Говорят, тут обитает нечисть

Заросли крапивы цепляют ноги, чуть плющом джинсовую ткань не облепляют. Воздух свежий такой, что организм, который в последние месяцы кислородным голоданием страдал — охуевает. Лёгкие к такому не привыкли. Тянь к такому не привык. Лес кругом густой, с деревьями исполинскими, которые облака тяжёлые подпирают. Небо из-за ветвей рябью идет. Да и вообще последние сутки — рябью этой проклятой охвачены. С тех пор, как оклемался окончательно и обнаружил себя на Рыжем. У него лицо полыхало и взгляд был убитый совершенно. Убитый чем-то жёстким и въёбывающим. Тянь такой всего раз видел — когда развеселившаяся фея Би в рожу пыльцой швырнула. Он вообще дурным стал. Зрачки радужку сожрали, по скулам краснота пошла, а Би, смутившись, в спешке сказал, что ему отлучиться срочно нужно. Отлучился он на пару суток, а вернулся выжатый, как лимон, взъерошенный и с сытой улыбкой. И пахло от него чужим парфюмом, нежным таким, сладким. А на роже ещё и следы от помады остались. Потом выяснилось, что те феи, которых они поймали — незаконно готовили какую-то херню на афродизиаках замешанную. Пыльцы рядом с Рыжим не было, а вот взгляд такой же был. А потом изменился в момент, Рыжий смылся в душ и долго оттуда не выходил. А у Тяня так та рябь перед глазами и осталась. И кожа Рыжего под пальцами, на губах, на всём теле — фантомным отпечатком. И ощущение, что Тянь проебался как никогда в жизни — тоже осталось. И чёрт знает какими будут последствия. А они будут, последствия вообще штука страшная. Может пощёчиной звонкой оказаться, а может и ядерным взрывом, где ноль выживших и один пострадавший. И сейчас всё как во сне. В кошмаре лютом, где хочется попросить пленку назад отмотать и сделать все правильно. То есть — не делать ничего. Потому что вот так, в полудрёме, когда кажется, что ещё спишь, цепляться за него, звать по имени заполошно, урывками запах вдыхать, под и над собой его чувствовать — неправильно. И хочется сделать хоть что-нибудь сейчас правильное. Сказать, быть может, но в голове белый шум. А на собственных плечах ветровка болтается, которая не шибко согревает, ведь тут прохладно. У Рыжего из одежды лишь майка, да лёгкие спортивные штаны. Их ветром пронизывающим колышет. Холодно в этом лесу. Они вообще, как пролесок переступили, точно совсем в другую реальность попали. Где поздняя осень и пахнет снежинками, которые вот-вот с неба сорвутся. И правильным сейчас было бы к Рыжему подойти, обнять его, согреть, ведь кожа к коже это лучший из вариантов для согревания и худший для них двоих. Поэтому Тянь, взгляд в землю упирает, а она усыпана тысячами длинных сухих пихтовых иголок. Дергает с себя ветровку и стараясь на взгляд Рыжего не наткнуться, вешает её ему на плечи, пытаясь пальцами его не задевать. Внутри всё жгутами скручивает, да морскими узлами, которые не распутать никак. Вот сейчас Рыжий дёрнет плечами психованно, рыкнет злобное: на хуй пошёл, а может и вовсе врежет заслуженно. Тянь даже закрываться не будет. Ему тоже кажется, что заслуженно. Но в лесах ведь атмосфера чарующая, волшебная, тут вообще всё, что угодно произойти может. Вот и происходит. Рыжий не рычит, не скидывает, только неловко поправляет ветровку на плечах и голову отворачивает. Дальше идёт. А у Тяня уголок губ улыбкой дёргает непроизвольно — не злится. А если и злится, то совсем немного. И поговорить бы с ним, успокоить, сказать, что Тянь не специально, что это все чёртовы инстинкты и затертая реальность на грани сна. Или сон на грани реальности. Или что-то, что люди называют бессознательным. Ведь те, что на диете сидят и о сладком весь день мечтают — облизываются по ночам во снах на вкуснейшие пирожные с розовой глазурью. Хватают их, срываясь и наслаждаются сладостью, что по языку вязко расползается. У Тяня так же. Едва ли Рыжий позволял к себе прикасаться. На него только смотреть можно было и руку на плечо закидывать. А во сне можно. Можно не только касаться. Можно веснушки пересчитать, можно сцеловать с костяшек кровавые подтёки. Своим его сделать можно. Бессознательно совершенно и ни в чём себе не отказывая. На то они и сны. Вот Тянь и не отказывал. И было всё, как на яву. Было потрясающе живо. Было на самом деле. Потрясающе, блядь, было. В этом лесу очень стен не хватает. Потому что о неё опереться хочется, вниз съехать, держась за голову и просидеть так полчаса, не меньше. И за это время пачку сигарет ополовинить обязательно. Пока ноющее сожаление внутри не отпустит хотя бы немного. Пока замеля с головы на ноги на перевернется в своё привычное состояние а то, то что было до — не окажется сном. Одним из многих. Потому что у Рыжего есть дурацкая привычка Тяню сниться. И Тянь был совершенно не против. Он там не скалился, не посылал, и позволял делать всё, чего Тяню хотелось. А хотелось ему много и сразу. Вот и было, как хотел он. Много и сразу. А потом испуганный Рыжий и громкий хлопок двери ванной. Сейчас вот Рыжий глубоко в свои мысли проваливается, неосознанно продевая руки в рукава, натягивает ворот до самого подбородка, принюхивается лениво, будто