Мы выбираем не случайно друг друга… Мы встречаем только тех, кто уже существует в нашем подсознании. Зигмунд Фрейд
***
1944 год
За окном громко вскричала сова, и Натали резко распахнула глаза. Толику долгих секунд она не могла понять, где находится, силилась, пытаясь вглядеться во что-то. Её словно вырвали, выбили из липкого сна, оставив сырую неправильность, и теперь она совершенно не понимала, где находится и почему её так лупит крупная дрожь. Страх сдавил рёбра сильнее корсетов — вдруг она просто растворится во мраке! Но зрение, привыкшее к темноте, совсем не уловило опасности, и Натали ещё раз нервно мазнула взглядом по комнате. Книжные полки ломились от разного хлама. Жемчуга и сапфиры рассыпались по туалетному столику, гребешки с уймой светлых волос, как и обычно, нашлись на полу, ночная сорочка висела в изножье кровати, панталоны после стирки лежали нетронутые, а шитые бисером тапочки забыто валялись под подоконником. В тарелке подсыхали банановые кожурки, черствел обвялый кусок пирога и виднелись обёртки от каких-то конфет. В графине с водой апельсины лениво упали на дно. Огромный камин давно уж потух, и пахло вокруг спёртой, едкой несвежестью. Привычный бардак внушил ей спокойствие, и Натали немного расслабилась, хоть мысленно всё так же упрямо хваталась за сон; за то, что так могло её напугать. Но это казалось напрасным, ведь всё сливалось в одну беспорядочную картину: какие-то дома и люди, которых она никогда не видела; юноша, лица которого не запомнила, только глаза — тёмные и заманчивые; ещё ей приснилось уродливое кольцо и очень слабый стук дрожащего сердца. Натали приложила руку к груди — собственное билось быстро и сильно. Стук во сне же был коротким и тихим. Болезненно слабым. Умирающим. Таким, словно душу нещадно выпотрошили, искромсали на части и потом силком затолкали обратно. Как удивительно… Наверное, она никогда к этому не привыкнет. Но не успела Натали спокойно вдохнуть, как ей вдруг почудилось, что внутри разрослась пустота, которой до этого она даже не ведала! Голодная. Тёмная. Страшная. Та, что ведёт в закоулки души, в которые лучше никому никогда не захаживать. Перед глазами встал лик дементора. Взгляд рысью метнулся до окон — но там только луна крылась за серыми тучами и лишь изредка выкатывалась на чёрное небо, чтобы вновь потом испуганно спрятаться. Всё-таки вздор! Эти мрачные стражи навечно прикованы к острову. «И что же тогда тогда это было?» Но не успела Натали продолжить тревожную мысль, как ощущение вмиг улетучилось. И с шеи словно сняли тяжёлую ношу. Голая, замёрзшая и малость тревожная Натали встала с постели и сморщилась, когда ноги коснулись прохладного пола, но всё же решительно дошла до окна и настежь его распахнула. Тело обдало зябким воздухом: соски сразу встали торчком, а кожу почти болезненно защипало — хоть и шла ещё только середина августа, но ночи становились длиннее и уже значительно прохладнее. И хоть Натали холод вовсе не нравился, только свежий ветер окончательно привел её в чувства. Желание спать как рукой сняло, и Натали, свесившись из окна, остаток ночи под шум сверчков вглядывалась в окрестные леса — ей там мерещились всякие ужасы: то зелёная вспышка вдали за деревьями, то крадущийся косоглазый уродец… Непослушные кудри трепались по сторонам, словно тоже хотели отсюда сбежать, а трусливые мысли вновь и вновь возвращались к тревожному сну, пытались зацепиться за что-нибудь… Но стоило малость напрячься, как всё укрывалось за гранью сознания. Ну и приснится же всякое! И только когда сонные лучики задорно озолотили спящие верхушки деревьев, Натали по-настоящему отмерла. Тепло её взбудоражило, сомнения хлынули прочь, меж ног полыхнуло, и она, поддавшись внутреннему порыву, стала нарочно крутиться перед окнами — то настойчиво ласкала себя между ног, ловко забросив одну из них прямо на подоконник, то посильнее щипала за грудь, выгибаясь тетивой прямо на солнышке. Она с удовольствием щурила глаза и слишком громко стонала, зная, что её всё равно никто не услышит. Но в голове при этом навязчиво вертелись другие сценарии… А потом Натали вдоволь наигралась, угомонилась и устало плюхнулась на кровать. Дыхание сбилось. Тело обмякло. И она лежала неведомо сколько, бездумно и вяло уставившись в потолок. Мысли не желали собираться воедино и купались в расплывчатом киселе, а привычная пустота пробила намертво грудь. Но не та, что ворвалась без спроса в ночи, а та, что сидела внутри изначально — безнадёжная, негасимая она медленно грызла денно и нощно, иногда всё же обманчиво затихая. Ну когда её жизнь стала слишком унылой? В какой момент всё пошло совсем не туда, и вместо того, чтобы жить на полную мощность, она, как в кошмаре, ласкала себя под окнами, в которые никто не заглядывал, в надежде хоть как-то заглушить этот отчаянный внутренний вой? Почему она была столь ничтожна и как из этого выбраться, Натали не имела никакого понятия. Потому, зарывшись в ладони лицом, она снова позволила себе тихонько всплакнуть…1938 год
…дождь заливает в неудобные сапоги. Где-то снаружи свистит пулемётная очередь, от которой голова болит столь же сильно, как и раненое плечо — вчера была вылазка, — а сейчас все ждут самого худшего и яростно молятся, ведь если Бог есть, то он о них уже позабыл. Пальцы мертвой хваткой вцепляются в автомат, нога дёргается, а глаза пытаются сфокусироваться на окружающей обстановке. Сколько времени прошло, а убивать до сих пор слишком страшно. А умирать ещё хуже. Но пулемёт вдруг предательски тихнет. И начинается самое страшное — пехота врывается, окоп взят чужими. И мир мгновенно превращается в сумбурную кучу из ужаса, боли и ненависти. Страх. Бессилие. Ярость. Выстрел! Ещё один. Целая автоматная очередь. Нельзя понять, кто стреляет. Может, свои. Может, чужие. Кругом кричат люди, поверх головы валится мокрая грязь, а в сапоги продолжает заливаться дождевая вода. «Нет!» Чей-то жалобный крик растворяется в шуме летящих снарядов и новых оглушающих выстрелов. Взрыв! На голову падает что-то — из грязи и балок. Здесь слишком много грязи. Она забивается прямо в гортань, никак не щадит лёгкие. «Только бы выжить…» Второй взрыв! Внезапная глухота. Всё вокруг похоже на немое кино, в котором камера трясётся в разные стороны. Но шум опять накрывает, и голова раскалывается от громких звуков, от балок, летящих в лицо. Глаза застилает красная пелена. Вода льётся сверху вместе с землёй — каша из грязи и крови. Что-то стучит по вискам. Перед глазами размыто мелькает нога — в знакомой обуви, хотя обувь здесь и так у всех одинаковая, но в эту тоже заливает вода. Снова Грязь. Снова Шум. Снова Боль. Возбуждение в крови держится одной навязчивой мысли — «Бежать…» Хаотичный хоровод из эмоций и картинок заставляет подняться. Но опять приходится падать — встать не получается. «Значит, нужно ползком». Но что-то держит на месте и даже тянет назад — как верёвка. «Оторвать и спастись!» Автоматная очередь новой порцией ужаса отдаётся в висках. «Бежать…» Взгляд судорожно мечется вокруг, падает вниз, и сердце пропускает удар, а лёгкие не дают сделать вдох. Нога зацепилась за упавшую балку и висит на каком-то куске — из ткани и плоти. Мешает. «Бежать. Спастись. Убрать препятствие». Руки сами тянутся вниз и пытаются оторвать кусок мяса. Тело дрожит, как в лихорадке. Но страх появляется слишком внезапно. Шок бьёт прямо по голове. Тело немеет. Взрыв! Беспроглядная темнота… В эту ночь Натали с криком проснулась. Сонный туман ещё клубился в сознании, глаза предательски слиплись, но Натали мигом сбросила тяжёлое одеяло, дрожащими ладонями провела по тощим коленкам и сразу с облегчением выдохнула — ноги были на месте, целые, невредимые. Она устало протёрла кулаками глаза. Вокруг затаилась кромешная ночь — ни дождя за окном, ни грязи во рту, — только лёгкий ветерок колыхал прозрачную занавеску да луна осторожно скользила по розовым стенам. Но Натали всё равно никак не могла успокоиться. Волосы взмокли, одежда прилипла, простыня под ней вся скомкалась, а в настороженной тишине сердце стучало громче церковного колокола. Зловещие тёмные сны, хоть и навещали урывками, подчас казались невыносимы и вселяли бессильную ярость, не давая Натали сладостно выспаться. А она так устала от этих безумных картинок! Насилие, ужасы, пожары и наводнения — чего ей только не виделось, всего даже не упомнить. Но меж собой оно всё же имело некое сходство: глазами других видела сама Натали, переживала всё через собственный опыт и чуяла чужие страхи и радости — впрочем, последнее было невиданной роскошью. И это буквально сводило с ума! Расшатывало и без того тревожную детскую жизнь, а потом накладывалось одно на другое, запуская в душе круговорот из переживаний и впечатлений, которые ребёнок просто не в состоянии вынести в одиночестве. О, как же сильно хотелось ей к мамочке! Обнять, зарыться носом в её мягкое одеяло, перебрать пальцами шелковистые локоны и ощутить себя в безопасности. Хотелось унять этот проклятый жар в крови. Успокоиться. А потом вдохнуть полной грудью родной сладкий запах, кожей прочувствовать тёплую ласку, прильнуть к маменьке со всей силы и никогда-никогда больше её от себя не пускать. В порыве пылкой любви Натали быстренько выбралась из постели, побаиваясь поглядывать в окна, — в них плясали какие-то тёмные силуэты. И хоть умом Натали понимала, что это ветер злостно раскачивал ветки деревьев, но шальное воображение насильно рисовало всё так, словно за стёклами тряслись длиннющие руки, которые пытались схватить, утащить, растерзать. Натали даже вздрогнула от резкого скрежета, вся покрывшись мурашками. На худом тельце болталась только шёлковая сорочка, а грядущая осень уже несла с собой холода. А ещё она несла различные