Если кажется, что ураган не движется, значит, он движется прямо на тебя.
— Джун, стой! — едва успевая подняться из-за стола следом за альфой, зовет Сокджин. — Не надо! Ну куда ты, ну зачем? — выходит он в коридор и осторожно пытается отобрать пальто, накинутое уже на одно плечо. — Ты слышал, что этот ублюдок ему наговорил? — Намджун редко ругался, нечасто плохо о ком-либо отзывался, но то, что услышал он только что от Юнги, повергло его в такой шок, что сдержаться просто не представлялось возможным. — Я его сам придушу и кину в кусты, как собаку. Отпусти, Джин. — Не надо никого душить, пожалуйста! Он ведь недостоин этого, дорогой… Ну послушай же ты меня, — битва за пальто продолжается, и омега явно проигрывает. Рукав резко выскальзывает из рук, неприятно, больно обжигая. — Намджун, не стоит, — Юнги выходит в коридор следом, отодвигая мягко Сокджина, у которого аж плечи опустились. — Не стоит он ничего из того, что ты хочешь с ним сделать. Юн не такой мягкий, как Джин, поэтому он уверенно отнимает пальто и передает его омеге, который тут же прибирает вещь в шкаф, закрывая его от греха подальше. — Юнги, я не могу просто так этого оставить! Ты… Он чуть не ударил тебя! — альфа вновь порывается надеть верхнюю одежду, но Мин останавливает его, вставая перед шкафом. — Нет больше его. И не будет. Хватит. И так неожиданно холодно, резко, уверенно и спокойно звучит голос Юнги в этом коридоре, что Намджун замирает, переводя непонимающий, не верящий взгляд с него на мужа. Сокджин, общающийся с Мином несколько меньше, тем более никогда не слышал такого тона. — Не будет. Достаточно, — повторяет Юнги и выдыхает, закрывая глаза на пару секунд. — И ехать никуда не нужно, душить и убивать никого не нужно. Достаточно он уже потрепал нервы. — Не нужно, я понял, — тихо соглашается Джун, хотя злость, желание отомстить за друга все еще растекаются по телу и разуму лужей с ядовитыми разноцветными разводами. Сокджин осторожно берет мужа за руку, словно стараясь успокоить, хотя спокойствия ищет сам. Джин искренне не понимал, чем мог заслужить Юнги у судьбы такого солумейта. Он ведь никого не убивал, всегда помогал тем, чем мог… Да, бывал иногда резок, но ведь это не повод получать вместо родственной души такую гниль? Ровно эти же мысли кружатся вихрем и в голове Намджуна, отражаются в темных глазах жалостью. Юнги за свою жизнь много чего пережил: плохие отношения с одноклассниками, предвзятость учителей, предательства «друзей», которые дружили на спор. Ко многому омега был готов, и даже хулиганов на улице в темных переулках встречал храбро. И только жалости по отношению к себе терпеть не мог. Будто это чувство лишний раз указывало на истинное место всех омег, делало их слабыми и беззащитными. Может, рядом с родственной душой Юн и согласился бы побыть таким, но не сейчас. Лишь чудом ему удалось сохранить прежнее, взявшееся из каких-то потайных глубин спокойствие и не покинуть эту квартиру сию минуту. Омега даже просидел до вечера, хотя атмосфера, некогда теплая, поддерживающая, теперь отравленная жалостью, начинала угнетать. Едва ли не в три больших глотка выпивает Юн чай, с плохо скрытой спешкой одевается и прощается, слишком часто благодаря за то, что пара выслушала. Нет, омега не жалеет о том, что позвонил, что рассказал о случившемся. Жалость — нормальная реакция, если дорогой тебе человек вдруг оказывается в подобной ситуации, и Юнги это также прекрасно понимал. Ему просто нужно было побыть теперь одному, еще раз все осознать и переварить, собрать все зародившиеся чувства в один большой черный пакет и выбросить в бак «другие отходы». Ему просто нужно время, чтобы