по привычке и в даль уходит, хоть и сам не знает куда они бредут. А Тяня колотит и кажется, вовсе не от холода. Колотит от всё тех же фантомных, которые пронизывающим ветром, что смолами начисто пропах — не смываются. Колотит о череп одной лишь мыслью: мало. Ещё. Господи ещё раз, пожалуйста. Трогать, целовать, в себя выпаивать, упиваться. Потому что так, как Рыжий — его никто ещё не грел. У Тяня внутри потоп настоящий — ледники трещину дали, таять начали, затопили всё тягучим сладким. И хочется это выплеснуть в стихийное крепкое объятие прямо посреди леса, прошептать ему на ухо: давай ещё немного так постоим, а? У меня внутри черти что, Шань. Я этого не понимаю, но кажется, если я тебя к себе прижму — оно уже не таким страшным покажется. Со мной просто ещё не было такого. А неизвестность пугает. Мне не по себе, Шань. Мне как тебе… Мне тоже страшно. Объясниться бы с ним. Вот взять и объяснить того, чего не понимаешь напрочь. На что ответ в подкорке учащенным пульсом бьется, но в руки никак не даётся. И получится только в его надплечье уткнуться и молчать. Потому что слова не находятся, размываются, ускользают, а на языке лишь пряность его тела остаётся вперемешку с гелем для душа. Свежим таким. Кажется, с сандалом и апельсином. А Тянь думает, что ведёт себя, как девственник. Ну было и было — подумаешь. С Рыжим. Без его разрешения. Это все равно, что напарнику в руку толкаться, пока тот спит. Хреново это совсем. Тянь пересохшие губы облизывает, идёт медленно по тропе, где под подошвой сухие листья хрустят. А кажется, что это хруст костей, которые наизнанку выворачивает. Чего там у Рыжего в башке — вообще непонятно. И от этого совсем хреново делается. — Шань. — он хватает его за ветровку, которая на нем сидит отлично. Да господи, на нем всё отлично сидит. Особенно Тянь сверху. Тянь выдыхает шумно и говорит быстро, не давая тому ответить, когда Рыжий поворачивается недовольно. — Шань, это не специально было, понимаешь? Ты мне снишься. Часто. И иногда эта ебучая грань между миром и реальностью стирается напрочь. И я не понимал что происходит, мог только запах чувствовать и тепло. Мне очень холодно было. Не там, в мотеле, а вообще. Мне всегда холодно. А тут ты. И ты греешь и я… — Давай не здесь, а? — Шань высвобождается мягко. Мягко, господи, мягко. Как если бы Тянь извинялся за пролитое на его одежду мороженое, которое одним махом смыть можно и забыть. Указывает на не пойми откуда выросшее одноэтажное здание в глубине чаши, которое Тянь в упор не замечал. Оно тут лаконичным смотрится, с окнами в пол, с отделкой из обтёсанного светлого дерева, где ни одного человека не видно, зато за прилавком стоит девушка. Красивая, с волосами тёмными, упругими, кудрявыми. Она их в упор не замечает, протирает крошечные чашки, всматривается в них, кивает довольно и расставялет в ровный ряд. — Я совсем поехавший. Его же тут не было. — Тянь себя за предплечье щипает, точно кожу содрать пытается. Потому что грань ещё не даёт четко понять спит он или нет. Шань чётко своим поведением этого понять не даёт. — Ага, поехавший. — соглашается тот, головой кивая, рукой указывает на входную дверь, тоже деревянную. — Только это реальность. Ведьма решила нам представление устроить. Тянь заходить не спешит. Неторопливо изучает место, на котором здание пристроилось — выжженная трава ровно по периметру и орёл огромный, сидящий на абмальной жерди, на которой защитые перчатки висят. — Шань, ты злишься? — Я не знаю. Я не понимаю. — Рыжий голову отрицательно качает, губу закусывает задумчиво. — Но если буду злиться — ты первый об этом узнаешь, потому что я мокрого места от тебя не оставлю. А тут лес — труп есть где прятать. Тянь воздухом давится, смола мягкой сладостью глотку прожигает, потому что Рыжий отвечает на полном серьёзе. Узлы внутри чуть слабеют. Тянь получил большее, чем заслужил своим поступком. Слова, с лёгкой, едва заметной смешинкой в них. Рыжего, который не стал клинок к его глотке приставлять со словами: зря ты так, страж. Надежда вместо кислорода по венам проносится, наполняя каждую клетку. И Тяню уже не кажется, что он последняя мразь, которая воспользовалась моментом и получила то, чего желала больше всего на свете. И ведь как раньше было: желания из тупой дорогостоящей игрушки перерастали в технику, пиздатые наушники, машины навороченные, собственные апартаменты, да задания посложнее. И всё бы это он отдал за Рыжего, ей-богу. Тут бы даже не задумался. Вот просто так — бери, бери, мне не жалко совсем. Только это вот злое, рыжее и скалящееся мне оставь. Насовсем оставь. Пожалуйста. Тянь дверь отворяет, слыша музыку ветра, которую повесили прямо над дверью. И Тянь не понимает зачем — всё равно тут никого не бывает. Какой же ещё дебил попрется в чащу леса, где потеряться проще, чем себя контролировать. С самоконтролем у Тяня всегда всё было в порядке. Так приучили. Отец их в строгости воспитывал после того, как мама умерла. Умерла от рук нечисти. Какой именно — не говорил ни Чэну, ни ему. А Тянь, сколько бы в архивах не копался — ничего так и не нашёл. Над головой