Грех

      Они сделали вдох.       Никаких чувств, никаких ощущений, никаких мыслей, лишь накатывающая волнами головная боль. Оглушающая мигрень, острая и яростная, практически отдающая привычным покалыванием в кончиках пальцев. Смертная плоть слаба, немощна; она — узница низменных желаний, жалких людских страстей. У Реми недостаточно терпения на настоящую медитацию, то, что являлось им, едва давило в себе бунт, едва могло совладать со своими бренными амбициями; Смерть предельно бесстрастен, то, что являлось им, не могло быть побеспокоено субъективными представлениями о пространстве и времени, не могло быть побеспокоено отзвуками чужих пустых мыслей. Как там сказал Широ, притащив Их сюда? Разум — единственная реальность? Быть может, он даже был прав; быть может, нужно было проявить лишь чуть больше доверия. Но у Реми не было никакого доверия к Санфайеру, а у Смерти не было никакого доверия к тому, кто решил предать их господина.       Они выдохнули.       Реми нетерпеливо открыл глаза.       Всё тот же сиротливо пустующий буддийский храм посреди величественных японских пейзажей, прячущихся за тонкой просвечивающей дверью. «Она называется фусума» — тихо прозвучал в голове уставший голос Реми, Смерть в ответ недовольно хмыкнул. Ему не нравилось, когда Они вспоминали что-то, связанное с прошлой жизнью, а уж японская культура была связана с ней так плотно, что вызывала лишь гулкое раздражение. Новая волна боли заставила Их стиснуть зубы, зажмуриться и сжать кулаки. Пожалуй, им слишком сложно было поладить, да и нельзя сказать, что они сильно старались. По крайней мере, их объединяло недоверие к Широ, по крайней мере, они оба понимали, что чувствовали себя одинаково неуютно рядом с ним. Боль схлынула лишь после того, как Они наконец сфокусировали взгляд на сидящем напротив человеке. У него, очевидно, гораздо больше опыта в медитациях.       Реми явно было чему у него поучиться.       Широ сидел в пресловутой позе лотоса, — он был спокоен и одновременно напряжён, всегда настороже, всегда, по виду, ко всему готов, — хорошо обученный воин, с самой юности лишь машина уничтожения в руках фанатика. Он напоминал статую, вытесанную из холодного грубого гранита, сидел так естественно, словно делал это веками, тысячелетиями; словно этот тщедушный храм построили сразу вокруг него. Почти не двигаясь, едва слышно дышал, и лишь это выдавало в нём хоть сколько-нибудь живое существо. Он Их раздражал, он заставлял Их чувствовать себя скованно, неуверенно. Он заставлял Смерть отказаться от Апокалипсиса, он заставлял Реми отказаться от его старой жизни. Ещё одна общая черта — им обоим не нравилось, когда ими помыкали. От этого вывода боль, как и ожидалось, не пришла. Они злобно усмехнулись, кончики пальцев снова закололо, но коллективно было решено с этим повременить.       Поддавшись порыву, утробно рыча, Они резко кинулись вперёд.       Широ, Санфайер; Голод, рождённый Апокалипсисом; воин, выращенный древними жестокими традициями, не ожидал, что Им хватит наглости напасть. Возможно, он был слишком глубоко погружён в медитацию, а, возможно, — и гораздо более приятно, — у него были те же проблемы, что и у Них. Широ смотрел на Них, нависших сверху, слегка растерянно, он застыл, не в силах противостоять чужому напору. Абсолютно беззащитный, обезоруженный на пару бесконечно долгих мгновений. У Смерти нет чувств, нет мыслей, нет своего мнения; он рождён говорить только правду, быть лишь воплощением фундаментального закона мироздания, быть чем-то большим, чем жалкая плоть и кровь, из которых был создан. У Реми же были чувства, были мысли, были яростные амбиции и мешок с грехами за спиной; он вор и лжец по своей сути, не наученный доверять хоть кому-то, но вместе с тем, вопреки всему, благородный до одури.       Холодные руки Смерти не созданы для ласки, они не могли доставлять удовольствие, они неумелы и грубы, но по воле Реми они медленно огладили тёплое сильное тело.       От боли вновь пришлось зажмуриться. Чужие острые когти будто царапали череп изнутри, но не зря упрямство было одной из главных черт Реми Лебо. А тело под ладонями было горячим, возможно, даже слишком горячим, стоило бы бояться этого, стоило бы бояться Широ. Он мог в любую секунду сжечь Их дотла, оставить от Них лишь горстку пепла на светлом полу. Всего секунда и грубоватая кожа могла превратиться в яростное пламя, рождённое самим солнцем. Но вместо этого Широ покорно лежал, смотря, слегка прищурившись, своими мутными карими глазами, а Они давно утратили чувство страха, давно утратили фанатичную тягу к жизни. Из настоящих чувств была лишь боль — признак протеста в усталом разуме; поддавшись ей и без того измождённый Реми вновь нехотя уступил место Смерти. Однажды кто-то из них должен был проиграть, но пока они лишь сменяли друг друга, упрямо терпя оглушающую мигрень.       