Грех

      «Наши отношения с отцом, по правде говоря, никогда не были очень хорошими. Но после смерти матери всё стало ещё хуже».       В такси было тепло, приятно пахло чем-то лёгким и успокаивающим, притупляющим бдительность, усыпляющим внимание. Пит неуклюже вывалился из машины на прохладную улицу, из вежливости или по привычке бросил водиле хриплое «доброй ночи», хлопнул дверью, застыл на тротуаре. Небо было глубоким, ярко-синим, насыщенно ультрамариновым, у самого горизонта переходящим в глухую берлинскую лазурь. Теплым светом тонкие уличные фонари и маленькие окна кирпичных домишек лениво рассеивали наступающую темноту. В пригородах Лондона, в отличии от самого города, всегда было спокойно, непривычно тихо, слишком уж мирно. Пит обречённо вздохнул, наконец медленно перешёл пустынную в вечернее время дорогу, остановился возле невысокого каменного забора. За ним, чуть возвышаясь, стоял самодельный кривой знак, на котором угрожающей красной краской было написано: «Убирайся или сдохни». Гарольд, пожалуй, никогда не отличался особенным дружелюбием.       Пит с неохотой дошёл до прохода во двор, на пару секунд остановил взгляд на растрескавшемся каменном купидоне, нелепо стоящем на одной ноге. Холодные тёмные тени живописно ложились на нескладную детскую фигуру, прятались в глубоких трещинах, делали его слегка более тревожным. Время его не пощадило: лук и рука отпали, осталась лишь одна, нелепо натягивающая тетиву; могло показаться, будто нога тоже пропала благодаря времени, но, на самом деле, виной тому были маленькие Пит и Романи. У младших и старших детей довольно часто возникали трудности с взаимопониманием, но конкретно у них игры всегда почему-то были довольно жестокими, можно сказать, полными ненависти, они постоянно конкурировали, и обычно от этого страдали всякие случайные вещи, например, этот самый бедняга-купидон. В их семье всегда что-то было не так с доверием и пониманием. А теперь, спустя года, можно сказать, что всё это не было лишено основания.       Пит широкими шагами прошёл по бетонной дорожке, поднялся по лестнице, едва слышно скрипнувшей под его ногами, встал возле самой двери. Внезапно даже выпитый алкоголь, который, собственно, его сюда и привёл, отказался помогать совершить задуманное, прибавлять так необходимой сейчас смелости. Пит заглянул в маленькое окно, зная, что в этом нет никакого смысла, поскольку Гарольд всегда закрывал их плотными пыльными шторами; оглянулся на беспорядочно разросшийся газон, острыми иглами торчащий во все стороны; внимательно осмотрел парочку трещин в красном кирпиче стены; поднял взгляд на ещё одну угрожающую надпись, — уже оставленную на фасаде дома, — которую в темноте невозможно было разобрать; прислушался к напряжённой тишине. Наконец постучал в иссохщуюся старую дверь.       Ждать пришлось несколько бесконечно долгих секунд, а потом наконец послышались тихие крадущиеся шаги, оборвавшиеся у самой двери. В доме повисло гнетущее молчание, а на улице едва слышно шелестела трава, вдалеке завывал ветер. У Пита медленно начали замерзать руки, он уже хотел было постучать второй раз, но дверь резко распахнулась. Гарольд, — худой сухой старик, облачённый в длинную полосатую рубашку, — стоял напряжённо, сжав одной рукой дверной косяк, смотрел недоверчиво из-под светлых бровей. Пит встал ровно, вытянулся по струнке, попытался сделать вид, что трезв, как стёклышко, что это просто самый обычный визит. Жаль только, что визиты в целом были для них вещью необычной, но он предпочёл закрыть на это глаза. Гарольд же никогда ничего не забывал, никогда не притворялся, никогда не играл в поддавки. Вредный злобный старик.       — Твой сын, Пит Висдом, — сказал Пит самым будничным тоном, который смог из себя выдавить.       — Да я вижу. — Голос, как и всегда, впрочем, холодный и недовольный, пронизанный твёрдым расчётливым безразличием. Гарольд осмотрел собеседника с головы до ног, лениво почесал седую бороду. — Ну, допустим, заходи.       Он мгновенно развернулся и отправился вглубь дома, без всякого радушия оставив позднего гостя в полном одиночестве. Пит закрыл хлипкую дверь, повозился с непослушным замком, а потом наконец прошёл за Гарольдом. В помещении царил тёплый бархатный полумрак, лишь торшер, стоящий возле кресла, освещал пространство жёлто-оранжевым. Обстановку едва ли можно было разглядеть полноценно, но Пит и с прошлого раза помнил, что условия здесь были, можно сказать, спартанскими: голые стены, облепленные медленно сползавшими светлыми обоями; пара неудобных пыльных кресел; старый плешивый ковёр; торшер на тонкой ножке; окна за плотными тёмно-серыми шторами. Гарольд на старости лет, должно быть, подался в аскеты. Или просто продал то, что было не жалко продать. Жить ведь на что-то надо было.       Когда-то давно в этом доме было гораздо лучше. Когда-то здесь были жизнь, уют, мебель, тёплый солнечный свет; было что-то кроме затхлости, пыли, забивающейся в лёгкие, и навязчивого запаха пиццы. Питу нравился этот дом, Пит мог назвать его родным. Но, должно быть, по большей части его дом всё-таки был человеком, а не местом, как, видимо, и для Гарольда. А когда человека не стало, замок на песке, долгие годы кропотливо выстраиваемый в подобие нормальной семейной жизни, мгновенно рухнул, не оставив после падения даже горького праха. Это было печально, но не трагично; жизнь почему-то превратилась лишь в пьесу, не того жанра, какого хотелось бы. Но они не жаловались. По крайней мере, Гарольд точно не жаловался. Он будто всю жизнь мечтал стать затворником, оградиться от всего человечества, наслаждаться обществом самого себя. А, может, у него просто лучше получалось притворяться, что всё в порядке. С ним никогда нельзя было быть хоть в чём-то уверенным.       Пит осторожно пересёк комнату, сел в соседнее кресло. Всё под наблюдением Гарольда, который не спускал с гостя глаз, будто опасаясь или, кто знает, может, наоборот пытаясь запугать. Он давно уже успел стать параноиком, для Пита это не новость, однако менее неприятно от этого почему-то не становилось. Всего лишь старик мог заставить одного из далеко не самых последних людей британской разведки чувствовать себя как минимум неуютно. И смешно, и грустно. Пит мог справиться с демонами, ведьмами, пришельцами, вампирами, но тесные отношения между людьми всегда приводили его в ужас. Должно быть, он просто слабак. По крайней мере, ему хватало сил признаться в этом самому себе. Как только Пит устроился в кресле поудобнее, Гарольд на пару мгновений потерял к нему интерес, бросил взгляд куда-то в темноту прохода на кухню, но, едва заметно качнув головой, вновь посмотрел на Пита.       — В этот раз без своей американской девки? — холодно поинтересовался Гарольд, постукивая тонкими пальцами по подлокотнику.       — У нас с Китти… всё сложно. — Казалось, эта встреча не могла стать хуже. Но, очевидно, в этом мире не существовало ничего невозможного.       — Она ведь тебя бросила, верно? Я даже не удивлён, — собеседник хрипло усмехнулся, резко перестал барабанить. — Как был неудачником, так и остался.       Пит не ответил на это, виновато опустил глаза в пол, зацепился взглядом за свои лакированные туфли. Внезапно смотреть на них стало самым интересным занятием на свете. Не стоило приходить в отчий дом. Однако, конечно, много чего в этой жизни делать не стоило, потому как это всегда так или иначе приводило к огромным неприятностям. Но жизнь и без того была сплошной неприятностью, так что одна глупая пьяная мысль о том, чтобы приехать к Гарольду, не должна была привести к катастрофе. Она, впрочем, и не привела к катастрофе. Ни к чему, впрочем, не привела. Наблюдая за тем, как от движений блик на гладкой поверхности плавно и методично перемещался, теряя форму и будто превращаясь во что-то несомненно жидкое, Пит вспомнил одну важную деталь, полез во внутренний карман.       — У меня есть пиво. — Он медленно вытащил бутылку, протянул её Гарольду.       Китти весёлая, яркая, бойкая, лёгкая на подъём. У неё всегда находились поводы, чтобы подшутить над Питом: он старше её, он жутко много курит и слишком часто пьёт, он порой страшный брюзга. Каждый раз она не упускала шанса, чтобы вновь назвать его стариком, упомянуть о том, что, вероятно, он скоро умрёт от рака лёгких или забавно фыркнуть на его ворчание. Но про огромные внутренние карманы пальто она шутила редко и неохотно, видимо, понимая, что не так уж это странно, и, на самом деле, даже полезно. А может ей всё-таки с лихвой хватало и других поводов для шуток. Женщины слишком сложные для понимания Пита. Все люди так или иначе слишком сложные для понимания Пита. Тупица.       Гарольд внимательно посмотрел на протянутую бутылку, потом поднял взгляд на лицо собеседника. Глаза у него мутноватые, слегка затуманенные, но всё ещё проницательные, пронизывающие до самых костей. Когда-то цвет у них был ярко-голубым, словно небо в ясный солнечный день, хоть взгляд и был всегда тяжёлым, требовательным, подозрительным. К старости они выцвели, стали пыльными, цвета сухого городского асфальта, а взгляд расфокусировался, потупился. Но он был всё также строг, также внимателен. Старый волк всё ещё волк. Гарольд Висдом, в конце концов, был когда-то детективом-сержантом, экспертом в области серийных убийц. Его работа — видеть людей насквозь, чувствовать слабость, вытаскивать наружу грязные мыслишки, разрушать чужие маски. Он был лучшим, он фанатично обожал свою работу, он отдавал ей всего себя. Больше работы он любил только свою жену. А потом всё отправилось в ад.       Пит не выдержал пронизывающего взгляда, прервал зрительный контакт, опустил глаза к бутылке, чем вызвал скупую усмешку. Тонкие дрожащие пальцы всё-таки приняли подачку. На пару мучительно долгих мгновений Пит засмотрелся на чужие руки. Тонкие острые кости обтягивала сухая дряблая кожа, покрытая бесформенными пигментными пятнами. Когда-то этими руками он держал пистолет, когда-то этими руками он обнимал жену, когда-то этими руками он нёс малыша Пита, снова заснувшего в машине. Коричневые бока бутылки бликовали, пока Гарольд придирчиво вертел её в руках, пока внимательно вчитывался в этикетку, будто кто-то действительно собирался его отравить. Будто кому-то правда нужна была его смерть. Может, самую малость, но никто из них в этом бы не признался. Это слабость. Закончив со своим чрезвычайно важным занятием, Гарольд сморщился, без всякого трепета поставил бутылку на пол рядом с собой, снова глянул на Пита.       — От тебя прёт чем-то покрепче пива, — бесцветным тоном сказал он. — На кой чёрт ты припёрся, сынок? — Гарольд выделил последнее слово, вложил в него всё своё презрение. Пит вновь наткнулся на внимательный взгляд. Ему нечего было ответить на этот вопрос.       — Тебе всегда нужно вести себя как кусок дерьма? — Интерес был вполне искренним. Какая-то часть правда не могла этого понять.       — Единственный кусок дерьма здесь ты, Питер, — всё с тем же привычным безразличием бросил собеседник. Пит не мог с этим поспорить, Пит не хотел с этим спорить. Они оба знали, что это правда. Гарольд испытывал чужое терпение, дробя кости тяжестью взгляда.       — Почему ты не хочешь хоть раз в жизни побыть мне отцом? — Звучало жалко, глухо, вымученно. Почти риторический вопрос просто ради приличия.       — Я был тебе отцом. Ни к чему хорошему это не привело, — скупо сказал собеседник. — Благодаря тебе умерла моя бывшая жена, сынок. — От упониманий матери у Пита внутри наступала бесконечная ядерная зима. Выжженные мёртвые земли леденели, покрывались инеем, где-то вдали завывал снежный буран.       — Почему ты называешь маму бывшей женой? — Он старался сохранять спокойствие. Хотя бы для вида. Обычно, когда Питу было невыносимо плохо, он заваливался в паб возле дома или начинал на всех срываться. Сегодня так не выйдет, сегодня был не тот случай.       — Потому что она была моей женой, но сейчас она мертва, следовательно, больше мне не жена, — устремив взгляд куда-то в пустоту, спокойно, даже буднично, ответил Гарольд. У Пита едва не пробежали мурашки по коже.       — Она нас не любила, — от отчаяния хрипло сказал он. Гарольд посмотрел так, что кровь в жилах остыла.       — Она не любила меня. — Он вновь выделил последнее слово, в этот раз нажимая на него, подчёркивая воображаемым текстовыделителем. — Ты-то ей вообще нахер не нужен был.       У мамы всегда был тёплый взгляд, была тёплая улыбка, были тёплые руки. Каждое утро она готовила завтрак, целовала папу в щёку, провожала детей в школу. Каждый день она готовила обед, трепала Пита по голове, хвалила успехи Романи. Каждый вечер она готовила ужин, рассказывала Питу сказку, когда он боялся темноты, как преданная жена до глубокой ночи сидела на кухне, ожидая возвращение мужа. Она ни разу не давала усомниться в своей искренности, — ни единое слово её не выдало, ни единый жест, — всё было идеально. Она делала ради них всё, она работала ради них, она играла так, как не смогла бы ни одна актриса на свете. Она обманула даже детектива, а, быть может, он и сам был рад обмануться. Но каждый день она страдала, теряла себя, медленно погибала. Лишь домохозяйка, запертая в клетке с нелюбимым мужчиной и нежеланным сыном.       Она всегда была честна с Питом, всегда старалась быть с ним откровенной. Быть может, она его и не любила, но уважала, хотела быть другом, защитником. Однажды она не выдержала, усталость за все эти годы раздавила её, раскатала по грязной земле. Мама надеялась, что Пит поймёт её, что выслушает и ей наконец станет легче, она наконец сможет вновь дышать полной грудью, притворяться достойной женой и матерью с новыми силами. Но Пит был подростком, и мамина откровенность ранила его до глубины души. Не каждый день приходилось слышать, что ты нежеланный ребёнок, что твоя мать не любит твоего отца, что вся твоя жизнь в итоге оказалась ложью. Хотя сейчас, годы спустя, стало понятно, что это не трагедия, что это ничего бы не изменило. Но тогда мама переоценила сознательность Пита, возложила на него слишком много надежд. С того дня на нём навсегда закрепилось клеймо всеобщего разочарования.       — Если бы я мог её спасти… — полушёпотом пробормотал Пит, устало потерев лицо руками. Слабак.       — Ты мог. Но не стал, — твёрдо ответил Гарольд. Его обжигающе-холодный взгляд ощущался почти физически. В голове был только вой снежной бури.       Незрелый ребёнок подумал, что мама предала его, но в итоге это он предал её. Уже будучи взрослым мужчиной, Пит полностью осознал, что чувствовала его мать. Наивные милые романтики, вызывавшие в нём лишь глубокое отвращение, называли любовь испытанием, утверждали, что нет на свете вещей хуже невзаимности или разбитого сердца. Питу пришлось пройти через всё это, и пусть это действительно оставило где-то там, глубоко внутри, уродливые шрамы, он осознал, что притворяться влюблённым в миллиард раз тяжелее, чем быть влюблённым по-настоящему. Мама каждую ночь засыпала в постели с человеком, к которому ничего не чувствовала, чтобы проснуться утром и убираться ради него, готовить ради него, ждать его как послушная собака. Тратить каждое бесценное мгновение своей жизни на человека, который ничего в тебе не вызывал, ощущать, как время просачивалось сквозь пальцы, но тепло улыбаться, готовя завтрак.       