Говорят, тут обитает нечисть

Господин Пинг сигарету в руках долго мнёт, точно так табак в ней лучше станет. На Тяня испытующе смотрит, упираясь локтями в большой обеденный стол. На нём кепка потрёпанная и рубашка красная в клетку, в выцветшие джинсы заправленная. У него на лице усталость зверская и под глазами синяки пролегли, с пухлыми мешками под глазами. Он Тяня с Рыжим почти без вопросов впустил, окидывая недовольным взглядом. Не ждал таких поздних гостей. К нему ведь обычно совсем другие личности наведываются. Те, что мясо сырым жрать предпочитают, да кровь пить свежую, ещё тёплую. И к охотникам, да стражам он явно не расположен. Оглядывает сурово Рыжего, взгляд с него на Тяня переводя. Прикуривает, щёлкая зажигалкой, из которой мелкое синее пламя едва ли что-то поджечь может — пыхтит, пока раскурить сигарету пытается. И от зажигалки, Тянем предложенной, отказывается, назад отстраняясь — откидывается на спинку жёсткого деревянного стула и смотрит надменно, дым вниз выпуская. У него дом с отделкой из светлого дерева внутри. Камин за его спиной поленьями трещит. А на крючке, у входной двери — висит плотный измазанный кровью фартук, прикрывающий собой ружье, что к стене привалено. Дом уютным кажется, но в воздухе напряжение повисло. Почти яростное. До которого, кажется — дотронуться можно. Дотронуться и тут же руку одёрнуть, от боли шипя — током ведь шибанёт не слабо. Пинг щурится, чуть голову назад откидывая, когда сигаретой затягивается, держа ту большим и указательным пальцами. И непонятно отчего щурится: не то от того, что дым в глаза попадает, не то от того, что ему настолько неприятно с Тянем и Рыжим за одним столом сидеть. И на столе — неожиданно, — цветы в небольшой вазе стоят. Полевые, как раз те самые, которые ночами жёлтыми лепестками распускаются. У них бутоны крошечные и стебли со множеством листьев. И они тут к месту, смотрятся гармонично, только в комнате гармонией и не пахнет. Пахнет необтёсанным деревом от балок, что над головой, пахнет ненавистью, которой от Пинга за милю разит. Его верхнюю губу чуть вверх дёргает брезгливо, когда он спрашивает грубо: — Когда вы уже тело Торира вернёте? — смотрит он так, точно вот-вот кинется на Тяня с кулаками. Волком смотрит. С таким отвращением, точно никого хуже он в своей жизни не встречал. Он сигарету в зубах зажимает и почёсывает подбородок, на котором седая щетина трехдневная собралась. Кепку на голове поправляет, опуская на неё пятерню с ногтями, под которые грязь забилась и придавливает её. Тень от козырька дёргается немного, открывая глаза карие. Глаза суровые. Справа слышится громкое тиканье часов, которое из часового шкафа доносится. Маятник в виде большого медного круга качается мерно. И это сранное «тик-так» словно бы нарастает с каждым толчком. Механизм явно не смазанный, дребезжит немного, шелестит шестерёнками. Отвлекает. Раздражает, как и хозяин дома. — Что, простите? — Тянь брови в непонимании вскидывает и краем глаза видит, как Рыжий машинально руки на груди скрещивает. Он к такому общению явно привык. Сразу челюсть вперёд чуть выставляет, прощупывает языком клык и сверлит мужика холоднющим взглядом, каким смотрел на здоровяка в холле, когда Тянь его впервые увидел. Закипать начинает — видно. Так смотрят, когда на драку настраиваются и оценивают варианты. Оценивают противника, осматривая его с ног до головы. Оценивают за сколько его головой о стол приложить можно, схватив за загривок и сколько секунд потребуется на то, чтобы к его шее клинок приставить. Это как минимум успокаивающе подействует и общение на нужный лад настроит. Да только Пинг — человек и Рыжий на это никакого права не имеет. Людей им в принципе трогать запрещено. Тянь за такое и сам бы его с удовольствием приложил пару раз о дерево столешницы. Мерно, ровно под скрежет маятника — тик-блядь-так. Объясняя при этом, что так вот, как Пинг с ними — разговаривать плохо. Смотреть, как он — тоже плохо. — Ваши там совсем человечность теряют в управлении, да? — Пинг отзывается пренебрежительно. — Даже имена тех, кого так