Говорят, тут обитает нечисть

Всего-то ночь прошла, а кажется — целая вечность. Всего-то ночь под одной крышей с Тянем. На одной кровати — по разные её стороны. И уснул Тянь — на его плече. Уже минут через тридцать расслабился полностью, голова с плеча сползать вниз начала и Рыжий, даже не задумываясь, её зачем-то поудобнее уложил. А потом вообще херня какая-то произошла — Тянь его обнял. Стиснул так, что Рыжему казалось — лёгкие схлопнулись, а кости тяжёлым пресом ломает. Жадно стиснул, руками торс обхватил, носом упёрся в шею. И дышал глубоко, словно надышаться никак не мог. Словно он вообще всю свою жизнь не знал, как это делается и только этой ночью научился. Отсвет от телевизора заливал комнату желтизной, а у Рыжего перед глазами черные дыры разворачивались. У Тяня тело горячее. У Тяня хватка крепкая. А Рыжего, по ходу — крепкие нервы, раз он вот так просидел ещё полчаса. Потому что тех, кто только дышать научился просто так оставлять нельзя. Вдруг проснутся и снова разучатся. Вдруг глаза откроют и поймут — Рыжий не против объятий. Вдруг посмотрят снизу вверх сонно, улыбнутся и совсем все хреново станет. У Тяня такие улыбки, которым едва ли сопротивляться можно. Ими только исподтишка любоваться, ловить солнечных зайчиков в его взгляде и совершенно иррационально сатанеть, если эта улыбка кому-то другому предназначена. Потому что такими не раскидывают запросто. Такие только самым-самым. А потом всё-таки Рыжий умудрился его на кровать уже нормально уложить, на подушку, в которую зачем-то Тянь к себе весь вечер прижимал. Вцепился в неё, как в спасательный круг и даже когда уснул — не отпускал. Рыжего-то еле как выпустил, когда тот уже материться начал, расцепляя мертвую хватку на своей футболке. На его, блядь, на Тяня футболке. Рыжий выходит из номера, не закрывая двери — пусть проветрится нахрен. Пусть их запахи снова раздельными станут. Смешались ведь. Въелись в стены плотной дурманящей пеленой. В кожу въелись, одежду пропитали. Ветер в лицо утренний дует и Рыжий снова их чувствует. Свой. Тяня. Вместе. Словно они всегда неделимы были. Тут тихо. Постояльцев почти нет, да и те, наверное — спят. Это только у Рыжего дурацкая привычка подниматься ни свет ни заря в местах, где ночевать приходится. Подниматься, зачем-то долго смотреть на свернувшегося Тяня, точно ему холодно. Укрывать, натягивая одеяло до самого подбородка, а потом пальцами мазать по нему же. И думать: ты совсем ебанулся. И пулей вылетать из номера, слоняться в поисках чего-нибудь съестного. Или в поисках здравомыслия. Здравомыслие ему сейчас куда нужнее, чем еда и голодные спазмы в желудке. Сервис тут наверняка не предусматривает завтрак в номер. Тут и порядок-то едва ли есть. Кто-то вон, умудрился развесить под зарождающимися лучами солнца бельё сушиться: одна белая футболка с принтом, оглашаюшим, что в город вернулась большая мамочка, легкие джинсы титанического размера и бейсболка. Рыжий дальше бездумно идёт, разминая плечо. Не болит, нет. Просто там всё ещё тяжесть ощущается. Теплая, выдохами у надплечья, щекоткой по голой коже от темных волос. Тягучая, приятная, словно тепло это прямиком в мышцы проникло, прогрело, размяло основательно, да так там и осталось. Дети на небольшой площадке, где одна лишь скрипучая качеля — прямо на пыльной земле сидят, привалившись спинами к ветхому деревянному забору и спорят, чей на сегодня планшет. Вырывают его друг у друга из рук, верещат. Девочка обиженно губы надувает и пихает локтём мальчика ненамного её младше. А тот только кепку на глаза сбивает и врубает какую-то шумную игру, где сразу же орут: зомби наступают, отразите атаку. Он отражает. Девочка уже забывает об обиде и заинтересованно косится на экран. Рядом, на скамейке сидит женщина. Судя по размеру — та самая большая мамочка. Со вспотевшим лбом, который она обдувает буклетом, с сигаретой, зажатой в зубах, и заёбанным взглядом с утра пораньше. Ей, судя по всему, порой свои дети зомби кажутся. Тоже атаки отражать приходится, а за недолгие минуты тишины нужно платить планшетом. Он поцарапанный весь, по корпусу наклейки потёртые видны, а у самого края — трещина, расползающаяся по экрану. Рыжий дальше идёт и понимает, что всё — идти дальше некуда. Тупик. Тупик