Дерзость тут неуместна

      Все темнее расцветает фиолетовыми синяками небо. Вечер изувечен до смерти тоской проливного дождя, и только разгорающийся огонь, поедающий бумагу, хоть как-то освещает комнату. Я изменила традицие сжигать письма по прочтению, оттянув последнее на три дня. До сих пор не понимаю своей реакции на то, что через пару дней в город наведаются разведчики.       Не было ни ночи, чтобы мне не снился Жан. Я чувствую, как разрывается сердце, будто его поддели крючком и тянут за тонкую кожу куда-то в даль. И сколько бы не говорила «забудь», «отпусти», ничего не получается.       Вайолет Элфорд умерла еще в тот день, потеряв сердце на грязном порту, где его, должно быть, перетоптали сапоги солдат. За несколько месяцев ее пустую оболочку заполнила просто Вай и все еще из вежливости Вайолет. Я переняла фальшивые улыбки Пик, хотя все чаще и чаще я слышу, как Удо спрашивает, почему я такая невеселая. Никто не понимает каково это — плакать по живому мертвецу.       Ожидание томит, словно голова находится под острием гильотины, и нет ни следа радости. Я скоро увижу Жана, Сашу и остальных ребят. Но что мне им сказать, и должна ли я говорить вообще? За четыре года ни строчки от них, что не дает повода сомневаться — я была стерта из их памяти.       Письмо тлеет, оседает пеплом в чаше, оставляя следы сажи на ее стенках. Послания как и не было.       За дверью глухое приближающееся шарканье от подошвы. Разбиваясь об стекло гибнут капли дождя и скатываются вниз. Лужица на подоконнике стала каплями падать на пол, действуя на нервы. Руки никак не дойдут замазкой забить щели в раме, хотя пасту я раздобыла уже давно.       Со скрипом на пороге появляется светлая макушка, оглядывающая мои потонувшие во тьме покои. Капюшон спадает на спину, Леонхарт входит внутрь, уже по хозяйски двигаясь к петлям с полотенцем у раковины. — Хоть бы поздоровалась. — Ты должна быть уже на полпути к дому Райнера, — утирает влажные щеки и подбородок Энни. Ее появление принесло с собой холодную летнюю свежесть, заставляя кожу покрыться мурашками. — Мой уход был недостаточно красноречив? — даже наброшенное на плечи одеяло не согревало, но я отчаянно продолжаю в него кутаться. — Мы из-за тебя опоздаем, — ничуть не переменившись в лице утвердительно заметила она. — «Мы»?       Леонхарт лениво указывает головой в сторону окна и снова разгуливает по комнате, вынуждая меня подняться с места. Во дворе стоит черный, будто похоронный, автомобиль. Мотор и фары погашены, только дворники расходятся и сходятся на лобовом стекле. Даже через смутные очертания дождя можно узнать Галлиарда за рулем. За моей спиной слышутся шорох и клацанье. — Вот, — Энни бросает на кровать вешалку с бордовым вязаным свитером. — Надевай и пошли уже. — Я не хочу ехать. — Жду тебя в машине, — бросает напоследок негодяйка и пропадает в коридоре.       Почему каждый раз, зарекаясь не делать чего-то, позже я обязательно это делаю? Ехать в салоне, пропахшем бензином, и молиться, чтобы в нас не попала молния, перестало казаться забавным приключением. Лучший водитель, коим себя провозгласил Порко, едет то уж больно медленно, то берёт разгон и едва успевает притормозить на углу. Мы с Энни в немой переглядке понимаем, что больше никогда не сядем в машину, если на водительском сиденье будет Порко. Опасно не только в плане физических увечий, но и моральных. За эти мучительно долгие пятнадцать минут, что мы едем к дому Браунов, я уверовала в Бога и молилась, чтобы вновь встать на землю. С горем пополам колеса остановливаются у бордюра, и мы с Энни спешим вылезти из машины, забывая о дожде. Хочется упасть, поцеловать сырую землю и восторженно крикнуть «Земля!», но вместо этого ограничиваемся коротким: — Спасибо, что живые.       Энни стучит в дверь, а я скромно прячусь за ее спиной. Мне не доводилось находиться в компании людей, не относящихся к военному делу. Нас встречает на крыльце Габи. Сначала она задорно улыбается при виде Энни и идущего по тропинке Порко, но, заметив меня, тут же кривится, с неохотой пропуская внутрь.       Ее твердолобость, а также полное пренебрежение срабатывало лишь в отношении меня. Единственная, кто не смогла принять меня и относиться хотя бы с терпимостью. Не чуралась и лишний раз заявить о своей ненависти, но вот уже через пару минут первой попросит обучить ее новому боевому приему. Гордость не позволит ей признать, что островитянка такой же человек, как и она сама, скорее спишет это на заслуги марлийских врачей, что якобы вправили мне мозги. Пусть так, я не держу зла, ведь она еще ребенок, говорящий речами взрослых. — … это ужасный, жесткий народ, угроза всему миру.       