Грех

      Три часа ночи, сонный Нью-Йорк за окном, круглосуточное кафе на 68 улице, где, по словам Ванды, подавали самые лучшие на свете молочные коктейли. Время же всегда тянулось, оно вязкое и густое, словно кленовый сироп; что для людей было всего минутами, порой казалось Пьетро целыми веками, тысячелетиями. А это кафе похоже на картинку, на декорации из старых подростковых фильмов. После абсолютной тишины чёрно-белого мира ощущений было слишком много. Слишком чисто, слишком ярко, слишком шумно. Красные диванчики, пол в клеточку, ярко-розовая неоновая вывеска снаружи. Они с Вандой ходили сюда, когда были ещё подростками, только сбежавшими от отца в Америку и только вступившими в Мстителей, ещё верящими в мечты о лучшем мире для всех. Они с Вандой ходили сюда, когда были уже взрослыми людьми со своими семьями и взрослыми проблемами. Они ходили сюда, когда ещё любили друг друга. Но разве они сейчас ненавидели?       «Я больше, чем моё уныние».       Пьетро смотрел на вечно прекрасную Ванду, на её густые каштановые кудри, спадающие на плечи, на её чуть смуглую кожу и нос с едва заметной горбинкой. Смотрел в её глубокие карие глаза. Смотрел на то, как она лениво мешала трубочкой свой шоколадный коктейль, как сиротливо поглядывала на пустую холодную улицу. Смотрел на её изящные руки и тонкие пальцы. Этими руками она с одинаковой лёгкостью была способна и даровать жизнь, и забрать её. Во власти Чарльза Ксавьера были людские умы, — вся человеческая цивилизация могла рассыпаться в пыль по щелчку его пальца. Во власти отца были все законы физики, все законы химии, весь мир, каким человек его знал, — он был способен менять орбиты планет, открывать червоточины, он мог просто захотеть и уничтожить целую цивилизацию. Во власти Алой Ведьмы были и умы, и души, и законы физики, и законы самого мироздания, — она была способна силой мысли изменить всю реальность так, как считала нужным. Так, как считала правильным.       «Я больше, чем мой страх».       Все на свете боялись Ванду. Чем больше она раскрывала свой потенциал, тем сильнее весь мир трясся от страха. Однажды она сошла с ума, убила своего мужа, развалила Мстителей и по указке брата создала идеальный мир, который потом разрушила вместе с реальным. Быть может, все были правы, боясь её. Для Пьетро она всегда оставалась младшей сестрой, он всегда старался присматривать за ней, всегда старался направлять её, но Ванда давно выросла. Как-то раз она сказала: «Я младше тебя на тринадцать минут. И это не даёт тебе права говорить со мной, как с умственно отсталой» — и в конце этого разговора они вновь едва не убили друг друга. Отец видел в Ванде бесконечную силу, бесконечные возможности и податливую, ведомую натуру, которой, если честно, Пьетро пользовался с абсолютно тем же успехом. Целых тридцать шесть лет вместе… они пережили Христа на три года, однако стоило ли? Лорна и Пьетро всегда были для отца просто расходным материалом, но Ванда была совершенно другой. Отец боялся её так, как ничего никогда не боялся. Отец любил её так, как никого никогда не любил.       «Я больше, чем моя зависть».       — Знаешь, я думаю, мне стоит заняться йогой. Не научишь меня, сестра? — Ванда оторвала взгляд от смолянистых городских теней за окном, на пару бесконечных секунд оставила трубочку в покое.       — Правда? — В глубоких омутах её глаз сверкнули золотистые искры лёгкой усмешки. — А как же: «Это отличное занятие для ленивых домохозяек, Ванда»?       — Мир заставил меня понять, что и я бываю неправ. — Время, вязкое и густое, растянуло мгновение в тысячелетие. Пьетро сделал вдох.       «Сделайте вдох. Успокойте тело и разум»       — И насчёт чего ты ещё был неправ? — Ванда лукаво улыбнулась. Пьетро выдохнул.       «Сделайте выдох. Расслабьте тело и разум».       — Насчёт… — «тебя, дорогая сестра и» — самого себя в первую очередь. — Время относительно пришло в норму, из сиропа превратилось в холодные речные воды. — Ты уходила в поиски себя, может, теперь пришёл мой черёд?       «Чувства приходят и уходят, словно облака, плывущие по небу. Сознательное дыхание — ваша опора».       — Я была бы очень рада помочь тебе в этом, Пьетро. — На этот раз она улыбнулась почти тепло, почти искренне. Сияющие карие глаза, ямочки на румяных щеках. Ванда положила свою тёплую руку на руку Пьетро. Никто не смел касаться его, кроме сестры.       «Сосредоточьтесь на данном мгновении».       Для обычных людей из-за стресса время ускорялось, заставляло их лишь больше нервничать, больше тревожиться, больше бояться. Пьетро за жизнь почти не чувствовал страха, а все его беспокойства будто замедляли мир вокруг. Это просто защитная реакция, — разум начинал работать на огромных скоростях, чтобы иметь возможность принять какое-то удачное решение. Он анализировал окружающее пространство, делал математические расчёты, выискивал злодеев в подозрительных незнакомцах. Когда Пьетро был подростком, такое происходило не очень часто, только в случаях крайней необходимости. Но шли года, и однажды это стало обыденностью, частью повседневности. Весь мир вокруг — видео в замедленной съёмке, все люди вокруг — неторопливые покупатели, вслух пересчитывающие мелочь на кассе. Жизнь заставила Пьетро бежать так быстро, как он только мог. Но если очень долго бежать, начинаешь забывать, ради чего ты это делал… или, как показывала практика, от чего.       — Мне жаль, что я был тем ещё засранцем по отношению к тебе. Ты этого не заслужила. — Ванда почти невесомо погладила кожу мягкими пальцами. — Но ты ведь знаешь, что я люблю тебя, сестра.       — Я тоже люблю тебя, Пьетро. — Другой рукой она откинула на спину густые кудри. «Но ты никогда никого не любила. Как, впрочем, и я»       «Я больше, чем мой гнев».       Луна была сейчас с Кристалл на Новом Аттилане, пока Пьетро совершенно беззаботно бегал вокруг Эмили, вновь разыскивая чужие любовь и ласку. Дети Ванды, — Томми и Билли, — были предоставлены сами себе, потому что они казались своей матери странными, потому что она не была готова встретиться с порождением своих грехов. Брат и сестра, которые никогда никого не любили, никогда ничего не ценили. Они бросили даже собственных детей, но всегда пытались делать вид, будто это не так. Они вели себя как отец, и раньше Пьетро сказал бы, что это его вина, что это он сделал их такими. Но это наглая ложь. Они сделали себя такими, они создали себя, только они вырастили в себе этих бесчувственных монстров. Ванда, кажется, выбрала Вижена лишь назло брату. А Пьетро, оскорблённый тем, что сестра вышла замуж за консервную банку, не позвал её на свою свадьбу с Кристалл. Но Ванда пришла. Ей не нужно было приглашение.       «Я больше, чем моя боль».       — Я боялась, что ты не вернёшься. — Пьетро не мог сказать, насколько искренней была печаль в её голосе. Хоть глаза вдруг охладели, застыли, он не мог быть уверен, что она не лгала. Не так давно она уже пыталась избавиться от него, безусловно, «ради его же блага». В этой семье только так всё и происходило.       — Я тоже боялся, что не вернусь. — Полумир был жутким местом. Полная тишина, абсолютное одиночество и только голодные твари, пытавшиеся сожрать недвижимых чёрно-белых людей. Это был ад Пьетро, который он создал для себя сам. Монстры — порождение его разума, мир — его наказание за все грехи.       «Это тяжело, да? Жить в этом мире. Проживать каждый день так чертовски тяжело».       Он смотрел в глаза своему унынию, своему страху, своей зависти, своему гневу. Он смотрел и видел того, кого боялся однажды увидеть в зеркале. У них были тысячи лиц, тысячи голосов, все они шипели и выли его имя. А мир замер в бесконечном мгновении, будто разум наконец его остановил, будто Пьетро наконец сошёл с ума или достиг предела своих возможностей, — что, впрочем, одно и то же. Только серость и одиночество, только бесформенная масса тварей, угрожающая каждому, кого Пьетро когда-либо знал. Бороться со своими демонами грубой силой — самое бесполезное занятие на свете. Это гидра, отрезав голову которой, получишь лишь две новых. Победить удалось только признав в себе всё худшее. Только признав свою боль. Только признав, что ты не такой человек, каким бы хотел быть.       «Мы пережили столько боли. Я знаю, что она тебя породила. Я понял».       — Пойдём погуляем. — Ванда положила деньги на стол и вспорхнула с диванчика.       Дух приключений всегда умирал вместе с душевной юностью. Он тлел, подобно письмам в камине, разлетался прахом над безразличными серыми землями. Юность же умирала под колёсами машин или сапогами встречных прохожих. Она была отброшена как что-то ненужное, мешающее в этом большом холодном мире. Достигая определённого возраста, люди начинали считать, что должны быть взрослыми. Но иногда, подобно Пьетро и Ванде, люди банально не могли позволить себе быть детьми. Они росли с цыганами, а потом рано остались одни в окружении презрительных взглядов в затылок мальчишке с седыми волосами и жадных ручищ, желавших сцапать невероятно красивую девочку-куколку с каштановыми кудрями. Пьетро приходилось воровать, чтобы прокормиться. Пьетро приходилось несчётное количество раз отбивать Ванду от педофилов. Тогда он и научился винить во всём других, — в конце концов, чтобы выжить хороши любые средства. И никакой совести, и никакой жалости, цель только одна — благополучие Ванды.       «Они хотят её убить! Ксавьер и остальные. Все Мстители, все Люди-Икс. Они убьют её. Мою сестру! Твою родную дочь!»       Потом они встретили Магнето, — он спас их от сожжения заживо, после того как Ванда решилась дать отпор педофилу, и за это вся деревня признала её ведьмой. Тогда Магнето был для них просто Магнето, а они для него — Ртутью и Алой Ведьмой. Они были лишь оружием в его большой войне: он заставлял детей драться с другими детьми, он заставлял убивать, заставлял смотреть на то, как убивает сам. Это было их началом конца. Порой Пьетро думал, что умереть в голоде было бы милосерднее того, через что им пришлось пройти. Ванда же всегда принимала любую судьбу с христианским смирением, хоть христианкой и никогда не была. Жизнь не даровала им веру в богов, — поверить в бога было бы всё равно, что признать своё поражение. Ждать его милости, вместо того, чтобы бороться за жизнь — выход для слабых. Выход не для них. Однажды Пьетро уверовал и это привело лишь к тому, что по велению своей гордыни он едва не убил ребёнка. Девочку, которая была слишком похожа на его дочь.       «Пьетро… быть может, они и правы».       Руки у Ванды тёплые, мягкие. Она вела брата по запутанным ночным улицам, сияние городских огней отражалось в её мечтательном взгляде. Она рассказывала что-то про магию, что-то про то путешествие, в котором пыталась найти себя. Она была в Японии, была в Британии, была в Греции и на их родине тоже была. Она исследовала магию во всех её проявлениях, во всех её тысячах разных лиц, она боролась с древними демонами и самыми обычными людьми, через чужие истории познавая саму себя. Пьетро не нравилась магия, и он никогда не мог объяснить, почему конкретно. Теперь, признав свою тьму, мог лишь сказать: там, где магия, там и Ванда. Это неправильно, но порой, пожалуй, Пьетро ненавидел свою сестру с той же силой, что и был к ней привязан. Иногда он хотел придушить её, иногда хотел уничтожить, заставить никогда больше не чувствовать счастья. Он так привык, что маленькую Ванду нужно было оберегать от большого мира, что упустил момент, когда начал видеть угрозу в ней самой. Отец хотел уничтожить в них инакомыслие. Пьетро хотел убить сестру за то, что она научилась делать выбор и отстаивать его, несмотря ни на что. Ему казалось, что она всё делала неправильно, что она только вредила себе.       «Я поклялся защищать её. Сначала от тебя, а теперь и от них? Мстители были нам семьёй, а теперь они просто убьют её. И ты согласен?»       