Говорят, тут обитает нечисть

Небо чернильное перекрывает жёлтый свет от полной луны, которая дорогу собой освещает. На которую вдали вой слышится. И Тянь бы подумал, что это собаки, которые угодья охраняют. Но этот вой он из тысячи узнает — протяжный, тоскливый. Это оборотни глотки рвут, разражаясь сожалением. Мелкая мошкара перед лицом мельтешит и тут же слетается к лимонному свету фонарей, которыми Тянь и Рыжий себе дорогу освещают. Пыль под ногами вверх вздымается, клубится и порошит собою обувь. Вот и внутри Тяня что-то точно так же вздымается — поднимается от живота вверх неясным телом. Вспыхивает ярким и ослепительным в нутре. И остаётся сладким осадком под рёбрами. И с этим чувством так легко оказывается — хоть шаги у него и тяжёлые, но Тяню кажется, что он вот-вот взлетит. Тянь этим греется, ведь, черт возьми — он совсем озяб. Что-то внутри уже давно льдом схвачено, а он так долго этот холод ощущал, что позабыл о нём — привык, свыкся. И это внезапное тепло, что сейчас так отчётливо ощущается — вынуждает его каждый момент ловить и наслаждаться им. Этим воздухом ночным, который свежим порывом ветра лицо обдаёт. Этой тишиной, в которой сверчки слышны, вой далёкий и шелест травы, солнцем выжженной, под ногами. И ароматом моря. Таким, который не учуешь ни в городе, ни в пригороде. Лёгким, который заметить практически невозможно, если не идти плечом к плечу с Рыжим и не принюхиваться осторожно. И это вот — пугает. Гораздо сильнее, чем тот монстр, что под его кроватью таился, когда Тяню четыре года было. С тем хотя бы Чэн знал что делать. И сделал — убил. А с этим неясным, теплым, плавящим изнутри — что делать непонятно. Это как плесень, которая по сырой стене расползается: и тронуть страшно, и оставить всё как есть — тоже. Ведь непонятно во что это вообще перерастёт. И что это вообще, блядь — непонятно. Ладонь зудит от недавней перевязки. И не только ладонь, а вообще вся кисть — там где Рыжий касался тем более, точно он заразил Тяня чем-то, что под кожу въелось. Её почесать страшно хочется, но Тянь знает — дотронется и опять болеть начнёт. Опять тянущей прострелит и будет давить до тех пор, пока он лекарством не закинется. А лекарств с собой он не взял — оставил на той же тумбочке прикроватной. И ночь судя по всему — на ногах провести придётся. С Рыжим. И с утра опять на службу с ним же. Тяня накрывает осознанием, что теперь вот так — всегда будет. В управлении порядки строгие — напарников не меняют, только если причина веская, смерть например. По спине тут же холодок вверх ползёт — стрём какой. Вечность. Вся жизнь. С Рыжим. — Ты давно в управлении работаешь? — Тянь пытается отвлечься от надоедливых мыслей, которые пугают и будоражат одновременно. Почти даже возбуждают. Полностью захватывают этой вот предстоящей вечностью. Неизвестностью. Предвкушением. Глядит на Рыжего, которого луной освещает и глаза его от этого света почти жёлтыми кажутся. Волшебными, блядь. И пластырь этот чёртов на его шее сорвать ещё больше хочется. Он глаза мозолит. Аж руки чешутся: дёрнуть и ррраз — узнать что там под ним. Вариантов ведь много. Вариантов, от которых мутить начинает тут же. От которых чешутся уже не ладони, а кулаки. От которых дыхание частым и прерывистым становится. От которых хочется ему прямо в лицо прорычать: кто? Кто, блядь, такой смелый, что на тебе свои следы оставляет? Кого ты так близко подпустил, что позволяешь это с собой делать? Тянь уже не по наслышке знает, что выворачивается Рыжий хорошо. Резко, быстро и профессионально. Не оставляет даже шансов его ухватить. А потом