Говорят, тут обитает нечисть

Тянь медленно сжимает руку и кривится от боли. Обезболивающие, которые вкололи, пока порез зашивали уже давно закончили действие, адреналин из крови испарился и на смену им пришла простреливающая боль, которая не стихает ни на минуту. Которую Тянь закусывает, терпит, закинувшись таблетками, что ему выдали и глядит на то, как свежая кровь пропитывает повязку, что ему наложили. Кофта, которой он прижимал рану — так дома и осталась. Не валяющейся в корзине, для грязного белья, как это обычно с чужими вещами бывает, которую у Тяня оставляли многочисленные любовники на одну ночь — а аккуратно сложенной на прикроватной тумбочке. Всё времени не было её постирать, да и желания. Она ведь Рыжим пахнет. А Рыжий морем от чего-то. А Тянь просто запах свежего морского бриза любит — не более. И где ж его ещё найдёшь, если в округе только илистые озёра, которые больше болота напоминают. Так себе Тянь и говорил, когда засыпал, повернувшись лицом к той тумбе, чтобы запах отчётливее чувствовать. Спал так, как уже давно не было — спокойно и без кошмаров. И действительно ведь море снилось — спокойное, с волнами, которые линию берега смывали штилем. А когда проснулся, то с удивлением обнаружил, что кофта каким-то образом на его подушке оказалась и он её свободной рукой комкает. Потом уже как-то не до размышлений было — Тянь проспал и в управление помчался. Цзянь рядом волчком крутится, на руку его заинтересованно смотрит. От дыма, который Тянь медленно выпускает — небрежно отмахивается и выглядывает кого-то среди тех, кто мимо проходит. Наверняка Чжэнси ждёт — кого ж ещё этот волшебный эльф способен дожидаться с таким упорством. — Это чё? — он пальцем тычет в бинт, который Тяню по ходу заменить придется, потому что рана кровит до сих пор. Тянь отвечает, даже не задумываясь. Отвечает первое, что в голову приходит: — Это судьба, Цзянь. И сам от своих слов немного зависает. Ну — судьба же. Резануть себя при вампире и живым остаться — не каждый сможет. Резануть себя клинком Рыжего и в живых остаться — не каждый сможет. Потому что за такие выходки Рыжий и прибить может, не хуже любого вампира. И тот еле сдерживался, ей-богу, когда они домой выезжали. Всё на Тяня с беспокойством косился, когда тот одной левой с управлением справлялся и ни слова не говорил. Но такое бывает — когда взглядом говорят гораздо больше, чем словами. Когда во взгляде Рыжего не было привычной злости. Была тревога необъяснимая и дочерта приятная. Которая сладостью внутри разливалась и теплом по руке правой. Которая с кровью смешалась и в сердце оставалась, заставляя его биться быстрее гораздо. Которая Тяня едва заметно улыбаться заставляла, несмотря на нарастающую боль. Совершенно необъяснимая и от этого ещё более восхитительная. Вот тогда Тяню в голову и просочилась нелепая мысль — это судьба. — Это ж порез. — Цзянь фыркает смешливо и улыбается так ярко, что Тяня слепит даже слегка. У Цзяня улыбки лучистые — в порядке вещей. А вот Тянь такие мало у кого встречал. Ни у кого ещё, если быть точнее. И теперь улыбку Рыжего увидеть ещё сильнее хочется. Потому что, кажется — ей спалит под чистую. Он ведь на пламя дикое похож. На бедствие стихийное, которое контролю никакому не поддаётся. Тянь хмурится на себя, головой встряхивает, точно мысли из неё вытрясти пытается. В последнее время слишком уж много о нём думает. И это уже не просто на помешательство похоже. Это другое что-то. Чего Тянь просечь ещё не может. И остановить себя тоже — не может. Он руку левую протягивает, взлохмачивает мягкие светлые волосы на макушке Цзяня, отмечая, что тот от прикосновения не дёргается, уйти не пытается, даже не шипит злобно. Усмехается, потому что от Рыжего явно бы получил за такое под ребра или того хуже — в скулу. — Ага. Но даже порезы судьбоносными бывают. — смотрит на правую руку, ещё раз пальцы сжимает, чувствуя простреливающую боль прямиком под пальцами. Тянь всю жизнь реалистом был и в судьбу, как бы она не старалась — не верил. Судьба — это ведь эфемерное что-то, что доказать практически невозможно. Это ведь то, что люди придумали, чтобы