Где ты видел счастье?

      Ей не давало покоя чувство, которое уже долго сидело в груди, не желая покидать ее и предоставлять место для другого чего-то не менее мучительного. Ощущение, будто все вокруг лишь театр, у каждого своя роль, которая не является выражением внутренней рефлексии или эмпатии, а всего лишь встроенный механизм. Он и определяет все, что человек делает. Все вокруг – лишь декорации, немые, слепые, никак не влияющие на само представление. И, если раньше такого ощущения не было, она лишь могла догадываться, каково это, видеть во всех лишь кукол, то сейчас это ощущение абсурдности было доведено до предела. Как и она сама. Стоит ли об этом говорить психиатру? Нора не знала. Она вообще не понимала, зачем что-то кому-то рассказывать. Говорить, петь, творить стоит лишь тогда, когда есть ради чего. А если наступает момент, когда солнце ушло за горизонт и больше не собирается возвращаться, то стоит замолчать. Ей вспомнилась фраза, услышанная когда-то февральским вечером пару лет назад. Ее приписывают Теодору Адорно, хотя это не имеет значение, важен лишь смысл: «После Освенцима нельзя писать стихов». И дело даже не в том, что нельзя, уже скорее не хочется, не имеет смысла. Она хотела перекрыть этот бесконечный поток мыслей, воспоминаний, переключить внимание на дорогу, мелькающую за окном автомобиля. Не получалось. Прикрыла глаза, откинув голову на сиденье, и постаралась просто дышать.       Автомобиль остановился на парковке. Тишина, которую оба боялись нарушить, казалась более комфортной и приятной, чем разговоры. — Мы можем на обратном пути заехать ко мне на квартиру? — Мама не сказала, что обратно тебя привезет Роберт? Она решила пригласить его на ужин после работы. — Не сказала. Ладно, мне все равно, — девушка открыла дверь, выставила ногу, чтобы выйти из машины, а потом на секунду замерла, обернулась к отцу, словно хотела что-то спросить, но отвернулась и вышла из салона, хлопнув дверью автомобиля чуть сильнее обычного.       Она шла по узкому тротуару, пытаясь выбросить из головы воспоминания, которые вызывало это место. Прошло несколько дней, с того момента, как она здесь была. Смог ли ей кто-то помочь? Вряд ли. Ушла ли боль? Стала только сильнее. Но ко всему привыкаешь, правда, цена привычки иногда слишком велика: принимая новое, оставляешь позади все самое важное, похоронив его где-то на задворках сознания и оплакивая каждый день. Нора открыла дверь стационарного отделения, поднялась по лестнице, вдыхая неприятный больничный запах, вызывающий мерзкие ассоциации. Прошла по светлому коридору, не привлекая внимания двух медсестер, что-то оживленно обсуждающих у манипуляционного кабинета. Постучала в дверь и вошла, оставляя за порогом самообладание.       Мистер Томпсон был в кабинете не один. Женщину в белом халате Нора узнала сразу, но не могла вспомнить ее имя. — Здравствуй, Нора, проходи, мы уже закончили, — улыбнувшись, произнес Томпсон. Он обернулся к девушке, а затем, давая последние указания коллеге, добавил, — у меня в субботу лекция у студентов, но я постараюсь успеть к трем. В любом случае, разберемся, не думаю, что это проблема.       Они попрощались, а Нора села в кресло, чувствуя себя некомфортно и уязвленно. Он посмотрел на пациентку, которая выглядела несколько лучше, чем неделю назад. — Нора, давай поступим следующим образом. Поговорим не как врач с пациенткой, а как приятели. Ты знаешь меня не первый год, думаю, что у тебя нет причин не доверять мне. Просто поговорим, о том, что ты чувствуешь.       Девушка кивнула. Она даже при всем желании не сможет объяснить того, что чувствует. Это какая-то безумная адская смесь, которая уничтожает ее каждый день. — Ты думаешь, что никто не понимает твоей боли, но это не так. Каждый человек рано или поздно сталкивается с этим, проходит через это. Кто-то справляется, кто-то нет. Но рано или поздно к этому привыкаешь и живешь дальше. — Зачем? – она подняла голову и посмотрела на Роберта взглядом полным боли, — чтобы каждое мгновение ощущать это? Проживать снова и снова? Я знаю, что я не первая и есть ситуации, которые делают еще больнее, но если они могут это принять и терпеть, то я не хочу. Все, что дальше — это иллюзия жизни. Больше не будет всего того, что было, все закончилось. А все только говорят, что потом станет лучше. Зачем они врут? Не станет ведь?       