локтем замахивается, кулаком или коленом — кому как повезёт. И чтобы на шее у него оставить то, что потом под пластырями скрывают — нужно очень постараться. Или просто Рыжему нравиться нужно. На этой мысли Тянь и запинается. В прямом смысле — на пустом месте спотыкается, поднимая клубы дорожной пыли. Фонарь рассекает поле, по которому они бредут, вылавливая из темноты дикорастущие травы и диковинные жёлтые цветы, которые от чего-то ночью рапустили крошечные бутоны. Тянь успевает другой ногой опору словить, чтобы не упасть. — Я всего на год старше тебя. — Рыжий идёт вперёд и на Тяня старается не смотреть, даже голову в другую сторону отворачивает. А Тянь в который раз за день чувствует, как сердце успешно удар проёбывает. А потом колошматит с такой силой, что в груди тянуть начинает — Рыжий о нём узнавал. Рыжий, которому плевать на всё. Рыжий, который говорить с ним чуть не неделю отказывался и отвечал либо матом, либо кивками. Рыжий, кто с такой заботой, от которой дыхание спирало — перевязку ему самостоятельно делал. Его ж даже просить не пришлось. Второй раз сердце стопорится на мысли: ему не всё равно. Такой тягучей и приятной, что дышать становится легче гораздо. Воздухом, что разряженным кажется. Которым сколько не дыши — не надышишься. Потому что он сладковатый, убийственный, свежий и необъяснимо-новый. И морем, морем он пахнет. — Откуда ты знаешь сколько мне лет? — Тянь щурится ехидно и улыбку удержать не может, когда Рыжий глядит на него украдкой. Она, наверное, наглой слишком получается, потому что Рыжий кривится, точно его заставили кислющий лимон сожрать. Она сама по себе на губах появляется — случайно совершенно. И она вот — искренняя на самом деле. Рыжий всегда так морщится на его улыбки. Тянь это заметил. Потому что наблюдает за ним слишком часто. Подозрительно, блядь, часто. Залипает безбожно и взгляд оторвать может — это физически невозможно. Он пытался. — А кто, блядь, не знает? — Рыжий фыркает раздраженно, но беззлобно. И прав он на самом деле. О Тяне все знают. Знают даже больше, чем он сам, потому что слухи быстро по управлению ползут. Слухи, иногда совершенно немыслимые. Слухи, которые Тянь с удовольствием узнаёт и иногда старается им соответствовать. Ну а что — забавно ведь интерес к себе вот так подогревать. Когда маску надеваешь и становишься тем, кем тебя хотят видеть. И это уже настолько в привычку вошло, что Тянь почти забыл себя настоящего. Но Рыжий каким-то неведомым образом срывает с него все эти многочисленные маски, вынуждая Тяня быть самим собой. И даже не пытается увидеть его кем-то другим. — Ты читал мое досье? — Тянь хитро смотрит на него, переступая через скоп сухих веток, которые зачем-то прямо на тропу свалили. Тропа тут совсем уж странная — вытоптанная миллионами шагов, а по бокам от неё растений жёлтых миллиарды и ничерта вокруг. Только небо, которое соединяется с полем где-то на размытой линии горизонта. И звёзд на небе много таких же жёлтых, как цветы под ногами. И непонятно совсем становится — по небу Тянь вышагивает или по земле. Потому что мир ведь с ног на голову, с появлением в жизни Рыжего. — А чё там читать? У тебя всё на роже написано. — Рыжий плечами передёргивает, старательно поправляет на себе футболку, которая и так — ей-богу, идеально сидит. И Тяня к нему отшвыривает, точно притягивает магнитом. Непроизвольно, честное слово. Просто ноги заплетаются. Просто на дороге выбоина была, которую вот так только обойти и можно было. Просто появляется неясная, острая нужда в том, чтобы закинуть ему руку на плечо, уткнуться виском в