Молитвы святых — это молитвы рабов, а молитвы Марии — это молитвы Матери, отсюда — их особая сила и значимость, а поскольку Иисус безмерно любит Свою Матерь, Её прошения, безусловно, будут услышаны. Св. Альфонс Мария Лигуори
— Смотри, мама, я творю всё новое. Кремень врезается в ладонь, царапает обветренную кожу между указательным и средним пальцами, рвёт её, как раскатанное тонкое тесто для лепёшки. Руки белые: их присыпала мукой извести сама земля. Теперь ей нужны силы Земли Обетованной, почвы, напоенной кровью Сына Божьего и весенними дождями, и она обращается к ней с остервенелым рвением. Мария сжимает кулаки до крови: лишь бы не потерять сознание, лишь бы не рыдать, как несчастная Мария Магдалена… Она не может себе этого позволить. Не может она и опустить взор на колени, как её славный мальчик Иоанн. Она взошла на Голгофу, взошла с Божьей помощью и теперь с Божьей помощью должна вынести все страдания, что Он уготовил на её скудную долю. Слёзы текут по щекам, а по ладоням, по жилам, по запястьям — кровь. Она кажется чёрной, тягучей смолой. Мария поднимает взор. Иисус, её сын, сидит на коленях, словно мальчик на уроках рабби, только голова заваливается назад. Его трясущиеся руки безвольно покоятся на коленях. Когда-то давно, даже до свадьбы в Кане, эти руки колотили столы, стругали дерево, пожинали урожай… Теперь они пригодны лишь для ржавых кованых гвоздей. Мария шепчет молитву, глотает по слогам имя своего сына. Лишь бы не упасть в обморок, лишь бы только… Туника алая, волосы взмокли от крови, пота и плевков римских солдат — Мария думает, что за них надо тоже молиться и молиться крепко. Железо на корне языка, железо под рёбрами, железо в сердце — из всего железа, что сейчас в ней, можно сотворить ещё гвоздей и распять её рядом с Сыном… Но Мария знает, что её час ещё не пришёл, что она нужна здесь, что всё, всё на свете — по воле Божьей и по Его милости. Иисуса волочат к кресту. Снимают с него хитон — аккуратно, через голову, чтобы не порвать. Он не сопротивляется и не пытается вырваться. Вдоль позвоночника алеют борозды, багровые реки очерчивают рёбра и стекают по щиколоткам. Мария не отводит взгляда, храбрится: три дня, ей надо переждать три дня и неистово молиться. Набедренная повязка — единственное белое пятно среди красного. Сотник не стягивает руки, чтоб распинаемый мог дышать. Зачем, зачем, зачем ему дышать?.. Чтобы продлить агонию? Мария сглатывает ком в горле. Слёзы с новой силой выступают на глазах. Польются и промочут платье и шею… Иоанн обнимает её за плечи, не то ища утешения, не пытаясь его даровать. Да, они должны держаться вместе — особенно сейчас, и Мария чуть склоняет голову к нему в материнском жесте. Край чёрной шерсятной накидки касается впалых щёк Иоанна. Раздаётся гулкий стук. Гвоздь входит под прямым углом в левое запястье. Тело Иисуса содрогается в конвульсиях, и он силится кричать, но только попёрхивается пеной и розовой слюной. Мария крепко стискивает камни в левой ладони. Не отводить взгляд, только бы не отводить! Пусть Иисус не видит её, она нужна ему сейчас, как никогда. Потом — ещё больнее, ещё глубже пробивают правое запястье, и Мария неосознанно сжимает камни в правой руке, от вспыхнувшей агонии прикусывает нижнюю губу. Пробивают ступни, левую кладут на правую, так, словно Иисус случайно споткнулся и упал во дворе, и вот, Мария, матерь его, бежит, чтобы проверить, не сильно ли разодраны колени, не испачкались ли ладошки, в которые она бережно вложит хлеб и груду оливок в масле… Иисус не кричит, уже, видимо, не осталось сил, только лихорадочно