Грех

      Загустеть темноте не давал лишь холодный мёртвый неон, проникающий в комнату сквозь мутное стекло. Его свет падал на простой пластиковый стол, вжавшийся в стену возле окна, на голый пол, на противоположную светлую стену, отражался от металлических ручек на дверцах шкафчиков. Внешний мир в эту ночь был каким-то нездорово тихим, будто застывшим, опасно затаившимся. Широ слышал лишь собственное сиплое дыхание, лишь лихорадочное биение сердца. Он, свернувшись калачиком, лежал на полу, просто потому что пол реальный: холодный и твёрдый под дрожащими пальцами, слегка шершавый. Медленно водил рукой, старался сконцентрироваться лишь на единственном ощущении, на единственной примете мира, медленно превращающегося в невнятную жидкую массу. Это что-то вроде неловкой замены медитации, уже давно не помогающей, приносящей лишь новые мучения.       Боль всегда запоминалась лучше всего, всегда оставляла яркие пятна на желтеющей плёнке памяти. Одно из самых старых пятен: удар по спине. Дядя Томо не стеснялся бить, когда ему что-то не нравилось, когда его что-то не устраивало, когда Широ был не так хорош, как ему бы хотелось. Всегда ходил с бамбуковой тростью, и когда что-то шло не так, — Широ слышал лишь глухой стук о спину, ощущал лишь едкую боль в позвоночнике, резкое покалывание на коже. Терпел, сжав зубы, иначе, издав хоть едва слышный скулёж, получил бы ещё один удар, а за ним и второй, и третий. Когда дядя говорил, голос у него был сухой и строгий: «Никогда не проявляй слабость. Иначе угнетатели-гайдзины обернут против тебя твою нерешительность». Он учил беспощадности, бескомпромиссности, тому, что с врагами нельзя любезничать, нельзя перед ними мешкать. «Враг достоин лишь смерти» — вот суть учения дяди Томо, и он вбивал эту суть бамбуковой тростью, ногой или рукой, камнями и грубым шершавым песком, хрустящим на зубах. «Враги недостойны пощады». В самые тёмные ночи Широ всё ещё чувствовал запах горящей плоти, всё ещё слышал пронзительный крик дяди Томо.       Сейчас боль была другой: глубокой и тягучей, словно смола. Она гудела в голове, расходилась кругами по воде, была нарастающим эхом прошедших дней, вспыхивала и гасла, пробегала мурашками по коже. Если выровнять дыхание, если успокоить трепещущее сердце, если перестать водить по холодному шершавому полу, — в бесконечной небесной вышине, в ледяной ночной тишине будет слышен далёкий вой, тихий и дребезжащий. Зов маяка Аккабы слабый, но настойчивый, расщепляющий сознание, уничтожающий всякую волю, всякую надежду. Он звал домой, туда, где Голод, творение великого Апокалипсиса, должен был служить новорождённым лордам, предвестникам новой эры. Но Широ больше не Голод, потому он упрямо дрожал на полу, упрямо жмурился, упрямо дышал так громко, как только мог.       Ощущение времени окончательно исчезло, осталась лишь глухая пустота. Разум слаб, сопротивление бесполезно, однако мятежный дух заставил подняться, бесцельно побродить по комнате. Всё было как в тумане, очнуться получилось лишь сидящим на стуле и настойчиво переключающим станции на старом радио. Широ крутил ручку, попеременно противно щёлкающую, пока внезапно не наткнулся на странную станцию, на которой был лишь немолодой мужчина, хрипучим монотонным голосом говорящий слова, смысл которых растворялся, превращая его речь в бесконечно длинный поток, в спокойные воды медленно зарастающей зеленью реки. Этот звук по ощущениям был родственен с белым шумом, помехами в рации, он заглушал зов маяка, рассеивал чужой контроль. Широ устало потёр лицо ладонью, посмотрел на ночное небо за окном. Из-за кричащих вывесок не было видно звёзд, а само небо и вовсе казалось серо-синим. Но это всё ещё просто небо. И оно всё ещё реально.       