перемены в жизни, к которым Натали совсем-совсем не готовилась, ведь дети всегда по природе беспечны, а Натали поверх этой беспечности ещё и благоразумием отличиться никак не успела. Когда Натали покинула комнату, то всё ещё чуяла мерзкую землю на языке, слышала грозные выстрелы и громкие крики каких-то людей. Страх от ужасов ночи ей камнем пробрался куда-то в живот, но она брела по коридору, предвкушая спокойствие, ведь мать была ей нужна, чтобы этот страх в себе побороть. И хоть, конечно, местами она могла казаться холодной и властной, порой даже злой и капризной, но при этом и умна была, и красива, и опрятна, и горделива, а ещё обладала столь безупречным воспитанием и манерами, что аж дух порой перехватывало от нежности в её сторону. Она носила дивные шитые бисером платья, распускала на плечи блестящие волосы, корсетом всегда приподнимала повыше изящную грудь и в целом казалась Натали самым прекрасным человеком на земле. Маменька занимала слишком важное место в уютном детском мирке. И Натали готова была ей отдать себя безвозмездно — вложить прямо в руки и душу, и сердце. Тепло разлилось где-то в груди, а на глазах проступили горячие слёзы. Слёзы радости; детского и ничем не испачканного ранее счастья. И Натали побежала, хоть всё ещё немного побаивалась оглядываться по сторонам, ведь ветки за окнами всё так же зловеще царапали стёкла. Каблучки звонко стучали во тьме и разносили по дому гулкое эхо. Оставалось всего-то миновать крытую галерею на втором этаже, пролететь по главной мраморной лестнице вниз, не попасться на глаза перепуганным эльфам, которые тут же поставят всех на уши, и бесшумно юркнуть в маменькины покои. Конечно, та не слишком любила ночные визиты… Но Натали ведь стало так страшно! К тому же она не собиралась маменьку поднимать — всего лишь тихонько прижаться во сне. Пробираясь под льющимся лунным сиянием, Натали даже в окна вокруг взглянуть не могла — ей страшно было до жути. Она осторожно свернула за угол, намереваясь уже как можно скорее миновать проклятущие витражи, но сразу встала на месте как вкопанная. Портреты на главной стене слишком громко храпели, заглушая собою различные звуки, а вот из-под плотной балконной портьеры напротив виднелся седой старичок — низенький и сморщенный, как все местные эльфы. Он тихонько напевал себе в длинную бороду и как-то уж слишком заботливо подшивал краешек занавески. — Не с кем в прятки поиграть, Прыгнуть что ли на кровать? Сколько может он храпеть? Дом не дом, а просто клеть… Натали хоть по началу и замерла, но медлить в итоге всё же не стала. Ловко сбросила шумные тапочки и босиком прокралась мимо него, стараясь совсем не дышать. Домовой её не заметил, всё так же бубня под нос: — Подожду я до утра И скажу: «Вставать пора!» Буду я шуметь, как дети, Может быть, меня заметит! Натали затряслась как цуцик то ли от холода, то ли от страха, ведь домового никогда раньше не видела, но слышала про него уйму ужасных историй: что он душит по ночам грудных малышей, крадёт всякие разные вещи, наводит проклятия, пускает болезни, а ещё посудой гремит и коровам крутит хвосты. Нет уж! Встречаться с ним с глазу на глаз Натали не имела никакого желания! С трудом миновав галерею и злобного грозного духа, она стрелой рванула на главную лестницу, стараясь даже не оборачиваться. Ступенька. Ещё ступенька… ещё одна… Пятки больно ударялись о холодный мрамор, но Натали буквально слетела по лестнице вниз и свернула за угол. Чувствуя боль в боку, она становилась, упёрлась ладонями в стену и попыталась перевести сбившееся дыхание. Мало ей жутких снов, так ещё и тут приключения на голову сыпятся, как по зову каких-то обиженных высших сил! И чем заслужила она эти проклятия? Чем богам насолила? Может, где-то была недостаточно вежливой? Недостаточно доброй? Что она натворила? Как ей это исправить? Вопросы крутились в голове, пока Натали огибала просторные коридоры, и ответов на них она найти в себе не могла. Но всё же в итоге миновав ночные препятствия, Натали добралась-таки в нужное ей крыло первого этажа. Стражей и слуг подле дверей не нашлось, эльфы отсутствовали, а изнутри как раз доносился заразительный женский смех. Тревожные мысли мгновенно растаяли, а губы подхватили мотив, разбегаясь по разные стороны. Натали несказанно обрадовалась, ведь если маменька не спит, а читает любимые книжки, то без упрёков положит её подле себя и напоёт высоким переливчатым голосом колыбельную, в которой защищают от домовых, отгоняют прочь ночных служителей Мары и леших, идущих из леса красть малых детей себе в услужение. Окрылённая яркими чувствами Натали легонько толкнула свободные от магии двери… И сразу постыдно вжалась в каменный пол. Сердце пропустило удар, а живот лихо упал под самые бёдра — maman была не одна. С трудом превозмогая себя, Натали бесшумно отступила на пару шагов. Дрожащие пальцы прикрыли проём, оставляя лишь тонкую щёлку, и глаза без разрешения сами уставились через неё прямо в комнату: в лёгком чарующем полумраке от камина, что горел даже в летнее время, маменька, в тонком атласном халате, закинув ногу на ногу, оголила упругие загорелые бёдра; её изящные тонкие пальцы с ленцой крутили ножку бокала; а молодой учитель по танцам, которые Натали терпеть не могла — а теперь и подавно вряд ли когда-то полюбит, — абсолютно и возмутительно голый развалился на мягкой перине, пожирая взглядом стоячие груди, и неприлично настойчиво ласкал себя ниже пояса. И там всё колом стояло, как бельё на лютом морозе! Натали скомкала слюни во рту и нервно сглотнула. Она буквально всем телом чувствовала, как из самых глубин в душе одновременно поднимались стыд, отвращение, страх, интерес, сплетаясь меж собой в нечто новое, непонятное, то, что горячило огнём между ног и приятно тяжелило живот. Оно клубилось где-то внутри, но выйти ему было некуда — Натали зажала ладонью рот, боясь выпустить из себя хотя бы толику этих эмоций. Так, словно от этого рухнет вдруг мир перед взором, обрушится, словно хлипкая избёнка под яростным ураганом. — Зачем тебе летом камин? И ждать ли нам сегодня мадам Соколову? — с придыханием в голосе вопросил Андрей Анатольевич. Как же глупо было называть его в голове по имени-отчеству, просто какая-то нелепая чушь! Натали хотелось провалиться под землю, но она внимательно слушала и не менее внимательно вглядывалась в детали: чёрные волосы у мужчины были не только на голове; тело, которое в танцевальной одежде совсем не привлекало внимания, сейчас казалось обворожительным в своей первозданной красоте, в бледности и гладкости кожи. Весь его вид выделялся контрастом на фоне женственной матери: её бёдра были круглы и изящны, его — крепки и упруги; живот её лишь немного по-женски выступал наперёд, тогда как у него он был плоский с чёрной густой дорожкой волос от самого паха к пупку. У Натали, кажется, затряслись поджилки под худыми коленями. — Холод несёт с собой мрачные сны. А ты, вижу, совсем уж соскучился? — морозно ответила мать, отставив бокал, и сбросила шёлковый халат так, словно то была изношенная змеиная шкура. Загорелая, стройная, фигуристая и ловкая, она обогнула кровать в ползущей походке, сверкая то кудрявыми волосами на лобке, то отличными круглыми ягодицами. Заметила ли она щёлку в двери? Почуяла ли рядом опасность? Хотела бы она что-то Натали объяснить, или вино ей столь сильно ударило в голову, что осталось только сплошное влечение к мужчине, что совсем не похож на блондина-отца? — Да, честно сказать, не сильно… — выдохнул учитель по чёртовым танцам. И как ей теперь к нему обращаться? Как ходить к нему на занятия? Она и так-то не сильно хотела и каждый раз чуди́ла по-новому: то у неё голова разболелась; то нога подвернулась, и для правдоподобности она даже хромала и охала; иногда луком дышала, чтобы слёзы пустить, натирала варежкой щёки до красноты и придуривалась, что заразна драконовой оспой, только при этом не знала наверняка, верил ли ей Андрей Анатольевич или дела до этого ему, впрочем-то, не было — знай себе жил и, наверное, к маменьке ночами захаживал… Натали вдруг смутилась от собственной наглости, чувствуя жар на лице. Как же ей теперь поступить? Наблюдать? Закричать? Убежать? Рассказать? Выдать маменькины секреты отцу, чтобы он разозлился и мстил? Виновата ли во всём сама Натали? Ведь не будь её здесь, не будь она девочкой — столь капризной и шаловливой, — то и танцев этих отродясь в их поместье не знали бы, и предательство маменьки наблюдать теперь не пришлось. Как оказалось, лучше чего-то не знать, нежели знать то, что не до́лжно. Но когда это Натали отличалась особым умом и терпением, не пытаясь пролезть там, где не следовало? Душа разрывалась на части от жуткой несправедливости. Что же теперь ей поделать? Хранить тайну, предавши при этом отца, или всё рассказать, подставив тем самым и мать? Больно будет им всем, а виновата одна Натали. — Может, хватит уже себя трогать? Ты нетерпелив, как упрямый мальчишка. Или наоборот — стар и немощен. Или это я столь плоха, что твой член устоять без твоей помощи вовсе не в состоянии? — Ну так ты никогда не даёшь мне потрогать себя. Лишь изводишь, изводишь, а потом делаешь то, что хочешь сама. Ты слишком груба, ma chérie, и строптива. Мать цокнула, усевшись на кровать. Она отбросила красивые волосы на ровную спину, на которой виднелись какие-то обширные тёмные пятна, и уткнулась пальцем в мужскую рельефную грудь. — Я американка, слышишь? Не чопорная бездушная англичанка. Не скудоумная взрывная француженка. Не обрусевшая деревенщина. Нет. Свободолюбивая американка! Ещё и с ирландской историей, в которой свобода блуждает по крови каждого ирландца буквально с рождения. Так чего же ты ждал, дорогой? — обманчиво мягко мурлыкнула мать, хотя