смириться с тем, что в цветном мире он будет жить один. Громкая музыка в наушниках хоть и была приятной, но не заглушала звенящей тишины внутри. Тот, кто за словом в карман не лез, тот, кто порой мог хорошенько наподдать даже самым рослым альфам, тот, кто гонял на байке с запредельной скоростью и совсем этого не боялся, теперь ощущал себя растоптанным, смешанным с грязью, разбитым и будто оплёванным. Стоило закрыть глаза и на мгновение уйти в себя, как челюсть снова начинала болеть, будто Хосок по-прежнему с ненавистью сжимает её, кожа головы начинала ныть, будто красивые руки с длинными пальцами вновь безжалостно дергают волосы у корней. Но чем Юн мог заслужить такое? Что плохо сделал, что не так сказал? «Какая теперь разница?», — обрывает омега сам себя мысленно, пиная камень под ногами. Тот улетает слишком далеко и попадает под машину, отскакивает от колес и пропадает где-то в луже. «Даже камень сбежал. Потрясающе». Дом всегда был крепостью, в которой можно спрятаться от всех невзгод. Пусть и съемная, но квартира служила Юнги верой и правдой, укрывая словно мягким одеялом, закрывая от внешнего мира и не давая в обиду. Однако в этот вечер что-то пошло не так даже здесь. Когда Мин, заходя домой и закрывая за собой двери, проходит в спальню и открывает шкаф, чтобы взять чистое полотенце, яркий запах Хосока вырывается из заточения, окутывая, обволакивая, едва не сбивая с ног. Он бьет в нос, как матёрый боксёр, не давая шансов на спасение. Дыхание перехватывает, и омега кусает губы, выпадая из реальности. Взгляд Юнги неосознанно падает на куртку, в которой он был на заезде, к которой прижимался альфа той ночью. Это она сейчас пахнет так ярко, это от неё запах передался и на другие вещи. Юн осторожно подносит полотенце к носу, и по телу бегут мурашки. Хосок урод и подонок, от которого стоит держаться подальше. Он тот, кто грозился, пусть и в пьяном виде, задушить. Но почему его запах так сильно опьяняет? Почему так хочется укутаться и курткой, и полотенцем, и всеми вещами из шкафа? Неужели за этот короткий срок Юнги влюбился сильнее, чем думал? Верить в это омега отказывался. Кому захочется знать, что ты влюблен в кретина, у которого проблемы с агрессией? — Ты не влюблен в него, нет. Он урод и скотина, который этого просто недостоин. Просто перестирай все вещи и сдай куртку в химчистку, — раздается строгий голос Юнги в спальне, и омега кивает, соглашаясь с указаниями здравой своей половины. Кивает, прижимая полотенце ближе к себе, дыша глубоко носом и ощущая, как запах Хосока скользит мягким облаком по рукам, шее и губам. Омега ведь думал, что контролирует свои чувства... Когда можно было так сильно влюбиться?…***
Возвращается на работу альфа с таким лицом, будто разом умерли все родственники, близкие и дальние. Болезненно-бледная кожа, потерянный взгляд, задумчиво-рассеянный голос — таким его на работе видели последний только после гибели Тэхёна. Когда Хосок заходит в кабинет директора, чтобы подписать документы в командировку, тот даже отбрасывает мысль отчитать об опоздании на планёрку. — Господин Чон, с Вами все в порядке? Может, возьмете больничный или… — нерешительно начинает было глава продюсерского центра, украдкой рассматривая своего подчиненного. — Нет-нет, мне нужно. Я поеду, полечу. Где-то нужно еще подписать? — с необыкновенной живостью теперь буквально вгрызается Хосок в возможность побыть наедине с самим собой, подальше от Юнги и от всего того, что произошло. — Еще вот здесь, командировочные возьмёте в кассе, — подает директор еще пару листов, и Хосок подписывает их, не глядя на содержание. Хотя, даже захоти он прочесть, буквы