его висок и с удовольствием отметить, что Рыжий выдыхает судорожно и слишком громко. Он из-под руки вывернуться, как всегда пытается. Но Тянь уже все его фокусы изучил. Уже знает, как Рыжий себя поведёт и успокаивающе трётся о него виском, шагая с ним в одном темпе. А темп у Рыжего сбитый совсем, потому что он упираться продолжает. Потому что рука Тяня с плеча, на надплечье сползает, медленно ведёт к его шее, чуть пальцами её задевая. И там кожа — ей-богу горячее, под подушечками мурашки ощущаются. Мелкие совсем, но их разглядеть тут же хочется. Каждый уловить, понять, что нет — не показалось. — Чита-а-ал, признайся. — Тянь на самое ухо ему шепчет, почти касаясь того губами и отстраняет сам, пока не получил под дых. Пока сил хватает отстраниться, не плюнуть на всё и не продолжить. Не захватить мочку уха зубами и языком размашисто по шее не провести. Рыжий снова выдыхает урывисто. Шею усиленно потирает, пытаясь сбить мурашки, которые наверняка ведь и по спине теперь пошли. И сам ещё не осознаёт, что произносит в следующий момент: — Если ты так же будешь допросы вести, тебя скорее трахнут, чем в преступлении признаются. Сам не осознаёт, что с Тянем в эту секунду творится. Не видит, как тот губу закусывает, как дышать чаще начинает. В организме явно что-то сбоит. Все системы сбиваются напрочь. Пульс мгновенно под все двести подскакивает, и кровь, что быстро по венам разносится — кажется, вот-вот их все разорвёт. Тяня передёргивает от этого — встряхивает так, точно он голыми руками за провода высокого напряжения схватился. А там уже всё. Там руки уже не разжать. Там уже пиздец. У Рыжего тоже пиздец по ходу, потому что он замолкает, спину выпрямляет так, словно ему к плечам балку приставили и в одну точку смотрит. Точно не ясно куда — в небо, сквозь него, даже не моргает и о фонаре напрочь забывает, которым не под ноги себе светит, чтобы дорогу разбирать, а вниз его опускает. — Шань? — Тянь поворачивается, чуть Рыжего обгоняя и идёт спиной вперёд, внимательно ему в глаза глядя. И не наебнуться бы. Да только вопрос, который на языке уже вертится куда важнее. Важнее Рыжего спросить. Ещё больше в краску его вогнать. Мурашки, которые у него на шее зависли — по всему телу распространить. И думать его заставить только о себе. Чтобы он, даже когда завтра вечером, когда домой отправится — только об этом думать и мог. Чтобы краснел отчаянно, вспоминая. Чтобы когда встретил того, кто ему отметину на шее оставил — не с ним мысленно был, а далеко-далеко на поле этом, под полной луной, под сотнями звёзд, под пристальным взглядом Тяня. — Чё? — тот хмурится, точно подвоха ожидает. — А ты об этом думал? — спрашивает на полном серьёзе. Спрашивает, назад пятясь. Спрашивает и думает, что так и умереть нахер можно, потому что Рыжий на его губы смотрит. Изучающе, неотрывно. Смотрит так, точно сейчас не удержится, руку протянет и на ощупь их попробует. Тот смаргивает, теряется немного, хмурится сильнее, по губам своим — явно пересохшим — языком мажет и идти медленнее начинает. Он явно понимает о чём речь, но это же Рыжий. А Рыжий всегда сначала в отрицание уходит: — Нет. — поспешно отвечает он, а потом переносицу устало трёт, чуть голову опуская, исправляется. — О чём? — О том, чтобы меня трахнуть. — выходит тихо, искренне и как всегда уверенно. Рыжий воздухом давится, а потом и вовсе останавливается. Нервно проходится по волосам, которые даже в свете луны пламенем подсвечиваются. Его захлестывает неслабо — это по яремной видно, что на слегка вспотевшей шее ритмично отбивает. Это по кадыку дёрнувшемуся