зверски убивают запомнить не можете. А вот людские наверняка помните, м? Он губы кривит и носом воздух долго тянет. У него крылья носа раздуваются гневно. А после он головой отрицательно качает, мол: нельзя так. У него эмоций много, которые его захлёстывают с каждым словом. С которыми он справиться не может. Которые воздух отравляют ядом настоящим. Тянь успокоить его пытается. Говорит доброжелательно, руки в извиняющемся жесте приподнимая, потому что ничего другого не остаётся: — Господин Пинг, мы… Пинг рукой взмахивает резко, останавливая его. Прерывает на полуслове, скалится: — Что вы? Да вы к оборотням, как к мусору относитесь. Вам наплевать чего там с ними. Сердце вырвали и ладно. — себя по грудине гулко бьёт, а потом голову опускает, трёт лоб усиленно и произносит уже тише. — А Торир, между прочим хорошим другом был. Семьёй. Тянь непроизвольно и сам кривится — совесть нутро пронзает острым чувством вины. Он действительно даже имени его не запомнил — прочёл и ладно. Подумал, что странное, экзотичное какое-то и сразу же забыл. Дел невпроворот было, да и голову лишним забивать не хотелось. А теперь вот понимает — не лишним оно было. Для кого вот — важным. Важным настолько, что он на охотника и стража натурально накинуться готов. И заведомо ведь знает, что против них у него шансов никаких нет, несмотря на жилистые сильные руки, по предплечьям которых вздутые вены видно. Несмотря на то, что он всю жизнь только и занимался тем, что скот выращивал, да туши тяжёлые разделывал. А на это много сил нужно. Но у Тяня с Рыжим подготовка боевая в разы лучше, к тому же их двое. А он всё равно рычит на них, скалится, проклинает почти. И оборотня, в отличие от них — по имени знает. — Вы ведь тоже человек. — Рыжий говорит голосом почти спокойным. Почти, потому что его с каждой секундой всё больше накрывает. Прогревает этим гневом, переводя в боевой режим. Переводя в то состояние, когда тело уже само по себе двигается, инстинктивно сметая со своего пути то, что за опасность принимает. Тянь тоже к такому вызывающему поведению не привык, но тут только один вариант есть — стерпеть, успокоить и допросить. А ещё, желательно, Рыжего от непреднамеренного убийства человека удержать. Поэтому он делает единственное правильное — упихивает подальше гордость и пытается мыслить здраво. — И что? Это должно меня выше их ставить? — Пинг шумно дым выпускает и остервенело сигарету вжимает в пепельницу, где окурков немеренно. Впечатывает её так, что фильтр гнётся и тонкая струйка дыма тут же прекращает вверх улетучиваться. А потом голову чуть приподнимает именно Рыжему в глаза пристально смотрит. Не моргая. Точно выпотрошить его взглядом решил. И во взгляде немного меняется, точно понял что-то — хмурится и губы тонкие задумчиво поджимает. Из открытых окон слышен всё тот же вой оборотней, который, кажется — ближе становится. Словно они угодье окружают плотным кольцом. Рыжий тоже это замечает — оглядывается, касается клинка, мажет по рукояти пальцем большим. Так, словно примеряется — насколько легко и быстро сможет его вытащить. Руку отнимает, хмурится немного, произнося: — Никогда. Они тоже заслуживают права на жизнь. На свою, которой они хотят. Вольную. — кивает на окно в подтверждение своих слов. Пинг тоже голову поворачивает, вслушивается и быть может, Тяню только кажется, но глаза его блестеть начинают. Такое бывает, когда слёзы наворачиваются против воли. Когда ком в глотке булыжником стоит и сглотнуть его как ни пытайся — не выходит. Когда глаза печёт, изнутри прожигает и ты из последних сил держишься, чтобы соленые струи по щекам не рванули. Когда дыхалку спирает и грудь сдавливает, точно рёбра сжиматься начали. Когда на грани уже. Он по губам языком нервно мажет несколько раз. Потом снова поворачивается к Рыжему, горло прочищает и говорит севшим голосом: — Ишь, как запел. И я этим словам поверить должен? — Верить мне не обязательно. — Рыжий плечами пожимает и придвигается немного, о стол облокачиваясь. — Но я знаю о чём говорю. Я на вашей стороне. И он искренне совершенно говорит. В