Холодные руки Смерти не созданы для ласки, они не могли доставить удовольствие, они неумелы и грубы, потому они медленно обхватили горячую шею.       Это Широ уже не смог игнорировать, напрягся даже больше, чем раньше, но всё ещё лишь наблюдал. В его тёмных глазах устроили пляску опасные огни, и Реми знал, что, если глаза станут красными — Им конец; но Смерти, очевидно, было абсолютно всё равно. Тонкие пальцы страстно желали сжать нечеловечески горячую кожу, раздавить чужую трахею, но головная боль пульсировала лишь сильнее, а руки упрямо не хотели исполнять волю хозяина. Смерть с нескрываемым отвращением молча смотрел Широ в глаза. Голод должен был уже что-то сделать, что-то предпринять, доказать, что он достоин жизни, доказать, что Апокалипсис не ошибся, выбрав его. Но Широ слаб, — не физически, конечно, но духовно он сломлен, раздавлен, уничтожен багажом своего бесконечно мучительного прошлого. Вот она причина, почему Апокалипсис говорил Им отказаться от чувств и, уж тем более, от своей старой жизни. Это сковывало, это ломало.       — А как же «убей Будду»? — Эти слова были рождены тем, что являлось Реми, но так подходили ситуации, что Смерть уступил, хрипло их прошептав.       — Ты не Будда, Лебо, — Широ злобно прошипел сквозь зубы. — Ты даже не Апокалипсис. — Смерть вновь предпринял попытку исполнить волю господина и избавить мир от этого жалкого создания. Но Они стиснули зубы, едва не взвыв от боли. На этот раз Реми победил.       Они отпустили шею, упёрлись руками по обе стороны от головы Широ, заглянули ему прямо в глаза.       — Я не о себе, — сочувствующе сказал Реми. — Ты слаб, Голод, — скрипуче дополнил Смерть.       Выражение на лице Широ застыло злобное и недоверчивое, глубоко отрицающее. Казалось, ещё чуть-чуть и он наконец начнёт сопротивляться, но смертная плоть слаба, немощна, ведома людскими страстями. Человек всегда жаждал не быть одиноким, жаждал найти себе подобного, родственную душу, раствориться в ком-то. Реми как никто другой понимал, насколько упрямцам тяжело было принять свою зависимость, а потом ещё сложнее не поддаться ей, не погрузиться в неё с головой, не утонуть в этой бесконечно глубокой топи. Он думал о том, что, пусть Эмма и поработала над Широ, должно быть, он всё ещё чувствовал влияние Апокалипсиса где-то там, в самой глубине, на самом краю сознания. Вторжение телепата, скорее всего, смешало две разрозненные личности, не позволило им до конца разделиться, не позволило Широ стать кем-то вроде Них, но от этого вряд ли было легче. По крайней мере, несмотря на всю браваду, он точно не выглядел как кто-то, кому было легче, чем Им.       — Я никому не служу. И тебе не советую. — Широ явно начал нервничать, но как всегда старался скрыть это за холодным безразличием. Смерть почти физически ощущал чужую слабость, Реми всё ещё не находил в себе ничего кроме сочувствия. — Хотя, может, в чём-то ты всё-таки прав.       — В чём же, если не секрет? — Это был уже искренний интерес их обоих. Широ вздохнул, зажмурился. Кажется, он корил себя за то, что не сдержался, что позволил этому повиснуть в воздухе.       — Я не смог убить своего Будду. — Глаза всё ещё тёмные, всё ещё мутные. Тело напряжено, от кожи исходил жар. — Я думал, что смог это преодолеть, но там, глубоко внутри, я всё ещё тебя ненавижу. — Они в недоумении подняли бровь. — Ненавижу тебя, твою подружку и всех остальных американских свиней. — Голос едва слышно дрогнул, но был всё также наигранно безразличен. — Я думал, что смог с этим справиться, но я всё ещё хочу превратить в пепел каждый дюйм вашей проклятой земли, сжечь Белый Дом, расплавить мраморного Линкольна, испарить Статую Свободы. — Он вздохнул. — Я хочу отомстить за всё, что вы сделали с моей страной, за всё, что вы сделали с моей семьёй… — Под конец каждое слово было пропитано горечью и глухой яростью. — За всё, что из-за вас дядя Томо сделал со мной.       Они замерли в растерянности: то, что являлось Реми, никогда не умело утешать людей; то, что являлось Смертью, никого утешать и не собиралось.       