двадцать семь мгновений сероволков.

дни в приюте тянулись однообразно. утренний подъём, уборка кроватей, водные процедуры, завтрак, занятия, игры и прогулка, обед, дневной сон, полдник и так далее по списку. всё казалось каким-то незнакомым и неприятным. дома было гораздо холоднее, еда была не такой вкусной, но здесь, в окружении детей, в комнате ещё с пятью такими же, как он, Серёжа ощущал себя безумно одиноким и потерянным. брошенным. не нужным. другие ребята с ним не общались; недовольно хмурили брови, поглядывая на мальчишку, почти всё свободное время лежащего в кровати в кипе одеял, предпочитали разбиваться в небольшие кучки и играть только между собой, компаниями. никто с ним знакомиться не хотел. Серёжа и сам не хотел заводить новых знакомств — а если его так же оставят? и он снова окажется один в большом холодном приюте, среди незнакомых людей. лучше уж тогда совсем одному быть, чем переживать такое ещё раз. родители на фотографии были такие счастливые-счастливые. да и он сам не отставал от них — улыбался, демонстрируя на камеру пробелы на месте выпавших зубов, прижимал к груди плюшевого волчонка. волчонок этот, уже совсем старый и потрёпанный, сопровождал его и в приюте, только прятался под подушку, чтобы воспитатели не заметили. чтобы не забрали и не отдали тем детям, которые были по-младше. — а ты чего такой грустный-то? — разрезает тишину детский голос. Серёжин матрас со скрипом пружин прогибается под коленями нежданного и непрошенного гостя, сам Серёжа резко прячет фотографию под одеяло (а вдруг отнимут?) и локтем пытается спихнуть мальчишку со своей кровати, пока разворачивается к нему лицом и утирает слёзы с веснушчатых щёк. сейчас ведь самый разгар свободного времени у детдомовцев — все резвятся на площадке или играются в холле. что этому понадобилось сейчас в спальной комнате? сидел бы сейчас играл с другими ребятами, нет ведь, надо лезть к Разумовскому. мальчик поджимает губы и садится на кровати, спиной закрывая плюшевого волчонка и прикрытую одеялом фотографию. Серёжа скользит взглядом по нарушителю его личного пространства, пытается вспомнить, на какой именно кровати он спит, прежде чем до него доходит; это ведь новенький. только вчера оказался здесь. — хуй сосал невкусный. чего надо? — такие нехорошие слова, сказанные дрожащим голосом, наверное, звучат жалко. мальчик едва ли обращает на это внимание, трёт нос рукавом фиолетового свитера и взглядом пытается заставить новенького слезть с его кровати. гляди, ещё чуть-чуть, и полезет в драку, заранее зная, что проиграет. новенького мальчишку такая открытая враждебность, кажется, вовсе не смущает. Серёжа против воли мысленно кличает его щенком Шариком из двора, в котором он раньше жил — щенок был всеми любим, играл с каждым ребёнком и смотрел такими же глазами, весёлыми-весёлыми, пускай иногда и мало что понимающими. Шарика Серёжа любил и всегда чесал за ухом. — а что такое хуй? — вопрос звучит так по-детски наивно, что Разумовский даже путается на пару секунд: смеяться ему или прогнать всё же наглеца? ответ находится быстро. новенький оказывается на полу. Серёжа недовольно фырчит и прячется от него под одеяло, зачем-то старательно пытаясь вспомнить чужое имя. слишком он странный, этот новенький — вместо того, чтобы, как и остальные, игнорировать его, считая ненормальным, лезет с вопросами. странный. интересный.