слова свои смысла много вкладывает. И Пинг его понимает — вздыхает хмуро и шлёпает зажигалкой о стол, точно раздавить её пытается. А Тянь вот — ничерта не понимает. Тянь о Рыжем так мало знает, что представления даже не имеет о чём он толкует. И интерес сразу просыпается живой. Потому что Рыжий горбится немного, губы поджимает и снова тем неразборчивым взглядом глядит, от которого нутро стягивает. От которого холодок по спине ползёт. Печальный такой, что Тяню вскочить хочется, на улицу выбежать, голову к небу задрать и вместе с оборотнями на луну взвыть. Протяжно, горестно. — А это не о тебе ли слухи ходили, да о белом… — Пинг уже беззлобно, изучающе на него глядит и затыкается ровно в тот момент, когда Рыжий его прерывает резко: — Обо мне. Это всё правда. Закроем тему. Закрывать тему Тяню не хочется. Тяню наоборот в неё с головой бы занырнуть. Увидеть, подсмотреть чего там такого у Рыжего случиться могло, что у него в янтаре глаз ебаное отчаяние плещется. Но это же Рыжий — скрытный, на мир озлобленный и до ужаса интересный. Это же Рыжий, которого только по крупицам разгадывать и каждый раз удивляться до сорванного дыхания и тихого: ох ты ж бля. — Хорошо. С тобой я говорить буду, а этот, с самодовольной рожей… — Пинг на Тяня кивает и слов на него больше находит, потому что Тянь голову медленно на бок склоняет. А когда это происходит — его взгляд только одно говорит: а ну-ка повтори. И обычно смелых на повторение не находится. А Пинг смелый. Пинг зубочистку вытряхивает из коробка и меж зубов её зажимает, перекатывая ту языком. Пинг на Тяня фыркает язвительно. Тянь только зубы сжимает и убеждает себя: нельзя людей бить. Это нехорошо. За это выговор можно получить. Ещё на месяц в архиве застрять. А в архиве пыль, сырость и скука смертная. В архиве они только время зря потеряют. Только это и останавливает. А ещё Рыжий. Рыжий, видимо об этом же думает. Произносит спокойно и жёстко: — Он мой напарник. — глядит на Пинга строго. — Он как я. И Тянь в его словах немного теряется. Виснет в них на добрые несколько секунд. Внутри что-то невесомо натягивается, обдает приятной волной за рёбрами. «Он как я» Тянь ума не приложит как это воспринимать. Явно, как что-то хорошее, верно же? Явно, как то, что Рыжий его, черт возьми, принимает. Ну или перед Пингом видимость создаёт, чтобы тот уже пасть свою открыл и рассказал, что знает. И если это видимость — то Рыжий великолепный, сука, актёр. Так непринужденно об этом говорить. С такой уверенностью, что пальцы покалывает от удовольствия. Пальцы снова тремор лёгкий схватывает. Пальцами этими хочется тут же ему в волосы зарыться, почувствовать на подушечках колкий огонь рыжины. — Ой-ли! — Пинг возмущённо руками разводит, точно в словах его сомневается и в Тяня пальцем мозолистым тычет. — Ты глянь на него. Он никогда таких, как мы не поймёт. Пинг Рыжего с собой явно в один разряд ставит. И знает о нём больше, чем Тянь. Это вот — напрягает. Душит на корню ту неясную радость, которая только что нутро сладко вылизывала. Тянь себя на мысли ловит, что никто, блядь, не должен о Рыжем больше знать, чем он сам. Первое — они напарники. Второе — со вторым Тянь ещё не разобрался до конца, потому что определить не может это странное тянущее под ребрами. Это невероятное и определенно приятное. Этого с ним ещё не случалось. И всё неопределенное пугает, как правило. Пугает и завораживает. Заставляет разворошить его, как рой жалящих пчёл. И тут уж только два варианта: либо пчёлы до полусмерти искусают, либо сладкий, тягучий мёд добыть удастся. С Рыжим и то, и другое возможно. И скорее всего — оба варианта сразу. — Нас в пары просто так не ставят. Значит и он поймёт. — Рыжий быстрый взгляд на Тяня кидает. — Когда-нибудь. И во взгляде этом теплое что-то. Тянь смаргивает, потому что теплое не про Рыжего. Про его пламя настолько сильное, что оно только пепел после себя оставляет или холод ебучий, которым схватывает ледяной коркой глотку. Но Тянь не ошибся — это именно тёплое. Чуть печальное. Искренне, блядь, настолько, что Тянь желание испытывает