Он отрицательно покачал головой. — Не станет. Может быть, через лет пять, когда все подсотрется, боль уйдет. Но это никуда из своей жизни не уберешь. Не думала, что я скажу это? — он заметил удивление на ее лице, - Я врать не буду. Когда рана на теле заживает, она все равно болит, сколько бы времени не прошло, ты, трогая шрам, все равно будешь ее чувствовать. Но чтобы выжить, нужно знать, зачем. Кому ты сделаешь лучше, если перестанешь бороться? Никому. Только хуже будет. Значит, нужно найти то, что заставит жить. Например, память. Ее никто не отберет, ни время, ни люди, ни обстоятельства. Иногда может казаться, что память делает только больнее, но она еще дает возможность жить. Чтобы хранить в себе все, что было. Ты позже это поймешь, когда рана начнет затягиваться. А пока нужно терпеть боль. Ты спрашивала, зачем это терпеть? А ответ один: ради него.       Нора отвернулась и опустила голову. Слезы подступали к глазам, разрушая ту шаткую стену спокойствия, которую она создавала ежеминутно. — Никто не заставит тебя жить, если ты не хочешь. Но ради него можно ведь терпеть?       Нора заплакала. Ради него все можно. Но иногда, кажется, что отчаяние перевешивает и все, что остается — это прекратить череду актов этой безвкусной трагикомедии. — Моя дочь умерла, когда ей было пять. Болезнь почек с самого рождения. Когда ты знаешь, что смерть может наступить в любой момент, это совсем одно. Чувство ожидания непоправимого тоже убивает. Хотя.., — он задумался, - какая разница, внезапно это происходит или ты знаешь, что это произойдет, — к этому нельзя быть готовым. Но, видишь, жить можно и после этого. С трудом, с болью, непринятием. Но потом начинаешь понимать, что жить нужно. — И сколько времени длится это терпение? — Боль не имеет срока давности. Просто когда-то наступит момент, когда ты вздохнешь иначе, словно живешь за тех, кого нет рядом. Ты научишься, — Роберт выше встал из-за стола, — А пока будем ехать домой, расскажу тебе одну историю о твоей маме. Правда, Элизабет, убьет меня, если узнает, но это очень веселая история. Ты должна это услышать.       Нора улыбнулась, вытирая слезы тыльной стороной ладони. Почему-то впервые за эти недели у нее появилось чувство, что ее понимают. Такого не было ни с Агатой, на поддержку которой Нора так рассчитывала, ни с родителями, ни с кем. Но этот разговор сделал боль чуть тише, чем она была. И когда человек готов взять себя в руки, снова жить дальше, боль снова появляется из-за угла и бьет с новой силой, разрушая надежды и спокойствие. ***       Огромный трехэтажный особняк, расположенный на окраине Брентвуда, мог похвастаться своей роскошью и внушительными размерами. Бассейн, библиотека, спортзал, пять спальных комнат, каждая с отдельной ванной, большой ухоженный сад — казалось, здесь было все, но почему-то так отчаянно хотелось сбежать отсюда. Холодно. Здесь всегда было очень холодно. Здесь все было каким-то чужим и неприветливым, навевающим тоску. Хотелось уйти и больше никогда не возвращаться сюда, выбросить все воспоминания и стереть все, что было. Он так и сделал однажды. Купил билет на самолет и улетел туда, где следующие несколько лет старался сделать вид, что все как прежде, ничего не изменилось. Так и было. Все осталось как прежде. Изменился лишь он сам. И холод, от которого он так стремительно бежал, оказался уже не только в стенах родительского дома, где он провел в общей сложности восемнадцать лет, постепенно стал распространяться и на него.       Микаэль вошел в просторную, светлую гостиную. Здесь все слишком знакомо. Фортепиано, за которым Джулия могла часами сидеть и повторять одну и ту же мелодию раз за разом. Лестница, ведущая на верхние этажи, его комната, наверное, единственное место во всем доме, за которым он иногда скучал. Рядом соседняя комната, которая пустовала уже много лет, но в которой было все еще тепло. На этом же этаже был спортзал и бильярд. Этажом выше располагались комнаты родителей, кабинет отца, ярким воспоминанием о котором стал вечер, раз и навсегда поставивший точку в их отношениях. В тот момент он понял: самой лучшей местью будет забыть. Уйти, не прощаясь, оборвав все связи, просто исчезнуть и стать тем, которого они все хотели видеть. И он