напоминала, скорее, опасную дикую львицу. — Европейский снобизм меня как-то обошёл стороной. Бывал ли ты когда-нибудь в Штатах, мой милый обидчивый мальчик? Чикаго! О, страстный, опасный, несносный Чикаго с его буйным и диким характером! Я там цвела, я жила, я была! А теперь осталась лишь собственной тенью когда-то радушной сияющей девушки. Я вынуждена проживать свои лучшие годы в этом болоте! Как же не стать тут унылой и грубой? Да и осталось у меня не так много времени. Я не знаю, когда перестану быть женщиной, человеком. Сбежишь ли со мной ты в Чикаго, Андрей? — А что же твой муж? — даже не удивился красивый наглец, а Натали всё так же стояла, зажав ладошкою рот. Быть может, пора ей бежать и укладывать вещи в расширенный магией сундучок? Но maman сразу вспыхнула, надавила пальцем так, что учитель скривился, и зашипела несвойственным голосом: — Этот бездушный камень мне уже поперёк горла встал! В его глазах я лишь безликое приложение к плоду его собственных чресел! — А куда же ты смотрела в тот момент, когда замуж за него шла? — усмехнулся учитель, за что сразу же получил звонкую пощёчину. — Не тебе меня осуждать, ведь ты спишь с замужней матерью собственной ученицы! А муж мой пыль в глаза умеет пустить, уж поверь. Когда появился он в моей жизни, я и спать не могла, и есть не могла! Сильный, наглый, красивый, богатый! Мечта любой девушки, что жаждет шальных приключений! А что в итоге? Я пленница собственной семьи! Один вечно ноет, что я неудачная мать, при этом бывая дома раз в год в лучшем случае. Другая ноет, что ей всюду страшно и нужно побольше внимания. Теперь ещё и ты ноешь! А что я? Обо мне кто-нибудь вообще думал?! Хочу ли я быть матерью? Хочу ли я выслушивать каждодневное нытье, разбираться с чужими проблемами и соответствовать чужим ожиданиям? Я вышла за авантюриста, под которым, оказывается, всё это время скрывался обычный бессердечный садист! И я в своей дочери видеть больше его не могу! Да я от них уже смертельно устала! Они не дают мне свободно дышать! Ну что мне поделать, если не дрожит душа моя при виде собственного ребёнка? Что мне поделать, если я её знать не желаю? Виновата ли я в этом насильственном материнстве? Виновата ли она в том, что так получилось? Глаза предательски защипало, а грудь как будто зажали руками. Колени задрожали, и Натали не удержалась и немощно пискнула. Она почувствовала, как что-то тёплое потекло по ногам, и вспомнила, что в туалет не успела сходить после сна. И тут щёки сначала вспыхнули, как будто её силой пихнули в горячие у́гли, а потом кровь так же стремительно отошла от лица. Испарина росой проступила на лбу, а беспомощный стыд моментально затопил изнутри, не давая нормально вдохнуть. Но Натали даже с места не сдвинулась. Разве только руку себе прикусила. Ведь топкое чувство, что она теперь не нужна, буквально выбило дух, заставило чувствовать себя ничтожной и беззащитной, прину́дило сжаться комочком. — Может, ты в ней видишь себя, и это пугает? Ну а если ты спрашиваешь моего мнения, в чём я сомневаюсь, то я отвечу, что дети никогда не виноваты в том, что родились на свет, — философски подметил учитель, накручивая на палец маменькин каштановый локон. — Ты абсолютно прав в том, что мнения твоего я не спрашивала. Быть может, твой рот просто нужно сегодня заткнуть? Учитель засмеялся и притянул maman в поцелуй, но она выкрутилась, подобно гадюке, забралась на кровать и, перекинув ногу через мужчину, нагло уселась к нему на лицо. Что это значит? Натали порывисто дёрнулась в сторону, испугавшись, что Андрей Анатольевич сейчас задохнётся! Но его ладони тотчас же крепко обхватили роскошные ягодицы, а по комнате раздался какой-то сладостный стон, совсем не похожий на крики убийцы. Да и мужские руки двигались совсем не так, словно учитель задыхался от тяжести женского тела. Натали что-то вдруг поняла, и щёки опять покраснели. Кровь закипела, блуждая туда-сюда и совсем не давая спокойствия, и Натали захотелось от этого отстраниться. Спрятаться. Да вот только ноги не слушались, тело ощущалось чужим и далёким, а руки повисли плетями. И ей не оставалось ничего, кроме как глупо стоять и смотреть на то, как маменька трётся о чужое лицо, а крепкие руки прижимают её ещё сильнее, тянут за ягодицы, пальцами проникают в заднее отверстие… Не выдержав этой пытки, Натали всё же смогла прийти в себя, рванула с места и побежала. Она со всей дури летела по ночным коридорам, а слёзы пеленою застилали глаза. Бежала, а рёбра сильнее сжимались внутри. Бежала и точно не знала куда — лишь бы оттуда, лишь бы подальше. И сама не заметила, как оказалась у кабинета отца, словно внутренне желая найти там укрытие. Хлопнув массивной дверью, она прислонилась спиной и утёрла сопли, оглядевшись по сторонам. Через приоткрытую форточку задувал стылый напористый ветер, но какая-то сильная магия не позволяла ему буянить, разбрасывая бумаги и перья. Не было в комнате ни лишних кресел для посетителей, ни бурчащих сопящих портретов, ни каких бы то ни было шумных вещей, вроде поющей шкатулки у самой Натали или маменькиного музыкального граммофона — отец обычно предпочитал тишину. А ещё у него каждая мелочь обязательно лежала на своём месте: ровная стопка пергаментов на дубовом столе всегда по правую сторону, стакан для перьев — по левую; книги на полках строго по алфавиту, как в государственной библиотеке. Ничего лишнего — идеальный порядок. А вокруг запах свежести и чистоты, словно этот человек никогда в жизни не мусорил. Или, может, вовсе не жил — Натали предстояло теперь разбираться в человеческих душах с особым вниманием, ведь, как оказалось, скрывать они могут в себе всяко-разное. Простояв ещё некоторое время в ночной тишине, которую моментами разгонял только лесной шум за окном, Натали всё же залезла на подоконник и с трудом закрыла тяжёлые створки. Она замёрзла. Она всегда мёрзла. Всегда дрожала. И всегда чего-то боялась. Какая жалкая и глупая; неудивительно, что maman от неё напрочь устала. А устал ли отец? Вдруг он тоже не тот, кем ей кажется? И потому, вовсе не умея сдерживать своё любопытство, а теперь ещё и ведомая тревогой да страхами, Натали опять полезла в чужое пространство. Глаза её слишком быстро обычно привыкали ко тьме, поэтому отсутствие света никак не мешало ей видеть, и так как на столе не оказалось ничего ценного, важного или интересного, она пробралась в самые дальние ящики секретера. Внутри неё клокотала едкая мысль, что и отец тоже прячет плохие секреты. Но, к своему удивлению, в глубине письменного стола помимо каких-то скучных бумаг, монет и остальных принадлежностей Натали нашла только старую колдографию, женскую брошь в виде змеи и блестящие запонки. Она всё это вытащила и разложила перед собой. Колдофото на деле оказалось обычной помятой простецкой фотографией, на которой навеки застыли довольные лица отца и maman, наверное, где-то в хвалёных закоулках Чикаго; они смотрели только друг на друга, словно не замечая, что их фотографируют. Натали с силой сжала зубы, выставив вперёд нижнюю челюсть. Не долго думая, она яростно рыкнула, порывисто разорвала фотографию на мелкие кусочки и сложила их в аккуратную кучку на столе. Потом швырнула запонки куда-то на пол, а брошь крепко зажала в руке. Не желая куда-либо идти, она с трудом уместилась на жёстком диване, подтянула коленки к груди и, перебирая свободной рукой спутанные кудряшки, тихонько напела себе какую-то музыку… Всё так же стараясь не видеть чёрных рук за окном. И не заметила, как провалилась в очередной пугающий сон. Опасное и тяжёлое нечто клубилось в пространстве, тянуло за собой, разрывало на части, заставляя кричать и бесконечно пытаться из него вылезти. Проснулась Натали в слезах, уже когда солнце ярко било в глаза. Жаккардовая обивка под ней вся намокла, а жгучий немощный стыд вновь охватил каждую клеточку тела. Натали моментально вскочила. Что же это такое! Как она смела беспощадно испортить отцовский диван! Она со всей дури заломила пальцы, закусила губу, а потом ущипнула себя за бедро, коря за такую оплошность. Но она ведь колдунья… и сможет это исправить… Так, что папенька не заметит, не рассердится, не разочаруется в ней. Уж она постарается! Натали мысленно собрала в себе все детские силы, гипнотизируя взглядом промокший диван, — но абсолютно ничего не происходило. Казалось, что время над ней насмехается, а стыд, что замаскировался под злость, всё сильнее пытается себя проявить. — Ну высохни ты уже! — Натали яростно пнула диван. — Сохни! Высыхай! — закричала она, сжала кулаки и стала пинать диван снова и снова, плача и проклиная про себя на чём свет стоит. А потом вдруг ощутила, как горячая лава собралась где-то в груди. Она стремительно понеслась к рукам, обволакивая каждую частичку души, а потом скопилась в подушечках пальцев и, покалывая кожу, вырвалась на свободу. Обивка дивана вдруг заискрилась, задымилась и лихорадочно вспыхнула. Книги с грохотом попадали с полок. Пергаменты разлетелись по всему кабинету. А огонь, словно живой, метнул языки куда-то наверх и жадно лизнул узорчатый потолок. Натали испугалась. Она завизжала, закрывшись руками. Но хлопок чужого присутствия заглушил треск жаркого пламени. — Госпожа, только не двигайтесь! — пискнул маменькин эльф и щёлкнул тонкими пальцами. Огонь, недовольно извиваясь в разные стороны, последний раз яростно вскинулся ввысь и потух. Эльф снова щёлкнул клешнями, и книги прыгнули на нужные полки, а пергаменты собрались в аккуратную кучку. Но всё это было не так! Натали тут же метнулась к столу. — Глупый эльф! — Она злобно передвинула пачку пергаментов на нужное место, тут же аккуратно ровняя по краю. — Они всегда находятся справа! — Госпоже нужно чистое бельё и сухая одежда, — пискнул