Пинга из его же дома выставить, дверь на все замки запереть, сесть напротив Рыжего, в глаза ему внимательно заглянуть и спросить: ты это серьёзно? Повтори, ну? Хочу ещё раз это услышать. От тебя — ещё раз. Рыжий неловко губы поджимает, замечая удивление Тяня. Принимается внизу футболки нитку дёргать, наматывая её на палец и отпускать, снова наматывать, снова отпускать. Нервничает и на Тяня больше не смотрит. Изучает картину, которая над камином висит. Стрёмная, если честно, картина: с хмурой девчушкой, у которой хвостик на бок сбит на фоне этой вот комнаты. У неё в руках кукла фарфоровая без одного глаза, в платье белом, кружевном. Но Рыжий на неё изучающе смотрит, словно это самое интересное, что тут есть. Тянь думает: дурацкая картина. Думает: ночью на неё явно смотреть страшно. Думает: а уши у него покраснели. Думает: он так даже симпатичней. И думать перестает вообще, потому что это уже не просто пугает, не просто напрягает — это на помешательство похоже. Помешательство на ярком рыжем огне, на глазах потрясающе янтарных, в которых пламени больше, чем в лесных неконтролируемых пожарах. Помешательство на всём, что с Рыжим связано. Это клиника. Вызовите врачей кто-нибудь — тут страж натурально рассудок теряет. А когда такое случается, там и до поступков необдуманных недалеко. Необдуманных и до одури приятных. — Херня это всё, ты и сам знаешь, что о нас говорят — психи. — Пинг зубочистку ловко перекатывает влево. — Хотя, мне уже всё равно. У меня из людей — семьи не осталось, кроме дочери. А вот Торир ею был. У него пальцы мелко подрагивают, когда он снова поправляет бейсболку. Когда глаза потирает, которые в момент красными становятся. Когда он сглатывает шумно и Тяню кажется — вот-вот взвоет от отчаяния. Потому что семью терять страшно. Больно невыносимо. И оно не забывается никогда. Не стихает боль даже со временем. Затирается, но не стихает. Убивает комом в глотке по ночам. Душит слезами, когда под струями воды в душе стоишь и лицо им подставляешь, ведь так как будто и не плачешь вовсе. Так просто эмоции выпускаешь вместе с проточной водой и солью, которая с ней мешается. Пинг голову опускает, стаскивает с темных волос, подёрнутых благородной сединой бейсболку, опускает её на стол и вдыхает долго, медленно, чтобы всхлипов не было. — Я знаю. И мы хотим помочь. — Рыжий говорит тихо совсем, чтобы Пинга окончательно не разбить. Потому что он хрустальным сейчас кажется. Даже его гнев, что внутри бушует — эти тонкие стены удерживает. И Тянь понимает от чего он так на них вызверился — с гневом проще. Он не позволяет окончательно на осколки разлететься. Он существовать позволяет. За него уцепиться можно и злиться, рвать, метать, бить посуду, орать во всю глотку, срывая голосовые связки и этим вот жить. Потому что если ему на смену что-то другое придёт — сильным человек уже не будет. Потому что если гнева не будет — уже ничего не останется. Ничего кроме, как в петлю влезть и табурет из-под ног отшвырнуть. — Чем тут поможешь? — Пинг глаза, в которых сосуды кровавыми подтёками расползались, поднимает на Рыжего. — Может, ритуал воскрешающий знаешь? Я вот — нет. Пытался узнать, только в наших краях тех, кто мог бы такую херню вытворить — нет. Он утирает уголки губ, проходится по щетине широкой ладонью и головой качает. Губы, что тоже дрожать начинают прикрывает рукой. Поднимается из-за стола, подходит к холодильнику и срывает с него бумажки мятые, которые примагничены. Магниты на пол валятся, отскакивая от паркета, на что Пинг внимания совершенно не обращает, разворачивается, быстро возвращается и шлёпает о стол бумагами, где размашистым почерком написано: воскрешение упокоенных — американские индейцы. Не позже седьмого дня полной луны. На священной земле народа Сиу (резервация в Небраске, США). Тянь хмурится, на Рыжего смотрит, которой вздыхает тяжко. Знает о чём тот думает и произносит осторожно: — Этот ритуал ничего не даст. Он воскрешает тело, но не душу. Это будет не Торир, а его оболочка. Послушная, покладистая, но мёртвая внутри. — Тянь говорить старается