из сетки рабицы, на которую, зачем-то натянули колючую проволоку поверх. Через такую перемахнуть, как нехер делать. Да и вырвать её с корнем не проблема. А за ней — бескрайняя пустынная площадка. Ни одного растения, ни здания — вообще ничего. Мили дорожной пыли. Всю территорию мотеля обойти удалось как-то слишком уж быстро. И возвращаться, наверное, пора. Там же Тянь спит, обнимая подушку, вместо того, чтобы головой на ней лежать. И на него ещё немного посмотреть можно. На спокойного, тихого, который не отпускает идиотские шутки, от которых сердце вниз ухает, а потом набатом по вискам даёт. Но даже так, — когда спит, — сердце всё равно не унимается, ребра проламывает, кровь качает быстро и стучит-стучит-стучит гулко. Словно к нему в руки просится. Будить его надо. Ехать надо. Там где-то за сотни миль их ведьма ждёт. Работа. И ещё несколько суток только вдвоем. Рыжий территорию быстро пересекает, останавливаясь у нужной двери. Так и не запер её — идиот. А внутри всё равно ими пахнет. Внутри полутьма оранжевая из-за солнца, что через шторы пробиться пытается. Внутри ни звука, кроме мирного сопения. Рыжий к кровати подходит, садится на корточки, голову на бок склоняет. Любуется. Как тут, блядь, не залюбоваться. Красивый, да. Волосы на лицо сбились, прикрывая лоб. Губы слегка приоткрыты. Как тогда. На стоянке. Рыжий по своим языком медленно проходится. Как тогда — да? Тогда хорошо было. И жарко до одури. Тогда всё казалось до того правильным и простым, что даже губами к губам — почти не пугало. А сейчас… Сейчас Рыжий приближается нерешительно. Всё те же трещинки. Ровно четыре, посередине самая крупная. У Тяня дыхание ровное, которое на собственном лице оседает пятнами. А на улице дети опять что-то поделить не могут, орут на всю округу: моё, моё! Рыжий аккуратно прядь тёмную подцепляет, убирая её с лица и думает: моё. Всё же просто. Взял, сказал, что твоё — значит твоё. Пусть, он об этом ещё и не знает, пусть, ещё спит, а ресницы у него чуть подрагивают. А Рыжего по сознанию полосует так, что то вот-вот вырубится: ну какое нахер твоё? Такое разве кому-то вообще принадлежать может? Такому место в пиздатом музее, чтобы любовались и никто не покупал, потому что — дорого. Такому место на первых полосах. Какое нахер твоё, а? И как-то отпускает сразу. Отпускает, проваливаясь булыжниками в желудок, что тошнотой исходится. Отпускает, когда Рыжий на автомате отшатывается, вставая на ноги. На не своё только так — с приличного расстояния смотреть можно. Смотреть и не трогать. Он выдыхает шумно. Смотрит. И зовёт тихо: — Тянь. Тянь брови хмурит, лицом в простынь тычется, рукой позади себя шарит недовольно и кажется, снова в сон проваливается, даже глаз не открыв. Рыжий чуть ближе подходит. Ещё раз зовёт: — Тянь, нам ехать пора. Эффект тот же — нахмуренные брови. Только глаза жмурит сильнее, переворачиваясь на спину. Подушку зачем-то на пол скидывает и ноги широко расставляет. А по утрам, ведь как оно бывает. Кровь приливает не туда, куда надо: у Тяня к члену, у Рыжего к лицу. Потому что: вот это, бля, размер. Лёгкие спортивные штаны чуть по швам не идут, натягиваются туго и сквозь них очерченную головку видно, которую резинкой к животу прижимает. Рыжего от одного этого вида ведёт. Потрогать уже не лицо хочется. Уже совсем спятил, блядь. Рыжий лицо усиленно трёт, краску сбивая. Оно полыхает. И явно ещё краснее становится. Рыжий рот рукой прикрывает, чувствует, как губы ломает не то улыбкой, не то восхищённым: ох. Руку тут же сметает на шею и чувствует, блядь, чувствует, что давление в яремной уже все мыслимые пределы переходит. Разорвёт вот-вот. И он, как дебил скончается во вшивом отеле от внутреннего кровотечения. От стояка Тяня. — Тянь, блядь. — Рыжий пальцем ему в щёку тычет. — Просыпайся, иначе я оболью тебя ледяной водой. Да, ледяная вода тут явно не помешает. Рыжему. Тяню. С ног до головы целым водопадом. Рыжий не успевает и подумать, как его руку за запястье перехватывают, дёргают на себя с такой силой, что мир перед глазами смазывается. Мелькает потолок, спинка кровати, тёмные волосы. А Рыжего прижимает с такой силой, что выбраться просто невозможно. Он непонимающе на Тяня смотрит, который, ещё даже не