эльф так, словно ему было всё равно на отцовский порядок, и тут же получил по лбу! — Сгинь! — взвизгнула Натали, пятясь от него в сторону. Как смел он таращиться на неё мерзкими, тупыми глазищами?! Промокшая ночнушка кусала за бёдра, стыд точил, как червяк, и Натали отчаянно взмахнула руками — с полки опять грохнулась книга. — Уйди же, чудовище! Прочь! — едва не расплакалась Натали. Эльф прижал огромные уши и испарился, оставляя её купаться в собственной немощности. Какая же она глупая! Какая же она отвратительная! Только и может что бездумно всё портить. Портить чужие вещи. Портить чужие жизни. Всем было бы легче, не будь её на этой планете. — Дура, дура, дура, — шептала Натали и щипала себя со всей силы. Она с трудом забилась под стол, намереваясь провести там всю жизнь. — Ничтожная, жалкая дура. Просто уйди, просто уйди… Вот только просидеть под столом целую жизнь, конечно, не вышло — через пару часов голод предательски заявил о себе, и Натали через силу вернулась в собственные покои. Мать не допустила бы её к столу без должных манер, потому стоило привести себя хоть в какой-то порядок. Натали это очень не нравилось, но есть хотелось сильнее. Конечно, при желании можно и с кухни стащить целый окорок… Но тогда ей придётся полдня провести в объяснениях и выслушивании нравоучений, ведь, как оказалось, желание матери всё контролировать иногда доходило до откровенных безумств, а желание Натали ей противостоять при этом приобрело бы разрушительные последствия. И выслушивать что-либо теперь Натали и вовсе не собиралась. Но и браниться ей не хотелось. Она только поест и сбежит. Далеко-далеко. Туда, где маменькиным эльфам её ни за что не найти. И хоть прятаться всю жизнь у неё не получится, она дождётся отъезда в Чикаго, вернётся и забудет всё, словно очередной пугающий сон, — ей к этому нынче не привыкать. — Просто делай вид, что всё хорошо, — кривилась Натали, расчёсывая перед зеркалом спутанные кудряшки. — Не смотри на неё, не перечь, не дури и не ной. Но и это тоже сделать оказалось не просто. Позолота на раме уже рябила в глазах, а розовые рюшечки на платьях, портьерах и покрывалах привели её в бешенство. — Надоело! — рыкнула Натали и швырнула гребень на пол. Потом бешено растрепала и без того лохматые волосы и выскочила за стены этой уродской тюрьмы.***
Путь к позднему завтраку пролегал через первый этаж. Чем не повод заглянуть в комнату вновь? К тому же скоро эти покои абсолютно точно по праву перейдут к Натали — она станет единоличной хозяйкой в поместье и уж точно не станет по этому поводу переживать! В этот раз она не боялась — шла уверенно, высоко задрав голову. Чёртовы юбки шуршали по́ полу, подметая собою всю пыль, а каблуки отбивали ритм высокомерного превосходства. Где-то глубоко в душе Натали знала, что это ей чуждо. Однако признаться в этом боялась даже самой себе. Нельзя показывать слабость! Не теперь, когда она точно уверена, что довериться ей более некому, ведь отец далеко, и когда вернётся — неведомо. Ну а кроме него нет у неё ни единой души на всём белом свете. Она одинока, и этого не исправить ни злостью, ни жалостью. Натали остановилась у места назначения, уверенно прогнала подальше эти бесполезные самобичевания и толкнула тяжёлые двери. В свете дня они показались какими-то совсем уж массивными — из тёмного дерева, в высоту под три метра и с ручками в виде колец в ноздрях позолоченных львов. Ночь всё скрывала, да и мысли о маменькиной защите придавали Натали достаточно смелости. Теперь же она сразу почувствовала себя слишком слабой и уязвимой. Но через силу встряхнулась и шагнула вперёд. Внутри камин уже не горел, шторы были плотно задёрнуты и постель не заправлена. Высокий платяной шкаф со скрипом раскрылся, и Натали рассмотрела летние платья из мягкого хлопка, шёлковые халаты, прозрачные комбинации и корсеты на любой вкус. На полу беспардонно валялось использованное белье. Скомканный кусок какой-то то ли гладкой шкуры, то ли незнакомой ей ткани торчал из-под покрывала, но Натали побоялась то приподнять, чтобы с точностью выяснить, что это. На туалетном столике расположилась уйма различных баночек, скляночек и коробочек. Большинству из них Натали сходу названия дать не могла. По виду поняла только, что некоторые используются слишком часто, другие — слишком редко. Слой пыли покрывал половину из этих косметических средств. А вторая половина стояла без крышечек или вовсе валялась даже не на столе, а где-то под креслом. В раскрытой шкатулке блестели украшения из золота и дорогих камней: жемчужные серьги, колье из сапфиров, изумрудные браслеты и бриллиантовые подвески. Всё это было свалено в кучу, а то и местами зацепилось одно за другое. Какое-то не самое лучшее убранство для того человека, который гонял Натали за любую оплошность. В который раз идеализированные маменькины черты размывало реальностью, точно потоки свежей воды толкали склизкую тину подальше на берег. Чтобы наверняка показать эту мерзость, которая на солнце неизбежно превратится в тухлую кучу. Натали скривилась. Ведь даже запах в этих покоях стоял какой-то сладкий и душный. Он бил по ноздрям, оседал внизу живота, и Натали получше принюхалась, пытаясь уловить каждую нотку. Но почуяла лишь аромат чужих тел, выделений и приторного парфюма. Ни чистоты, ни свежести. Только грязь и разврат. Обида за отца заклокотала где-то в груди, и Натали выскочила, со злостью хлопнув дверьми. И ко всему прочему теперь из-за этого запаха у неё между ног поселилось что-то тяжёлое и непослушное, и от него хотелось быстрее избавиться. Она встряхнула кудрями и побежала на завтрак, стараясь не думать о том, что случилось. Ей было противно. Ей было тревожно. И она снова попыталась всё прогнать подальше в себя. Но не успела Натали войти в залу для приёмов — одну из множества в этом старинном поместье, отделанную позолотой и сверху донизу заставленную коллекционным китайским фарфором и мебелью из дорогущего французского дуба, — как мать сходу сорвалась с цепей. — Ты опять заставляешь всех ждать! Хоть раз бы могла прийти к трапезе вовремя. Негоже, когда трое взрослых не могут приступить к завтраку, потому что одна юная особа опять спит до полудня. Говоришь-говоришь, и всё без толку… Она лёгким, но капельку дерзким взмахом палочки всколыхнула в канделябрах на ножках угасающий огонёк от свечей, которые источали лёгкий запах засушенных трав и горящего воска. — Так не ждали бы, — буркнула Натали, усаживаясь на отделанную позолотой козетку, расправив пушистые юбки. В зале играла тихая музыка — какой-то очевидный Blues Band, музыка «афроамериканцев», как называла это maman, перебирая бесчисленные простецкие грампластинки по вечерам. «Когда морок паранойи спадёт с глаз твоего отца, — говорила она, выводя тонарм из держателя, чтобы зачарованная игла могла плавно скользить по дорожке, убаюкивая звуками саксофона, — ты тоже сможешь отправиться в Штаты и вживую послушать «чёрных» певцов; тех, кто положил жизнь на борьбу за свободу и равенство. Сможешь посетить лучшую в мире школу магии и узнать, как прошла моя юность. Ох, сколько воспоминаний теплится в моём сердце о тех временах, когда я делила небольшую комнату в общежитии с красивыми африканками! Мы гадали на местных парней, плели мелкие косы и тайно сбегали по вечерам в подпольные пабы… Сбрасывали туфли, поднимали юбки выше колен и лихо отплясывали то, что сейчас называется чарльстон, под звуки диддли-бо или губную гармонику. Никаких оков пуританства. Только свобода. Да, не буду скрывать, я была скандалистка, сластолюбка-южанка, одна из самых буйных девчонок нашего факультета — Птица-гром. Да что там — всей школы! Никто не мог меня «повязать», так меня воспитали — ма слишком много мне позволяла. И хоть отец мой был строгих правил и убеждений, его рано не стало, и я предоставлена была женщинам. Ну а женщины в нашем роду, знаешь ли, ограничения сильно не терпят. Ну а потом появился твой батюшка… И настойчивости ему было не занимать. Ну а мне, как любой юной леди, такое внимание льстило, не скрою. В отличие от прочих знакомых парней, чьи головы обычно не заполняли навязчивые идеи, и они спокойно переключались с одной девушки на другую, отец твой был упрям до безумства. Мялся ночами под окнами общежития. Дарил бесчисленные подарки. Придумывал не самые пристойные приключения… А потом и вовсе увёз в путешествие по Америке. Моя нянюшка Люсинда после этого грозилась загнать его на хлопковые плантации и хваталась за сердце, со слов матушки, страшась северных дикарей, которые развратят южную душу. Ах, гроза, а не женщина! В общем, твой отец ей точно понравился, ну а моё сердце покорил своей необычной манерой дарить впечатления. И одному богу известно, что было бы, откажи я ему и останься в Чикаго, который так сильно тогда мне понравился… Но надеюсь, что когда-то и ты сможешь в Америке побывать. Увидеть мой мир. Почувствовать жизнь. А ещё мы обязательно наведаемся в наше поместье Чейденхолл — одно из немногих богатых на юге, где отсутствовали рабы, были только свободные люди. Увидишь моих братьев и мать. К тому же есть то, что тебе важно узнать о себе. И запомни, Натали, — лучше смерть, чем ошейник». После таких слов она обычно раскуривала тонкую папиросу и, откинувшись на бархатную кушетку, прикрывала глаза. Как тогда казалось Натали — с удовольствием. Сама она сидела на ковре перед матерью, ломая дорогих кукол, и слушала эти истории, представляя обеды на ранчо в компании слуг и подружек, танцы без совести, ночные прогулки и взрослые бары. Галантных мужчин и ухоженных женщин… Она не понимала, кто такие южане, а кто — северяне, чем они схожи, а чем отличаются. Но ей хотелось хоть раз посмотреть на людей с другим цветом кожи, увидеть иную