вдыхает и издаёт грудной свист. В носу у Марии свербит от этого леденящего стона, она чуть не падает в обморок. Легионеры глядят на Иисуса, как на загнанного агнца, чьи кости можно обглодать. Их начищенные доспехи блистают на блёклом солнце. Солнце истощилось за прошедшие дни, оно жгло слишком нещадно для весны, а теперь на последнем издыхании пытается прорвать плотные свинцовые тучи. Один только сотник не смеётся. Он щурится в сторону Марии, а она, стоя на коленях, впивается дрожащими пальцами в лицо. Крест поднимают вертикально. Легионеры ругаются сквозь скрипящие от натуга зубы. Моряцкие верёвки из пеньки надрывно скрипят, натягиваются, чтобы крест, кажущийся обугленным и чёрным, плотно вошёл в землю. С крестом поднимается с колен и Мария: ноги плохо её держат, но она не принимает руки Иоанна и, качаясь, выпрямляется во весь рост. Она выпускает камни из ладоней, и боль прорезает руки с новой, зверской силой. Марию толкает в сторону, голова идёт кругом, но она стоит, некрепко стоит целую вечность, пока основание креста не входит в землю, а тело Иисуса пронзает острая, режущая мука — не его ли матери знать, как нестерпимо может страдать плоть от пыток? Воздух остывает на глазах, только что пар не идёт. Мария не чувствует ни рук, ни ног, она не чувствует бренного тела, словно кто-то выдрал из её груди обливающееся кровью сердце, и с ним ослабели и умерли все чувства. Но почему же тогда она так страдает? Доселе она не знала такой безумной боли, а ведь на её веку были и роды, и болезни, и смерть обожаемого мужа… С левой ноги на гальку и песок сочится кровь — бедный, бедный её мальчик! Шипы венца глубоко впились в лоб, и он не может откинуть голову, как другие распинаемые. Начинается делёжка хитона, хотя от него уже ничего и не осталось: к ткани прилипли частицы кожи, на спине запеклась кровь. Ещё бы — платье буквально сдирали с Иисуса… Зачем, зачем им этот хитон, разве их одежда, их лоснящиеся кирасы и туники не лучше перепачканного платья без вышивки? Мария не знает ответа на этот вопрос. — Бесшовный, хорошая одёжка! — выкрикивает один из солдатов, показывая оскал. — Ваше величество, можно взять поносить? Вам, боюсь, уже не пригодится! — Оставьте его! — шипит Мария Магдалена; Иоанну приходится оттянуть её за руки, чтобы она не накинулась на солдат. У несчастной разметались волосы, платок сполз на потную шею, а слёз в глазах так много, что ими можно напоить всех легионеров здесь. Иисус подтягивается, судорожно выдыхает и вновь вдыхает — рвано и обрывисто. Только сейчас у него есть время, чтобы хрипло простонать пару фраз. Мария подползает ближе к кресту, чтобы рёв Марии Магдалины не заглушил слов сына. — Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят, — изнемождённо говорит Иисус, втягивая воздух и трясясь от каждого слова. Его грудная клетка вновь набухает, и судорога сотрясает разодранные о плети ноги. Мария Магдалена завывает от боли, солдаты злостно поглядывают на неё: мол, устроила балаган. Не тебя ж к кресту пригвоздили, вот и сиди тихо. Но Мария знает, как ей тяжело, как нестерпимо, безумно больно… Скоро она утешит Магдалену, но сейчас не найдётся ни слов, ни сил. Небо плывёт над головой, земля ускользает из-под ладоней и ног, всё трясётся и рушится, но перед глазами ясная картина, сотканная из алого, чёрного и белого. Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят. И до этого, детское, почти гордое: Смотри, мама, я творю всё новое. Мария подползает ещё ближе, совсем вплотную к распятию, на её коленях останутся ссадины и шрамы, но ей всё равно. Она обнимает основание креста, касается щекой ступней сына. Головёшка гвоздя раздирает кожу, но разве можно жаловаться сейчас на какую-то царапину, когда её славного Иисуса терзают столь страшные муки и страсти?.. Господи, думает Мария, помоги ему, помоги, уйми боль в его теле и забери его чистую, святую душу к Себе, о, Всемогущий и Милостивый Боже, умоляю тебя… — Мальчик мой, — шепчет, задыхаясь от слёз, Мария. Кровь остаётся на её губах и щеках.***