чуть тише, чем обычно, чтобы снова гнев Пинга не вызвать. Всё, что о ритуалах воскрешения известно — это неоправданно опасно. Их уже не практикуют давно. А практиковали во время войны, чтобы пускать уже мёртвых, как пушечное мясо. Чтобы их волна первой на поле боя пошла, забирая на себя весь огонь артиллерии, вынуждая противника измотаться, пока они с мертвецами сражаются. Мертвецов ведь убить сложно — они и так мертвы, боли не чувствуют, продолжают биться, даже если им голову с плеч снести. Они беспощадно приказы выполняют и им неведом страх. Идеальные солдаты. Херовые собеседники, тем более, если язык у них уже черви подъели. Это уже не те, кого при жизни знали. Оболочка, которая, к тому же продолжает разлагаться, и как не пытайся жизнь в неё вложить — ничерта не выйдет. Душа их далеко уже. До души не дотянешься. А Пинг не по оболочке явно страдает. Она для него как раз таки и не важна, раз он с оборотнем умудрился снюхаться. — Ишь, как заговорил. — он губы потирает нервно и былого гнева не слышно, одна лишь зверская усталость. — И откуда ты такой умный взялся? — Я страж — мне положено это знать. У Пинга на лице удивление проскальзывает. Он ещё раз внимательно глядит на Тяня, на Рыжего, снова на Тяня. Смаргивает, точно не верит. Щурится в непонимании: — Страж, значит. Я-то думал — охотник. — рукой неопределенно взмахивает. — Этим похер на всё — лишь бы убивать. Стражи ведь чувствуют что-то, да? Ну давай, прояви чудеса. Скажи мне, что ты чувствуешь. Пинг руки на груди складывает и скептично бровь приподнимает. В нем сейчас любопытства чуть больше, чем отторжения с которым он на Тяня всё время косился. Так себя люди ведут, которые к гадалке случайно совершенно попадают. Которые в такую херь не верят, но не прочь удивиться. Не против поверить, если им докажут, что чудеса всё-таки существуют. Потому что как бы там ни было — всем нам иногда в чудеса поверить очень хочется. Тем более, когда болью ежесекундно пронзает. Когда безнадёга накрывает и её даже алкоголем из крови не вымыть. И Тянь говорит. Говорит о том, что видит. Говорит о том, что так долго чувствует сам. О том, чем сейчас воздух в комнате пропитан. Говорит: — Обиду, которая внутри всё прожигает и жжется даже во снах. Непонимание почему именно с Ториром это случилось. Скорбь, которая никогда не пройдёт. И боль. Много боли, которая не затихает, не отпускает. Она постоянная, она вот тут поселилась. — тычет себе в грудь, ровно по середине, потому что именно там обычно ребра и начинает выламывать. — И выгнать её не получается. В комнате тишина повисает. Слышно только дыхание Пинга учащенное. Слышно, мятник и как часы секунды отсчитывают, которые тянутся долго. Слышно, как Рыжий дыхание задерживает зачем-то. Тянь на него смотрит. Тот губу закусывает. И думает, что вот сейчас тот наверняка ржавчину на языке оседающую почувствует. Трещина на губе его острых кромок зубов явно не выдержит, разорвётся. Рыжего за живое задело. — Говоришь так, будто знаешь о чём. Хах. — Пинг усмехается печально и волосы на голове ерошит. И напряжения чуть меньше становится. Незаметно почти, но дышать уже легче. Уже не так сильно напрягают взгляды Пинга, которые искренним сожалением пропитаны. Уже не врезать ему хочется, а сказать тихо совсем: я знаю, мужик. Знаю. Ты держись только. И Тянь говорит: — Я знаю. От вас этим фонит. От меня тоже. — на Рыжего кивает. — От него вот. Рыжий напрягается заметно, точно Тянь зря про него вообще заговорил. Зря подметил, что от него с самого начала несло потерей кого-то важного, о которой он говорить не собирается. Зря вообще тему эту поднял и взбаламутил мутную воду, под илом которой боль похоронена. Пинг, хоть ещё и не совсем верит в то, что тот, кому он доверился — охотником является, но тему эту не поднимает. Только голову низко склоняет, зарывается в волосы пятерней и произносит с надрывом, которым жилы внутри рвёт: — Я не думал, что потеряв свою человеческую семью — мне придётся переживать это снова. Я ведь его ещё волчонком знал. Господи. — его ладонь сжимается, оттягивая волосы до