культуру. А ещё она с удовольствием бы стала учиться бок о бок с ребятами в школе магии, хотя заведомо считала их много глупее. Так учила maman, которая в порыве каких-то приподнятых чувств всегда возвышала Натали над другими детьми. Сейчас же и речи не шло о том, чтобы посмотреть мир или узнать что-то важное. И север, и юг остались вехой в истории. Да и матери уже всё равно. Она только из раза в раз ставила на стол фарфоровые кружечки, чайнички и кофейники; клала начищенные серебряные приборы. Всё самое лучшее. Для гостей. Напоказ. — Не смей мне дерзить! — взвилась она, вытянув вперёд левую руку в кружевной перчатке. Натали мысленно закатила глаза — высокомерием мать могла смело соперничать с Бонапартом, — но всё же встала и подошла к ней, чтобы приложиться губами к изящной ручке. Впрочем, весь вид её тоже был чрезмерно изящен для обычного повседневного завтрака. Лиф прозрачного платья — которое наверняка при ходьбе подчёркивало каждый изгиб круглых бёдер, — расшитый морскими жемчужинами, выгодно стягивал безупречную талию. С голых плеч по рукам струился шифон. Крупные блестящие кудри доставали до пояса. А ложбинка меж грудей отчётливо выделялась благодаря аккуратной золотой подвеске-змее, которая иногда заколдовано шевелилась, как будто специально подзывая взгляд к глубокому декольте. Мать всегда любила добавлять нотки вульгарности в собственный облик, хоть и не позволяла себе этой вульгарности в поведении. Но Натали поняла, что по этим ноткам и стоит оценивать её гнилостный внутренний мир, который не мог время от времени не проступать через фальшь изысканной вежливости. Через эту учтивую светскую сдержанность, которую мать с годами в себе воспитала. Но вот только коричневые лисьи глаза всё на раз выдавали с лихвой — ей вновь хотелось расправить пушистые крылья, которые тяжёлой ношей много лет волочились по полу. — Уважь мать, а потом сядь, как подобает княжне, и не открывай рта, пока тебя об этом не попросят. О, как же хотелось ответить! Выложить всё, как на духу! Но Натали буквально заставила себя не думать о том, что видела ночью, быстро уселась на место и пододвинула ближе креманку с вареньем. Но как только она потянулась за ароматной горячей булочкой, мать опять взбеленилась. — Куда? Захотелось стать толстой и неуклюжей? Я что, зря наняла для тебя хореографа? Ты с утра пропустила занятие. Не в первый раз, надо сказать. Но ладно, я решила, что, может, ты заболела, а теперь вижу, что заболела ты неслыханной наглостью! — Балеринам не пристало толстеть, — мягко подметил учитель, когда Натали вдруг исподлобья уставилась на него, словно ожидая того, что он вступится. Ну или она сама не понимала, почему искала поддержки в чужом человеке. Одна часть внутри неё хотела защиты, а другая требовала жестокой расправы. Сама она не знала, как на всё реагировать, поэтому застыла в пространстве, сверля взглядом точку на лбу, который покрывала кудрявая чёлка. — Но Натали и без того не самая крупная девочка, и одна булочка, как мне видится, беды не сделает, — закончил учитель, аккуратно пододвигая к матери блюдо с тарталетками. — И вам, княгиня, тоже не помешает откушать чего-нибудь. Все мы проголодались и разнервничались, но теперь можем и успокоиться, — елейно проговорил он, успокаивая маменьку, словно змей. Мать снисходительно закатила глаза, но тарталетку с тарелки всё же взяла, совсем не страшась за собственную фигуру. — Радуйся, Наталья, что учитель у тебя благородный. Всё-таки не зря в его карман уходят немалые деньги, — разом упрекнула она сразу двух человек, элегантно подхватив пальцами правой руки уже третью по счету тарталетку со взбитыми сливками и малиной. — Не ваши, — не удержался внутренний саботажник, но Натали быстро забила рот большим куском булочки, чтобы саму себя как-то заткнуть. — Язык хуже метёлки, — недовольно прошипела маменька и немного сморщила маленький нос. — А спина, никак, умоляет о розгах! — А я всегда знала, что дети — это неблагодарные маленькие монстры! Тем паче — девчонки, которых безбожно балуют вечно всё дозволяющие, но отсутствующие отцы, тем самым закладывая в их юные глупые головы неподобающее традиционному обществу вольнодумство, — ядовито влезла подруга маменьки, которую Натали вообще видела только второй раз в жизни. Имени её она не запомнила. Просто глупая мерзкая женщина. Ещё и страшная, как разукрашенный клоун. Ей бы сидеть и помалкивать. Правда, maman и сама покосилась на неё с некой долей справедливой брезгливости. — Полно вам, Лиля Андреевна, — снова вступился учитель, который, по всей видимости, был весьма благосклонен к Натали. И эта мысль, как ни странно, приятно грела душу, а то и что-то пониже. — Дети всего лишь копируют поведение собственных родителей. И что уж таить, леди Гормлейт, Натали просто девочка с собственным мнением, и разве не ваша ли это отличительная черта? — лукаво улыбнулся он и опустил руки под стол. Натали сразу вспомнила ночь, и её глаза невольно расширились. Следуя чужим примерам, она тоже опустила руки под стол и зачем-то пробралась пальцами под нижнюю юбку. Ей очень хотелось унять это чувство, которое с каждой минутой становилось только сильнее. Маменька тем временем приосанилась, кинула очередной высокомерный взгляд и, едва сдерживая улыбку, лёгким взмахом палочки отправила в тарелку Натали несколько пирожных. Которых, к слову, уже не хотелось. Умела она портить всем аппетит, а потом делать вид, что ничего не произошло. Сколько ж в ней желчи, которая уже лилась через край! Натали казалось, что однажды мать не выдержит и просто лопнет от собственной злости, как гнилой помидор. — Спорить не стану, есть в ней что-то и от меня, но вот от батюшки всё же будет побольше, — спокойно сказала мать, колдуя кизиловой палочкой над кофейником, который тут же взлетел над столом и разлил по чашкам очередную порцию тёплого чая с молоком. Она не давала никому выбора. Чай всегда был уже с молоком, и она сама его всем разливала. И раньше Натали это даже нравилось… — Ох, как же его порой не хватает! Дом пустеет, когда его вызывают на службу. Каждый раз с замирающим сердцем жду, что он вновь исчезнет в камине, — вздохнула maman, а Натали сжала пальцами платье. Ну какая же лицемерная лгунья! Видит вокруг лишь врагов, но и сама не торопится с покаянием. Может, чует соперницу в собственной дочери? Или просто играет роль заботливой матери? Или ей и взаправду хочется всё вокруг контролировать? Рядить Натали в кукольные одежды. Указывать, чем заниматься. Как коршун следить за каждым движением, чтобы закатить вдруг скандал, вылить ушат унижений и наказать за любую оплошность. И как Натали не видела этого раньше? Или пелена любви и какой-то детской наивности не давала ей трезво оценить ситуацию? А вдруг это всего лишь обида теперь пачкает изнутри? Где правда, где ложь? В какую из сторон ей нужно смотреть? Столько вопросов крутилось в мыслях Натали, пока она сжимала в руке несчастную ткань, что аж голова на мгновение закружилась. Чай с молоком в кружке вдруг показался таким отвратительным, что Натали даже скривилась. Ей надоело здесь находиться. Она захотела уйти, но пальцы второй руки уже без её ведома гладили какую-то точку между ног, которую она случайно нашла и которая дарила такие приятные ощущения, что Натали в какой-то момент даже почувствовала некую отстранённость и воздушную лёгкость. Как будто её подхватило мягкое облачко и унесло далеко-далеко… и несло до тех пор, пока из этого блаженного забытья её не вырвал каркающий возглас maman: — Мордред, Наталья! Да как только можно было взрастить такую бесстыдницу! Но Натали как будто раздвоилась на части: она поняла, что её заметили, но сделать уже ничего не могла. Глаза сами собой закатились от непередаваемых ощущений, которые стремительно подхватили живот. Натали тяжело дышала и бездумно сводила бёдра под столом. Она изо всех сил пыталась вернуть тот момент, тот накал ощущений, самый пик удовольствия, слухом улавливая лишь отголоски очередных напутствий о том, какой должна быть молодая княжна. После всего того напряжения, что копилось внутри последние сутки, эта разрядка стала такой захватывающей и нужной, что даже злобная матушка, опозорившая её перед всеми, не смогла затушить этот яркий душевный пожар. Возможно, Натали не удержалась и пискнула. Возможно, даже откинулась в кресле, заходясь в наслаждении, но заметить совсем не успела, как maman подошла и хлёстко ударила её по ладоням. — Руки девочки должны лежать на столе, а спина при том быть ровной, как хворостина! — зашипела она в самое ухо. — И не смей позорить меня перед гостями, иначе твой отец узнает о твоём поведении, которое, видит Мерлин, меня уже утомило! После этого мать выпрямилась, разгладила невидимые складки на платье, натянула на хищную морду очередную вежливую улыбку, как змея надевает на себя свежую шкуру, и снова села на своё место. — Говорят, Гриндевальд за свободу во всех смыслах этого слова, и даже союз с магглокровным теперь считается не преступным… — снова защебетала она, недвусмысленно посматривая на учителя, но Натали уже не слушала. На фоне шума в ушах ей показалось, что трое взрослых разом уставились на неё. И как будто бы перешёптывались. Словно бы слова про какого-то Гриндевальда вдруг им стали вовсе не интересны. Словно бы они Натали осуждали. В моменте все взгляды разом сошлись на ней, буравя насквозь и вжимая в кресло так, что аж фарфоровый кофейник на столе треснул от накала бурливших эмоций. Казалось, что они вот-вот начнут беспардонно указывать пальцем, смеяться и потешаться… Гости… Что не представляли никакой ценности и приглашались только для удовлетворения каких-то эгоистичных маменькиных желаний. Гости, на которых всегда было побоку. Сначала была