свои поступки и их последствия оправдать. А тут — попробуй не поверь. Вот Тянь думал, что Рыжий долбанутый на всю голову, холодный до ужаса, а он оказывается заботиться умеет. По-своему. С матами, с руганью, которая тихо из его рта вырывалась. И с еле заметным теплом, что Тянь в этих словах невольно находил. И может — просто показалось. Может — воображение, как в детстве разыгралось, когда он с криками к Чэну в комнату ввалился, объясняя, что под его кроватью кто-то есть. А Чэн, вместо того, чтобы отмахнулся — за винтовку схватился и велел Тяню позади держаться. И под кроватью действительно кто-то был. Монстр — ещё не до конца оформившийся детский страх в виде небольшого мглистого сгустка. Порой, когда кажется — оно не кажется вовсе. Оно на самом деле есть. Его объяснить трудно, ещё труднее в это поверить и легче сразу убить, удушить ещё в зародыше — ей-богу. Но винтовку Рыжему к виску никак не приставить, Чэна на помощь не позвать. И поэтому остаётся только наблюдать что из этого выйдет. — Глупый ты. Они ж только смертельными и не смертельными бывают. — Цзянь в лице меняется, когда Чжэнси замечает, на Тяня совсем не смотрит и произносит с нежностью уже. — А судьба это люди, которые с нами случаются. Я знаю о чем говорю. И испаряется, подбегая к Чжаню, который издали Тяню рукой машет. А Тянь над словами Цзяня размышляет. Хоть и кажется, что он слишком несерьёзный, да порой ведёт себя как ребенок, но иногда выдаёт такие фразы, которые потом весь день из головы выкинуть не получается. И сегодня именно тот день, когда Цзянь селит в нём мысли, которые всё сформироваться во что-то более-менее понятное не могут, но подкорку прожигают роем жалящих пчёл. И не сказать, что они надоедливые, просто отвлечься от них никак не выходит. Даже на Рыжего, который своей молчаливостью бьёт все прежние рекорды. Который на Тяня смотрит только когда он отворачивается. Тянь чувствует. Потому что по хребту сразу мурашки ползут. Потому что затылок натурально гореть начинает от его взглядов. И Тянь не поворачивается, позволяет ему ещё немного вот так — безмолвно и огненно. Позволяет себе насладиться этим странным моментом, который чуть ли землю из-под ног не выбивает. А в голове настойчиво крутится: это судьба, судьба-судьба-судьба. Тянь шумно выдыхает, сгребая с полки ещё одну коробку с документами, которые предоставили ведьмоведы из разных концов Китая. Ведьмы ведь везде разные и обряды у них отличаются разнообразием таким — что упомнить всего невозможно. Кто-то практикует магию на воде, безобидную совсем, а кому-то больше нравится с зеркалами и потусторонним миром работать — это уже серьёзнее и гораздо опаснее. Для людей по крайней мере и самой ведьмы, которая на это решилась. Отец, как только прознал про травму Тяня — тут же решил, что ему требуется ещё немного в архиве поработать. Тянь так не думает. Думать у него не выходит совсем. Потому что рядом совсем — морем пахнет. Потому что тишину гробовую только шелест страниц нарушает. Потому что какой нахрен архив, какие нахрен ведьмы, когда мысли о судьбе, в которую Тянь не верит? Тянь вздыхает тяжко, переворачивая страницу рукописи, которую удалось из южного района заполучить. И почерк у ведьмоведа, который пару веков назад уже почил — отвратный просто. Крючковатый, с наклоном в правую сторону таким — что кажется буквы и вовсе обвалятся вот-вот. Чернила и того хуже — на принтере отпечатались так, что Тянь то и дело теряется, не находя смысла в словах. Оригинал им, конечно, не доверили — слишком ценный и старый. В руках мог пылью осыпаться и тогда про ведьм полей не узнать никак. Судя по чёрным выбоинам по краям листа — рукопись сжечь пытались, даже не глянув, что в самом низу страницы — защитная печать стоит и огнём обычным текст, как ни старайся — не сожжёшь. Тянь в слова внимательно вчитывается, понимая, что ведьмы полей — не такие уж и опасные. Их ритуалы в основном на урожаи направлены. Они в травоведении практикуются и настойки готовят в древних котлах. Одна из таких однажды и спасла людей от бубонной чумы — деваться ей было некуда. Сама ведь заболела, вот и расстаралась