Пит начал по-настоящему уважать свою мать. Раньше он чувствовал лишь вину и любовь, но после осознания глубины её горя, он смог проникнуться к ней лишь невероятным уважением. Она была сильной, уверенной, несгибаемой. Она никогда не жаловалась, никогда не унывала. Позволила себе дать слабину лишь раз, и это стоило им всего. Эта женщина была достойна свободы, была достойна нормальной жизни, была достойна второго шанса. Пит отдал бы всё, что у него было, чтобы спасти её, чтобы вернуть её. Он с лёгкостью продал бы все свои квартиры, раздал бы все свои деньги, угрозами всунул бы свою жалкую душонку прямо в руки Люциферу. И у него были шансы, у него было огромное количество способов и возможностей. Но ему пришлось бы отдать то, что ему не принадлежало: пришлось бы забрать мирное небо над чужими головами; продать страну, которую поклялся защищать; убить сотни тысяч матерей ради одной-единственной. Он не мог этого сделать, не мог этого допустить. Кто-то должен был жертвовать своими интересами ради интересов целой нации. Кто-то должен был разгребать чужое дерьмо.       Мама умирала в одиночестве, — как морально, так и физически, — потому что он был слишком слаб и эгоистичен, потому что был обидчивым подростком без мозга в черепной коробке и хоть грамма сочувствия к ближнему. Она ждала сына на ужин, смиренно стояла возле окна, пока какой-то псих разгуливал по улице с оружием, пока стрелял без разбору. Она была жива ещё несколько минут, она истекала кровью, лёжа на ковре, который Гарольд впоследствии зачем-то сохранил. Многие любили говорить, что перед смертью вся жизнь проносилась перед глазами. Жалела ли мама о том, что потратила свою в пустую? Жалела ли, что отдала её недостойным людям? Всё ещё ощущая пристальный взгляд Гарольда, Пит по привычке полез во внутренний карман за сигаретами. Осуждение в чужих холодных глазах интересовало его меньше всего.       — Не смей курить в моём доме, — наконец рявкнул Гарольд. Пит демонстративно поджёг сигарету, глубоко затянулся.       — Когда-то это был и мой дом. Имею право. — По правде говоря, сейчас этот дом больше Пита, чем Гарольда. Он платил аренду, он оплачивал счета. Если бы не он, Гарольд давно бы жил на улице. Романи думала, что отец не догадывался об этом, но он же не идиот. Просто ему плевать.       Поэтому они оба притворялись, что ничего не происходило, что ничего не было. Пит в любом случае не дождался бы его благодарности. Да и в целом он уже успел привыкнуть к тому, что всем, всегда и везде слишком сложно было сказать ему даже самое простое «спасибо». Он и не хотел этого. По крайней мере, пытался себя убедить. Маме же не было это нужно, она же держалась просто потому, что считала это правильным, честным, необходимым. Пит надеялся, что тоже мог отказаться от благодарности, отказаться от собственных желаний. Но желания — сущность людей, то, что определяло их; не имея возможности реализовать желания, они начинали терять то, что делало их собой, то, что делало их полноценными личностями. Они переставали быть людьми. Пит чувствовал это каждое утро, сталкиваясь с пустым взглядом отражения в зеркале. Он безысходно старался это игнорировать.       — Вот именно, что был. — Гарольд не желал отступать. Пит глянул на него безразлично, стряхнул пепел на пол, прямо на плешивый ковёр.       