проносится большое чёрное пятно, впиваясь в оголённое плечо когтями острыми. И крик Шаня: — А ну убрала от него это! Что конкретно от Тяня должны убрать, Тянь понимает через несколько секунд, когда поворачивается, готовясь припечатать это рунами, что в кости въелись на самой ладони. Руку заносит и застывает. Орёл. Огромный, тяжёлый, величественный сидит на плече, впиваясь острыми когтями в кожу. Лапы у него жёлтые, крупные. Клюв такой, что кажется, стоит ему склониться, как Тянь глаз лишится. Но тот лишь преданно в глаза девушке смотрит. А та задумчиво посетителей оглядывает с ног до головы. — Охотник, ты бы свой клинок от Тьёрга убрал, а? — девушка последний стаканчик на столешницу ставит громко, в такт грому, который округу охватывает. На небе тучи почти чёрные. А у Рыжего на лбу вена от злости вздулась. Он рядом совсем, у Тяня за спиной стоит, касаясь той ладонью теплой. И Тянь даже боли от когтей чувствовать перестает. Организм предательски все нервы, рецепторы устремляет туда, на спину, где его рука, где тепло, где хорошо сейчас. — Что он собирается с ним сделать? — Рыжий не говорит — рычит. А в руках его уже клинок блики от круглых лампочек, которые по потолку установлены — ловит. От клинка холодом веет. От Рыжего яростным раздражением. А Тянь себя понять не может. Он точно приход словил. Рыжий его защищает. Да пусть хоть от орла, но защищает. После всего, что Тянь с ним сделал. Узлами внутри скручивает уже совсем по-другому. Тепло-тепло-тепло. Словно так вот и должно быть. И чёрт его разберет что сейчас в его башке рыжей творится, но явно что-то, что Тяню нравится. То, чем он наслаждается несмотря на странную ситуацию. Несмотря на то, что он сейчас должен мучиться совестью, которая притихла, точно ей к глотке приставили клинок и шепнули зло: молчи, блядь. Она молчит, Рыжий ни на шаг от Тяня не отходит, его дыхание на шее оседает тёплыми выдохами, а Тяня ведёт. — Успокойся, охотник, твой страж ему всего лишь понравился. — Девушка прядь волос за ухо заправляет ещё и ещё, взгляда с Рыжего не спуская. — Он обычно в руки не даётся. А значит не зря ты его сюда притащил. Заходите быстрее. Тянь бы ей доходчиво объяснил почему двинуться не может. Не хочет. Рука Рыжего на него, как якорь действует — на месте удерживает. Не хочется из-под неё уходить. Она так жизненно необходима. Потому что стоит её убрать — как снова всё вокруг инеем покроется. Стоит её убрать, как Тяня снова утянет в паскудное сожаление. Он ведь его ещё не испытывал. А теперь вот — шарахнуло по полной, как шаровой молнией в грудину. Тянь голову поворачивает, встречаясь со взглядом Рыжего. Тот хмурится, комкает в кулак Тяня футболку, точно решая стоит ли. И, видимо, стоит, потому что клинок от шеи орла медленно вниз ползёт, а в спину Тяня лёгкий толчок чувствуется. И Тянь его чутью доверяет, проходит в уютное кафе, в котором кофе ароматным невероятно тянет и травяным чаем. В котором уютом пахнет, а на широких подоконниках, где Тянь без проблем растянуться может — растения стоят розовые, жёлтые, фиолетовые. Все разные, все ухоженные — не завядшие. А это уже хороший знак. Те обычно вянут, как только ведьма начинает непозволительной магией промышлять. Осмотревшись, Тянь взгляд на ведьму переводит и кажется, на секунду забывает, как дышать. Красивая, господи: с носом задорно-вздернутым, улыбкой хитрой, на шее цепочка серебряная болтается, а на ней яблоко. Настоящее, алое, без жёлтых крапинок, спелое. Она не накрашена совсем, на юную девчонку похожа, только вот под шеей борозда пролегла красная, точно её душили. — Что это за игрушки у тебя? — Тянь на орла указывает, когда тот склоняется, в глаза ему заглядывает. Не моргает совсем. Изучает желтющими глазами. Рыжий обходит крошечное помещение, выискивая ведьмовские мешочки, на девушку внимания не обращая. От Тяня старается не отходить и в руках всё ещё клинок крепко держит. Ему всего секунды хватит, стоит только одно неверное движение сделать. — Фи, как неприлично. — ведьма изящно отмахивается. — Это не игрушка. У тебя есть личный страж, вот и у меня есть. Разве что, сексом я с ним не занимаюсь. — она улыбается с прищуром и на Рыжего глядит, который каменеет на секунду-другую. Сглатывает шумно, брови хмурит и непроизвольно на Тяня смотрит. Потом на неё. Выругивается. Подходит к ней ближе, усаживаясь на барный стул, облокачиваясь о него предплечьями и чуть в лицо ей не шипит: — Ты чего несёшь, ведьма? Она улыбается нежно. Её улыбка, похожа на прищур сытого кота: такая же беззлобная и сладкая. Таких, как она называют девочками-конфетками. Потому действительно сладко. Действительно красиво — глаз не оторвать. И это точно не магия — Тянь бы почувствовал. Когда ведьмы в сознание клинятся — на загривке волосы дыбом встают, а кожа мурашками покрывается. Это точно не магия, это то, что внутри неё. Это шармом называют. Вздумай она сейчас прикурить, тут бы объявились сотни желающих ей сигарету поджечь. Это врождённое, что у людей, что у ведьм. Тут из колонок невероятная музыка играет. Тянь такой ещё не слышал, но она с первого же аккорда