ушел. Тогда. А теперь, когда добился всего, чего хотел, прошлое интересовало уже меньше. Он приезжал в этот дом только за тем, чтобы увидеть мать, в любви которой не сомневался, и дать себе возможность прочувствовать все заново. Как поход в комнату страха. Знаешь, что страшно и неприятно, но отчего-то жаждешь это прочувствовать. Здесь было тоже самое желание. — Ты быстро, я думала, что придется ждать еще часа два, — по стеклянным ступенькам спускалась молодая женщина, с длинными тёмно-каштановыми волосами невысокая, стройная. В светлом брючном костюме и в туфлях на высокой шпильке. Она скорее годилась Микаэлю в старшие сестры, но никак не в матери. — Я бросил все свои дела, чтобы порадовать тебя, — он обнял ее и поцеловал в щеку, чувствуя, как она улыбается. — Ты же останешься хотя бы на ужин? Или опять ехал через полгорода, чтобы поговорить с матерью десять минут? — она выжидающе смотрела на сына. — Останусь. — Карло вчера сказал, что на следующей неделе летит в Италию. Что-то по работе, не знаю. — Мам, ты же знаешь, меня не особо интересуют его дела. Тем более то, что он собирается там делать. Мне не пять лет, так что можно без этого. — Ладно, не будем о нем. Тогда давай о тебе. Раз уж на следующей неделе я остаюсь здесь одна, то ты можешь приехать ко мне.       Парень закатил глаза. Провести пару часов в этом месте было еще нормально, но оставаться здесь на более длительное время слишком неприятная идея. — Нет. У меня есть свой дом. И вообще, если ему так нравится Италия, пусть там и живет, — он усмехнулся. Знал, что Джулия начнет говорить, что так нельзя, что это не правильно говорить о родном отце. Но он не мог отказать себе в удовольствии отпускать шутки в сторону Карло. — Перестань. Уже не смешно. Это ты любитель внезапных переездов. — Иногда жалею, что меня не перепутали в роддоме с кем-то другим. Представляешь, как бы мне повезло? — дразнить мать он любил еще с детства. У них всегда были странные отношения, гораздо ближе, чем у сына с матерью, она всегда умела находить нужные слова, поддерживать, быть хорошей женой, матерью и вообще она казалась идеальной женщиной. — А чем тебе не повезло? – Джулия улыбнулась. Она привыкла к его поведению, сарказму, выходкам, и все могла ему прощать. И хотя она была уверена, что могла бы быть еще более лучшей матерью, она до невозможности любила своего первенца, — Любой бы мечтал оказаться на твоем месте. — А может я хотел бы родиться в какой-нибудь нормальной обычной семье, где-нибудь в Австралии, чтобы единственной моей проблемой были гигантские пауки? — он на секунду задумался, — Ладно, все. Не спрашивай, в своем ли я уме. Нет. — Ты его не знаешь совсем, — она плавным движением откинула волосы назад, и это движение заставило сына невольно улыбнуться. Так делают все, но все делают по-разному. А то, как это делала Джулия, напомнила ему другую девушку, которая поправляла волосы точно также, отставляя вперед указательный палец. — Кого? Карло? — он сделал недовольное лицо, — он со всеми разный, и я знаю то, как он себя ведет. Да, с тобой он может другой, но мне это не интересно. — Вы похожи, но ты почему-то этого не замечаешь.       Он усмехнулся. В глубине души он и сам понимал, что есть у них с отцом что-то общее в характере, только желание не быть таким же, как Карло напрочь перечеркнуло все, что их связывало. Кроме фамилии и кровного родства. — А знаешь, наверное, ты права. В детстве я почему-то очень хотел быть похожим на него. Получилось. Вырос таким же ублюдком. ***       Дождь лил с самого утра. Лужи скапливались у бордюров, затрудняя движение пешеходов. Капли скатывались одна за другой по стеклу, вдалеке был туман. Но воздух, несмотря на первые числа ноября, не был холодным.       Машины носились туда-сюда, разметая дворниками стекающие капли. Нора стояла у окна, время от времени поглядывая на экран телефона. Сама виновата, что собралась так быстро. Телефон зазвонил, девушка улыбнулась. — Да. — Ты готова? — от этого голоса становилось тепло, уютно, и даже дождь переставал быть чем-то существенным. — Да. Выходить? — Выходи, тут как раз прекрасная погода.       