Пит никогда не рассказывал отцу, из-за чего конкретно они с мамой поссорились. Не хотел, чтобы ещё и он знал, что вся их жизнь была ложью, что женщина, которую они оба отчаянно любили, всю жизнь играла для них в бесконечном театре абсурда. Им обоим вполне достаточно того, что Пит её подвёл, того, что если бы он был с ней, она была бы жива. На самом деле, Пит очень много лет вообще никому не рассказывал обо всём этом. Никогда не любил делиться личными переживаниями, всем этим семейным дерьмом. Но это случилось после прошлой встречи с Гарольдом, когда они с Китти несколько лет назад приходили к нему за советом по поводу серийного убийцы. Тогда Пит впервые со дня переезда вернулся в родной дом, которого до этого боялся как огня. Гарольд рассказал Китти о том дне, когда мама умерла, о массовом убийце. Он просто в очередной раз хотел задеть Пита. И, чёрт подери, у него получилось. По крайней мере, он не увидел результата своих трудов. Пит с Китти успели выйти из дома, пройти несколько метров. Она как всегда мило щебетала что-то весёлое и глупое, но он не мог её слушать. В тот день он позволил себе слишком многое.       Ещё одной причиной, почему Пит не рассказывал отцу было то, что это не могло ничего изменить. Спустя столько лет это звучало бы скорее, как оправдание, а в самом начале разбило бы Гарольду сердце. В любом случае, всё привело бы к тому же самому финалу, потому Пит молчал, скрывал, избегал. Китти же молчать не стала. Её явно не устраивало то, что у отца и сына такие отношения, то, что Гарольд при каждом удобном и не очень случае пытался задеть её мужчину, а Пит не мог никак себя защитить. Она бросила это вскользь, будто это было не больше, чем просто словами, — для неё это было лишь чем-то вроде попытки защитить, отчитать, — но для них это был гром среди ясного неба. Гарольд с Питом впоследствии никогда не говорили об этом эпизоде. Китти хотела как лучше, но для них всё равно ничего не изменилось. Мать всё ещё была мертва, Гарольд всё ещё ненавидел Пита, Пит всё ещё ненавидел себя.       — Я знаю, что ты меня терпеть не можешь. Я тоже не могу. Раз уж у нас тут собрание клуба ненависти ко мне, так помолчи хоть пару минут просто из солидарности. — Медленно не оставалось никаких чувств, кроме бесконечной усталости. Во взгляде Гарольда на неуловимое мгновение проскользнула тень чего-то давно забытого, покрывшегося толстым слоем пыли. И он промолчал.       С годами Питу стало очевидно, что единственным человеком в их семье, к которому, вероятно, мама всё-таки испытывала хоть какие-то высокие чувства была Романи. Мама всегда мечтала о дочке. Такие типичные женские мечты о том, чтобы одевать её в платьица, сплетничать про мальчиков, плакать на роскошной свадьбе. Только Романи была не такой: платья и мальчики мало её интересовали, она была тихой и загадочной, увлечённой чем-то, что всей остальной семье было, по правде говоря, не очень понятно. Пит подозревал в её увлечениях что-то зловещее, но родители относились к этому просто как типичным подростковым забавам. Мама всегда была благосклонна, всегда поощряла любые хобби своих детей, но к Романи всё равно отношение было слегка иным. Будучи совсем ребёнком, Пит думал, что это потому что она старше. Чуть позже он узнал, что, наоборот, младших обычно любили больше. Ему всё это было непонятно.       В интересах Романи и вправду обнаружилось что-то зловещее, но произошло это уже после маминой смерти. Она оказалась оккультисткой и позже, когда Пит начал работать со всей этой сверхъестественной дрянью, они стали ещё и идеологическими противниками. Их антагонизм, конечно, тянулся ещё с самого детства и тогда был вполне типичным для детей разных полов и возрастов. Потом Пит столкнулся с тем, что Романи, в отличии от них с Гарольдом, не отнеслась к смерти матери как к трагедии. Она восприняла всё легко, просто как нечто естественное, как самую обычную часть жизни. Она, конечно, была права, но всё равно это ощущалось как предательство. Та, кого мама любила, быстрее всех отпустила её, не стала на этом зацикливаться, продолжила строить собственную жизнь. Это выглядело как безразличие, будто мама совершенно ничего для неё не значила. Возможно, так и было. Пит, конечно, любил сестру, но простить её было слишком сложно.       