в душу западает. Ведьма эта — с первого попадания и в самую душу своей доброй хитрой улыбкой. Глазами со смешинками густого кофейного цвета. И волосами, которые потрогать тут же хочется, убедиться, что настоящие. — Какой злой охотник ко мне пожаловал. — она в ладоши прихлопывает задорно, подмигивает Рыжему и взгляд на Тяня переводит. — А ты что скажешь, страж? Тянь ближе подходит, садится рядом с Рыжим, хотя именно сейчас встал бы позади него и руки на плечи уложил. Не потому что защитить его хочет, а просто так. Просто потому что хочется очень. Потому что плечи у него напряжены. Им руки крепкие нужны. Те, которые разомнут, успокоят да так там и останутся. Потому что уши и шея у Рыжего краснеют. Он вспоминает что было. Как хорошо было. Как правильно. Как ещё ни с кем и никогда. Холодный свет от начавшегося дождя округу охватывает, мешается с теплым жёлтым от круглых ламп, что кафе от ледяных капель защищает. По остеклению капли стекают, тенями ложась на бежевый паркет. И совершенно иррационально в голову клинится мысль, что они и вовсе под водой находятся. И это же всё ещё сон. Только вот когти орла в реальность возвращают быстро, с болью, когда тот решает усесться поудобнее. — Скажу, что зоофилия это пиздец. — Тянь плечами пожимает, сгребая со стола чашечку, на дне которой оказывается искаженное зеркало. Да и вообще зеркал тут много. Напротив каждого сидения, кроме бара; на стенах, где зеркала мешаются с огромными окнами; на потолке. Не знай Тянь к кому они попали, подумал бы, что это заведение проектировал настоящий нарцисс. — Согласна. — ведьма одобрительно головой кивает и чашку у него забирает лёгким движением нежных рук. — Я знаю зачем вы пришли. Начнём? Она приподнимается, гладит по холке орла, который, кажется с плеча Тяня так и не собирается слетать, только расперяется и кажется, в размерах намного крупнее становится. От удовольствия шею вытягивает и когтями пуще прежнего в кожу впивается, по которой уже кровь струится. Не больно нет, скорее неприятно. Рыжий на это скептично смотрит и клинок в руке вертит. На Тяня взгляд не поднимает, но видно — волнуется. И этим его волнением, как пледом теплым укрывает. Пледом родным, давно позабытым. И им с головой хочется. Навсегда. И не выглядит Рыжий злым на то, что в мотеле произошло. А как выглядит — Тянь точно понять не может. Там эмоций столько, что их рассортировать нужно, чтобы хоть что-то понять. Рассортировать и каждую в себя впитать зачем-то. Нужно оно Тяню и всё тут. Нужно. И Рыжий, Рыжий тоже нужен. — Ты нас даже не спросила. — Рыжий угрожающе пальцами по столешнице мраморной постукивает, неосознанно, к Тяню поворачиваясь. Вглядывается в кровоподтёки, которые струями по плечу стекают. Губы сухие облизывает и снова на ведьму смотрит. — Не смотри ты так на меня, охотник. И лучше по имени обращайся. Я Хельга. Тут чем меньше вопросов — тем лучше результат. — она неопределенно рукой в воздухе вертит. И даже обычное движение изящным выходит, красивым. — Попробуем на страже? Рыжий напрягается. А у Тяня внутри точно все эти цветы, фиолетовые, розовые, жёлтые — прорастают сквозь органы, обвивая кости. Рыжий напрягается, когда про стража слышит, а у Тяня эти стрёмные бабочки в животе, которые настоящими живыми насаждения чувствуются. Везде-везде. От кончиков пальцев и до самой макушки. Вот же бред люди несут, а, про бабочек в животе. Тьфу. Там, чтобы бабочкам появиться, сначала гусениц надо пережить. А эти прожорливые твари и до язвы довести могу и до внутреннего кровотечения. И бабочки живут подозрительно недолго. Поэтому и бытует мнение, что любовь живёт три года. Тянь бы им объяснил, что, это крылатое живёт всего-то три-четыре недели, а они вон как всё поэтично вывернули. Нет в любви поэтичности и срока в ней тоже нет, если она настоящая. С растениями — другое дело, не меньше ста двадцати лет, а это уже — совсем другое. Это уже на всю жизнь. Хельга неторопливо турку на огонь ставит, травами поверх присыпает и произносит какую-то околесицу. Не то на мертвом языке, не то на французском, черт её разберёшь — тихо же, голосом елейным чарующим. На ней платье лёгкое, в мелкий цветочек, точенную фигуру обхватывает. Она больше похожа на фею, чем на ведьму, только мешочка с пыльцой на повязке на талии не хватает. И Тянь бы именно так и подумал, если бы не ногти Хельги с рунами, что под пластины въелись. Это можно считать ритуалом посвящения в ведьмы. Ритуалом, который не каждая выдерживает, а выживают после него, только единицы. Она выжила, а ещё умудрилась обустроить в непроглядной чаще леса кофейню. Уютную, светлую и красивую. Говорят, ведьмы отражений — опасны. А от неё свежим соком апельсина пахнет, пихтой и живым интересом к новым посетителям. Говорят, ведьмы к старости совсем жуткими становятся: то глаз к носу съедет, то кожа бородавками пойдет. А на Хельгу хоть сейчас фату нацепляй и беги с родителями знакомить и она им обязательно понравится. Даже её орёл. Тем более орёл. Её волосы, что забавными кудряшками на плечи спадают придают ей хулиганский вид. В них те цветы, что на подоконнике