боли. И смотреть на это физически больно. Проклятая горечь в грудине расползается холодом могильным. Хреново смотреть на то, как человек из-за нечисти убивается. Нет, не нечисти — семьи. Тянь о таком ещё не слышал, чтобы люди к нечисти так тепло относились, чтобы искренне любили их, переживали вот так. С болью, нутро прошивающей, с сожалением, с тоской зверской. Вот так — когда вместо крови чистое отчаяние сердце заполняет. И о старых ранах так отчётливо напоминает, что внутри Тяня тоже что-то хрустит ломко. Он бы так и топился этим отчаянием, если бы Рыжий голос не подал так во время: — Мне очень жаль. И это практически невозможным кажется, но его голос спасительным кажется. Тем, за что ухватиться можно, когда гнева уже не остаётся. Когда пучина горечи только глубже становится, мрачнее. Голос Рыжего вытягивает Тяня на поверхность, не позволяя ему в воспоминаниях погрязнуть и зависнуть в этом аду, льдом схваченном. — Да знаю я. — Пинг отмахивается и снова сигарету из початой пачки вытягивает, вертит её в руках, знакомым жестом табак разминает. — Всем вам жаль. На словах. А делаете вы что? И только попробуйте сказать, что всё возможное — сразу можете катиться отсюда. Он дрожащей рукой резко на дверь входную указывает. И из-за тремора неясно сбивается она на винтовку случайно или специально. И сейчас это нисколько угрожающе не выглядит, но Рыжий всё же принимается объяснять, вкрадчиво и с расстановкой: — Свидетелей ищем, всех кого можно опрашиваем. Даже кого нельзя. Нашли один непроверенный способ побольше об убийстве узнать. — он на Тяня косится, точно понять пытается действительно ли они собираются это сделать и говорит уже скорее ему, чем Пингу. — Я не знаю сработает это вообще или нет. Это опасно. Но пока мы убийцу Торира не найдём — не остановимся. Эмоциональные качели снова Тяня на вершину подкидывают, где кажется, что он вообще всё может. Потому что Рыжий возмущаться не стал, отговаривать не стал, а вот буквально только что — своё добро на это сумасшествие дал. И похоже, Пинг всё же ошибся — тут целых три психа, а не два. Тянь с его стремлением Чэна обойти уже совсем с катушек съехал. Правда, съезжать он начал ровно в тот момент, когда адское пламя рыжих волос увидел, но что это вообще, блядь, меняет? Так совпало просто. — Ты ведь — охотник выходит, а? — Пинг на Рыжего щурится изучая его. — Какой-то неправильный. Охотники к нечисти не привязываются, а ты… — подбородок морщит и ничерта больше не говорит. А Тянь думает, что как только в управление вернётся — выпросит досье Рыжего. И прочтёт от корки до корки. Узнает что там у него и с какой нечистью было. Или есть. Может, продолжается. Тянь таких заёбов ожидал от кого угодно, кроме Рыжего. Даже от себя. Хотя сам он явно больше дел с нечистью имел, чем кто бы то ни был из его потока — кого ж ещё старший брат с собой на задания таскал. Да только вот Тянь так и не успел ни к кому из этого сброда привязаться. Привязываться там было решительно не к кому — чёрти что ведь творили. И людей убивали, и проклятия насылали и жизнь медленно из людей пили. Хорошую нечисть по пальцам одной руки пересчитать можно. Так, по крайней мере Би говорил. Говорил, а потом убивал. — Всегда бывают исключения. — Рыжий морщится, когда Тянь его случайно ногой под столом задевает и спрашивает то, что у Тяня на языке с самого начала уже вертится. — Как вообще вышло, что вы с Ториром подружились? — История долгая. — Пинг вздыхает, тяжко из-за стола поднимается, к кухонным шкафчикам подходит, звенит посудой и возращается с тремя стаканами и двумя темными бутылками местного разлива. — Эль? Скотч? Вопросительно на них смотрит, указывая на бутылки, да стаканы напротив каждого ставит. Присаживается, хмурится, раздумывая что сам будет и останавливается на скотче. Он всё же крепче. Откупоривает бутылку и уже хочет Рыжему налить, как тот рукой стакан свой накрывает: — Мы на работе. — он на Тяня выразительно смотрит, зная, что тот и согласиться может. Для верности сгребает его стакан к себе ближе, давая понять Пингу, что пить они не намерены. Тянь