одна подруга, потом появилась другая. Безликие люди, которыми мать окружала себя всю жизнь, словно ненужными, но красивыми статуэтками. И если какая-то из них приходила в негодность, то просто беспощадно выбрасывалась на помойку. Разве только учитель по танцам показался Натали каким-то другим — нужным матери, добрым и недоступным давлению. И он мог бы снова вступиться, но смотрел и молчал! Он поддался ей! Не перечил. Быть может, у них и правда любовь? Хотя что могла её мать знать о любви, если даже собственная дочь была для неё главной вещью в коллекции? Ещё и, по всей видимости, уже изрядно наскучившей. От этих мыслей Натали неосознанно вонзилась ногтями в ладони, в очередной раз чувствуя всепоглощающее бессилие. Панический страх одиночества, смешавшись со злобой, заставил тело легонько подрагивать. Натали вдавила ногти сильнее. И время вокруг словно замерло. Maman медленно двигала напомаженными губами, выпучив злые глаза, учитель медленно размешивал отвратительный чай, продолжая молчать, но лукаво смотреть, а её саму медленно тянуло в трясину какого-то необъяснимого желания причинить каждому из них физический вред. Она готова была каждого из них растерзать. Она готова была каждого из них задушить. Она хотела их смерти. Но оглушающий звон серебряной ложечки о фарфор вклинился в уши, и Натали порывисто вздрогнула. И сразу же вспыхнула. Она резко вскочила и дерзко скинула со стола тарелки и кружки. — Ненавижу! И бросилась прочь, слыша звон битой посуды и глотая слёзы от столь постыдного унижения! Или от переполнявших её чувств, которых она совсем понять не могла. А может, и вовсе всё навалилось одновременно. — Сядь! Невоспитанная мерзавка! Это был дорогущий фарфор династии Мин, который не починить обычным Репаро! — взвизгнула мать, потеряв-таки всю свою сдержанность и педантичность. Она даже бросила вслед какие-то заклинания, но Натали уверенно увернулась от неумелых манипуляций, которые лучами угодили в настенное зеркало, расколов его на мелкие части. Что ещё больше вывело мать из себя — её рык разъярённой пантеры пронёсся по зале, а стихийная магия сбила какую-то вазу (наверняка династии Сун или Тан, а может быть, Хань — Натали было абсолютно плевать). — Ты себя сейчас слышишь, Гормлейт?! — возмутился учитель. — Бога ради, сядь, успокойся и отдай свою палочку! Маменькина подруга и вовсе кудахтала вслед матерные ругательства, которые в адрес детей кричать как минимум непотребно. Учитель как мог пытался их вразумить. Но Натали даже не оборачивалась. Бежала со всех ног и плакала, и плакала, и плакала… Пока не оказалась вдруг посреди проклятой бальной залы, которую уже ненавидела. Захлебнувшись в рыданиях, запуталась в платье, которое сама же подобрала не по размеру, и повалилась прямиком на вылизанный паркет. А маменькин эльф, который взялся из воздуха, сразу примостился рядом, гладил по голове и тихонько пищал о том, что всё будет хорошо, всё наладится, всё станет как прежде, ведь батюшка однажды вернётся со службы. Но Натали и слышать ничего не хотела от мерзких слуг её матери! — Прочь! Пошёл прочь! — завизжала она и ударила эльфа по маленькой сморщенной мордочке. — Прочь! Прочь от меня, ирландское чудище! Ничего мне не нужно! Уходи! — кричала она, давая эмоциям выйти через сжатые детские кулачки, которые обрушивались на эльфа снова, и снова, и снова. И он позволял; только судорожно притом вздрагивал. А когда Натали устала и обмякла на полу, то и вовсе просто исчез. И она тотчас же успокоилась.***
Всю последующую неделю Натали намеренно не показывалась матери на глаза. А та особенно и не пыталась её отыскать. Может, чувствовала вину, но боялась в этом признаться, а может, уже мысленно выбросила дочь на помойку — Натали было всё равно. Она спала в кабинете отца, стараясь много не пить перед сном, пропускала танцы — ведь учитель ей был тоже не друг, — арифметику и историю и, ко всему прочему нагло воровала с кухни еду. Остатки прислуги помалкивали, ведь Натали пригрозила отцом. Ну а так как поместье полноправно принадлежало только ему — а следом и самой Натали, — то и решения принимать будет он, а не миссис Гормлейт! И вся эта челядь покорно молчала, ведь отца почему-то побаивались, хоть Натали в этом их не поддерживала. Ну как они не замечали того, что истинное зло скрывается под личиной ирландской аристократки?! Однако всё было так и никак иначе. И Натали оставалось смириться с тем, что её — со слов отца — окружали только трусы, глупцы и предатели. Целыми днями сидела она на старом пруду в северной части угодий и отрывала лягушкам их мерзкие тонкие лапки. А бывало, придёт опять хулиганить, а там уже плещется у бережка водяница и хихикает — мерзко-мерзко. Лохматая, голая, а груди такие огромные, хуже, чем у деревенской коровы. Волосы зелёные, до самого пояса, а под ними, наверное, как в книжках — кости виднеются. Поначалу Натали эту дамочку страшно боялась, пряталась за кустом и подолгу смотрела. На то, какая она вся развратная и свободная, какая моментами бывает красивая; и даже хвост ей совсем не помеха. Раз за разом Натали стала подбираться всё ближе, ползала по траве, не боясь пачкать белые платья, а потом как-то рискнула и кинула камень. Он стукнул русалке куда-то по голове. — Уходи, гадина! Мой пруд! Колдовать научусь и засуну в бочку! — закричала Натали. Она бросила ещё один камень и вся внутри аж сжалась от растущего напряжения. Старухи на кухне однажды шептали, что малых девок русалки таскают, да превращают в таких же зубастых уродин, ведь нет в них никакой красоты, что бы там кому не мерещилось. А нежитью Натали становиться боялась. Ей совсем не хотелось тоже однажды стать водяницей, чтобы заманивать путников к себе на болота. Затягивать их на дно, а потом строить из костей морские чертоги. Что за жизнь-то такая? Пустая… Натали гусиной кожей покрылась, представляя, что тащит под воду собственного учителя… Но девка с красивой кувшинкой в волосах только пригрозила перепончатым кулаком, скрылась на глубине, брызнув тяжёлым хвостом, и с тех пор больше ни разу не появлялась. Тряслась Натали тогда хуже не придумать. Но собою очень гордилась и даже перестала мучить беззащитных лягушек. Ещё иногда Натали пряталась от матери на конюшне и пыталась с помощью волшебства вызывать в лошадях ужас и страх. Правда, магия ей почему-то больше не подчинялась, и Натали могла только злобно тыкать в них палкой. Ну а когда ей надоедали все эти незамысловатые развлечения, она залезала на высокий стог сена, зная, что мать-чистоплюйка её не станет искать в этой деревенской грязи. Она лежала на сеновале до поздней ночи, подкидывала в воздух сухие травинки, а потом зарывалась поглубже в сено, чтобы в тепле засыпать под звёздным небом. Таким далёким и необъятным. Без каких бы то ни было запретов и правил. Там был только бесконечный космос и пустота — такая же, которая с некоторых пор поселилась у Натали в груди. Она не знала, почему. И не знала, как от неё избавиться. Но когда смотрела на звёзды, то представляла, что она не просто пустая и никому не нужная, а яркая и свободная. И пусть каждая из этих звёзд уже давно мертва, Натали это не пугало. Иногда она ловила себя на мысли, что тоже хочет просто раствориться в пространстве. Стать ничем. Истинной пустотой. Может, тогда она оправдает хоть чьи-нибудь ожидания? Перестанет быть непосильной обузой? Исправит хоть что-то? Станет кем-то, кого будут любить? Натали не знала и этого, как и не знала она, впрочем, вообще ничего. С такими мыслями она засыпала, с такими мыслями просыпалась, и раз за разом ходила гулять от дома всё дальше. Ведь, может, однажды, где-то там, найдётся в мире уголок, в котором никто не нарушит её собственного спокойствия. Она на это очень надеялась. Но до тех пор оставалось упрямо искать. А упрямства Натали, как оказалось, было вовсе не занимать.***
В один из таких дней Натали прихватила шляпку от солнца, надела длинное довольно грязное платье и в поисках приключений отошла от поместья дальше обычного. Дальше парка с плакучими ивами и резными скамейками, на которых маменька на жаре читала сборники стихотворений; дальше конюшен с арабскими жеребцами, которых maman ненавидела и никогда на них не садилась; и дальше, чем заброшенный пруд, где Натали открыла в себе новые стороны. По небу плыли тяжёлые серые облака, солнце пропало, беседка с гортензиями была позади, а вдали виднелся лишь лес. Сколько раз ей велели туда не ходить, и она всегда покорно внимала словам. Не смела ослушаться старших. Однако теперь ей на правила наплевать. Лес отчего-то манил. Звал её. И даже леший Натали уже не пугал. Это её дом, её пруд, её лес. Всё принадлежит ей! И она заберёт то, что её по праву. Но так же кроме всего этого ей просто хотелось узнать, что там — за непроглядной стеной из дубов или сосен. Что там лежит, за сплошным буреломом? Где же тот мир, в котором ей не придётся страдать и бояться? В котором позволено не скрывать собственные пороки и слабости. То место, где она будет летать, словно птица, ведь ведьмы умеют летать, и когда-нибудь Натали тоже научится — прыгнет на кухонную метлу и скроется за горизонтом… Пока она блуждала в раздумьях, перед ней раскинулся такой густой подлесок, что даже в нём, не говоря уж о полноценной чащобе, свободно могли прятаться сотни леших, разбойники и даже стая голодных волков. Может, они всё это время даже следили за ней? Натали то и дело оглядывалась по сторонам, но не видела ничего, кроме малины, крапивы, шиповника, чертополоха и ежевики, что росли между соснами и елями. Толстые стволы перемежались с хилыми ясенями и берёзами; кое-где даже виднелись худые осины. Она остановилась и стала мяться на месте, пытаясь заставить себя зайти дальше обычного, как