видно. Фонарь из его руки валится на землю с глухим стуком, как и сердце Тяня — в пятки уходит. И звук этот оглушительным кажется. На фоне даже оборотней теперь не слышно, потому что пульс в ушах бухает так, что даже если рядом с Тянем взрыв прогремит — он не услышит ничерта. — Отъебись. — хрипит рыжий еле слышно. В голосе его гнев с растерянностью мешается. Диссонанс создаёт. Резонирует с теплом внутри, которого на целую тонну больше становится. И там, за ребрами — честное слово, — ярко что-то вспыхивает. Ещё не пламя, не пожар — вспышка долгая и неугасающая. Распирающая, которая адреналин тут же в кровь вбрасывает. И на боль в руке уже решительно похуй. Единственное на что сейчас совсем не похуй — реакция Рыжего. Она даже лучше, чем Тянь ожидал. Она поразительная настолько, что всего одного раза хватает, чтобы Тянь понял — ему ещё хочется. Вот так же. И не один раз. — Да ладно тебе, я же вижу, как ты краснеешь. — Тянь фонарем по его телу ведёт от самых ног. Медленно. Точно прощупать каждый выступ острых костей, каждую напрягшуюся мышцу пытается. Рассмотреть то, чего до этого усмотреть не удавалось. У Рыжего руки в кулаки сжимаются. У Рыжего бляшка на ремне холодным металлом блещет. У Рыжего пресс под футболкой рельефно проступает. У Рыжего по ключице капелька пота стекает вниз, скрываясь под тканью футболки. А у Тяня весь мир стопорится на этой капле. На его сорванном дыхании. На губах чуть приоткрытых и трещине, что ровно посередине нижней проходит. Там уже кровью наливается — ещё пара укусов и её на вкус попробовать можно будет. Рыжий отмахивается от него, как недавно от надоедливой мошкары и фонарик поднимает, сметая с него дорожную пыль. Щурится. — Как ты, блядь, видишь? Тут темень и вообще… — Рыжий руку резко вскидывает и светит Тяню фонариком прямо в глаза. И Тянь на доли секунд в пространстве теряется, слепнет. Потому что лунную полутьму яркие фантомные блики скрадывают, которыми так резко ослепило. И из-за них не видно ничерта, как бы Тянь её не смаргивал. Рядом слышится короткий смешок. Ребяческий такой. Потрясающий, господи. От Рыжего. Смешок. Это необычно настолько, что Тянь голову в его сторону поворачивает, пытается разглядеть его, но проклятые блики всё ещё перед глазами стоят. Не дают увидеть его улыбки. Не дают понять, как он вообще улыбается. И может — оно и к лучшему. Может, оно так и нужно было, потому что увидь это Тянь — он себя уж точно остановить бы не смог. Слизал бы эту улыбку с губ. Забрал её себе. Тянь замирает на секунду, думая: совсем с ума сошёл. Первое — он на работе. Второе — это всё ещё Рыжий, у которого рука тяжёлая, а тут и прятаться негде. И клинок у него острый. И смех просто великолепный, бля. Тянь сам на себя фыркает — тут уже не к обычному врачу записываться нужно, а к психиатру. Тут уже таблетки нужны. Или всё-таки повод, чтобы Рыжего поцеловать. Позади лёгкий шелест травы разносится и вслед за ним голос ворчливый: — Если вы так шуметь будете — на вас вся нечисть сбежится. Полнолуние же, им голову сносит, сами знаете. — голос женский. Чуть грубоватый, но он при этом добрым кажется. Тяню понемногу нормальное зрение возвращается и он перед собой силуэт низкий, тучный угадывает. С чем-то в руках, хворост сухой напоминающим. Тянь на Рыжего мельком глядит, взглядом слегка растерянным с ним встречаясь и снова на старушку смотрит. — Чего уставился, страж, хочешь сказать я неправду говорю? Запомни — ведьмы полей не врут. Нам кодекс не позволяет. Да и положение тоже. — она чуть горбится, точно ей тяжело и кивает в сторону небольшого холма. — Пойдемте. Вы