Стоит нам войти в просторную столовую, как разговор стихает. Пока в притушенном свете ламп молодая женщина селедочным взглядом ощупывает ряды ножей, вилок, тарелок, салфеток и скурпулезно проверяет сервировку на пустующих местах, остальные присутствующие обратили взоры к нам. Становится неуютно, хочется повернуть назад и скрыться под ливнем, убегая подальше.       Порко берет первое слово, дабы хоть как-то сгладить ситуацию. Конечно семья Браун знает, кто я, и, судя по их реакции, особого гостеприимства ждать не стоит. Острые как клинки взгляды продолжают пронзать нас, пока Энни бросает короткое приветствие и толкает меня в сторону стола. Галлиард между делом отодвигает стул, и хоть я шла первой, он предлагает место Энни. Меня усаживает подле нее, а сам просит дядюшку поменяться местами, спасая от соседства с неприятно настроенным мужчиной.       Не замечать повисшее напряжение в воздухе невозможно, но оборона, кою построили для меня Порко и Энни, сильно выручает. Пока один весело ведет беседу, упоминая последнюю миссию, другая накладывает мне в тарелку салат из миндаля, орехов и чего-то еще. В этот момент я прониклась благодарностью к ним, но выразить могу ее лишь кивком и слабой улыбкой. К слову, Пик почему-то нет на сие банкете.       На какое-то время обо мне забывают. Габи увлеченно повествует о своих заслугах, получая поддержку от Порко и Райнера. Последний хоть и сидит с кислой миной, но племянницу не ленится хвалить. Я уже могу смело поднять голову и оглядеться. В вазах стоят свежие цветы, а на белой стене за спинами гостей красуются маленькие картины. Стол накрыт довольно богато для угнетенного народа. Мясо с картошкой в центре стола, пара салатов, бутылка вина и графин воды. Сами Брауны — обычные люди, которые с счастьем внимают рассказу о том, как их младший ребенок, которому недавно исполнилось двенадцать, был пушечным мясом на поле боя. Неужели они готовы отдать детскую жизнь в обмен на сраное звание почетного марлийца и кусок красной ткани на плече? Меня тошнит от подобного общества. — Крелес взят Марлией, теперь наконец-то нас ждет небольшой перерыв, — закидывая руки за голову, Порко едва кочнулся на стуле. — Вы славно постарались, ребята. Благодаря вам у элдийцев есть надежда на процветание. — Элдийский народ ждет процветание после уничтожения островских отродьев, — резкое заявление матери Брауна заставляет встать комом в горле кусок мяса. — Не представляю, какого вам с Энни пришлось, живя с этими демонами на одной земле.       И пока Габи просит отца не заставлять вспоминать былое, Райнер делает глоток вина, предпочитая, видимо, не замечать, как электризуется пространство вокруг. Порко уже открывает рот, чтобы увести тему от опасной зоны, как вдруг Райнер говорит: — Будни на островах и вправду были настоящим адом.       Его фраза, как бы лучше выразиться… как вилкой по тарелке царапать. Звук, пробирающий до жилок, заставляя свернуться ежиком, прикрывая уши. Впервые мой разум и сердце едины в правильности съездить кретину по лицу кулаками, но горячесть в таких делах ничем хорошим не кончится, проверено. Порко нервно кашляет в кулак, как бы призывая к тому, чтобы Райнер занял свой рот едой, а не этой тупой болтовней. Знает, если сейчас влезет, то будет это выглядеть несколько оправдывающее. Энни же, тоже вплетенная против воли в этот разговор, явно подбирает слова, аккуратные, не режущие. С этим у нее, кстати, всегда плохо, поэтому я решаю влезть сама. — То было самое страшное бремя, которое ребята мужественно выстояли, — я тихо качаю головой, чувствуя как чья-то нога бьет мою под столом. — Мы и правда отвратительные выродки, которых знал свет, а наши зверские поступки плотно впечатались в страницы истории. Детям, как только научатся ходить, вручаем в руки клинки и отправляем на бойню, сами же готовы грызть глотки друг другу за ранг повыше. В почете выживание, а посему убивать можно без разбору.       