Асфиксия

Коля заставляет себя перебороть ступор, смаргивает оцепенение и делает шаткий шаг вперёд. Думает: ну вот, всё. Так ведь оно и бывает, какая-то нелепица, неверный шаг в сторону, и… Всё. Вообще — всё. Навсегда. Он сглатывает. Там, внизу, ничего не слышно. Ни голоса, ни шороха, дыхания болезненного… Так ведь оно и бывает, да? Большинство людей не умирают спокойно дома в своих кроватях, большинство смертей — нелепые случайности: шаг на проезжую часть, визжащие шины автомобиля. Неудачно перегнулся из окна, короткий полёт, падение — ничего не успеваешь понять. Ногу свело судорогой в воде, уже ничего не сделать, а там, на берегу — там вещи остались, и неотвеченные сообщения на телефоне, о чёрт—. Удар током при приготовлении ужина. Поскользнулся в ванной. Оступился. Секунда — всё. Хотя вот Гончаров в последние дни своей жизни, кажется, точно знал, что должно произойти. Знал и поэтому смеялся-смеялся-смеялся, постоянно, потому что — ну правда, какая же нелепица, это просто… Он мотает головой. Нет, не думать об этом сейчас. Не смей. Ещё шаг. Приходится заставлять себя, нужно посмотреть. Что могло быть там внизу? Люк? Подвалы? Коля не знает, а перед глазами очень чётко стоит картина: вон он там, лежит на камнях, наверняка сломал шею и умер мгновенно, и наверное тёмные глаза не будут смотреть безучастно в пространство, как в фильмах, наверное от его лица только месиво осталось, но он не сможет узнать, потому что не сможет заставить себя посмотреть на его лицо. И он думает, что когда дойдёт до него наконец, когда увидит его тело — ну конечно же тело — сразу же поймёт, что это только сон, не иначе, что на самом деле он всё ещё лежит где-то в траве, мозг жарится под солнечными лучами, Фёдор сидит рядом. Или и того лучше — откроет глаза и обнаружит себя дома, ещё до его звонка, подыхающего от жары, он проснётся от звонка Фёдора и никуда с ним в этот день не пойдёт. Но и это приходится отбросить вместе с новым нервным взмахом головы, когда Коля подходит очень осторожно к краю, заглядывает вниз — и совсем не видит его. Только слабые очертания в полумраке. «Нужно что-то сказать», — в голове, бьётся испуганно, но горло — высохшая пустыня. Что он скажет? Как его окликнуть, когда он может и вовсе не отозваться? Коля склоняется над маленькой чёрной пропастью, щурится как может, но глаза ещё не привыкли к темноте, хотя через миг, когда из проёма в пространстве раздаётся тяжёлый хриплый вздох — уже и не надо. Гоголь отмирает. — Федя?.. — Я в порядке, — откликается. Голос звучит неожиданно устойчиво для момента. — Содрал ладони и ушиб ногу. Не думаю, что перелом. Коля чуть хмурится, снова обводит взглядом проём, ищет, за что бы уцепиться. Фёдора едва видно, он точно на этаж ниже — а то и больше, и Гоголь очень сомневается, что сможет добраться до него без потерь и выбраться оттуда вместе с ним. — Я сейчас найду как спуститься и помогу тебе, — произносит он, давит пульсирующую тревогу. Всё с ним в порядке. С ним всегда всё в порядке. Коля обходит провал и плавно движется вглубь. Непонятного лесного, просто старой развалюхи под снос — какого чёрта, Федя?.. Твердит себе: «всё в порядке», прекрасно зная, что это — глупая ложь. Никто из них давно не в порядке.

***

Фёдор сжимает и разжимает пальцы: пульсирует в ушибленной ладони боль, вместе с ощущением жизни растекаются под кожей гематомы, он отряхивается от каменной пыли, паутины и ещё какого-то мусора, через который пролетел во время падения. Подобное уже происходило прежде. Коля Гоголь не верит ему, он сейчас не в себе от жары, но Фёдор знает точно — происходящее не случайность и не плод воображения, и дом этот — он куда более реален, чем всё, что было «до». И знает, что Коля не придёт, не спустится сюда за ним, и ждать не имеет смысла. Просто чувствует. Именно это — размытое ощущение в реальности, заставляет его подняться, болезненно выдохнуть при попытке наступить на ушибленную в падении ногу, но сжать зубы и шагнуть вперёд, в темноту. У него устойчивое ощущение близкой назначенной встречи, с первого попадания в этот дом ему всё кажется, что он опаздывает, не успевает куда-то, и должен скорее идти. И теперь, кажется, пора.