Сегодня распинают трёх человек: разбойников и царя иудейского. Лонгин ведёт плечом, разминает затёкшие мышцы. Он плохо видит лицо распинаемого, но товарищи говорят, что когда-то оно было благородно и красиво. Даром, что сейчас превратилось в месиво. Глаза, говорят, голубые, а у евреев редко голубые глаза. Лонгину, впрочем, плевать. Фанатиков тут и там распинают, просто этот фанатик особенно опасен, потому что на его стороне толпа. Даже сейчас, по дороге на Голгофу, какая-то женщиа обтёрла ему лицо платком и хотела дать попить, сама не ведая, что лишь продолжает его агонию. Солдатьё расселось на расстеленную ткань и глумится над распятыми. Двое в своём уме, а галилеянин совсем спятил, над ним и посмеяться можно. Вот они и выкрикивают шуточки, голодно поглядывая на красавицу с распущенными волосами. Даже вино откупорили. Пригубив Поску, Квинт Ивер принимается за дурное пение. Навеселе он чуть не пропускает ещё одну женщину, с опозданием взобравшуюся на Голгофу, но её с неохотой допускают к кресту — это тётка галилеянина. Явилась она, правда, спустя много часов, встрёпанная, мокрая и красная от слёз. Лонгин любит своих ребят, он с ними на равных, но иногда так и тянет надавать им плетьми: разорались так, что не уснуть. А ведь Лонгин сегодня не спал всю ночь, эта возня с царём иудейским уж больно затянулась. Он глядит в сторону родственников галилеянина: его тётка ревёт в три ручья, красавица дерёт волосы на голове, кудрявый мальчишка дрожит и молится. А матерь… Матерь Галилеянина целует ноги своему сыну. Всё её лицо вымазано в алой крови, чёрные одежды совсем промокли, а глаза так блестят, так блестят… Или, может, ему это кажется из-за дурного зрения. Впрочем, одно Лонгин знает точно: ладони Матери пробиты, словно гвоздями, и истекают кровью. Он бы послушал, о чём там говорит эта измученная женщина, да девчонка с распущенными волосами так воет, что ничего не слышно. Жена, думает Лонгин, а потом сам себя корит: нет, нет, не жена, у этого нет жены, а вот мать есть. Кем он там себя называл? Царём Иудейским? Безумец, нечего сказать, а матерь жалко: она мучается, мечется, истязает саму себя, едва ли не умирает от боли… Жалко. Мать Лонгина тоже плакала, когда он пошёл служить Риму, и ему приходилось тащиться двадцать миль под солнцепёком невесть куда. И вдруг Лонгин замечает нечто, доселе ускользающее от него: от головы матери исходит неяркое, но весьма заметное сияние. Он окликает Марка и шепчет, мол, гляди, у женщины лик светится, а тот лишь плечами пожимает. Он сегодня не в духе, хитон не ему достался. Лонгин тоже бросал жребий, но свезёт в следующий раз. Так вот, Марк пожимает плечами, он ничего не видит, дела ему нет до какой-то провинциалки. И тогда Лонгин привычно щурится, но сияние никуда не девается, а наоборот, обретает плоть. Оно кажется святым и чистым. Вот она, материнская любовь, не знающая границ… И знающая одну только боль. Царь иудейский поднимает голову к небу, чтобы что-то сказать. Его Мать всё так же обнимает грубо сколоченный крест. Сегодня распинают трёх человек: разбойников и царя иудейского. Но Лонгину кажется, что распяли в итоге четырёх.