Я говорю им это в лицо. Каждое слово — гвоздь, которые вбиваю им во лбы. На Райнера я смотрю чуть пристальнее, вкручивая гвоздь глубже, и он это чувствует. Золото в радужке медленно тает, растворяется, сменяясь на брозну, смуглую и мрачную. Ты знаешь о чем я говорю, верно? Ну? Какого такое слушать? — Осозновала ли я то, кто я? Нет. Хоть я и попала в Марлию не по своему желанию, я рада, теперь рада, что оказалась здесь. Это настоящее спасение! Вы показали мне, что есть другая сторона жизни, поэтому я очень благодарна, что пять лет назад Энни и Райнер привезли меня в Марлию. Поэтому, давайте выпьем за этих героев!       Семейство Браун доверчиво глотает наживку, наполняя бокалы вином и, преисполненные гордостью, пьют. Единственные, неуверовшие в мою душевную речь, показательно лишь приподнимают чаши, но не делают и глотка. Лучше скрыть факт моего насмехательства, нежели разочаровать наивную семью и позволить им заколоть меня столовыми приборами. Сказанное побуждает отчего-то выпрямиться, вздернуть кичливо голову и осушить бокал в один прихлеб. Молодцом выдержав удар, я поднимаюсь из-за стола и в отмазку говорю, что хочу покурить. Уже идя по направлению к выходу во двор, любезно указанный госпожой Браун, слышу, как скрипят ножки стульев, а затем преследующие шаги.       Дождь за время нашего застолья поутих. Осевшие капли на траве блестят, небо милостиво отгоняет тучи к северу, приоткрывая сонное солнце. — Что это только что было? — нетерпеливо бросает Райнер, закрывая плотнее дверь. — Правда, что же еще, — я прижимаюсь спиной к балкам веранды, отвожу назад локти, опираясь на пролет. Изо рта у меня идет пар от холода. Я почему-то совсем не чувствую его. — Мы оба были честны, в чем же ты меня упрекаешь?       Сжатые до предела ладони на куртке показывают, что ответа он и сам не знает. То, что он сказал бы пару лет назад без доли промедления, не скупясь на ругань в сторону островитян, сегодня затихает в удушье молчания. И я знаю почему. Сама бы я сегодня не повторила тех слов, что изрекала пять лет назад. Слишком уж мы прижились, сдружились, пускай они и не хотят того признавать. Я смогла изменить свое мнение — снять, казалось бы, пожизненное клеймо врага с них. — Знаешь Райнер, — завожу беседу, которой была озабочена последние дни, хотя думала, что удачного случая сказать это не представится. — Я тоже винила тебя и Бертольда в том нападении на стену Мария, а потом и Сину. Открывшееся шокировало, и ничего иного, кроме как презрения и желания прикончить вас у меня не возникало. Но вот, я оказалась на вашей позиции, и эмоции у меня совершенно другие. Я не отказываюсь от той благодарности, что выразила за столом. Это событие открыло мне глаза.       Все мы лошади с шорами на глазах. Видим только один путь, яростно скачем вперед, забывая о том, что дорога не одна. Ненавидим друг друга, себя, весь мир. А стоило всего-то снять шоры и осмотреться вокруг. Похищение пять лет назад все еще остается для меня трагедией, но без этого я бы продолжала смотреть в одном единственном направлении — ненависти и истребления. — Я вижу, ты мучаешься от содеяного. Гибель тысячи безвинных горожан, в том числе смерть моих родителей, это все еще кровь на твоих руках, но, — выдерживаю небольшую паузу, потому что меня прошибает от того, что собираюсь сказать. — ты не виноват. Хоть ты и продолжаешь говорить заученное с младенчества, но я вижу, как тебя передергивает от своих же слов. Ты больше не веришь им и поэтому…       Мы вовсе не те, кем представляли себя все это время. Дети с ножами в руках, не знающие сути многолетней войны. Даже сейчас, нам двадцать лет, но в душе мы все еще те же дети, не знающие ничего. Мне надоело вестись на весь этот бред. — …я прощаю тебя.       Возможно, я взяла бы на себя слишком много, даровав прощение за каждого, кто был убит, съеден или даже потерял близкого. Хотя мне и хочется верить, что узнай они лично истории каждого из войнов, они бы их простили. Но сказать это вслух — верх неуважения.       Долгое восстановление после боя, вечно изнуренный вид, нервные покусывание заусенцев на пальцах — я замечаю это за Райнером уже давно и ему становится только хуже. Раздирающие в клочья собственные мысли и действия уничтожают его. Я и сама испытываю тоже самое. — Спасибо, — с облегчение шепчет он, выходя из-под козырька веранды, чтобы полюбоваться небом. Я следую примеру, ровняясь с ним. — Тебе тоже спасибо. — За что же? — За отстуствие за столом еще кучки дряхлых патриотов, — наверняка природа просто смеется над нами. — Порко взболнул.       Застылым мостом между небом и землей появляется радуга. Забавно.