распустились, вплести хочется. Так ведь ещё красивее будет, ещё волшебнее. Да и сама она на нашкодившую девчонку похожа, такая же озорная. Глаза темные, точно виски с чем покрепче перемешали и оставили на палящем солнце настаиваться. Красиво одним словом. Очень. Рыжий, в отличие от Тяня не на красоту смотрит — ровно сквозь неё. Морщится, украдкой на завороженного Тяня глядя. — Почему не на мне? — Тянь взгляд от Хельги отводит, рассматривает мрамор столешницы черно-белый. — Его выбрал Тьёрг. — Хельга от приготовления кофе даже не отвлекается, большим пальцем через плечо на орла указывает. — Придется с ним, Рыжик. А ты рядом будешь. Наблюдать. Кофе выпьем? — она три чаши сметает с сушилки. Две обычные, а вторую чуть больше. И плещет туда не кофе, а что-то из наглухо тонированной бутылки. Принюхивается сама, головой утвердительно качает и поворачивается. Улыбка у нее с ямочками. Милая до одури. Тяню и самому ей во все тридцать два улыбнуться охота, что он и делает, слыша слева от себя недовольный выдох. Рыжий ей не верит. Вообще никому он не верит. Он клинок остриём в палец упирает и спрашивает вкрадчиво, почти с угрозой: — Что с ним будет? Тени на лице Рыжего дождем отражаются, словно его в аквариум поместили. И вот таким им — раздраженным, нервным, на взводе — любоваться ещё сильнее хочется. Вот к такому Рыжему Тянь привык. На нем ветровка Тяня сидит идеально, точно специально для него её купил. У него складка между бровей суровая. Да и сам он весь, на каменного Атланта похож. Но Тянь, наверное, научился видеть то, чего остальные в нём не замечают, то, что он этим утром почувствовал. Он уже не такой острый, не такой яростный, просто не такой. В нём изменилось что-то едва-едва. Теплее стало на градус, которым плавит всё внутри. Которым под кожей жжется приятно. И это восторгом отзывается где-то в грудине. Сладким, опьяняющим, небывалым. Ну не было так с Тянем ещё. Вот и пялится он на Рыжего, как на огромный цветастый леденец, который так и не получил в детстве. Хельга наблюдает за ними с искренним интересом, подпирая рукой подбородок, щурится, как сытый кот и кажется, мысли Тяня читает. Подмигивает ему совершенно по-ребячески и одобрительно большой палец показывает, мол: отличный выбор. Придвигает ближе к ним чашки: ту, что помельче — Рыжему, а большую Тяню. Из них пар валит густой. Аромат кофе в перемешку с лимонной цедрой и лесными орехами заполняет пространство и совсем расслабиться заставляет. Орёл больше не впивается в плечо, а лишь слабо лапы напрягает, точно даёт понять: я всё ещё тут. — Он лишь увидит правду. Ничего я с твоим стражем не сделаю, будет жив-здоров. А если нет — ты меня убьёшь, так ведь? — Хельга руки разводит в приглашающем жесте. — Одним кофе и травами я от тебя не отобьюсь, Рыжик. Улыбки мои на тебя не действуют. Чего уж тут. Убивай. А вы всё равно ко мне не просто так пришли. Без веской причины лес ко мне никого не пускает. Лесной бог решает — не я. Её голос певучий, успокаивающий, звонким медом льётся. Таким, как она, вообще доверяют быстро и навсегда. Не потому что ведьма, нет. А потому что когда она была человеком, в ней слишком много теплого и доброго было. К ней люди неосознанно тянулись. И однажды она помогать взялась, а потом под крыло какой-нибудь старой карги попала, которая её обучала, а потом посвятила. И человечность свою Хельга не утеряла. Но это только кажется. Тяню кажется. А Рыжий вот, разве что, на дыбы не встал и щетиниться не начал. Ему, чтобы довериться — время нужно. Много времени. Поступки. Ситуации, что землю из-под ног выбивают. Рыжего где-то жизнь уже заточкой под рёбра пырнула, так там ту и оставила, чтобы больше болело и о себе всегда напоминало. — Убью. — соглашается он, демонстративно приподнимая клинок. — И орла твоего. — взмахивает им вверх и прокручивает. — И всех, кого ты знала. Насколько это безопасно? У Рыжего в глазах беспокойство. Одно, огромное, которое другие чувства собою кроет. Которым он давится и на Тяня поглядывает то и дело. У него плечи прямые, ровные и взгляд хмурый, опасный. Таким кого хочешь можно напугать. Хельге не страшно. Она усаживается на прежнее место, игриво накручивает прядь волос на палец, голову в бок склоняет и изучает его. Хмыкает тихо, переводя взгляд на Тяня, тянется к нему, почти завороженно и ойкает, когда Рыжий её руку перехватывает. У Рыжего взгляд осатанелый и движения быстрые. У Рыжего дыхание поверхностное и опасность в глазах: не тронь. Ведьма кивает понимающе, но руку всё же убирает, потирая запястье, где наверняка синяк останется. У неё руки в браслетах звонких, на которых побрякушки висят. Ну как побрякушки — кости мелкие, черепушка совсем крошечная, явно не человеческая и лунный камень. На длинных пальцах аккуратные кольца, все три фаланги охватывают. — Учитывая уровень вашей связи — безопасно. — она ещё шире улыбается, точно эксперимент её удачным оказался. — Он просто погрузится в глубины своего сознания. — она легонько постукивает по своему виску наманекюренным пальцем. — Оно, в отличие от нас, больше знает. Рыжий внимательно на неё