где-то вдалеке вдруг загудел ветер и закачал верхушки зловещих деревьев. Вороны на них каркнули и вмиг разлетелись в разные стороны. Натали с хрустом наступила на ветку и вздрогнула. — Ой… — Не долго думая, она развернулась и побежала обратно, придерживая платье и летнюю шляпку, которая едва с головы не слетела, ведь Натали не любила ленточки, которыми обвязывают шею, и всё, что хоть капельку давит. Ноги в неудобных туфлях утопали в траве, а платье цеплялось за ежевику. Пару раз Натали спотыкалась, громко дыша, а когда наглый ветер грубо толкнул её в спину, то и вовсе завизжала. И скамеечки в парке показались уютными, хотя этот парк она ненавидела. Страшно-то как! Она бежала по знакомой тропинке, не останавливаясь, пока не услышала журчащие звуки фонтана и не увидела знакомые кованые ворота, что искрились желтоватым свечением. Натали легко протиснулась между прутьями и рванула вперёд. Она не знала, что её напугало, но аж дух сковало в груди, когда она уселась под ивой, чтобы унять тряску в коленках. Платье взмокло под мышками, а в животе крутился ураган из эмоций и впечатлений. И на беду ей это даже понравилось. Словно глоток самой жизни после застоя в болоте маменькиного контроля. Теперь-то она знала, чем хочет заняться следующим утром. Сегодняшний день уже подарил ей уйму эмоций, а за́темно шататься по́ лесу ей вовсе не хочется… Ночами леший проверяет собственные владения, обернувшись древесным чудовищем, и никому от него не укрыться — ни волкам, ни людям. «А вот утром можно задобрить его краюшкой хлеба — ведь он прячется в старой коряге, — и задабривать так каждый день, чтоб потом знала собака, чьё мясо ела», — думала перед сном Натали, раскинув руки на сене и уже представляя, как снова чувствует этот горячий счастливый клубок в животе. Спалось ей на удивление очень спокойно, без жутких кошмаров, и проснулась она ещё до рассвета уже в приподнятом настроении. Повышенная активность не дала ей понежиться даже лишних пять минут, поэтому она вскочила и крикнула: — Подай хлеб в коробе, и чтобы я тебя не видела! Через минуту перед ней появилась маленькая корзинка со свежими булками и большим куском сыра. Он оказался каким-то вонючим, поэтому Натали его просто выкинула. Тупоголовый ирландский монстр до сих пор не запомнил её вкусы и предпочтения — она любит мясо! Но мясо надо готовить, поэтому она просто сбежала голодная. В этот раз туч уже не было, а красное солнце осторожно и медленно поднималось с востока, словно огромный блинчик с клубничным вареньем. Или кровавый кусок оленины… Глупые сравнения приходили на ум Натали, пока она пробиралась через знакомый подлесок, всё ещё побаиваясь и лешего, и волков. А ещё отмахивалась от мошек, раскидывала за собой хлеб и дёргалась из-за каждого шороха. Чуть только треснула ветка? Это леший кряхтит. Сова закричала? Леший следит. Ветер подул? Леший бежит. «Жри ты уже свой хлеб и не ходи за мной», — злилась про себя Натали, пробираясь через гущу кустов. Так и корячилась она несколько часов, купаясь в собственных страхах и злости от голода, которые одновременно тащили из глубин что-то такое, от чего настроение скакало хлеще, чем породистые кобылы. А ещё от всего этого приятно тянуло живот. И это снова хотелось унять! И Натали уже точно знала, как это делается. Позднее утро выдалось тёплым и чистым. Слишком приятным. Натали захотелось пробыть в лесу дольше обычного, даже несмотря на то, что она очень боялась. Лишь бы только не возвращаться. Спрятаться ото всех и мечтать. Ей всё время казалось, что в поместье эльфы за ней наблюдают и строго докладывают о каждом шаге леди Гормлейт… И от равнодушия этой женщины, которая даже не пыталась о дочери позаботиться, Натали ещё больше её ненавидела! Когда хлеб в корзине закончился, а солнце едва ли не стояло в зените, Натали наконец-то увидела поляну, которая заманчиво раскинулась перед глазами. На ней ещё даже было зелено, деревья защищали со всех сторон от незваных гостей, а низкорослые ярко-синие колокольчики, которые из-за холодного климата расцвели уже в конце августа, придавали этому месту лёгкий флёр романтичности. Конечно, магический купол уже просвечивал где-то там, позади, но Натали решила, что можно хотя бы разок уйти за пределы защитных барьеров. Что же такого с ней может случиться?.. Она оценила поляну и швырнула корзину, надеясь, что хлеба хватило. И раз никто шумно не двигал деревья, не скрипел и не фыркал, то, видимо, так оно и было. От утренней росы уже совсем ничего не осталось, поэтому Натали со спокойной душой сбросила шляпку, неудобные туфли и плюхнулась в мураву. Мысли о том, что в лесу прячется всё что угодно, не переставая подстёгивали её возбуждение. А трава, словно мысли читая, мягко укутала в зелёной перине. Сквозь верхушки деревьев пробирались солнечные лучи и мелькали бегущие по небу облака. Натали виделись дивные ватные горы, воздушные замки и перина из комнаты… женщины, что насквозь пропахла чужим мужским запахом. Он так въелся в мысли, что Натали, поддавшись позывам судьбы, развела ноги, ловко задрала платье повыше и нежно скользнула рукой в прорезь нестиранных панталон. Между половых губ уже всё настолько намокло, что пальцы заскользили, как в масле. Мягко. Твёрдо. Медленно. Быстро. По кругу. Щипками. Немного постукиванием. В это время где-то вдали уже проснулись поздние птицы. Дятел шумно стучал свою песню. Стрекозы жужжали над головою, а неподалёку опять треснули ветки, и дыхание Натали участилось в такт разгулявшимся пальцам. — Привет, — вдруг раздалось где-то за спиной, и Натали вздрогнула, вынырнув из приятного опустошения. Она сразу поднялась, отдёрнула платье, обернулась и дерзко прищурилась. На поляне стоял мальчик чуть старше неё — лет двенадцати. Только наряд его был слишком изношенный, деревенский и ни в коей мере не походил на тот дворянский костюм, который могла бы позволить себе Натали. Она брезгливо сморщила носик. Растянутые в коленях льняные шаровары, рубаха, подпоясанная тугим ремешком, и простые дешёвые сапоги. Как будто какой-то слуга свалился ей на голову или подкрался совсем незаметно, а она, на свою беду, никак его не приметила. — Ты кто? И почему топчешься на моих землях? Отвечай! — приказала Натали, пытаясь нахмуриться. Ей было немножко тревожно. Да что там — и страшно, и стыдно. Но она не подала вида. Только небрежно отбросила волосы и выпрямилась в спине, сверля незнакомца взглядом исподлобья. — Простите… госпожа? — неуверенно замялся тот, посматривая куда-то ей в ноги, и Натали бездумно подтянула платье повыше, чуя, как щеки алеют. — Разве эти земли являются вашими? Там же дальше обычный пустырь, который предпочитают обходить стороной. Туда я сам не ходил никогда, но и никого не встречал поблизости. Натали цокнула. Простецы. Что с них взять. — Как твоё имя? — отмахнулась она, не желая разбираться со своим промахом — велели же ей не ходить за барьер. А она пошла. И ни о чём не жалеет, надо сказать! Вот ещё! Носит титул княгини, а прячется, как простая крестьянка… — Миша. — Я Натал…ша. Ты откуда здесь вообще взялся? Подглядывал? Мальчик немного смутился: — Что?.. Я? Нет, я… просто. Натали рассмеялась, а он сразу расслабился, едва только она перестала сверлить его высокомерным взглядом, и нагло плюхнулся рядом. Натали стихла. Ей тотчас захотелось от него отодвинуться. Но клятое тело не слушалось, и она снова выпрямилась в спине, давая понять — скорее, самой себе, — что её никак не смутить какому-то там дрянному мальчишке! — Я из деревни за лесом, — начал он как бы невзначай и махнул рукой куда-то в сторону. — Я люблю приходить сюда, посидеть, отдохнуть ото всех. У меня слишком большая семья, — недовольно проворчал он, уверенно вертя в пальцах сухую травинку. — Но тебя раньше никогда не встречал. Решила собрать цветов? — он указал на пустую корзинку. — Я сбежала из дома, — соврала Натали. Хотя в какой-то степени это было правдой — ей отчаянно хотелось сбежать от женщины, что постоянно рядила её в кукольные одежды и заставляла развлекать гостей своим присутствием. Так, словно они сами меж собой не могли бы развлечься. Натали с тоской и злобой ждала, что отец приедет и закончит всё это отвратительное безумие, которым больна её мать. — Я ушла далеко-далеко и надеюсь, что меня никогда не найдут. Она прищурилась, получше осматривая мальчишку. Большие карие глаза вглядывались в неё с интересом, волосы струились кудрями до самых плеч, а пухлые губы изогнулись в какой-то хитрой лисьей улыбке. Натали непроизвольно сжала бёдра. — Что смешного? — возмутилась она. — Ты, наверное, врёшь и пришла на поляну за колокольчиками — мои сёстры тоже их любят, — а мой отец всегда говорит, что врут только очень плохие люди. Но ты… Какой наглый напыщенный проходимец! Натали даже не выдержала и не дала ему закончить: — Мне всё равно, что говорит твой отец! И мне всё равно, что говоришь ты! Уходи! — мгновенно вспыхнула она, вскочив на ноги. И трава вокруг мигом усохла. Мальчик тоже вскочил вслед за ней. — Ведьма! Он показался ей таким удивлённым и перепуганным, что Натали наконец-то смогла ощутить то, чего не могла получить от про́клятых лошадей — чужой страх. Наконец-то боялись её, а не наоборот. Но в то же время в голосе этого простеца прозвучали едва заметные нотки брезгливости, отчего в груди моментом вскипел первобытный гнев! Вовсе не думая, Натали бросилась на мальчика и, пока он не успел среагировать, повалила с ног прямо в траву. Сама притом боли не чуяла — ей хотелось лишь причинить ему физический вред. — Да, ведьма! Ведьма! — завизжала Натали, оседлав его бёдра и схватившись за плечи. — И что ты мне сделаешь?! — зашипела она ему прямо в лицо. Злоба и страх затмили ей разум. На мать — за то, что она такая подлая и