Широ сейчас здесь, потому что был слаб и неосторожен, предал всё, чему его учили; предал всех, кого когда-либо знал; предал, что самое страшное, самого себя. Просто потому что был ничтожным, жалким, бессильным перед лицом судьбы гораздо более страшной и унизительной, чем смерть. Широ променял позор на холодный камень тесной камеры, на толстую цепь на шее, на душераздирающий крик собрата по несчастью. Апокалипсис забрал у него последние крупицы достоинства, а потом лишил рассудка, лишил воли, лишил свободы. Создал раба для выполнения своей грязной работы, одного из тех, кто должен был готовить фундамент для его новой империи, построенной на костях. Но ничего этого не случилось: Апокалипсис пал, они освободились от его гнёта, получили утерянную свободу, вновь смогли дышать полной грудью. Но не зная, как дальше быть, Широ почти добровольно отдал себя во власть другому тирану.       Через какое-то время и тихий бубнёж унылого человека из радио перестал помогать. Реальность вновь становилась зыбкой, зов пульсировал где-то на краю сознания, боль накатывала волнами, была холодными и горькими морскими водами, под властью луны медленно напирающими на сушу, захватывающими всё большую территорию. Широ почти был готов мученически взвыть, но это было слабостью, это было унижением, это было принятием своего проигрыша. Потому он лишь встал со стула, на нетвёрдых ногах дошёл до тумбочек. На одной из полок, в самом дальнем углу, стыдливо скрывшись во тьме, стояла одинокая бутылка саке. Когда-то давно Широ презирал алкоголь, отвергал его как вещь недостойную, лишающую разума, сбивающую с верного пути. Но сейчас это вдруг стало чем-то жизненно необходимым. Он больше не хотел думать, он больше не хотел чувствовать, он больше не хотел существовать.       Вкус ожидаемо был горьким, неприятным, оставляющим прогорклый привкус бессилия, жалости к себе и тупой жгучей ненависти. Широ хватило пару глотков, чтобы понять, что помогало это мало, лишь накаляло обстановку, лишь заставляло чувствовать себя ещё более слабым и никчёмным. Собрав в кучу все разрозненные мысли, все осколки ускользающего разума, он спешно вывалился из квартиры, выполз в мир кричащих вывесок, холодного неона и умирающей в бездушном свете ночи. Людные улицы шумели, пестрили, шаркали сотней ботинок по тротуару, скулили автомобильными гудками. Широ медленно брёл сквозь толпу, случайно цеплялся взглядом за прохожих, но их лица расплывались, превращались в мутные пятна. Должно быть, со стороны он выглядел как самый последний человек на земле.       Плен Натаниэля Эссекса был менее грубым, менее удушающим. Не было каменных стен и цепи на шее, не было постоянного наблюдения и открытых угроз. Эссекс — телепат, манипулятор, человек далеко не самый глупый. И Широ подчинялся ему, ведомый своими представлениями о чести, мнимой благодарностью, внутренней покорностью. Его разум всё ещё был разрушен, слишком слаб, чтобы сопротивляться телепату, потому оставалось лишь ощущать где-то в тёмной глубине отголоски собственных мыслей, собственной воли, но не иметь возможности ничего изменить, никак повлиять на собственную судьбу. Всё просто происходило, пока предатели не убили Эссекса, пока Широ не смог вернуть себе контроль. Тогда он наконец понял, что пора с этим заканчивать, что в его жизни, пожалуй, стало слишком уж много тиранов-манипуляторов. Скрылся в Токио от лишних глаз, жил тихой скромной жизнью, безуспешно пытаясь собрать пазл из собственного я. Но потом маяк позвал его, и реальность вновь превратилась в песок, стремительно ускользающий сквозь пальцы.       Широ брёл по переулкам, по подворотням, бутылка саке неприятно холодила руку, затылком ощущались нежеланные наблюдатели, но, по крайней мере, вой Аккабы затих, слился с остальным шумом никогда не спящего города. Боль всё ещё трещала в голове, отбрасывала яркие искры, отчаянно пыталась перепутать все краски, уничтожить пути к отступлению. Но Широ был упрям, это качество было с ним столько, сколько он себя помнил, это качество сделало его тем, кем он был, кто он есть и кем он будет. Потому он брёл и брёл, отчаянно пытаясь найти выход из шума и воя, сбежать от вульгарных девушек в коротких юбках, от мёртвого неона, от серо-синих небес. С каждым шагом мир становился менее осязаемым, менее реальным. Все силы уходили лишь на то, чтобы убедить себя, что это не сон. Это реальность. Это реальность. Это реальность.       — Широ. — Из-за следующего поворота послышался отчаянно знакомый хриплый голос. Он вызвал ассоциации, вполне яркие и отчётливо безопасные. Запах табака, крови, дешёвого виски. Широ стоило многих сил просто сфокусировать взгляд, просто не потерять связь с реальностью.       — Как ты нашёл меня? — Буркнул он, медленно заходя в чуть более тёмный переулок. Логан не двинулся с места, даже не посмотрел в его сторону. Сложив руки на груди, он вальяжно сидел на деревянном ящике.       — Учуял тебя из Нью-Йорка. — В голосе отчётливо слышалась лёгкая насмешка. — Холодное саке и ненависть к себе.       — Зачем ты докучаешь мне здесь, пёс-гайдзин? — Сделав ещё пару шагов к собеседнику, Широ наконец остановился. — Решил всё-таки отомстить за предательство? — Логан едва заметно покачал головой, наконец повернулся лицом.       — Нет. Я знаю, что Апокалипсис обычно делает с сознанием. — Он легко оттолкнулся от ящика, встал ровно посередине переулка. — Я здесь не из-за неприязни, Широ. — Сделав пару широких шагов, подошёл чуть ближе. — Я здесь по работе.       — Санфайер больше не при делах. — Вымученно выдал Широ, отступив чуть ближе к манящей своей прохладой стене. Логан протянул руку, осторожно взял почти забытую бутылку саке. Без всякого сопротивления пальцы сами разжались, позволяя её забрать. — Почему вы все продолжаете приглашать меня в свои ряды, несмотря на то, как часто я выражаю вам своё презрение?       — Мне, например, нравится идея того, что со мной в одной команде будет атомная бомба, — Беззлобно ответил Логан, отступил на пол шага, после чего послышался характерный звук воды. Саке заслуженно встретилось с грязным асфальтом, Широ вздохнул почти с облегчением. — К тому же, ты говоришь то, что думаешь. Прямолинейный до невозможности, без всяких там социальных любезностей. — Широ тем временем облокотился о стену, прикрыв глаза, почувствовал щекой долгожданную прохладу, соприкоснулся тыльной стороной ладони с шершавой поверхностью. — Грубость — это честно. Грубые говорят то, что у них на уме. Я доверяю грубым.       — Я потерял свою честь и своё имя, — неохотно начал Широ. — Мой разум сломлен. Ты не представляешь, какую боль мне приходится терпеть… — Он почувствовал себя особенно мерзким, особенно жалким. Сказать это вслух было сравни поражению. Но это было уже неважно.       — Я только что похоронил своего сына. Сам закопал его. — Тон был отстранённым и глухим, с нотками глубокого сожаления. — После того, как утопил в мелкой луже. Так что у тебя нет монополии на горе, браток. — Логан вдруг вновь сменил настроение разговора на более беззаботное, более комфортное для них обоих: — Фишка в том, что Чак считал тебя чем-то особенным… несмотря ни на что. Всегда говорил мне, что ты ещё удивишь нас всех. Ну, вот, время пришло. Удиви меня. — Широ приоткрыл глаза, лениво покосился на собеседника. — Я предлагаю тебе место в отряде Мстителей, чтобы бороться за идеалы Ксавьера. — Не получив никакой ответной реакции, Логан продолжил: — Чак мёртв, Широ. И у нас серьёзные проблемы. Нужно пополнение, нужен кто-то с грубой силой, как у тебя.       — Логан, я… — Широ глубоко вздохнул. — Я не уверен.       — Ну, тогда… — Логан сделал какую-то почти драматичную паузу. — Когда узнаешь, что Красный Череп сотворил с Чаком Ксавьером… Ты будешь уверен.       Широ неохотно отлип от стены, встал ровно, заглянул собеседнику прямо в глаза. Логан был твёрд в своём решении, чист в своих помыслах. Для Широ имя Чарльза Ксавьера уже очень давно значило слишком мало, гораздо меньше чем когда-либо, он не испытывал к нему какой-то глубокой привязанности, не чувствовал ничего, кроме отстранённого сожаления. Но Логан многое значил, Широ должен был ему столько, сколько не мог бы отдать за целую жизнь, а то и больше, чем за одну. Хотел ли он бороться за мечту Чарльза Ксавьера? Определённо нет. Но хотел ли он быть полезным для своего друга, который спасал его от множества невзгод? Определённо да. Потому Широ лишь кивнул устало и был готов идти за Логаном куда угодно. Потому что это был правильный выбор. Потому что Аккаба наконец замолчала. Потому что мир вдруг стал реальным как никогда.