настолько, что стрептомицин изобрела, когда над грибами колдовала. А потом по доброте душевной и на радостях от того, что излечилась — подсунула его одному учёному. Случай тот в Америке был — Тянь как раз по нему доклад писал. Тишина на перепонки давит упрямо. А Рыжий позади шелестит страницами и шлёпает папкой о стол устало. Тянь даже таким звукам рад. Он бы музыку с удовольствием поставил, да только кирпичные архивные стены и её сожрут. Тут сыростью немного тянет и кажется, когда отсюда выйдешь — вся одежда так же пахнуть будет. Старьём, чуть сыроватой макулатурой и пылью. Тянь от этого запаха в первую неделю только одеколоном и спасался, обливая себя им после душа и снова в архив. Он вздрагивает слегка от неожиданности, когда слышит хриплое: — Как рука? Думает: отлично. Отлично, что первый не заговорил и такой подарок под конец дня получил. Это первый раз, когда Рыжий сам что-то спросил. А тем уж более — состоянием Тяня поинтересовался. И кажется это чем-то из ряда вон выходящим. Кажется, поначалу, что у Тяня уже галлюцинации от оглушительной тишины. Он поворачивается и натыкается на испытующий взгляд пламенных глаз. Глаз не таких привычно холодных, как несколько дней назад. Там лёд чуть подтаявший радужку окутывает. — Кровит. — Тянь руку приподнимает, вертит ею, показывая бинт, который уже бурым стал. Там кровь запеклась, застыла на выбившихся лоскутах алой. Там покалывает слегка от любого движения в тех местах, где кожа нитями медицинскими сшита. Рыжий хмурится, но хмурится как-то по-особенному. Хмурится с лёгким и таким приятный укором, с которым хозяева смотрят на любимого нашкодившего пса. С которым родители хмурятся ребенку, который опять налажал. Но там ни грамма злобы. Там нет обвинения, которым даёт под дых. Там укор добрый, который говорит: ну и как ты так, дурачьё? — Придурок, ты хоть повязку менял? — слышится следом и Тянь совсем цепенеет. Смаргивает, думая, что это скорее сон, чем реальность. Потому что Рыжий — и вдруг заботится, как будто вчерашнего не хватило. Как будто вчерашний его поступок уже Тяню мир с ног на голову не перевернул. И «придурок» даже не звучит обидно, как до этого. Не звучит яростно. А тихо и на выдохе. Звучит с заботой, господи. Тянь отмирает, выдыхает и тоже хмурится, осматривая повязку. Головой качает, отвечая: — Нет ещё, сам не смогу. Вообще-то он ещё с утра должен был ехать на перевязку. Но проспал же. И ни разу об этом не пожалел, потому что со сном у Тяня реальные проблемы. Потому что сны кошмарами мучают, всеми монстрами, которые Тяню встречались. А оружия у него при себе нет. Остаётся только бежать. Но ноги утопают в черной, вязкой жиже, точно в растопленном асфальте, в дёгте. Вот и спит Тянь мало, а просыпается в холодном поту и тут же под подушкой кинжал нащупывает, облегчённо выдыхая, когда рука касается холодного лезвия. И это только под той, которая под его головой. Под второй покоится кольт. У него вообще после одного случая по всей квартире оружие спрятано. В каждой комнате. Рыжий поднимается с места, упирается руками в стол и опускает голову, точно обдумывает что-то. И решается, потому что тут же идёт к рюкзаку, который сбросил у входа в архив. Открывает его и роется, доставая оттуда небольшую красную сумку с белым крестом. Тянь с места не двигается, наблюдает за ним, как за диким зверьком. Потому что Рыжего что угодно сейчас может заставить снова ядом плеваться и щетиниться. Он снова к столу подходит, расстилает на нём плотную ткань и даже не глядя — Тяня пальцем к себе манит. И казалось бы — простой жест. Но черт возьми — Рыжий. Манит. Реально же манит. Как магнит на Тяня действует, потому что он подходит без слов. Садится напротив и руку Рыжему протягивает. Тянь свои недавние слова вспоминает и фыркает тихо: поиграем в доктора? На что Рыжий раздражённо на него косится, точно мысли прочёл. Но руку всё же перехватывает неловко. Осматривает быстро и вспарывает бинт небольшими ножницами. Его движения чёткие, выверенные, словно он вот так — привык. А Тянь разглядывает его — сосредоточенного, закипающего, обеспокоеного слегка, когда он руку вздёргивает, чтобы