же ко мне пришли. Я вас раньше ждала. Припозднились. Тянь ещё раз на Рыжего косится, который молчаливо головой кивает и по инерции перехватывает из её рук ношу, которая на деле оказывается очень лёгкой, а горбится она не поэтому. Ей ходить трудно — ведьма прихрамывает слегка на правую ногу. Поясницу в дороге потирает, бубнит себе под нос про современную молодежь, которая ничего не стесняется и ведёт их к холму. Тянь бы с ней поспорил. Он рыжего настолько смутил, что тот теперь идёт, задумчиво губу покусывая и то и дело футболку вниз одёргивает. С ним такое бывает, когда он не знает куда руки деть. А после такого Рыжий не то, что руки — себя не знает куда деть. Тянь оглядывается в поисках дома ведьмы — а тут пустошь и одни лишь жёлтые цветы, устилаюшие всё вплоть до горизонта. Ни домов нет, ни бараков хотя бы. В её досье было указано, что она на этом поле и проживает. А проживать тут — негде ровным счётом. Не на земле же голой спит — ей-богу. И нет, оказывается не на земле — она в обход холма идёт, который настоящим бугром теперь кажется, высоким непомерно. А когда они чуть ближе к нему подходят — Тянь еле себя удерживает, чтобы не охнуть от восхищения. Это, блядь, не холм. Это жилище в холме. Тянь не уверен, что в таких местах вообще жить можно, но в земле плотной — окна прорублены овальные. Всего пара штук, зато большие. И дверь кое-как установлена. Неплотная, ветхая, в ней прорехи зияют, из которых мягкий свет сочится. Старушка с лёгкостью её отпирает и запускает их внутрь. А внутри, все как в сказках. Внутри пахнет травами луговыми и рыхлой, слегка смоченной землёй. Внутри отделки совершенно никакой нет — тонкие корни растений вместо обоев стены украшают: вьются от самого пола к потолку округленному. Тут котел стоит старый на огнище, а в нём варево ароматное бурлит тихонько. Тут вместо пола та же земля, усеянная сеном мягким. В аккуратном мелком шкафу кучей холщовые мешочки сложены. И комнат всего ничего — две не считая кухни. Та, в которой Тянь с Рыжим мнутся, не зная куда себя деть и та, куда дверь запертая ведёт. Тяню чуть пригнуться приходится — потолок невысокий, того гляди, земли на волосы насобирает. — Вот сюда всё сваливай. — ведьма указывает на стол, что около входной стоит и Тянь послушно укладывает сухие ветки на него. На том склянок куча совершенно немыслимых форм. И часы песочные. А на стене, прямо в земле гвоздем прибит лунный календарь и сегодняшняя дата — красным маркером обведена. Полнолуние ведь. В полнолуние вся нежить оживляется, разбредается по окрестностям. Ведьмы вот — за урожаем выходят и никогда в такие ночи не спят. Кострище отбрасывает тени, которые огромными кажутся. Тянь украдкой за ведьмой наблюдает, у которой волосы не седые даже — белые совсем, чуть растрепанные, кудрявые. У неё кожа смуглая, точно она на солнцепёке всё время проводит, а не под землёй. И глаза былой цвет потерявшие, выцветшие вовсе — точно их туманом охватило. Глаза добрые, с веками на них нависшими, что взгляд почти жалостливым делает. Она хворосту подкидывает в огонь, который ярче светить начинает. Траву какую-то туда же закидывает и комнату дурманящий запах чабреца охватывает. Ненавязчивый, который Тяню детство напоминает — мама ведь чай именно с чабрецом любила заваривать. А с тех пор, как она умерла — Тянь о его существовании забыть попытался. И забыл на долгое время, пока сюда не сунулся. Он усмехается печально, вдыхает этот запах чарующий и чувствует, как ему на предплечье рука теплая, мягкая укладывается. Рука с пальцами пухлыми, где на подушечках мозоли