проснулся. Лежит себе с закрытыми глазами. А на нём Рыжий. На нём. И стояк под собой отчётливо чувствует. Твердый. Горячий. В низ живота упирающийся. И там гореть начинает. Везде гореть — всё тело пламенем охватывает от макушки до пят. Ядовитые слова в горле стрянут невысказанным возмущением и Рыжего хватает только на тихое: — Какогоблядьху… Тянь к себе его прижимает, по голове гладит, а такое чувство, что скальп натурально снимает. Не проснулся он ещё. И снится ему наверняка кто-то, кто не Рыжий. Снится кто-то, кого он вот так зажимать привык. С самого утра. Рыжий выбраться пытается, ёрзает всем телом, сбивая футболку вверх. И господи, блядь… Лучше бы не делал так. Лучше бы спокойно лежал, потому что Тянь чувствует. Тянь дышать начинает чаще. Тянь бедрами вперёд инстинктивно подаётся, проезжаясь по голой коже, каменным стояком. Стонет задушенно, впиваясь пальцами в волосы на загривке. И весь мир на этом стоне останавливается. Даёт по голове убойной дозой какой-то неведомой дури. Даёт так, что Рыжий только и может, что в надплечье ему упереться лбом и дышать. Дышать часто, до головокружения. Потому что у Тяня явно с организмом что-то не так — опиаты в крови, в запахе, на коже. Потому что там, внизу, тоже уже стояк. Не просто, блядь, стояк. А на Тяня. На спящего. Который не останавливается, руками мажет по пояснице, кожу царапает ногтями. У мозга, наверное, опять короткое замыкание. В последнее время это часто случается. В последнее время оно только так с Тянем и происходит. Ладони у него горячие, цепкие, шершавые немного. Рыжий под них непроизвольно, ей-богу, подставляется. Он так выбраться пытается. Наверное. Или черт его знает, что пытается сделать — мозг уже не работает. Мозг на резервном питании. Он делает то, отчего телу хорошо становится. От рук хорошо. От губ, которые шею целуют — хорошо. Хорошо так, господи. Рыжий замирает, втягивая воздух через плотно стиснутые зубы — потому что Тянь сука. Тянь впивается в кожу жадно, не кусает, нет — ставит засос. Тягуче больно, до непроизвольного вскрика приятно. И шепчет что-то, шепчет: — Шань, иди сюда, ближе, Шань. И это аут полный. Это мертвые петли в башке. Это кровь окончательно вниз. Это даёт под дых одними выдохами-выдохами-выдохами. Это дыхание Тяня заполошное и просьбы ближе быть, боже. Это яркими вспышками внизу живота, потому что Тянь переворачивается резко, Рыжего под собой подминает, притирается ещё сильнее стояком к стояку. Удерживает мертвой хваткой руки Рыжего, который даже если захочет — не сможет сопротивляться. Тело совсем не слушается. Телу всё равно, что это, блядь, неправильно. Хьюстон, у нас проблема: нам слишком хорошо. Тянь целует-целует-целует. Шею, надплечье, толкается, не переставая, упираясь горячей, взмокшей головкой в живот, целует подбородок, уголок губ. А Рыжий мнет пальцами простынь. Рыжего выворачивает, кидает под тяжёлым весом, впечатывает в кровать, он голову перекатывает из стороны в сторону, чтобы до поцелуя не дошло. Потому что если дойдёт — это финиш. Он сам на нем одежду разорвёт, впечатает башкой в подушку и трахнет. Тягуче-медленно, а потом быстро, наращивая темп. А так нельзя. Тянь о его висок носом потирается, отпускает руки, фиксируя голову, удерживая за подбородок. Глаза уже открыты, но он вряд ли вообще осознаёт что делает. Вряд-ли понимает, что сейчас с Рыжим творится. Потому взгляд у него замыленный, пьяный, а зрачки, как у наркомана в приходе. И он смотрит, смотрит, высматривает, закусывает губу и плотно проезжается членом снизу вверх. Ещё и ещё. Опускается ниже и снова линию подбородка вылизывает. А Рыжего прошибает мощными разрядами возбуждения. У Рыжего темень перед глазами и кажется, имя Тяня с губ шепотом срывается, когда он за плечи его перехватывает. Не пытается оттолкнуть — сильнее в себя вжимает. Потому что — сопротивляться тут никак. Тут только наслаждаться. Тут только дышать часто, поверхностно. Мысль, что его нужно остановить где-то на краю сознания скребётся и затирается шумной пульсацией, которой член пробивает. Она по всему телу дрожью отдаётся. Она из темени вырывает, разрывая её белой вспышкой. Разрывая тело концентрированным удовольствием, от которого пальцы футболку Тяня до хруста сжимают. От которого