***

Коля сбегает по пыльным ступенькам вниз, старается не держаться за перила: от жары кожа и так сухая, того и гляди весь пылью рассыплется. Никогда он этого не понимал: феномена «заброшек» и бесцельного по ним шатания, ему претили исписанные стены и заваленное мусором узкое пространство, обваливающиеся кирпичи и забитые окна — мир и так-то невелик, а подобные пространства бросают в клетку ещё уже, стены давят, дышать тяжело, хотя… Этим летом везде тяжело — что уж тут. А в этом доме словно легче, и действительно: по мере того, как он отдаляется от выхода, выравнивается дыхание, ход сердца, и даже реальность, кажется, застывает, перестаёт размывать очертания. Немного легче становится связывать мысли, возвращается, насколько можно, осознанность, и он прибавляет шаг. Нужно скорей его найти, нужно скорей, мало ли что, он там — один, в этом непонятном доме, ушибся при падении, и не стоит его надолго оставлять, поэтому Гоголь спешит: шагает через ступеньки вниз, проходит через ещё одну комнату — в ней ещё более-менее видно, пол на первом этаже прохудился в нескольких местах, подобно тому, где упал Фёдор, и в пространство всё же попадают отголоски света, струятся красиво через пространство потревоженной им взметнувшийся вверх пыли, но до света этого ему дела нет — Коля проходит сквозь эту комнату и находит очередную лестницу вниз. На этот раз — в полную темноту. Наверное, не стоило туда спускаться, нужно было найти другой путь. Наверное, следовало хоть телефон достать, подсветить темноту под ногами, но этого не хотелось: фонариком мрак разрезать, разом всем себя выдать и самому ничего не видеть — нет, в темноте было лучше, в темноте он был с пространством на равных условиях. Так, по крайней мере, казалось. А потом подошва кеда наступила на что-то мягкое. Вслед — болезненный вздох. Вспоминая впоследствии волну дикого ужаса, накатившую в тот момент, ему совсем не было стыдно за то, что произошло после: когда он отпрыгнул, с грохотом снося спиной какие-то старые доски, когда вскрикнул от ужаса, и отголосок этого визга долетел даже до Фёдора, заставляя его вздрогнуть и вскинуть голову на другом конце дома. Нет, за это ему не было стыдно, как и за череду сложных, замысловатых ругательств, последовавших за том, как первая волна паники спадёт. А когда спала и вторая, до него понемногу дошло, что хрипло дыхание и шорох у его ног — не самый плохой расклад. Как минимум это было что-то живое. Это — что-то живое, а не грёбаный труп, всё нормально, всё хорошо. Хорошо-хорошо-хорошо. И он всё же достаёт телефон: трясутся руки, он не сразу попадает по ключу блокировки, но всё же ему удаётся ввести пароль и включить грёбаный фонарь. Внизу — там, где ещё секунду назад была подошва изношенного кеда, — тонкое запястье, выглядывает из-под рукава старого свитера крупной вязки, пальцы длинные, и что-то обрывается у него внутри, нет, не что-то, а вполне конкретно сердечный ход, когда он, сглатывая, ведёт фонарик дальше, когда свет падает на узкое плечо, спутанные светлые волосы в пыли и… вздрогнувшие от яркого луча фонарика ресницы. Живой. Целый. Господи ты блять боже. Он отводит фонарь и, пытаясь заставить себя дышать, медленно шагает ближе.

***

Гоголь думает: «это ненормально». И думает: «нужно позвонить в скорую», но связь в этом месте ожидаемо не ловит, а у телефона ожидаемо мало зарядки, так что он оставляет попытки, благо — парень, на которого он чуть не наступил, приходит в себя самостоятельно, садится и смотрит на него большими серыми глазами, в которых дожди и туманы передёрнуты теперь дымкой спутанности сознания — той же, что перебивает и его собственную зелень, потому что теперь он снова чувствует себя обьёбаным напрочь, снова всё становится изломанным и нереальным. Если Алиса попадала в зазеркалье, то тут — королевство кривых зеркал, не иначе. Но Коля гонит эти мысли прочь, потому что парень сидит напротив, и сквозь дымку нереальности он всё же понимает… Всё это происходит. Всё так на самом деле, как бы не было странно — он сидит здесь сейчас, он с ним, он в этом доме. Он проебал Фёдора. Блять. Он включает фонарик и переворачивает телефон экраном вниз, откладывает чуть в сторону: полутьму рассеивает луч света, к которому они оба инстинктивно двигаются ближе, и Коля старается не думать о том, что будет, когда у него сядет зарядка. «Плевать. Ничего не будет. К тому времени мы точно…» — думает он, а потом вдруг осознаёт, что понятия не имеет, к какому времени. Он понятия не имеет, во сколько они пришли и сколько прошло. Как давно он оставил Фёдора? Когда вышел из дома? Сутки всё ещё продолжаются? Коля поднимает голову и поводит носом, осматривает темноту, но тут, в замкнутом тёмном пространстве, мало что можно понять. Он смотрит на парня напротив, он задаёт какие-то стандартные вопросы, спрашивает как он, нужно ли к врачу, сколько он тут находится, и всё это словно проходит мимо, и он не может заставить себя собраться и сконцентрироваться. Не может, пока… — Как тебя зовут? — Сигма. Это имя — оно словно шорох ветра в абсолютно ненормальной, мёртвой тишине, оно на секунду выбивает его из реальности — увеличенное во сто крат всё то же странное чувство дежавю, на этот раз что-то давнее, но своё, приятное. Оно каким-то образом возвращает в реальность, наотмашь бьёт по лицу, но это — приятная боль, хотя он никогда бы не смог сказать, отчего всё внутри обдаёт теплом при ощущении этого имени. Да, ощущении имени — так и есть, оно приятно ложится на губах, словно он уже произносил его когда-то, словно… Коля моргает несколько раз, и смотрит на него словно впервые: на спутанные светлые пряди волос, тонкие руки и красивое лицо с правильными чертами, он ловит всё, что может выцепить из пространства с одним только лучом света, а потом поднимается и протягивает ему руку. — Николай Гоголь, приятно познакомиться! И потом, когда ледяная ладонь парня касается его — удивительно горячей, почти пылающей: — Пойдём. Думаю, самое время найти выход.