выступают. — Я сожалею, страж. Никто из нас не вечен. Ты уж извини, я не специально, просто чабрец в полнолуние успокоение даёт и помогает с мыслями собраться. — ведьма его руку чуть сжимает и на непонимаюший взгляд Рыжего только головой качает, мол сама ничего объяснить не может. Да и Тянь об этом разговаривать не готов. Не здесь, не сейчас и вообще, желательно — никогда. Эта тема у них в семье мало обсуждалась. Её ни Чэн поднимать не смел, ни Тянь при отце. И трагедию — каждый по-своему переживал. Отец — в работу с головой ушёл, Чэн в тренировки, а Тянь — в себя. Потому что мама только в воспоминаниях светлых и осталась. С солнечными зайчиками, запахом чабреца, который от горячих чашек исходил и с теплом, которое только она дарить и умела. Тянь невольно осознаёт, что именно с её уходом — в нём эти вековые льды и поселились, которые сегодня ни с того ни с сего — подтаивать начали. Которые опаляет пламенем рыжим каждый раз, когда Тянь глазами с Шанем встречается. Рыжий на Тяня взгляд внимательный переводит, щурится чуть, точно ответ в глазах найти пытается. И видимо, находит, потому что голову на бок склоняет и смотрит так, как ещё не смотрел. С пониманием и лёгкой тоской. Он таким же взглядом свой клинок разглядывал, гравировку на нём. И это длится всего секунду. Лишь мгновение, которое голосом старушки разрушается: — Ну что ребятки, про оборотня спросить пришли? Она присаживается на стул-качалку, который пледом прикрыт и расслабленно откидывается на спинку. Глядит лукаво — одними глазами улыбается. Морщинистое лицо до того добрым кажется, что ей помощь предложить хочется. Ну мало ли — может ей тут починить что-то нужно. Это всё равно, что к бабушке в старый покосившийся дом приехать, где всегда свежей выпечкой пахнет, где принимают с распростёртыми объятиями. Где она о помощи даже не просит, а ей помочь всё равно хочется. Просто чтобы ей приятно стало. Даже если тупо посуду помыть или разболтавшуюся дверцу к шкафу прикрутить. — Да, госпожа Линь. — Рыжий кивает ей и совершенно несвойственное для него делает — присаживается прямо на желтеющую солому, да ноги скрещивает. В принципе — сидеть тут действительно больше негде. Ни дивана нет, ни стульев. Наверняка у ведьмы в гостях никто не бывает. Они вообще под старость в одиночку оставаться предпочитают, в землянках селятся и от мира отстраняются. Колдуют себе тихо и в управлении про них вообще не слышно. Тянь плечами пожимает и вслед за Рыжим опускается. Солома мягкая и неожиданно удобная. И Тяню всё больше кажется, что они сюда пришли не про оборотней говорить, а вот так — в спокойствии посидеть, да на чарующие языки пламени поглядеть, которые завораживают. Места тут мало совсем и Тянь коленом ноги Рыжего касается. А тому и отползти некуда — сидит, терпит, губы поджимает чуть раздраженно. Но ногу не убирает, позу не меняет, тоже на огонь смотрит и к аромату варева принюхивается. И это невозможно, но Тяню кажется, что от него жар сильнее исходит, чем от кострища. От такого касания лёгкого, невесомого — кости накаляются до бела. И жар этот всё тело охватывает быстрой волной. — Запутанное вам дельце попалось, да? Я слышала о чём волки воют. У их брата сердце вырвали. — Линь доверительно кивает, словно им большую тайну сообщает и ладонь к щеке прикладывает, головой качая. — Бедняжка. У неё ногти длинные, чуть желтоватые, упираются острыми кромками в кожу. И на них рисунки непонятные, на руны древние похожие. И это не просто лак. Это, блядь, татуировки целые. Они под пластины ногтей глубоко въелись и о том, как они туда попали — Тяню даже