смотрит, отодвигая от Тяня стакан, принюхивается к содержимому. Хмурится, возвращая тот. А за окном стихия всё в радиусе нескольких миль кроет свежим дождем. За окном туман по земле ползёт неприглядный, за которым Хельга с тоской наблюдает. Тянь понимает — уговаривать она не собирается. Не из таких. Ей вообще отсюда смыться бы, стащить лёгкие туфельки без каблуков с ног и закружиться под дождем в ведомой только ей музыке. А может, этот самый дождь и есть музыка, которой она тихонько совсем подпевать начинает. Чистым голосом, красивым, со словами неразличимыми, зато мелодично. Она от Рыжего совсем отвлекается, смотря сквозь окно, головой в такт качает и расплывается в блаженной улыбке, которая ни одному человеку не предназначена. — Как его вытаскивать оттуда? — Рыжий губу кусает нервно и так же нервно тарабанит по столешнице. Тянется к орлу, который даже не шелохнулся и проходится мягко по оперению. — Да как же ты все не поймёшь, рыжик? — Хельга глаза закатывает, отпивая кофе, что сама себе налила из той же турки, выдыхает удовлетворенно. — В этом мире есть тот, кто ему очень дорог, пальцем показывать не буду, это не тактично. Скажу только, что этот кто-то сидит тут, куксится и угрожать очень любит. — она строит Шаню смешную гримасу, на которую он никак не реагирует, только скулы гореть начинают. — У стража не будет шансов не вернуться. — она легонько рукой его предплечья касается, словно бы убеждая. Рыжий замирает секунды на три. Губы поджимает, краснеет, делая вид, что прослушал половину из того, что Хельга ему сказала и упорно разглядывает мрамор. Интересный он, мрамор этот. Холодный. Белый в чёрный перетекает, чёрный в белый. Рыжий наверняка мечтает в него со всей дури впечататься, только бы красноту убрать. Потому что: есть тот, кто ему очень дорог. Нет шансов не вернуться. И эти слова скорее к Рыжему были обращены, чем к Тяню, как подразумевалось. Этими словами внутри отзывается сладким. Потому что Хельга права. И Тянь уже без всяких сомнений тянется к чашке, делает пробный глоток горячего. На языке вяжущий привкус хурмы, кофе и чего-то сладкого. Ванили, может. А может и другого сиропа — разобрать не удается. Это вкусно настолько, что Тянь себя уже не останавливает, выпивает всё махом и уже хочет попросить ещё добавки, подняв глаза на Хельгу, как замечает, что той нет. Ни её, ни Рыжего. Зато есть остеклённый квадрат, где пусто совершенно. Три чашки на барной стойке: две нетронутые, одна пустая Пачка сигарет, которую Тянь по привычке из кармана выгреб. И орёл на плече. Уснул он там что-ли. Тянь в бочок его легонько тычет и тот покачнувшись, заваливается влево. Тянь едва его у пола схватить успевает. Он такой же тяжёлый, но застывший, словно в глубокую спячку впал. Только вот тут не сходится что-то — Молуккский орёл в спячку не впадает. Тянь оглядывается на витражные окна, которые мешаются с зеркалами, что лес отсвечивают, подходит к одному из них, рукой перед зеркалом мажет и вообще теряется — не отражается он. Только орёл, которого он рукой удерживает повис в неественной позе, словно его за ниточки подвесили. У Тяня сердцебиение учащается — зря он это пойло выпил. Ведьмам верить нельзя, это даже ребенок знает. А он… Он тупой просто. И эксперименты любит. Эксперименты, которые заканчиваются тем, что Тянь в зеркалах не отражается, да орла на себе ни живым, ни мертвым тащит. Тянь за прилавок заглядывает, где тоже ничего необычного нет: кофемолка под стойкой, пара крепко закупоренных банок с кофейными зернами, мешочки холщовые с травой безобидной, скорее для ароматного чая, чем для заклинаний. Под стойкой красным лаком руны защитные выточены, а позади кофемашина и старенькая плита на газу. Чтобы такой воспользоваться — настоящая магия нужна, вентиль выкрутить, спичку вовремя подставить и руку одёрнуть, чтобы пламенем не задело. На месте, где Рыжий сидел — его силиконовый браслет валяется. Такой же рыжий. Тянь цепляет его, в руках вертит и не долго думая на запястье перекатывает. Он ещё теплый, словно Рыжий только что с себя есть стянул и Тяню одолжил: носи сколько влезет. Он руку приятно обтягивает, теплит вену, которая о него ударами бьется. Тянь оглядывается ещё раз. Ну, может увидит кого. И видит, там, за окнами. Силуэт черный, в капюшоне, от неожиданности Тянь роняет баночку с зернами, которая звонко о пол разбивается. Кофе закатывается под стойку, под стулья, под диванчики глянцевые. Тянь даже не задумываясь, к силуэту кидается, отворяя двери кофейни. Стоит только порог переступить, как позади опадает что-то ломко. Тянь оборачивается и чуть дурниной не орет — там больше камня на камне нет. Нет кофейных зёрен рассыпанных. Нет стульев барных высоких, вообще ничего нет. Всё дёгтем охвачено. Чернотой. А фигура вглубь леса идёт неторопливо. Не замечает оглушительно зыбкого шума. Тянь её из виду сразу теряет, несётся в то место, где её в последний раз видел, через деревья исполинские и небесную рябь. Через дождь, что глаза застилает и заставляет одежду холодом к телу липнуть. Ветер задувает лютый, а изо рта уже облачка пара запыхавшимся