бы выпил — не здесь. Где-нибудь в баре пригородном, — где музыка тихо играет и из посетителей только местные пьянчужки, — засел бы с Рыжим, напоил его, да расспросил. Тянь благодаря Чэну алкоголь переносит хорошо. Особенно, после того, как тот на пару с Би ему в пятнадцать позволил выжрать дорогой виски из запасов отца. Тяня тогда насколько развезло, что Чэну его на себе тащить пришлось. На середине дороги Тянь ему всю спину заблевал. Влетело тогда всем троим. Чэну с Би, конечно, больше. А Тяня под домашний арест посадили и заставили зубрить историю развития эльфийского языка, который нахер никому не нужен. Тянь урок выучил — отцовские запасы больше не трогал и после того, как напивался — заваливался к Чэну среди ночи. А когда сам жить начал — с этим вообще проблем не стало. — Я тоже. — хмуро констатирует Пинг, наливая себе неразбавленный скотч. Стакан тут же ополовинивает, даже не морщась. Только рот предплечьем утирает и выдыхает удовлетворенно. Стакан в руке крутит, глядит через золотистые всполохи пламени, которое отражаются в алкоголе. Взбалтывает скотч и ещё один глоток делает, языком цыкает и смотрит куда-то за спину Тяню. Куда-то, где наверняка картинки из прошлого ярко всплывают. Где его боль и счастье перемешиваются. — Двадцать лет назад у меня было всё, о чём я только мог мечтать: жена, работа, ребёнок. Как у всех. Как правильно, наверно — многие ж так считают. А потом случилось это… — голову опускает, долго воздух носом тянет, одним махом опрокидывает в себя оставшийся скот и продолжает, наливая себе новую порцию. И Тянь понимает, почему он пьет. Потому что на трезвую голову истории, которые болью пропитанны, даже сквозь года — рассказывать сложно. Потому что не утихает она, как ты её не затыкай. А алкоголь — он снимает её, хоть и не на долго. Он язык развязывает. Помогает пережить это снова. — Зима была. Холод страшный, под минус тридцать. А тут ведь лес недалеко, — большим пальцем себе за спину указывает, на окно, за которым вой ни на секунду не прекращается, — всё снегом замело настолько, что ничерта видно не было. И он всё шёл и шёл, этот проклятый снег. Падал с неба. И всё белое. Зависает, ловя паузу, точно наблюдает за тем снегом, о котором рассказал. За тем, как крупные хлопья землю устилают, друг на друга ложатся, белым округу окрашивают под чистую. Кроют собой всё, что только глаз увидеть может. И кроме этого белого — ничерта не остаётся. Снежный вакуум, в котором один лишь холод и белый-белый-белый. Что глаза отчаянно слепит. Что создаёт впечатление, что вокруг никогда ничего, кроме него и не было. Ни земли, ни людей, ни мира — только бесконечный снег. Бесконечное белое ничего. — Я этот дом постоянно топил. Дрова уже на исходе были. И дочка маленькая, которую оставить не с кем, — он морщится и вместо того, чтобы к стакану приложиться, отодвигает его брезгливо, хватаясь за бутылку, глотает оттуда, — жена к тому времени умерла. Рак. А я с дочкой посреди этой сраной бури. Чтобы выжить, я её одел потеплее и на сани усадил. Еле как до леса добрался, срубил дерево. Оглянулся, а дочери нет. Исчезла. Я до самой темноты её искал. И по следам её не найти было — снег падал, падал и падал. Не останавливался. Он рукой вспотевшее лицо утирает, да так и сидит, опираясь о локти, опустив голову на ладони. Вдыхает долго, медленно ещё пару глотков шумных делает. Напрягается всем телом, когда взгляд быстрый на Тяня кидает и продолжает огрубевшим голосом: — Когда ноги онемели — я упал. И кое-как до дома добрался. — губу закусывает, выдыхает судорожно. — Ползком. Я тонул в этом снегу и всем богам молился, только бы дочь была жива. А они — те ещё гады глухие. Думаете мои молитвы до них дошли? — хмыкает невесело и взгляд к потолку поднимает, кулаком кому-то на верху грозит. — Хер там. Я еле как ноги отогрел — пальцы уже черные были, я их не чувствовал, ходить не мог. И выл в этих проклятых стенах от беспомощности. Два дня. Его лицо точно судорогой схватывает. Болезненной, простуженной. Губы подрагивать начинают, но он лишь глушит это новым большим