сейчас все равно плыли перед глазами, двоились и троились, будто издеваясь. На автомате альфа спускается вниз, к кассам. Получает деньги, даже не пересчитывая их, идет к себе в кабинет и еще раз проверяет, все ли документы в порядке. Тоже скорее машинально, чем осознанно. Бросив взгляд на настенные часы, Хосок понимает, что нужно бы отпроситься домой и собрать вещи, но и это не выводит его из состояния некоего транса. Что это было, там, у университета? К кому в машину садился Юнги? Или у него был какой-то двойной роман, а Хосок теперь отсеялся сам? Автобус, в котором решил вернуться альфа домой, сильно тряхнуло на кочке, и мысли посыпались из головы, как горох из банки, попадая под ноги другим пассажирам и с противным хлюпаньем давясь под их ногами. Чон отворачивается к окну, кусая губы. Он помнил, что наговорил гадостей, но даже представить не мог, каких именно. Если даже путь домой почти не сохранился в памяти, то разговор — подавно. Когда он ехал к университету, столько слов складывались в предложения, столько размышлений обрамлялись в рамки, а теперь что? Пустота и зияющая дыра, которая затягивала в себя всё живое. Вернее, только Хосок думал, что внутри него пусто. На самом же деле затягивала в себя всё живое ревность, яркая, огненная и обжигающая, как лёд. Возвращала раз за разом к одним и тем же вопросам тоже она. Не выходили из головы мятные волосы, красиво пухлые губы, хитрые глаза не потому, что раздражали своей непохожестью на Тэхёна, а потому, что возрождали внутри давно забытое чувство спокойствия, умиротворения и возбуждения. Хосок чувствовал странную, необъяснимую тягу к омеге и заглушал её злостью и агрессией, сам этого не осознавая. Рядом с Юном он зажимался и напрягался лишь потому, что какой-то глупый барьер внутри не позволял погрузиться в омут влюбленности с головой. Выходя на своей остановке, альфа задерживается в дверях. Ему показалось, что в автобус заходит Юнги, такой свежий, яркий, но чужой. В глазах, до этого безжизненно бесцветных, вспыхнул огонь вновь, но погас, стоило понять, что Хосок обознался. Омега мерещился и по дороге домой; то и дело у кого-то из прохожих были похожие губы или глаза, одежда или ботинки. Только в квартире Хо смог избавиться от призраков Юнги, но свобода долго не продлилась. Собирая вещи в чемодан, складывая несколько рубашек и брюк аккуратной стопкой, альфа вспоминает о толстовке, в которой был вчера. До вылета еще есть время, и в сушилке высохнуть она успеет. Однако только заходит Чон в ванную, как слышит этот медовый пряный запах, сводящий с ума и поселяющий внизу живота волнение. Пролежав с другими грязными вещами, пережив не самые приятные события, она все равно пахла Юнги так, будто омега носил её несколько дней подряд. Хосок подносит вещь ближе и вдыхает запах глубже до того, как одёргивает себя. Это ведь неправильно, он ведь любит Тэхёна и верен ему, он ведь… «И поэтому ты целовал Юнги? Потому что верен Тэхёну? — вдруг противно-тонким голосом начинает говорить совесть, — И поэтому ты целовал его еще и еще тогда в машине, да? Потому что придерживался плана, а не потому, что хотел целовать? И поэтому ты так крепко обнимал его после заезда? Ах да, точно, ты же верен Тэхёну… И как раз по этой же причине ты ревновал к Хэну, точно-точно». Альфа стоит неподвижно, продолжая прижимать к себе толстовку. Противный голос еще бродит в голове, но сам Хосок знает ответы на все эти немые вопросы. Он целовал, потому что хотел. Он обнимал, потому что хотел. Он ревновал, потому что чувствовал к Юнги не отвращение, а нечто другое, искусно прячущееся в шкуре ненависти. С самого первого, тогда