Рыжего выгибает дугой и он прикладывается затылком о спинку кровати. Боли не чувствует. Только одно сплошное удовольствие. Один сплошной кайф. Который смазывается медленно. Перед глазами марево. Всё расплывается. Всё тонет в утробном стоне одном на двоих. И Тянь замирает. Дышит с трудом. И Рыжему наконец приходит осознание. Оно лупит по мозгу. Клинится болью в висках. И он эту боль вкладывает в грубый толчок в грудь Тяню. Тот отшатывается слегка, смаргивает. Головой вертит, не понимая что произошло. А потом его зрачки из расширенных быстро крошечными становятся. Он губы облизывает заторможенно. Медленно поворачивается в Рыжему, на бедрах которого сидит. На штанах которого мокрое пятно расползается, а кожу стягивает вязким. И, у Рыжего тут на самом деле всего два варианта: притянуть его к себе и повторить всё сначала, только уже без одежды, или врезать так, чтобы челюсть выставить. — Шань, я… Ты мне снился, а потом… Блядь. — Тянь голову на руку опускает, качает ею, точно поверить не может. Рыжий тоже не может поверить. Потому что ни один из этих вариантов не выбирает. Отпихивает Тяня, рывком встаёт с кровати и на ватных ногах несётся в ванную. В душ — прямо так, в одежде. Всё равно штаны стирать. Не его же. Зато в его сперме. И кончил он от того, что они друг о друга тёрлись, блядь. В одежде. На вшивой кровати придорожного захолустного мотеля. Рыжий кран выкручивает на полную, встаёт под струи воды, которые в кожу острыми горячими иглами впивается и думает: пиздец. Пиздец, как понравилось. *** Долгая дорога — настоящий ад. Пекло, что крышу машины нагревает до неестественных температур, от которых та уже давно должна была оплавиться и жидким металлом стечь на плечи. Духота и из открытых настежь окон задувает горячий наполненных солнечной пылью воздух. Уже хвойный, потому что вокруг деревья исполинские горизонт собою кроют, жарятся, истекают смолой ароматной. Рыжий не знает что сказать. Куда себя деть не знает. Потому что Тянь не мог не заметить его раскрасневшейся рожи, въёбанного взгляда и того пятна. Ну не мог просто. Он потерянным выглядит — курит одну за одной, то и дело выкручивает радио, ищет волну, а потом плюёт на это и оставляет белый шум, который тишину собой заполняет. Подлокотник у Тяня в машине удобный. Как будто создан для того, чтобы в него вцепиться до побелевших костяшек и ногтем по бежевой коже царапать. Царапать-царапать-царапать, как Тянь его кожу, где теперь саднит. Где отметины ярко-красные остались. Они на траншеи похожи. Они ещё долго не пройдут, потому что кожа у Рыжего бледная, на ней все синяки видны. Особенно тот, что на шее. Тянь наверняка пока его не заметил, а в аптечке, как на зло не оказалось пластыря — не бинтом же его обматывать, ей-богу. Она справа, пока Рыжий не повернётся — Тянь не увидит. А вот повернуться очень хочется. Повернуться и спросить: ну как тебе? Мне заебись было. Я даже думал в душе ещё раз подрочить. А ты? Ты о чём вообще думаешь, придурок? Чё у тебя там за мысли в ясной головушке? Чё у тебя там перемкнуло, что ты моё имя выдыхал? Чем так вообще обдолбаться можно было-то, а. А потом повернуться к своему отражению и тоже на полном серьёзе спросить: ты-то чем думал? Хотя, бля, понятно чем. Не мозгом явно. И перемкнуло у тебя тоже, да. Чё за фокусы, ебаный свет? Почему не оттолкнул? Не боднул лбом в нос со всей дури? И прогибался под ним, скуля от удовольствия. Совсем мозги по черепушке растеклись. Соскреби, да выброси за ненадобностью. А там глядишь — и думать перестанешь и наслаждаться уже по полной можно руками на пояснице, тяжёлым дыханием и тем, как вес его на теле убийственно чувствуется. Так, что до сих успокоиться не получается. Вот же он рядом — протяни руку, дотронься. Схвати за волосы и оттяни их, блядь, назад, голову запрокидывая. Лизни шею и вот такой же засос, как у тебя там оставь. Яркий, бурый, неровный. Ещё один. И ещё. Пусть его тело — одна сплошная гематома, пусть. Рыжий сам себя не понимает. Тяня тем более. Ситуацию эту, всю ту херню, что ураган под ребрами разводит — не понимает. Не понимает, как после такого можно просто всю дорогу на трассу пялиться и молчать. Не понимает и сам не замечает, как засыпать начинает. И снится ему, кажется — Тянь.