дыханием выходят. Тут тишина пугающая и холод есть, от которого Тянь ёжится. Напряжение в теле уходит в минус, а рецепторы в плюс. Тянь машинально к фонарику тянется, что в правом кармане лежит и с ужасом понимает — он, блядь, голый. Совсем. Даже боксеров нет. И прикрыться нечем, темень ведь кругом. Только что ведь одетым был. Теперь это вот всё на кошмар похоже. Когда ты голышом перед толпой красуешься, а прикрыться нечем. И оружия нет, только сраный орёл, который признаков жизни не подаёт. Не орлом же прикрываться — ей-богу. А ещё, до Тяня доходит, что он себя едва ли помнит. Не помнит, как тут оказался и что вообще делал посреди густой пугающей чащи. Почему орёл. Почему он голый. Спину мурашками колкими холодит, когда босые ноги проминают под собой жухлую листву и сухие иголки. В сумерках едва ли что видно. Небо и деревья, деревья, деревья, которым конца и края нет. — Шань! — Тянь выкрикивает единственное имя, которое помнит. Потому что остального вспомнить не удается. Ни кто он. Ни где он. Ни что он тут делает. Он помнит только рыжий яростный огонь, который почему-то Шанем называет. И темнота вокруг плотная. Чтобы сделать шаг, нужно постараться. Руками ее раздвинуть, как густую воду и ступить на мокрый ил под ногами. Тянь даже вспомнить не может как этот Шань выглядит. Зато чувствует, что его имя в сердце теплом отзывается. Мягкостью. Чем-то родным. Там теперь от четырех букв согревает. Там тревога отступает. Там что-то новое, до этого момента не изученное. Там пиздец настоящий. Впереди утробный рык и фигура, склонившаяся над очертаниями волка — мглистым туманом окутаны. Не человек, не ведьма — что-то. Что-то, чего Тянь раньше не встречал. От него мурашки по коже и оцепенение. Пошевелиться невозможно. Можно только смотреть, как сильные руки вырывают, всё ещё трепещущее сердце из огромной туши оборотня. Оно в капюшоне. Оно Тяня не видит. Оно понимает, что к нему не приблизиться. Оно сильное, почти непобедимое. Оно несчастья несёт всем, кого на пути встретит. И Тяню бы вперёд ринуться, остановить, не давать ему завершить начатое, не дать Торира убить. Но чёртовы ноги отказываются идти, вязнут всё глубже и глубже. А дымка пропадает, как и фигуры. Их словно ледяным ветром сдувает. Тянь моргает часто, думая, не причудилось ли. — Шань. — уже тише пробует Тянь и видит вдали лёгкий золотистый всполох. Яркий, угасающий. Тянь туда с трудом пробирается. Медленно. И мышцы от напряга уже ныть начинают, а темень только гуще делается. Ещё и орёл этот в руке мешается. Не оставишь ведь его тут. Тянь в чернющей жиже вязнет по колено и ногу из этой топи вырвать уже просто нереально. Над головой тоже ничего. Вокруг одно огромное ничего. И он один. Паника глотку схватывает сталью. Паника в каждую клетку организма просачивается. Паника эта на уровне инстинктов выживания. Потому что в этой ебучей тьме и холоде, кажется, выжить просто невозможно. Только утонуть и замёрзнуть. Она уже все живое тут сожрала. Все что было. Все что будет. Собой заволокла густым дёгтем. А теперь пожирает и Тяня, который даже отбиваться не может. Ведь нечем. Орлов она явно не боится. Орлы вообще херовое оружие. Она уже по глотку его втянула в пучину. И всё, что Тяню остаётся делать, это вдыхать тяжко воздух, пропитанный гарью и пылью. Они стрянут в носоглотке, облепляют собою слизистую и кажется, ещё пара вдохов и всё — конец. Дышать он не сможет совсем. И совсем перестаёт, когда перед ним неторопливо вышагивает фигура, которая капюшон ещё пуще на глаза опустила. Чуть сгорбленная, с широким разлетом плеч, с руками за спиной. Другая уже фигура. Не та, что над оборотнем зависла. — Шань, пожалуйста. — выходит на грани хрипа. Тянь знает, что если именно к Шаню обратиться — это всё пройдет. Не будет больше ни видений странных, ни тумана, ни холода, ни дёгтя. Фигура останавливается. На корточки присаживается напротив Тяня, который отчаянно над собой орла приподнимает, только бы он под черной толщей не оказался. Наверняка ведь ещё жив. — Почему ты зовёшь его на своем смертном одре? — издевательски елейно интересуется фигура. Она голову на бок склоняет. Голос у него прокуренный, скрипучий, уставший даже. — Шань. — Тянь, как мантру повторяет. Он единственный, кого Тянь помнит. Воспоминания о котором чернота ещё не забрала себе. И за них он готов глотку рвать. Тянь скалится, пытается дотянуться и цапнуть ту тварь, которая напротив него присела и разглядывает его с любопытством. Даже не отшатывается — знает, что Тянь не дотянется. Его сковало по руками и ногами стальными цепями, холодным и вязким. — Шань, Шань. — передразнивает фигура на свой лад. — Других имён вспомнить не можешь, тупица? Он руки на груди складывает и дотрагивается до орла, у которого тут же зрачки узкими делаются. Орёл до крови руку Тяня царапает и взлетает. Куда летит — Тянь не видит. Но так даже легче. Пусть в живых остаётся. Пусть лучше уж так. — Кто ты? — хрипло произносит Тянь, чувствуя, как кадык дёгтем окатывает. Пытается пошевелить, руками, ногами, да чем, блядь, угодно. Ничерта не выходит. Только устает он очень