подумать страшно. Ведьмы такой народец — если понадобится, то и ногти себе в самоволку вырвать могут. Не ради искусства или подобной херни, а ради защиты, к примеру. — Вы знаете в каких ритуалах используются сердца оборотней? — Рыжий, кажется в такой обстановке тоже оттаивает немного, успокаивается, не оглядывается больше настороженно. Не хмурится, говорит предельно вежливо, не то, что с вампиршей. — Я ведьма полей, малыш. У меня обряды с землёй связанные. — ведьма руками разводит. — Могу урожай увеличить, могу взрастить его помочь и травами подлечить. Я с органами вообще дел не имею. Тянь верит ей. Ведьма, которой есть что скрывать, — в основном органы — в жилище к себе просто так не запускает. Ордер требует в двух вариантах, а сама за это время всё тщательно из жилища вычищает — проверенная схема. Эта их просто на дороге встретила, да к себе без лишних слов привела. Пламя охватывает сухие ветви, опаляет их хрустко. Они горят так интересно, точно маленькими вспышками охваченные. Оторваться невозможно. Но Тянь усилием воли на старушку, которая уютно потягивается, взгляд переводит. Крошечная она совсем. В фартуке чистом, но застиранном, да в платье стареньком длинном сидит. Тени на её лице перемещаются медленно, в такт пламени, открывают взгляду новые глубокие морщины и ямочки на пухлых щеках, когда она улыбается слегка. — Какие ведьмы такими обрядами занимаются? — Тянь руку левую назад заводит, опирается о неё и совсем расслабленным себя чувствует. Отдохнувшим даже, несмотря на весь день, проведенный в архиве. — Нас много и все мы разные. Откуда ж мне знать? — ведьма плечами пожимает лениво. — Вы ведь как-то узнали про нас. — когда Рыжий голос подаёт, он от чего-то у Тяня в грудине вибрацией отзывается. По рёбрам, до самых кончиков пальцев и обратно. И хочется не то отодвинуться, чтобы не чувствовать этого, не то всем телом к нему припасть. — Я за вами всю дорогу шла, всё видела, всё слышала. — она насмешливым взглядом Рыжего сверлит. — Да не красней ты так, охотник. Мне ваши любовные игры не интересны. Просто отвлекать вас не хотела. Тянь от смеха фыркает и к Рыжему поворачивается. У того не то, что лицо полыхает — краснота даже на шее и ушах в полутьме видна. И тут уже не до смеха совсем — Рыжий всем телом напряг ловит. Кажется — задень немного и рванёт. А рвануть может у Рыжего только с сопутствующим убийством несчастной старушки, потому что слышала она, по мнению Рыжего, слишком много. — А про чабрец вы как поняли? — Тянь на себя её внимание переводит. А она всё покачивается в кресле и кажется, даже засыпает — моргает медленно, разморённо. Тень от редких ресниц на щеки длинными вертикальными линиями падает. Она руки на подлокотники складывает, голову на бок склоняет и произносит уверенно: — У тебя, как этот паренёк сказал — на лице всё написано. — щурится показательно. — Я как он — сквозь маски твои гляжу. Разломы твои вижу и холод, который от тебя идёт чую. И я бы сказала, что тебя согреть может, да только охотник меня пришибёт. Она глаза серые с Тяня на Рыжего переводит медленно. Рыжий ещё сильнее напрягается. Каменеет. А старушка лукаво продолжает: — Свою судьбу всегда сложно принять, да? — усмехается беззаботно, совсем, как девчонка молодая, рукой небрежно взмахивает, Рыжему подмигивая. — Ну что ж ты опять смотришь так? Уже никуда не денешься, как не беги. Рыжий прекращает усиленно изучать свои пальцы, разминает их и говорит уже жёстче: — Может мы уже об оборотне поговорим? — А чего о нём говорить? Я лично знаю меньше, чем вы. Но есть один вариант — я поколдовать могу над