Время насаждать

      День расплаты наконец настал — Иуда понимает это, стоит ему увидеть скачущего, словно козла, Иосифа. Его ярко раскрашенные одежды шуршат при каждом резвом прыжке, он несётся быстрее степного привольного ветра, быстрее мерина, которого недавно купил Рувим. Он несётся к братьям с посланием от отца, и Иуда скрипит зубами от предвкушения. Сегодня ему не вернуться к батюшке.       Так было всегда. Иосиф — любимый из сыновей от любимой жены. Но много ли он делает для семьи своей? Нет. Иосиф валяется в траве в приступе божественного провидения, пока братья гнут спины, пасут овец и управляют рабами, Иосиф сам берёт серп, хотя так работа протекает медленнее, Иосиф молится, пока братья потчуют гостей. Иосиф — на побегушках у отца, поэтому все его сандалии стоптаны до дыр, но зато платья — роскошнее одежды всех других отпрысков Иакова и даже его наложниц и Лии. Взять, скажем, его новый хитон — рукава длинные, а значит, Иосифу больше не надо работать руками, каждый лоскут выкрашен в разный цвет: жёлтый, карминно-красный, даже лазурный. И как мягка и податлива ткань! Иосиф наивен, как агнец, которого заколол их дед, и не видит зависти в глазах братьев — он гордо расправляет своё платье и даёт потрогать его подол. А что носит Иуда? Грубую шерсть да поясок из кожи — пусть и мягкой, потому что она принадлежала телёнку.       Но это ещё полбеды. Есть люди статные, как закалённый в боях воин Левий, и люди красивые, как, скажем, Симеон, но Иосиф прекрасен. Волосы Иосифа золотистей спелых колосьев, мягче льна, что ластится к пальцам. У сынов Израиля не должно быть светлых волос, но Иосиф — исключение. Он пошёл лицом в свою мать, загорелой кожей — в отца, всё в нём прекрасно, слажено и заклято от наговоров. В нём всё правильно, всё так, как завещал Всемогущий.       Природа поёт от дыхания Иосифа: прогибается степная трава, наливаются соком плоды смоковницы, расцветает сладкий стиракс и бьются в воздухе крылья голубя. Всё в мире склоняется в ноги Иосифу, а он идёт, подняв голову в блажи, взрыхляя плодородную землю посохом пастушка. И рог в устах его звучит глубже и свежее, чем в устах Симеона или Рувима. Он помечен Господом, на него наложена рука Бога.       Где же был помеченный, когда они с братьями жгли Сихем? Где же он был, когда они мстили за Дину? Или когда шли навстречу погибели — грозному и озлобленному Исаву? Пил материнское молоко да хлопал ресницами? Ни на что другое Иосиф и не горазд. Разве он может держать меч или продавать овечью шерсть так, чтобы карманы рвались от серебра? Нет, конечно. Он может только голосить да молиться. И видеть сны.       И сны его один тревожнее другого. Мол, звёзды ему будут кланяться в ноги. Но это ещё терпимо. Какое дело Иуде до звёзд? Он верит в Бога отца своего, Бога, который отдаёт народы за одного человека, а на звёзды глядят язычники-маги. Нет, звёзды далеки от него, но вот стога сена… Сеном они кормят скот, сеном они торгуют, сено — их хлеб, каждый сноп. И тут Иосиф говорит, что снопа всей семьи падут ниц перед его снопом! Ещё чего: они с братьями да с отцом Иосифу поклонятся! А взгляд какой у него был, когда он рассказывал: яснее неба, лихорадочно-блестящий. Все обиделись тогда на Иосифа — все, кроме Дины, завёрнутой в траурное покрывало. Она не снимает его со дня, когда был разграблен Сихем.       — Зависть сожрёт тебя когда-нибудь, Иуда, — сказала Дина. — Видит Господь, ты принесёшь нам беды.       «Молчи, — хотел прошипеть Иуда. — Мы залили багровыми реками Сихем за тебя — и это твоя благодарность? Нет, милая сестра, у тебя нет и с зерно права на то, чтобы нами помыкать. Ты без гроша за душой и живёшь нашими подаяниями, нянчишься с нашими детьми, а подаст ли тебе Иосиф, когда ты протянешь ему свою руку? Нет, он омочит твои ладони блаженной слюной или, чего доброго, растолкует твои сны на свой лад. Молчи, неверная!»       Но ничего такого Иуда не сказал, он лишь молча жевал гороховую стружку и сердито поглядывал на сестру. Но теперь — теперь! — он наконец волен свершить месть. Иуда нагибается к братьям, поглаживая бородку, и шепчет о том, как всем им уже надоело пресмыкаться, как все они давно хотят стать кем-то бóльшими в глазах отца, как они хотят вернуть себе честь и гордость. Это же Иосиф отнял у них их право первородства! Он скоро, чего доброго, станет главным над ними, и уж не видать славным сыновьям Иакова ни овец, которых они честно пасли, ни богатств, нажитых за кочевые годы… Гад, Левий, Симеон, Дан и остальные схватывают на лету, убеждать их и не надо — сами уже пресытились братцем и его выходками.       Один Рувим грызёт ногти. «Не убьём его, — говорит он, сглатывая. — Это грех, и страшный. Не уподобимся Каину, кинем его в ров!»       — А что прикажешь делать с ним потом? — Левий трясётся, у Левия горят глаза от пьянящего вкуса мести, и Иуде знакомо это чувство, поэтому он одобрительно кивает. Хороший вопрос. Но он обещает себе подумать об этом позже.       Когда Иосиф подбегает к братьям, перекидывает пастуший посох через плечо и наивно улыбается, всё уже решено. Одежды чисты и кажутся только-только пошитыми. Они всё ещё пахнут толчёным миндалём, гранатом и индигоносами. «Я от отца», — радостно смеётся Иосиф, но не успевает договорить — Симеон со всей силой бьёт его под дых.       Сны Иосифа не сбудутся. Уж теперь-то точно. Он, белоручка, умрёт где-нибудь в пустыне от жажды или от того, что вретище расцарапает кожу предплечий. Он умрёт от плетей или от болезни, разящей во тьме. Вот и всё. И конец его снам.       Иуда сжимает кулак, и двадцать сребреников жгут его длань.