глотком. Прикрывает рот рукой, сидит так с полминуты, всё ещё в стену пялясь. Ни Тянь ни Рыжий слова не говорят. Молча сидят, застывшими статуями. Потому что, кажется — шевельнёшься, как Пинг совсем сломается. Ебанёт его так, что ошметки потом по всему дому собирать придётся. Но он снова с силами собирается, губы облизывает и дальше говорит голосом скрипучим, по которому точно наждачкой прошлись: — А потом, когда я уже совсем отчаялся — в дверь поскрёбся кто-то. Я открыл и чуть рассудка не лишился. — его губы улыбкой лёгкой схватывает и она тут же оплывает тоннами боли. — Там волк стоял — огромный, коричневый. А в зубах у него моя дочка, которая его за шерсть крепко держалась. — он руки поднимает и кулаки до побелевших костяшек сжимает. — Я до сих пор, когда глаза закрываю — вижу их. И Пинг не удерживается — глаза прикрывает. Дрожит всем телом. Тянь физически ощущает, как его въёбывает этой картиной. Волком, который семьёй стал. Дочкой, которая жива. Непониманием, чистой неразбавленной радостью, когда собственный ребенок находится живым и невредимым, пусть и в пасти животного опасного. Его пронизывает концентрированной скорбью, которая на лице отражается. Которая в тенях от камина по всему дому разбредается. Которая в стены навсегда въелась. И как от неё не беги — не скрыться. Она внутри уже навсегда. У Пинга с ней — вечность впереди. И он это знает. Он понимает. Вздыхает тяжело, горько. — Он её когда занёс — упал без сил. У него на шерсти, вот тут, — он на бока себе указывает, а голос его и вовсе срывается в хрипы, — комья липкого снега были. И глаза добрые. — он замолкает, губу закусывает, а из глаз неконтролируемо слезы большие и горячие срываются, которые он уже удержать не в силах. — Я дочку осмотрел и не понял сначала, как она вообще выжить смогла — в шоке был. А потом вспомнил, что у меня в холодильнике тушка разделанной овцы есть. Её волку и притащил. — улыбается сквозь слёзы и смотрится это настолько больно, что Тянь пытается эту боль сглотнуть, да только не выходит ничерта. — А тот ел так, будто голодным очень долго был. У костра лежал, с меня глаз не спуская — грелся. Пинг выдыхает судорожно, оборачивается к камину и долго на пламя смотрит, врезаясь пальцами в спинку стула. Сжимает ладони в кулаки и утирает с лица соль. Поворачивается, облокачиваясь предплечьями о стол. Крутит в руках бутылку и смотрит на надписи на этикетке невидящим взглядом. У него перед глазами наверняка другое. То, что ему невероятным казалось. То, что ему натурально жизнь спасло. То, что на плаву так долго держало. То, что он как нечисть никогда и не воспринимал. И Тянь теперь не уверен как к нечисти относиться после слов Пинга. Потому что оборотень наверняка голоден был. Зверски. Но удержался и девчушку не сожрал. А ведь мог. И никто его потом не нашёл был — снег все следы с собой бы унёс. Рыжий терпеливо на Пинга смотрит, периодически глаза отводя — не хочет ему мешать. Не хочет напрягать взглядами долгими. И непроизвольно сам кулаки под столом сжимает, точно история ему знакома. Точно она у него самого воспоминаний ворох вызвала. Точно он что-то похожее тоже пережил. А Пинг, чуть в себя придя — отмирает, смаргивает наваждение и продолжает, голову опустив: — А потом человеком вдруг сделался. — стол взглядом сверлит, приподнимая брови. — Пацаном молоденьким. И тут у меня башню окончательно снесло. — фыркает, голову приподнимая, носом шмыгает. — Думал, что у меня уже горячка. А оказалось — оборотень мою дочку спас и все эти два дня её своим теплом отогревал, не давая ей от холода уснуть. И не ел он очень долго. А последние силы потратил, чтобы к людям её отнести. Я его спас. Случайно, правда. На радостях от того, что дочь жива. Вот так мы и стали семьёй. И замолкает уже насовсем. Откидывается на спинку стула, глаза прикрывается, прикуривает сигарету и окончательно вязнет в прошлом. А Тянь, наблюдая за ним, ловит себя на мысли, что иногда нечисть гораздо человечнее людей бывает. Пинг, всё ещё глаз не размыкая произносит устало: — Дочь моя, кстати — в вашем управлении работает.