вскользь обронённого взгляда, он испытал это чувство. Чувство влюбленности, такой запретной, такой непозволительной. Но непозволительной кем? Самим собой, идиотом несчастным. «… и поэтому ты сейчас стоишь и прижимаешь его запах к себе? Потому что любишь Тэхёна?» — звучит последний вопрос, как приговор. — Нет. Хосок даже пугается собственного голоса, вздрагивая. Он любил Тэхёна без памяти, любил настолько сильно, что готов был умереть вместо него. Любил, когда тот был жив. Любил, когда было кого любить. Загоняя себя в рамки, живя в темноте, не выходя из дома, альфа медленно отправлял себя в такую же могилу, но из чувства любви ли? Или из чувства солидарности, ответственности, которая никому не нужна? Сколько раз хотелось выйти из дома, прогуляться в парке, но вместо этого альфа только плотнее кутался в одеяло, боясь, что его осудят друзья и знакомые, внушая себе, что он должен вечно нести траур по умершей родственной душе. Но если друзья бы осудили, то почему Чимин так упорно советовал разыскать Юнги в самом начале? Почему поддержал и выслушал, почему убедил, что это не ошибка? Или все же никто бы не осудил?.. Это открытие, внезапное, как дождь в солнечную погоду, настолько ошарашило Хосока, что ему пришлось сесть на бортик ванны, растерянным взглядом обводя комнату. Неужели все это время он сам загонял себя в это состояние живого трупа? Сам укладывал себя в гроб рядом с Тэхёном? И Чимин, бегающий вокруг да около, действительно хотел помочь, а не просто выполнял долг перед дружбой? Все вдруг встает на свои места. Заржавевший механизм, работающий с перебоями, двигается отлаженно, будто его смазали маслом. Хосок мысленно уходит внутрь себя и вспоминает, какими были его первые мысли при виде Юнги. Он показался прекрасным. Так неужели и уродство его дорисовывало воспаленное сознание? И тупость? И ограниченность? Из раздумий вырывает звонок телефона. До самолета остается два часа, и коллега, с которым Хо летит в командировку, звонит уточнить, все ли в порядке, ведь обычно альфа в аэропорт приезжал часа за три. — Да, все в порядке. Все… теперь в абсолютном порядке, — отвечает Чон, говоря совсем не о поездке....
Прислоняясь к окну самолета, провожая взглядом ночной Сеул, альфа не может скрыть мягкой, умиротворенной улыбки. Ему еще безумно стыдно, но стыдно не за свои чувства, а за то, что он был таким идиотом. Теперь, вспоминая о случившемся ночью, Хосок молился, чтобы Юнги дал с собой поговорить, чтобы выслушал. Конечно, уверенности в этом было немного, но надежда помогала биться сердцу ровно. Они поговорят, Хосок все расскажет и отдаст себя на суд. Если повезет, если не растоптал он своими поступками свой второй шанс, то… — А что случилось сегодня? Я слышал, ты опоздал… — заводит разговор коллега, которому наскучил журнал. — М? — альфа отворачивается от окна нехотя, — ничего особенного. Пробки. Открытия сегодняшнего дня, вчерашняя бессонная ночь и спокойствие, которое подарило признание самому себе, погрузили в крепкий, умиротворенный сон. В прохладном салоне самолета не потребовался даже плед, ведь мысль о том, что толстовка с запахом Юнги покоится в чемодане, пропитывая собой и другие вещи, грела сильнее, чем самый яркий костер. Ах, дурачок Чон Хосок все это время думал, что все держит под контролем. И даже не представляет теперь, до каких размеров разрослась влюбленность в его сердце…***
Говорят, что под лежачий камень вода не течет. Не течет, но очень хочет. Месяцами тащил альфа не просто камень, а глыбу, царапал пальцы о сколы, но продолжал, перекрывая ею прохладный поток жизни. Но хватит ли теперь упорства и рвения, чтобы этот камень убрать?