В ретроспективе, в принципе, можно даже сказать, что он был прав. Только вот решения Ванды ударили далеко не по ней одной, — они ударили по всей семье, по всем мутантам, по целому миру. Ванда очень хотела детей, но вышла за андроида Вижена, потому подобное никаким образом не было возможно. Однако для Ванды никогда не существовало ничего невозможного, — она сама создала себе детей. Их забрали, — у каждой магии была своя цена, — она осталась одинокой и безутешной, она медленно сошла с ума в своём материнском горе. Единственное, чего она хотела — вернуть детей. И это было единственным, чего она в тот момент не могла. В итоге она убила Вижена, Скотта Лэнга, Клинта Бартона, она уничтожила особняк Мстителей. Отец спас её от мгновенной расправы, привлёк своего друга Ксавьера, чтобы помочь единственному любимому ребёнку. Но это не имело никакого эффекта. Все решили, что Ванда слишком опасна. Все решили, что нужно её убить.       «А что я могу сделать?»       В тот день Пьетро впервые видел отца настолько сломленным. Великий Магнето, превращающий города в пыль, одним своим именем бросающий в дрожь любого человека на земле, не мог ничего сделать перед лицом единственной возможной судьбы. Они оба в тот день были на самом дне, позволяли себе то, чего никогда бы не позволили. Пьетро плакал, стоя перед ним на коленях, умолял сделать хоть что-нибудь, царапал ногтями пыльный бетон под его ногами, выл и скулил в абсолютном отчаянии. Но отец молчал, он стоял, холодный и недвижимый, словно скала. Отец просто сдался. Все эти годы в концлагере, вся эта долгая жизнь маньяка и террориста, — и этот ублюдок посмел сдаться. Пьетро не собирался сдаваться. С того самого дня он делал ошибку за ошибкой, падал всё ниже: он пожертвовал собственным браком, он уничтожил множество чужих судеб, подверг опасности целые цивилизации, стал причиной десятков, сотен смертей. Но он спас сестру. И никакой совести, и никакой жалости, цель только одна — благополучие Ванды.       «Мы стали Мстителями, потому что хотели изменить мир к лучшему. Это в твоих силах. Ты можешь создать мир, в котором никогда не будет войн. Можешь сделать счастливыми всех, кто тебе дорог. Зачем ещё тебе дана такая сила? Возможно, изменить мир — твоё предназначение. Иначе, Ванда… они убьют тебя. И мы никогда не будем вместе».       Они сидели на скамейке в Центральном парке, смотрели на то, как ветви деревьев живописно резали теплый свет высоток, державших на себе низкие тёмно-сизые небеса; слушали то, как в отдалении свистели машины, то, как в темноте шелестела листва. Ванда сказала, что скоро будет рассвет, а потом широко зевнула и положила голову Пьетро на плечо. Идеальная Ванда. Самая сильная, самая добрая, самая милосердная, самая любимая отцом. А Пьетро оставалось лишь быть тем, кем она быть не могла. Возможно, люди слишком много придумали про них, возможно, во многих их проблемах действительно были виноваты чужие злые языки. Но больше Пьетро не валил вину на других. Теперь, как и раньше, были только они с Вандой, — одни против всего мира. Никто не мог их понять, кроме них самих. И пусть Ванда не знала, что на самом деле она не такая святая, какой хотела быть; и пусть Пьетро уже не мог представить, насколько плохим человеком он был, — больше у них никого не было. Больше ни на кого нельзя было положиться.       «Смотри, что ты сделал с нами, отец. Пьетро был прав. Ты погубил нас. Почему ты так жесток с собственными детьми? Почему?»       Солнце медленно окрашивало небосвод в пурпурную пастель, а Ванда, кажется, задремала на плече у брата. И всё-таки то, что они были одни против всего мира, и привело их ко всему этому. Пьетро только и делал, что делил всех на своих и чужих, потому отвернулся от сестры, когда она стала ему чужой, когда перестала слушать его мнение и захотела наконец стать хозяйкой собственной жизни. Наверное, не будь он таким упрямым ослом, всего этого бы не было. Наверное, если бы в них обоих было бы чуть больше терпения и понимания, — чуть больше любви от тех и для тех, кто просто не умел любить, — всё было бы иначе. Небо из пурпурного стало розовым, чуть позже оранжевым. Ванда мирно сопела на плече. Пора было её будить. Пора было менять их маленький мир к лучшему.       «Тоже не можешь уснуть? Я думаю, эта ночь просто не для сна… Хм, сейчас три часа ночи, но кафе на 68 улице, в которое мы раньше ходили, всё ещё открыто. И там всё ещё подают самые лучшие на свете молочные коктейли».