неправильная; на отца — за то, что его никогда нет рядом. За то, что ей страшно быть никому ненужным балластом. За одиночество. Да в конце концов на этого простеца, который ей успел помешать! Перед глазами встали красные круги, и Натали словно разом швырнуло куда-то за грань. Там не было ни этого простеца, ни леса вокруг — только сплошная негасимая злость. А когда она очухалась, то уже вовсю двигалась на мальчике, пытаясь как можно сильнее о него потереться. Его маленькие руки лежали на её талии, а сам он как-то неловко под нею подпрыгивал. Натали вдруг ощутила внизу живота назойливую щекотку и со всей дури смяла в пальцах дешёвую ткань льняной рубашки. И тут же взвыла, откинув голову. Она снова поймала тот самый момент наслаждения! И ей хотелось ещё! Несмотря ни на что. Потому, ничем не терзаясь, она продолжила яростно и безрассудно ёрзать на мальчике, покуда вспыхнувшее удовольствие не начало стремительно убегать сквозь пальцы бессильным туманом. Потом она плюхнулась ему прямо на грудь. Почуяла на шее чужое дыхание, и приятные мурашки табуном расползлись по спине. — Ты сумасшедшая? — шепнул мальчик, вовсе не пытаясь из-под неё вылезти. Он продолжал непонятно толкаться и даже просунул руку под юбку, неуверенно погладив возбуждённые зоны. Но она смолчала, стиснула зубы. Хотела только вернуть самый пик ощущений, поэтому размашисто двигала бёдрами, пытаясь ухватить последние волны этой ускользающей неги. А когда последние силы иссякли, быстренько перекатилась на землю. Но мальчик успел её ухватить. — Пусти! — взревела Натали и вскочила, путаясь в длинных юбках. Они мешали подняться, и она яростно зарычала. Мальчик поднялся вслед за ней — покрасневший, возбуждённый и ошарашенный. Но Натали уже никак не могла унять собственный гнев — сухая трава вокруг вспыхнула янтарём. Огонь разбежался в кольцо за считанные секунды. Мальчик сразу отпрыгнул подальше. — Стой! Успокойся, ты ни в чём не повинна! Ты не сделала мне ничего дурного, а я бы не сделал дурного тебе! Но Натали не хотела ничего слышать. Она побежала — босая, — не обращая внимание на то, как сучки впивались ей в стопы, на то, как платье зацепилось за какую-то ветку; оно с оглушительным треском разбежалось по швам и повисло куском на старой коряге. А она просто бежала вперёд, захлёбываясь в очередной истерике. И пусть бы он её просто догнал! Повалил! Пожалел! Приласкал… Но она всё бежала, бежала, а за ней так никто и не гнался. И Натали снова осталась одна. Заревела, падая на колени. Она не понимала того, что ей нужно, не понимала своих собственных мыслей и не совсем могла разобраться в том, что с ней происходит. Безудержный гнев моментально сменился отчаянием, и она закричала: — Ненавижу! — А эхо пронеслось сквозь деревья. — Ненавижу тебя! Сдохни! Просто исчезни из моей жизни!1944 год
Ярость, как и всегда, накатила внезапно, и Натали вдруг вскочила и скинула со стола злосчастный графин с апельсинами. Осколки и дольки рассыпались по полу, и она сразу на них наступила — в стопу вонзились мелкие стёкла, и Натали сморщилась, позволяя боли привести себя хоть в какие-то чувства. Ведь она тупая уродка, которая плавает в этой ничтожности день за днём, ночь за ночью! Как будто специально гасит камин, чтобы видеть гадкие сны, просыпаться и чувствовать ужас. Наедается до отвала пресной едой, а потом доводит себя до оргазма и плачет навзрыд вместо того, чтобы что-то решать. Эта часть внутри ей уже надоела! Порой хотелось её наказать. Но как сделать так, чтобы это сработало? Натали не знала, поэтому злилась ещё больше и ещё больше себя истязала. И этот порочный круг как будто никогда не заканчивался. Она надавила сильнее, а стекло вошло в ногу ещё глубже. Натали не выдержала и закричала. Она ударила себя по лицу, ударила снова и била до тех пор, пока окончательно не выдохлась. Грудная клетка дрожала, лицо сильно горело, внутренний нытик был выпорот и наказан, а жизнь снова стала серой и бессмысленной. Потому что либо вот так, либо снова утопать в чувствах, которые невозможно взять под контроль. Которые приносят лишь боль — такую, которая много хуже дурацких пощёчин. Потому их заранее лучше отрезать и выкинуть — как ампутируют гнилую конечность, — а потом просто делать вид, что ничего не случилось и что изнутри не подсасывает чёрная бездна, ведь если однажды поддаться этому зову, то можно уже никогда не вернуться назад. А Натали боялась. Она больше всего на свете боялась узнать, что же там такое кроется в этих потёмках. Кто же там прячется? Монстр? Или ребёнок? На беду, они оба ужасно пугали. Тем, что решали всё за неё. Поэтому Натали порой позволяла себе затыкать эту сосущую бездну безвкусной едой или утренней лаской, которые хоть и ненадолго, но снимали симптомы тревоги и страха. Хоть и мимолётно, но позволяли почувствовать что-то, кроме тотального безнадёжного и ничем не заполняемого одиночества; что-то, кроме непроходимой тоски непонятно по кому и чему; что-то, к чему никак не найти логического подхода; что-то, что можно только нащупать и плакать. Конечно, рано или поздно её снова накроет, и Натали не знала, когда. Но лучше так, чем терпеть, вспоминать и бездумно накручивать. Она опустила плечи и снова заплакала. Тихо-тихо. Как будто боялась, что сама себя снова накажет. Снова вонзит в кожу стёкла. Или в очередной раз сделает порезы на бёдрах, которые отец никогда не увидит. Ведь он в принципе никогда ничего не видел. Потому что его никогда рядом не было. Ногти со всей силы впились в ладони от злобы и страха — два чувства, на которых держался костяк её личности. Два чувства, которые навсегда смешались в пьянящем коктейле, который ей казался невыносимым. Два чувства: страх быть отвергнутой и желание самой всех подальше прогнать! Да, она любила отца больше жизни. Но она ненавидела, что его не было рядом. Она так сильно хотела, чтобы он вернулся. И в то же время мечтала, чтобы он навсегда где-то там затерялся. Ей была невыносима мысль о том, чтобы жить без него, но она больше всего на свете хотела подальше сбежать… И эта двойственность буквально сводила с ума! Она бросила взгляд на ногу. Кровь текла, как изысканное вино, и Натали завороженно на неё засмотрелась. Этот вид успокаивал. Вселял безопасность. Уверенность в том, что сама она всё же ещё была человеком, а не расколотым призраком — без целей, без планов, без собственных интересов. Кровь давала уверенность в том, что всё ещё можно как-то спасти. Если можно остановить кровь, то можно попытаться и остановить этот бессмысленный круг… Да только вот кровь более не текла, а Натали так и продолжала в мыслях метаться из стороны в сторону, силясь хоть сколь-нибудь сойти за больную, чья напрочь лишённая смысла жизнь ещё больше гаснет под тяжестью отцовой опеки. — Заткнись… — процедила Натали, пытаясь унять этот внутренний монолог, который снова походил на обычное бичевание. Как будто кто-то другой постоянно заставлял её мыслить о том, о чём она не хотела. Как будто всё в её жизни делал кто-то другой. Она откинула липкие локоны, прошлась до кровати, поморщилась из-за боли и подняла палочку с тумбы. Та до сих пор иногда потрескивала в руке, но Натали уже слишком привыкла, чтобы как-то на неё реагировать. Она вытащила осколки обычными чарами призыва предметов и беззвучно приманила из шкафа длинное платье с тугой горловиной, которое по воле отца скрывало каждый сантиметр девичьего тела. Она накинула его без белья. При этом она не пользовалась шнурком от корсета, позволяя платью свободно лежать по фигуре. Да и пуговицу на горле всё же ослабила, одновременно пытаясь справиться с едва уловимыми нотками подступающей паники. Потом присела, натянула чулки поплотнее, пригладив их на загорелых, но изрезанных бёдрах, и надела замшевые сапожки, которые удобно, но слегка неприятно стягивали её тонкую ножку на щиколотке с той изящностью, с которой расшитые жемчугами пуанты облегают стройные ноги парижских танцовщиц. И хоть она предпочла бы сражаться босая… отец не увидит порез, как и не видел до этого прочих. Он не увидит её слёз. И он никогда не увидит, что у неё на сердце, потому что сам он слепой и бездушный. Камень, который неистово хочется обточить. С пеной у рта заставить что-нибудь чувствовать. Но Натали не глупа, как хотела внушить её мать. О, нет. Она всё понимала и знала, что получить отцово доверие и любовь можно лишь с его позволения, а для этого она должна ему самому соответствовать. Поэтому Натали мысленно подготовилась к новой дуэли, ведь только так она могла говорить с ним на одном языке, только так просила его: «Посмотри на меня, я твоя дочь! Я не она! Я другая!» Но всё равно то ли он это признавать не хотел, то ли разум его навечно застрял в той идее, что они одинаковые, никак не давая ему кому-то довериться и ещё больше подпитывая в Натали то бессилие, которое зародилось в ней в ту самую ночь, будь она проклята! Да… День опять обещал быть слишком длинным и нудным. Впрочем, как и каждый до этого. Они походили один на другой, сменяя друг друга, как яркую зелень сменяют пожухлые листья. А там и глядишь — уж первые заморозки опустятся в конце октября, припорошив инеем окна поместья, в которые Натали будет тоскливо поглядывать, кутаясь в сотни мехов. Так было всегда. И нет ни единой причины для того, чтобы привычный ход вещей вдруг изменил своё извечное направление. Яркое солнце вовсю било в окно, но в этот раз Натали с отвращением морщилась — сегодня вернётся отец, он прислал ей сову. Обещал привезти ей кучу подарков: книги, которые она никогда не откроет; драгоценности, которые ей показывать некому. Обещал, что задержится дольше обычного. Обещал, обещал, обещал… Как всегда, обещал всё, что угодно, но только не то, что на самом деле ей нужно.