травами, на которых его тело нашли, может они мне нашепчут кто его убил. — Линь на ухо себе указывает и только сейчас Тянь замечает, что левого у неё нет, как раз в тот момент, когда она кокетливо прядь волос назад откидывает. Тут же хмурится, когда видит, что Тянь заметил и волосами застилает зияющую дыру в черепе, который, кажется — огнём охвачен был. Около виска — волос почти нет, ей их на бок сгрести приходится, чтобы заметно не было. — Отлично, когда отправляемся? — Рыжий с готовностью вперёд подаётся, задевая Тяня плечом. По нему видно, что он хоть сейчас готов бежать. Отсюда подальше. От старушки смешливой и не в меру любопытной, да от Тяня. Подальше от разговоров, которые его в краску вгоняют. Да только ведьма головой отрицательно качает: — Я отправляюсь. А вы по своим делам идёте. Мне на этот ритуал, знаешь сколько сил нужно? — она тоже вперёд подаётся и заговорческим тоном шепчет. — Его не меньше месяца проводить. И шерсть этого оборотня нужна. — брови вскидывает, чуть губы поджимая. — Клочок. Зуб его и новый шкаф в качестве оплаты. Этот вон — старый уже. Линь тычет пухлым пальцем в невысокий шкаф, который действительно старый совсем, с дверцей расшатавшейся и полками стеклянными, где трещин полно. А Тянь сразу же подмечает чего бы тут ещё ей заменить. Стол тоже бы не мешало — царапин на нём много, да и ящик в нем неудобный совсем. Да чёрт возьми, если у ведьмы получится услышать, что ей травы нашепчут — Тянь готов ей тут евроремонт махом сделать. И дело даже не в том, что ему так припекло узнать кто оборотня угрохал — тут другое. Тяню Чэна уделать хочется, потому что он своё первое дело за полгода раскрыл. А там пиздец лютый был. Там целая серия убийств, правда не нечисти, а людей. — Когда вам нужны шерсть и зубы? — Тянь телефон из кармана достаёт и набирает сообщение знакомому, который в морге работает. — На следующей неделе. Только вот ваши вряд ли позволят такие штуки провернуть. — ведьма задумчиво подбородок трёт и испытующе на Тяня глядит. Вряд ли позволят, да. Если узнают — вряд ли. А Тянь посвящать в это никого и не собирается. И так потом сами узнают, когда ритуал уже проведён будет. Когда информация об убийце хоть какая-то появится. — Я с этим разберусь. — Тянь улыбается обворожительно и щёлкает блокировкой. Осталось только ответа из морга дождаться и попасть туда без лишних свидетелей. — Как знаешь. — ведьма понятливо головой кивает и в ладоши прихлопывает, на дверь указывая. — А теперь давайте кыш уже отсюда, у меня свои дела есть. Она вперёд склоняется, еле как на ноги поднявшись, отряхивает фартук, приосанивается и на календарь смотрит. Вычисляет что-то. Для каждого обряда — своё время есть. И Тяню честно — наплевать как он проходить будет: хоть с танцами с бубном у костра, хоть с шепотом загробным голосом — только бы с работало. Рыжий, уже двери стоя, поворачивается к ней: — Почему вы нам помогаете? — А почему вас напарниками сделали? — Линь паузу выдерживает, даёт им время обдумать и продолжает мягко. — Судьба, охотник. Просто наши пути должны были пересечься. Да и вообще, пожилых ведьм о таком не спрашивают, потому что мы все одинаково отвечаем. — она чуть в спину Тяня подталкивает, намекая, что им уже убираться пора. И так засиделись. Рыжий плечом дверь толкает, первым выходит на воздух ночной, прохладный. А Тяня уже в спину настигают задумчивые, тихие слова, которые от чего-то лёгкую дрожь в пальцах вызывают: — Порез твой, страж прямо по линии судьбы проходит. Тем более на правой руке. Это, знаешь ли — уже навсегда. И он согласен вот это — навсегда.