Если бы человеку было дано знать, в какой момент все оборвется, он бы относился ко всему иначе. К препятствиям — как к возможностям, к страху — как побежденному врагу, к жизни — как к самому важному подарку. Но знать невозможно, а потому человек тратит время на слезы, грусть, обиды и переживания, вместо того, чтобы жить в моменте. Если бы Нора знала, что этот день навсегда останется важным ярким воспоминанием, то может не так сильно переживала бы перед их встречей, может просто отогнала бы к черту все мысли и просто радовалась.       Но тогда она не знала, что полюбит дождь, не так, как любят многие — сидя в машине или у окна и смотреть из-под укрытия, как плачет небо, нет, так, как могут любить только дети — бескорыстно, абсолютно и отчаянно. То был дождь, который смывал все: тоску, страх, неуверенность. Который срывал маски, а ветер уносил их подальше, туда, где они нужнее. — Зачем ты взяла зонт? — Потому, что ты не сказал, куда мы едем. Как и всегда. — Tutto a suo tempo, — он посмотрел на нее, ожидая, догадается ли она, в чем суть поговорки, — это легко, подумай. — Последнее слова означает время. Видимо, всему свое время. — E' stato fantastico, — он еле заметно улыбнулся. — Значит, ты свободно говоришь по-итальянски? — Конечно, еще с детства. Он мне нравится гораздо больше английского. Как и сама Италия. — Получается, что итальянские корни все-таки победили в тебе. — Не знаю. Скорее, наоборот, поэтому мне и нравится то, какие люди там. Они очень сильно отличаются от тех, что здесь. Они какие-то настоящие. — Тогда почему не жить там, где тебе нравится? - Потому, что хорошего много не бывает, — он задумался, а почему на самом деле захотелось вернуться в Лос-Анджелес, если так хорошо было жить у моря, ни в чем себе не отказывать, проживать каждое мгновение так, как хочется. Видимо потому, что здесь тоже что-то держит, — куда бы ни уехал, все равно везде приходится брать себя, а в моем случае это так себе попутчик. — Иногда кажется, что у тебя слишком много секретов и тайн. — Так и есть. Может, когда-нибудь, ты узнаешь их. Тогда тебе это точно не понравится. — Почему? — Нора хотела знать, что именно он скрывает, почему ведет себя так, и хотя все это не давало покоя, она не боялась услышать правду. — Потому, что ты слишком правильная. Это, во-первых. А во-вторых, всю правду обо мне знает только один человек.       Она вопросительно посмотрела, ожидая продолжения, он молчал. Думал, зачем все это рассказывает ей. Почему хочется рассказать не кому-нибудь, а ей, что в ней такого, чего нет в других? — Агата. Единственная и неповторимая Агата. Вот она все знает.       Нора задумалась. С чего она вообще вдруг взяла, что имеет для него какое-то значение? Что все это не очередная игра, и он просто развлекается, почему позволила себе хорошо к нему относиться? — Отвези меня домой. Сейчас. — В каком смысле? — он как раз остановил машину на светофоре и удивленно на нее посмотрел. — А что здесь непонятного? Я передумала и хочу домой. — Оу, так вот как выглядит ревность мисс Коллинз? — он, прищурившись, посмотрел на нее и усмехнулся, — а ты умеешь удивлять. — Ты серьезно думаешь, что я тебя ревную? У тебя настолько нарциссизм зашкаливает, что ты даже в этом видишь ревность? Хорошего вечера, — она быстрым движением открыла и вышла под дождь, когда машины, стоявшие сзади стали сигналить. Загорелся зеленый. Она ступила на пешеходный переход и быстрым шагом пошла по тротуару. — Ты совсем с ума сошла? — он схватил ее за руку, развернув к себе. — Я хочу домой, — по лицу капал дождь, где-то вдали послышался раскат грома. Но от этих холодных капель не хотелось укрыться под навес, не хотелось теплее укутаться в одежду. Было достаточно его, стоящего так близко, крепко сжимающего запястье. — Плевать, — другой рукой он быстро взял ее за подбородок, поднимая ее лицо и целуя так, словно боялся ее отпустить. А он, правда, боялся. Так и стояли. Мокрые, растерянные, потерявшиеся во времени и пространстве. Отрываться не хотелось. Плевать на людей, сигналящих на дороге, плевать на дождь, холодный и сильный, плевать на то, что на них пялились из окон проезжающих автомобилей. Все стало абсолютно не важно. Она дрожала. То ли от холода, то ли от переизбытка чувств, то ли от того, что он смотрел на нее совершенно иначе, со страстью, страхом и чем-то еще непонятным, чему она даст объяснение только спустя время. А пока они так и стояли, глядя друг другу в глаза и боясь пошевелиться.