***

через пару дней обнаруживается, что прилипчивого новенького зовут Олег Волков — Серёжа услышал, как его звали воспитатели. сдержать улыбку не получилось; и правда, совсем как щенок Шарик. только волчонок Олежа. Олег отставать от него не спешил. продолжал лезть на кровать, когда все остальные ребята занимались своими делами, приносил фрукты и чёрт-знает-откуда-взятые ириски. Разумовский его с кровати больше не сталкивал, но и разговор никак не поддерживал, прятался в одеяло и наблюдал за странным мальчишкой из своего импровизированного кокона. он был необычным. так сильно отличался от других ребят, которые даже не смотрели в сторону Серёжи. внешность его была самой вычурной — растрёпанные тёмные волосы, по-детски большие карие глаза с небольшими зелёными бликами, если смотреть на них на свету, щербинка между зубов, пластыри на пальцах. Олег отличался от сверстников тем, каким он был улыбчивым и солнечным. казалось, словно действительно лучи солнца пробиваются через тяжёлые тучи повседневности с появлением Волкова. становилось как-то теплее и спокойнее, Серёжа невольно захотел потянуться к нему в ответ. было страшно. вдруг его снова оставят одного? может, всё-таки стоит передумать и продолжить отгораживаться? почему он вообще решил, что это солнце будет светить именно для него? но рядом с Олегом становилось гораздо лучше, и даже как-то всё равно на серые стены детского дома, на скрипучую кровать, на остальных ребят, на недружелюбных воспитателей. Разумовский больше не прятался в одеяле и больше не смотрел на фотографию родителей. появилось что-то более ценное, чем люди, бросившие его. правда, заговорить с новым знакомым Серёжа так и не решался. молча садился на своей кровати, двигал одеяло в сторону, чтобы Волкову было, где присесть, и слушал его рассказы, что-то рисуя в альбоме цветными карандашами. Олег говорить очень любил — он болтал буквально про всё и обо всём. рассказывал про речку, на которую их водили воспитатели, и как много интересного, Серёж, ты пропустил! но ничего, я тебе сейчас всё расскажу!!! . откуда мальчик знает его имя, Разумовский не уточнял. только периодически бросал на него взгляд из-под рыжей чёлки, тянул края рукавов фиолетового свитера к пальцам, когда история доходила до самой кульминации и эпичных моментов, или выводил плавными линиями в альбоме представленные пейзажи. как-то раз Олег пришёл весь в листьях и палках, словно вылез из болота или кустов. удивительно, как только мимо воспитателей проскочил. футболка и штаны были изорваны, и Серёжа видел полоски ссадин через дырки, нижняя губа кровоточила, на щеке был огромный грязный след, за которым, кажется, пряталась очередная царапина. а ещё Олег улыбался и буквально светился весь от счастья. — ты ненормальный, Волков? из какой канавы ты вышел? — зло прошипел Разумовский, даже не сразу осознав, что это был первая его фраза, сказанная Олегу, спустя несколько месяцев молчания. сейчас его это не особо-то и волновало. куда страшнее было за чужие изодранные руки и подрагивающие плечи, чем за то, что он всё-таки привяжется, окончательно сломает эту невидимую стену между ними. Волкова не смущали ни собственные раны, ни злость соседа по комнате, ни то, что за такое ему, определённо, может влететь от воспитателей. он сжимал что-то несильно в правом кулаке, улыбался и смотрел на Серёжу совсем прямо как тот самый Шарик после того, как ему давали лакомство. тепло и радостно, по-собачьи преданно. — сиди тут. я скоро буду, — Разумовский давит на плечи друга, усаживая на свою кровать, воровато оглядывается и в пару шагов оказывается возле выхода из комнаты. сердце колотится в груди, дыхание перехватывает от подкатившего адреналина и волнения, руки чуть подрагивают, и, наверное, со стороны он выглядит очень, очень встревоженным — только бы не попасться в таком виде воспитателям. ступеньки и лестничный проём Серёжа практически пробегает. деревянные половицы скрипят под его ногами, он снова и снова оглядывается, напуганный тем, что его может кто-то заметить. медсестры сейчас наверняка нет на рабочем посту; скорее всего, она пьёт чай с воспитателями в комнате для персонала. Разумовский тяжело вздыхает и толкает белую дверь медпункта, на секунду замирая перед входом. никого нет, только стены маленького помещения, окрашенные в розовый цвет, больничная койка, белые шкафы, письменный стол. ему просто надо стащить бинты и перекись из аптечки, никто и не заметит. он хватает первые попавшиеся упаковки (очевидно, новые), прячет их под растянутый свитер и так же скоро, как он вошёл, выходит, закрывая за собой дверь. вдох, выдох. не паниковать. Серёжа возвращается в комнату снова бегом, искренне надеясь, что его никто не заметил. — а ты куда бегал-то? — с искренним непониманием спрашивает Олег, когда Разумовский забегает в комнату, хлопнув за собой дверью. Серёжа никогда не ощущал такого острого желания кого-то треснуть, да посильнее — может быть, даже до такого, чтобы шишка осталась. он не отвечает. шумно выдыхает через рот, приземляется рядом на кровать, дёргая порванную футболку вверх. Олег поддаётся без лишних вопросов – поднимает руки, сжатые в кулаки, вверх, недоумённо хлопает глазами. ну точно маленький щенок. Разумовский перебарывает своё желание почесать его за ухом и с причитаниями берётся за обработку ссадин и царапин. за год, проведённый в приюте, пришлось осознать, что никто особо с ними возиться не будет, и они просто предоставленные сами себе. никому не нужные, одинокие дети, ищущие своё успокоение друг в друге. — не бубни, — всё с той же улыбкой просит его Волков, когда Разумовский отстраняется осмотреть, нормально ли легли бинты. мальчик вдруг вытягивает сжатые кулаки вперёд и открывает их, демонстрируя пару насекомых на ладошках. — я тебе это...божью коровку принёс. Серёжа не сдерживается и смеётся. на следующий день весь его альбом оказывается разрисован маленькими букашками с яркими красными крылышками. Олег улыбается так довольно, как только может улыбаться ребёнок, когда карандаши попадают ему в руки, и Разумовский разрешает рисовать, что он захочет. точно самый счастливый щенок на свете; где же Волче прячет хвост и уши? божья коровка — точка отсчёта настоящей дружбы и первый переломный момент, первый шаг в их взаимоотношениях. какой же всё-таки абсурд.