бинт размотать. От вида крови даже не морщится и что делает — явно знает. Потому что ближе к концу — бинт присох к ране, почти врос в неё и когда Рыжий неаккуратно ткань дёргает — Тянь от боли шипит. Рыжий, скорее инстинктивно дует прохладным воздухом на рану, а после и сам понимает что делает, хмурится сильнее и губу напряжённо закусывает. У Тяня дыхание напрочь спирает, потому что Рыжий ему с новой стороны открывается. Потому что вот таким — Тянь его ещё не наблюдал. Таким не отстранённым, погруженным в работу с головой, внимательным. Он старательно поливает бинт перекисью, — которая тут же розовой пеной на салфетку скатывается, — аккуратно его от кожи отнимает. Медленно. Рука, которой он Тяня сжимает — горячая непривычно. Кипятком тыльную сторону ладони обдаёт. Почти обжигает. И Тяню совершенно необъяснимо хочется его ладонь к своей щеке прижать, глаза закрыть и посидеть так немного. Дурацкое желание, ей-богу. Дурацкое и сильное настолько, что Тянь второй рукой край стола стискивает до побелевших костяшек — только бы в жизнь его не воплотить. И он мог бы, господи. Действительно мог. Только вот Рыжий сейчас на дикую лисицу похож, которая человека впервые в жизни увидела и подошла, чтобы настороженно руку этому неизведанному существу обнюхать, понять — опасен он или нет. И одно лишнее движение, слишком громкий вдох, слишком долгий выдох — спугнут уже навсегда. И Тянь застывает — не дышит почти, от боли не дёргается, терпит и смотрит. — Харе уже пялиться, а. — Рыжий морщится недовольно и уже до конца бинт от раны отнимает. Глядит на аккуратный шов, который Тяню наложили и снова забывается — мягко пальцами вдоль окровавленных, жёстких нитей проходится. Сердце неясным спазмом схватывает — Тянь и не знал что он так может. Успокаивающе, точно боль пальцами сметает и оставляет приятное тепло после себя. Это восторгом нереальным где-то под рёбрами отзывается. Это реальность ярче делает, красками неожиданными её наполняет. И Тянь не знает, как это всё работает — но работает же. Очаровывает, блядь. Рыжий голову набок склоняет, точно со всех ракурсов шов рассмотреть хочет. Оценивает его, ещё раз перекисью обливает, потому что из него кровь сочится. — А что мне вообще можно, Шань? — Тянь спрашивает от чего-то почти шепотом и голос глубоким становится, пронизывающим. От чего-то снова Рыжего по имени называет. От чего-то замечает, что тот снова краснеть начинает. Слегка совсем. Если не приглядываться — и не заметишь. Только вот Тянь остановить себя не может — смотрит. Когда напротив вот такое неизученное, яркое, пылающее сидит — тут попробуй не посмотри. И в этот момент кажется, что ничего интереснее Тянь в жизни не видел. Рыжий на себя ведь всё внимание скрадывает. К себе тянет. Собой захватывает и отпускать даже не думает. И подпускать к себе даже не думает — потому что Рыжий руку его из своих дёргано выпускает, чтобы достать из аптечки новую марлевую повязку и ватные диски, бурчит себе под нос строго: — Сидеть смирно и дышать. Сидеть смирно никак не получается, потому что во первых — больно, даже если прикосновения еле касающиеся, мягкие и аккуратные. Во вторых — говорить Рыжий не запрещал и Тянь ему зачем-то рассказывает про ведьм полей, о которых только что много узнал. А Рыжий задумчиво произносит, что одна как раз неподалёку от фермерского хозяйства, где тело оборотня найдено было — обосновалась. И тогда уже не до архива становится, потому что Тянь от природы жгучим любопытством страдает. Тогда они просто не сговариваясь, вещи собирают и к выходу идут. К ведьме, а там и господин Пинг, который сбежавшей вампирше коровью кровь продавал. Теперь её алиби размытым кажется, те, кому скрывать нечего — не сбегают от стражей, да охотников. Не покидают собственный дом в том виде, который Тяню увидеть удалось. В виде, от которого кровь натурально в жилах стынет. И вот так не сговариваясь — у них в первый раз. Вот так — когда на чистых инстинктах оба одновременно с мест встают и знают, куда сейчас поедут. И Тянь понимает — не зря их в пару поставили. И видимо, звёзды — действительно не ошиблись. Видимо — это судьба.