Теперь Широ внезапно был настроен гораздо увереннее. Воспользовавшись чужим замешательством, он схватил Их за волосы, медленно и методично намотал светлые пряди на кулак, потянул в сторону. Они, следуя за движением, схватили его за запястье, — Реми запоздало подумал о том, что Широ просто мог поджечь свою руку, и для Них, очевидно, приятного в этом было бы очень мало; Смерть же не ощутил от этого ничего кроме раздражения и злобно оскалился, обнажив кафельно-белые зубы. Широ выдавил из себя усмешку, вторую руку поднёс к чужому лицу и, убедившись, что Они неотрывно смотрели прямо на неё, как и ожидалось, поджёг. Янтарные языки пламени дрожали, теряя форму, растворялись в бархатной полутьме, танцевали между пальцами, едва не задевали Их светлые брови. Реми это откровенно раззадорило и, несмотря на мигрень, он преобразил оскал во что-то более похожее на улыбку. Широ в ответ нахмурился.       Смерть безумно захотел выдавить ему глаза.       А Реми, насколько было возможно, игриво потёрся щекой о бархатную ткань костюма на чужой ладони, отчего огонь на другой погас, а Широ на пару секунд нахмурился ещё сильнее. Медленно выпутал грубые пальцы из волос, посмотрел недоверчиво. Они, внимательно наблюдая за реакцией, погладили запястье, а затем наконец отпустили тёплую руку. Реми и Широ нельзя было друг другу доверять, у них банально не было ни единой причины это делать, не было никакой внятной мотивации. У Реми не находилось повода доверять вообще никому в этой жизни, а Широ до зубовного скрежета ненавидел всех, кто имел неудовольствие его окружать. И всё-таки они хотели довериться хоть кому-то, хоть один раз в целую вечность, хоть самому последнему человеку на свете, хоть тому, кто без каких-либо мук совести мог сжечь дотла или раздавить трахею холодными пальцами. Это просто было нужно, просто было необходимо.       Смертная плоть слаба.       Широ не очень охотно принимал во всём этом участие, но он, похоже, сдался, окончательно капитулировал, вверил всего себя в чужую власть. Большую часть времени он лишь смирно лежал, хрипло шепча что-то на загадочном и неизвестном для Реми японском, пока Они исступлённо ласкали горячее тело, пока отчаянно тёрлись носом о мягкую кожу щёк, пока дышали тяжело и устало, сквозь боль заставляя повиноваться дрожащие руки. Реми прервался на пару мгновений, нужно было стать ближе, нужно было помочь Широ расстаться с его дурацким цветастым костюмом. Застёжка на спине, понятное дело, не стала сюрпризом, но всё-таки оказалось проблемой. Реми отстранился, сел рядом, Широ посмотрел на него пару секунд, видимо, пытаясь осознать произошедшее. Лениво поднялся, вновь позволил чужим рукам командовать. Стянуть тонкую ткань хотя бы до пояса оказалось страшным мучением, но Они справились; Они медленно целовали сильную шею, на которой остались едва заметные отметины, тёрлись щекой о плечо.       Широ едва слышно прошептал грязное ругательство на до боли знакомом английском, и Они вдруг почувствовали себя победителями.       Реми никогда раньше не встречал азиатов с веснушками, — кто знает, быть может, плохо искал, — но из-за этого всё ощущалось ещё менее реальным, менее осязаемым. Веснушки на лице Широ едва заметные, если не приглядываться, то можно было даже никогда о них не узнать, а вот плечи щедро осыпаны ими, мелкими и яркими, похожими на следы, оставленные огненными искрами. Реми гладил кожу, пальцы сводило, головная боль едва позволяла поймать хоть одну жужжащую мысль, Смерть внутри отчаянно бесновался, жаждал разорвать румяную кожу зубами. Широ незаметно начал стягивать с Них пальто, слишком бережно, так аккуратно, что Реми едва успел это осознать. Откинув ненужную ткань в сторону, Они прижались ещё ближе, водили руками по спине, ощущая старые шрамы, оставшиеся со времён далёкой юности. Широ поёжился, но не оттолкнул, приобнял, уронил голову на чужое плечо.       Реми вдруг осознал, что без пальто Они остались лишь в штанах и портупее, подумал: «Похоже, у господина Апокалипсиса были какие-то фетиши на ремни и голые торсы».       