Время насаждать

      — Я взобью масло для угощения и смешаю его с мёдом — должно получиться вкусно. А то пока поспеют финики, мы совсем раскиснем без сладостей. Ты же поможешь мне, Иаков?       В этом вся матушка Мария: я обязан подчиняться ей по закону, но она всё равно спрашивает, могу ли я сходить с ней на рынок. Тащить корзинку — проще простого, только жарко немного, но это ничего — напьюсь воды, когда вернусь домой. Вообще-то с матушкой за продуктами обычно ходит Иисус, Есфирь или мои тёти, но сегодня все были где-то заняты, а в Дом Учёбы я не пошёл, потому что захворал учитель Рувим. Так что кто, если не я?       — Конечно, матушка. А где Иисус? — спросил я, приглаживая волосы ладонями. Мне нравилось гулять с ним, здороваться с торговцами и петь псалмы, смеясь. В конце концов, Иисус мой брат.       Брат… Я никогда не называл Иисуса братом вслух, хотя Марию называл матушкой. На самом деле, моя мать умерла в родах — её имя было Рахиль, и я точно знал, что их с отцом не связывало ничего, кроме договора двух семей. А вот матушку Марию отец любил всем сердцем, я это по глазам видел. Я тоже её любил — кто же не любит свою мать? Отец звал Иисуса сыном, а я боялся сказать ему «брат». Какой же Иисус мне брат? Он родился под Звездой, к нему (а не ко мне) пришли волхвы с Востока, его рождение возвестил сам Гавриил, что написал «Мене, мене, текел, упарсин»! А я? Я — сын плотника Иосифа, а не Господа Бога, и иногда я сильно завидовал Иисусу. Я знал, что это грех, но всё же предавался ему.       — Он играет с Есфирью. Иисус вчера весь день провёл в мастерской, помогая Иосифу, пусть отдохнёт, — молвила матушка Мария. Я кивнул. Решил, что не буду его отвлекать.       Мы вышли, зашторив проход в дом. Из мастерской доносились мерный скрежет пилы и голоса дяди Симона и дяди Клеопы, отца Есфири. У входа сидел малыш Иуда, вертя в руках оливковую веточку, но остальные мои двоюродные братья и сёстры либо помогали в мастерской, либо учились или играли. Матушка погладила Иуду по курчавой голове и спросила, где его мать, Мария Клеопова, а когда малыш пожал плечами, матушке пришлось занести его в дом и дать немного хлеба в молоке.       Нас постоянно что-то задерживало, поэтому уже чуточку припекало, когда мы ушли с улицы плотников в торговые ряды. Я подумал, что скоро Иисус вернётся домой, чтобы помочь отцу в мастерской. Пустая корзинка натирала мою руку.       Торговцы устроили балаган на своей улице: бóльшее скопление продавцов я видел только в Иерусалимском храме в детстве. Мы с папой едва могли протолкнуться сквозь толпу орущих и бранящихся паломников, пытающихся купить горлиц или овец для жертвоприношений. Казалось, что совсем не так должен выглядеть дом Господа, что мы позоримся перед всем миром, коли торгуемся в святом месте. Я думаю, папе тоже было стыдно.       Матушка Мария натянула белый платок поглубже, чтобы совсем скрыть свои кудри от чужих взоров. Она была очень скромной женщиной, благодетельной и честной. Неудивительно, что именно она была выбрана для… Я сглотнул: до сих пор не верилось, что мы с Иисусом братья…       Мы пошли искать хороший мёд и постоянно встречали знакомых. Некоторые из них просто кивали, а другие советовали тех или иных торговцев. Мы купили свежее молоко, сыр и сладкий мёд, стараясь лавировать между кричащими людьми. Шныряющий тут римский легионер загляделся на нашу соседку Есфирь и чуть не врезался в повозку с каким-то добром. Иудеи подняли его на смех.       — Здравствуй, Раав, — неожиданно заговорила матушка Мария, и я узнал жену учителя и её старую рабыню. Они стояли совсем рядом. Я поклонился в знак почтения. Рабыня несла корзинку, набитую яйцами. Мы не держали рабов, поэтому я всегда удивлялся, когда видел невольных людей. — Как здоровье вашего мужа?       Тут я обрадовался, что Иисуса с нами нет. Учитель Рувим всегда хвалил его за усидчивость и внимательность, а меня журил за то, что я верчусь и постоянно поглядываю в сторону — может быть, его жена знала что-нибудь о Иисусе и стала бы говорить о его успехах. Меня это расстраивало и злило, и иногда я подолгу намеренно не обращал на Иисуса внимание. Потом мне было стыдно.       — Лучше, слава Богу, — учтиво кивнула госпожа Раав.       — Истинно, слава Богу!       Мы вернулись домой взмокшими и уставшими, я едва волочил ноги и с трудом тащил корзинку, набитую продуктами. Матушка Мария плеснула мне воды из кувшина на ладони, сама ополоснула руки и пошла заносить еду в погреба. Наши погреба разбиты, чтобы мясо никогда не лежало рядом с молоком, потому что это запрещено Богом. А я сел у входа и обтёр влажными руками лицо. Щёки пылали. Я слышал приглушённый стук молотка — что-то колотил мой отец. Я подумал о том, как устали, должно быть, его руки, но, если бы Иисус сейчас вбежал в мастерскую, он бы поднял его и расцеловал.       И в этот момент раздался топот ног и громкий визг. Я увидел, как запыхавшаяся Есфирь вбежала в наш дом.       — Тётя Мария, Иаков! Тётя Мария! — закричала маленькая Есфирь. — Там Иисуса бьют!       — Бьют? Кто его бьёт? — Я резко вдохнул знойный воздух. — Спаси Яхве, за что?!       — За то, что он не стал роптать на Бога! Там, там, в квартале каменщиков, Сила и его ватага! Беги, беги, беги!       Я приказал Есфири позвать матушку Марию, а сам ринулся к кварталу каменщиков. И что я там увидел? Пыль. Было так много пыли — она клубилась вокруг скорчившегося Иисуса. Группа рослых парней безжалостно колотила его ногами, выкрикивая что-то то на иврите, то на греческом языке. Я ничего не разобрал. На миг я остановился, чтобы перевести дыхание и ринуться в бой. Тогда-то меня и настиг шипящий глас.       Ну, и что? Ну, и что, Иаков, сын Иосифа? Что ты стоишь, как вкопанный? Почему не поможешь Иисусу?.. Может, потому, что он — сын Бога и не может за себя постоять, имея всю силу Господа?! Долго ли ты будешь бегать за ним, долго ли будешь защищать? А ведь все всегда пекутся лишь о нём: ты же видишь, как обожают его отец и матушка Мария, как обожает его небесное войско?! Но разве не тебе принадлежит первородство, разве не тебе?..       Я видел, как Иисус со стоном перекатился на бок. Я должен ухаживать за ним. Он невинен, и он хороший, я знаю это.       Ухаживать? Да разве ты сторож брату твоему?       Меня словно кто-то ударил. Разве я сторож брату моему? Да, сторож. Да, я люблю своего брата, и никто этого у меня не отнимет! Он — мой брат, мой единственный брат, и я совсем не завидую ему: разве можно завидовать Господу Богу?..       Весь этот мысленный диспут длился не более пары секунд, но подошва сандалий нагрелась до предела, а ремешки жгли кожу. Я представил, что дьявол, распластавшись, лежит у моих ног, и я ломаю ему хребет, наступая на спину, подбегая на выручку к Иисусу.       Я толкнул хулиганов, а когда они всей ватагой накинулись на меня, стал плеваться и махать кулаками. Двум очень досталось, и они заплакали. Пусть знают, каково это — обижать моего брата!       Понадобилось не так уж и много времени, чтобы распугать их. Одно дело — бить семилетнего мальчика, который и мухи не тронет, другое — отражать яростные удары его старшего брата. Когда пареньки отступили, я нагнулся над Иисусом.       Иисус улыбнулся мне дрожащими губами. Кровь заливала его голубые, так похожие на материнские, глаза, стекала по вискам. Красивые волосы цвета миндаля свалялись от пыли и ударов грязных сандалий. А кожа на ладонях содралась — она была светлее, чем у меня или отца, и поэтому кровь на ней смотрела ещё ужаснее. Бедный, бедный Иисус, брат мой!..       А в голове всё стучало «я сторож брату моему!», «я сторож брату моему!», и я решил закричать, чтобы все слышали, что я думаю.       — Я сторож брату моему! Я сторож брату моему! — Мой рёв взлетел до самых небес и задрожал в остывшем воздухе. Подбежавшая матушка Мария обняла меня, укрыв шалью, погладила по пылающему лбу, но я это скорее ощущал, чем осознавал. Меня били озноб и благая ярость. Хулиганы уже пятились и извинялись, а я всё кричал и кричал, пока голос не осип и не упал до хрипов.       Иисус молча обхватил меня руками и прижался к груди. Я почувствовал тепло его ладоней на спине и пришёл в себя. Мы стояли втроём на опустевшей улице, мальчишки давно убежали. Я поглядел на брата сверху вниз, шмыгнул носом и горько расплакался.