Он сидел почти в темноте, курил, стряхивая пепел на пол. В голове то была оглушительная тишина, то белый шум уничижительных мыслей. Будь это аттракционом, вероятно, давно бы уже укачало, особенно если брать во внимание, что он, мягко говоря, не очень трезв. Но укачивало даже так, на этом пыльном кресле. Давно не было так плохо, давно не было так отвратительно. За жизнь пришлось пережить кучу всякого дерьма, но стены этого дома всё равно оказались хуже всего. Они давили на Пита, здешний воздух застревал в горле, а тени в углах были по-особенному злыми и хищными. С отцом, возможно, ещё имелся шанс как-то договориться, что-то обсудить, надавить на что-то в его сухой душонке, запертой в тщедушном теле. Но с домом нельзя договориться. Дом фанатично хотел их убить. Пит опустил взгляд на ковёр и ему стало совершенно невыносимо. Он потушил сигарету о подлокотник.       — Знаешь, есть одна вещь, которую я говорю только тем, кто, в моём понимании, действительно этого заслужил. — Пит медленно вертел в руках бычок, смотрел на него, пытаясь притвориться, что кроме него в мире ничего больше не существовало. Договорив, понял, что, на самом деле, не хочет заканчивать мысль. Что если сделает это и услышит какой-то ответ, — неважно какой, — это его добьёт. Потому он встал с кресла, ни разу не посмотрев в сторону отца, дошёл до двери, поскрипел непослушным замком. — Я люблю тебя, пап.       Пит не оглядывался, торопливо вывалился из дома. Дверь едва слышно хлопнула за его спиной. На улице всё ещё было свежо и прохладно, всё ещё шелестела косматая трава. Теперь небо было абсолютно чёрным, в бесконечной космической бездне мерцали яркие огни звёзд. Пит торопливо покинул двор, шустро зашагал по тротуару, ёжась и кутаясь в пальто. Он знал этот городок наизусть, каждый домик из красного кирпича был для него родным, каждый камень был ему знаком; с каждым дорожным пересечением, с каждым окном и переходом у него было что-то связано. Что-то важное, неуловимое, эфемерное. Что-то, что он особенно не хотел ощущать прямо сейчас. Но Пит не тешил себя глупыми надеждами, что в такое время смог бы вызвать такси или поймать попутку. А пешком идти до Лондона долго и нелогично, к тому же спать хотелось гораздо больше, чем идти по трассе в полной темноте. Из этого совершенно очевидно следовало, что он застрял здесь до утра.       Пит быстро оказался на главной улице, по сути представлявшей собой лишь отрезок дороги, вокруг которого столпились, плотно прижавшись друг другу, низкие милые домишки. Повернув в переулок возле почти круглосуточного магазина, Пит вышел в маленький сквер. Шелест травы, шорох листьев, шум воды. Здесь было тихо и спокойно, никаких свидетелей. Но главное здесь были скамейки. Пит прошёл по выложенной плиткой дорожке, неохотно лёг на твёрдую поверхность, подложил руку под голову, попытался получше закутаться в пальто, почти свернулся клубком. Было неудобно, было холодно, было абсолютно темно. Открытое пространство, окружённое дырявым забором из двухэтажных домов, чувству защищённости не способствовало. Пригороды, конечно, далеко не то место, где тебя могли бы ограбить или убить, но такая возможность существовала всегда. Никогда не знаешь, какие маньяки прятались за кирпичными стенами, наблюдали из голодных теней, ждали своего часа. Однако сегодня Питу было плевать.       «Да, я пытался с ним поговорить. Ничего не вышло».       Сегодня ему абсолютно плевать.