быстро. А браслет на руке раскаляется до дурных температур, в кожу вплавляется болью. — О, хороший вопрос. — довольно отзывает фигура, скидывая капюшон. — Ты — это я. Я — это ты. Мы едины. — у него лицо действительно на Тяня похоже, только старое слишком, в шрамах всё, в ссадинах, прогоревшее всё, со слезающей кожей. — А это вот — человек руки разводит, показывая топкое, чёрное, холодное, — то, что внутри тебя. Тянь с трудом подавляет тошноту, что к глотке подступает. С трудом заставляет себя посмотреть на это. С трудом останавливает себя, чтобы не заорать от ужаса. Он не может быть таким. И внутри него такого быть не может. Он идеален во всем. Так всегда было. Так его видят. Так его… — Не может этого быть. — шёпот на грани срыва. Потому что понимание бьёт по темечку ощутимо. Потому что этот вот прожженный — прав. Внутри Тяня едва ли что-то хорошее найдется, кроме оболочки. Там внутри разруха и ничерта живого нет. Там внутри боль, боль, боль, сожаление, отрицание. Там хорошего нет. Только огонь в душе недавно поселившийся. Яркий, пламенный, кусачий, имя которому Шань. — Может. Оно давно началось. Когда твоя мать умерла. И росло в тебе. Ты сам его подпитывал, взращивал с любовью. И посмотри во что это превратилось? Второй на ржавый крик переходит, а глаза его болью наполнены. Глаза его блестят слезами. Ведь именно ему тут жить приходилось. Вязнуть. Умирать. Восставать и снова по кругу. Бесконечно. Пока Тянь в отрицалово уходил. Пока думал, что так и должно быть. Что закрываться от остальных это норма. Что подпускать всех ровно до того, что они видят идеальную оболочку и не видят черноты внутри. У человека половина черепа снесена, заросла еле как и волосы там не растут. У него ожог в пол лица и безумие во взгляде. Боль там. Неописуемая. Страшная. Крепкая. — В дерьмо какое-то. — Тянь выдыхает, не зная что сказать. Потому что именно так он изнутри и выглядит. Жаль, зеркала такого не показывают. Жаль ещё функции такой не придумали. — В страхи, Тянь. — тот на колени встаёт, поправляя волосы, сбившиеся на лицо Тяня, который отстраниться пытается. — Страх быть любимым. Страх перестать быть первым. Страх, что папочка перестанет видеть в тебе идеального сына, а Чэн идеального брата. Это всё, что ты с упорством закапывал в себе. Это все здесь. Здесь больно, Тянь. Здесь смерть каждую ночь, а каждое утро сраное пробуждение с ней же. Он оттягивает рукава, показывая рваные раны, что ещё кровью исходятся — прямо по линии вен. Их тысячи уже заросших, десяток новых. — Таким ты мечтал вырасти, а? — печально усмехается тот, тут же рукава одёргивая психованно. — Перестань уже бояться кого-то к себе подпускать не на пушечный выстрел. Дай мне жить, пожалуйста! — в этих словах больше боли, чем в глазах, где капилляры разорвало. — Дай мне почувствовать жизнь. Позволь себе жить. Впусти в себя яркий пламень. Пусть он к чертям тут все сожжёт и взрастит новое. Отпусти маму. Её не вернуть. Отпусти ожидания отца — их только больше будет. Прекрати быть таким ублюдком! Хватит! Я не вынесу этого больше! — он на крик помощи срывается, падает на землю черную, вязкую. — Хватит себя мучить иначе ты станешь мной. Хочешь быть мной? Хочешь, чтобы каждый день кончался и начинался болью и сожалениями? Хочешь убивать себя? Ты меня убиваешь. Эти шрамы не мои! — он срывает с себя плащ, под которым тело худое, до выступающих рёбер и впалого живота, грязное всё, в копоти, в кровоподтёках и глубоких резаных ранах, которые зияют черными дырами. — Нет. Нет, не хочу. — тихо произносит Тянь. Он видит себя. Себя, наверное, будущего, потому что у этого седина на волосах, которые ещё остались. У этого ебаное отчаяние в каждом движении. У этого жизни нет. Такие как он, всегда об одном просят: убей меня, да поскорее. Пулю в лоб не сложно же, ну? Прошу тебя, убей. Хватит. Я не могу больше. Я не вынесу. — Тогда впусти в себя пламя. Оно не сожжёт. Только согреет. Оно покажет, что такое настоящая жизнь. Оно спасет и тебя и меня. — фигура затихает, а под ним расплывается алая из всех ран и кровоточин. Он не дышит больше. Не говорит. Он растворяется в дёгте. — Шань. — Тянь на выдохе произносит последние слова, прежде чем закрыть глаза и отдать себя этой темноте и холоду. Отдать себя тому, что внутри плескалось уже много лет. Отдать себя тому, что сам в себе поселил. Тянь чувствует, что его вырубает. Кислорода ведь нет. Ничего вокруг нет и какой тогда смысл жить в мире, где только ты, кромешная тьма и лютый холод? Это нереально. Лучше уж сразу в неё вниз головой и будь, как будет. Тут не с чем бороться. Это все равно, что против порывистого урагана выйти с вилкой в руках — и её переломает и тебя, а за тобой и всё, что есть. Темень волосы разбрасывает в дёгте, пробирается в сетчатку открытых глаз, в носоглотку забирается. Лёгкие болят от недостатка кислорода. А в голове блаженный туман. И это уже всё. Уже конец. Уже не выбраться. Тянь напоследок рукой ввысь тянется, задевая пальцами что-то теплое. Что-то родное. А сознание уже ускользает, как и он сам. Кажется, так люди умирают. Больно. Холодно. Страшно.