Смерть в ответ яростно взвыл внутри черепа, а Они от боли вздрогнули всем телом, застыли; мир перед глазами вдруг расплылся, превратился в яркие мыльные пятна. Оправиться от этого вышло не так быстро, как хотелось, но, перехватив контроль, Смерть безжалостно впился зубами в доверчиво подставленное плечо. Широ издал низкий хриплый звук, вспыхнул в одно мгновение, — отчего Реми уже был готов прощаться с жизнью, — но также быстро погас, грубо толкнул на татами и навис над Ними. Взгляд был тёмным и злобным; по его спине, яростно дрожа и шипя, скакали острые языки пламени; по плечу и предплечью медленно текла ярко-алая кровь; грубые пальцы сжали чужие плечи. Смерть язвительно усмехнулся, смакуя металлический привкус во рту, он вдруг почувствовал что-то отдалённо напоминающее удовлетворение. Широ же, наклонившись к самому уху, грозно прошептал:       — Мы не боги, Лебо. Не всадники. Не люди. — Короткие ногти впились в кожу. — Апокалипсис — такой же мутант, как и все остальные. Он дал нам больше, чем Ксавьер; дал больше, чем кто-либо когда-либо мог дать, но это не повод ему поклоняться. — Он шумно выдохнул, обдал жаром ухо и щёку. — Он сделал из нас инструмент достижения своих целей. Не знаю, как ты, но я уже очень давно устал от роли пешки в чужих играх.       — Мы не пешки, — едва не прорычал Смерть, попытался сбросить Широ, повернуть ситуацию в свою пользу, но тот пресёк все попытки, остался уже знакомой гранитной статуей. — Больше нет, — тихо бросил Реми.       Апокалипсиса больше нет. Смерти давно пора было смириться, но он отчаянно не хотел этого признавать. Это страшно. Это погружало в бесконечную темноту.       Широ вновь смотрел злобно и недоверчиво, пытался разглядеть в Них опасность для себя, но Реми старался быть как можно безобиднее, старался завоевать потерянное доверие. В каком-то смысле досадно было вернуться к самому началу, да и оказаться в положении гораздо более зависимом, уязвимом. Оставалось лишь надеяться, что природное обаяние, несмотря на все малоприятные преображения, всё ещё работало, а между ними была ещё хоть капля того эфемерного понимания, взаимного сочувствия, взаимной слабости. Руки на плечах не стали менее горячими, но пламя за спиной Широ плавно начало угасать, становилось менее агрессивным, трепет его замедлялся, языки были уже не такими острыми. Когда огонь наконец погас, Реми почувствовал нужду что-то сказать, найти какие-то правильные слова. Но Широ отпустил плечи, молча прижался лбом к чужому лбу.       Необходимость в бессмысленных разговорах отпала сама собой.       Реми осторожно огладил тёплые бока, притянул Широ чуть ближе, невесомо коснулся его лба губами. Тот в ответ тихо выдохнул, отстранился, вновь сел рядом, очевидно, ожидая того же. Реми понятия не имел, чего конкретно от него хотели, но идея пришла мгновенно, как-то сама собой, показалась логичной и закономерной. Поменяв положение, он подвинулся ближе, мягко погладил раненную руку, припал к ней. Проверяя реакцию, медленно провёл языком, опять почувствовав солёный вкус крови. Широ едва заметно дёрнулся, попытался этого избежать, но вскоре успокоился, смирился. Реми был внимательным, отчаянно старался быть аккуратным, не приносить лишних неудобств, реагировать на чужие беспокойства. Когда он почти дошёл до укуса, Широ легонько его оттолкнул, заставил сесть ровно, посмотреть в глаза. Их жизни были длинными, путь извилистым, они успели многое: они наживали врагов, предавали друзей, сделали безумно много ошибок, успели получить, мягко говоря, сомнительную репутацию. Примерили несколько имён, но как бы их сейчас не звали, единственное, что имело значение, единственное, что их объединяло — это бесконечная усталость, безумное желание оставить все грехи позади.       Быть может, им правда стоило?       Голова уже почти не болела, Смерть забился куда-то в угол, видимо, пытался переосмыслить всё своё существование. Теперь их только двое в этом сиротливом храме, в этом холодном мире. Широ взялся за такую удобную для его задумки портупею, медленно лёг обратно на татами, повлёк Реми за собой. Они всё ещё просто смотрели друг другу в глаза, всё ещё тянули момент, растягивая его едва ли не в целую вечность. Всё просто происходило само собой, так, как и должно было, — холодные руки и горячая кожа; слегка неловкие невесомые поцелуи и хриплое дыхание. За тонкой бумагой стен слышался шёпот ветра, шелест листьев, шум воды; в головах была тишина, гармония, спокойствие. Реми тихо повторял ничего не значащие извинения на всех языках, которые знал, ласкал, тёрся; Широ закатывал глаза, царапал жёсткое плетение из тростника, шептал что-то очень звучное на японском. Слабость плоти, грехи прошлого, воля Апокалипсиса, — всё это больше не имело значения.       Вероятно, ничего больше не имело.