Говорят, тут обитает нечисть

И ему кажется, что он умер, когда кто-то за запястье его перехватывает и резко вверх дёргает. Дёргает так, что последние крупицы накопленного кислорода вырываются смолистыми пузырьками. И Тянь оказывается на поверхности. Такой же мрачной, холодной, но не чёрной. Тут всё серое. Один лишь полыхающий гнев глаз напротив и крепкая хватка на запястье остаются. Янтарные глаза. Родные. Теплая кожа с веснушками. И он-он-он. Тот, кто всю эту черноту праведным огнем разгоняет. Придает цвета прогнившему внутреннему миру. И взгляд исподлобья, в котором концентрированное беспокойство. Беспокойство за весь мир и за Тяня — особенно. Тянь отдышаться пытается, цепляется за него руками грязными, тянет к себе ближе. Обнимает крепко, как во сне, как наяву. Обнимает так, словно не отпустит больше и с облегчением чувствует, как руки Рыжего его по спине успокаивающе поглаживают. Его чувствует. Живым себя чувствует. Дышать наконец начинает и пополам сгибается, отхаркивая эту черноту на чистый паркет. Её много так. Она в лёгких всё это время была, дышать не давала. Она жить не давала. Чувствовать, сука, не давала. Она внутри всегда была. И ещё, остаётся кажется. Тянь замыленным взглядом видит лишь светлый паркет и желчь, которая изо рта вырывается вязко. Руки свои видит, которые тремором исходятся и берцы Рыжего совсем рядом. Ладони Рыжего на своей спине, которые прогревают ледяное тело, что холодным потом покрылось. Желудок в болезненных спазмах скручивает, вынуждая выгнуться всем телом от боли. Вынуждая застонать хрипло перед очередным приступом рвоты. На фоне шум дождя, что наискось врезается в остекление, пытаясь его пронзить. На фоне тихое, спокойное дыхание Хельги, которая рядом, в трёх дюймах на барной стойке сидит, свесив ноги. На фоне яростный рык Рыжего: — Ты чё с ним сделала? Тянь с трудом поднимает голову. У Рыжего в ладони клинок, а сам он руку с его спины сметает, на последок проезжаясь пальцами снизу вверх по позвонку. Если бы Тяня так не тошнило, он бы чуть не застонал придушенно от этого легкого движения. Но тошнить начинает лишь сильнее, и прежде чем опять голову склонить, Тянь замечает как Рыжий к Хельге приближается. А та сидит себе спокойно. Изящно покачивает ногами в воздухе. У неё чуть волосы растрепались, ещё пышнее стали. А взгляд больше не хитрый, в нём беспокойства много и понимания ещё больше. Как будто и сама такую процедуру проходила. Как будто знает что с Тянем сейчас происходит. Как больно не только в желудке и саднящей глотке. Больно глубже, куда ни один врач не доберется. Где ни одних хирург не вскроет. Больно там, что душой называют. Это из неё чернь выходит. Из неё вязким плещет. Её выворачивает наизнанку беспощадно. Освобождает. — Ничего я с ним не делала, рыжик, не серчай так. — она лишь отмахивается, укладывая ногу на ногу. — Он всего лишь заглянул в глубины себя. И очень многое понял. Это вот видишь? — аккуратный пальчик указывает на черноту, что портит паркет. — Это в нем было. И вытянуло его оттуда всего одним. Говорит она загадками, которые Рыжий пока не понимает. Зато отлично понимает Тянь. Огнём его вытянуло, что окутал руку, на которой обычный силиконовый браслет. Такой можно на любом рынке купить. Обычным браслетом, который Рыжий на себе носил не снимая. Обычным браслетом, который его кожей пропах, который его огонь в себя впитал. И только огниво яростное способно с непроглядной тьмой справиться, разрушить, её, спугнуть. И Тяню кажется, что если бы он его на запястье не нацепил — так бы и утоп в черноте, захлебнулся дёгтем, сам бы стал тем холодным и вязким, что внутри него плескалось, омывая грудину. Хельга его догадке улыбается мягко и головой одобрительно качает, когда Тянь челку со взмокшего лба устало скидывает, рассматривая ведьму. Её и ведьмой назвать трудно. Волшебница, как ни крути. Волшебница с жёсткими методами. С действенными. С глазами хитрыми и добрыми. С глазами тёмными, которые улыбкой охвачены, даже когда губы в прямую линию вытянуты. С глазами, в которые, кажется, многовековой виски замешали и солнцем разбавили. А Рыжий за прилавок прёт, то и дело на Тяня оглядываясь, проверяя в порядке ли он. Не помер ли ещё. Да как тут помрёшь, когда понимаешь искренне: влюбился, бля. Впервые в жизни в ярость янтаря, в пламя волос, в характер этот бесконтрольный, ебучий, колкий, который только и умеет, что материться, да клинком перед рожей устрашающе махать. Взял и влюбился вот так просто. И это осознание мягко в мозг клинится, остаётся там на извилинах, высекается на подкорке истиной в последней инстанции. Тянь ведь до этого никогда… Он даже не понимал как это. Считал глупостью второсортных романов, где герои и то и дело мурчат: я тебя люблю. Он бы и сам так сказал, если бы не понимал, что слова эти слишком громкие. И влюбленность от любви разительно отличается. А тут просто влюбился. Тянь. Блядь. В это. Влюбился. Быть не может. Хельга улыбается ему широко, не замечая, как Рыжий разбивает банку за банкой, потрошит мешочки старательно за стойкой. Она на Тяня смотрит, который устало опирается о паркет ладонями позади себя, отползает от нефтяной черноты, что из него вышла, отдышаться устало пытается. Она улыбается сладко. Кивает: так и есть, мальчик, влюбился. А ты чего ожидал? Тянь ожидал убийцу увидеть. Тянь ожидал чего угодно от монстров и демонов, а нашел то, что снова мир с ног на голову. Нашел пламя внутри себя. И чёрт знает как оно туда попало. Как сквозь барьеры просочилось. Тянь не ожидал, что огнём всё спалить можно. И маски его идеального мальчика и стены, что он старательно выстраивал и даже панцирь хитиновый, который никому ещё пробить не удавалось — спалили к чертовой матери. Рыжий последний холщовый мешочек вскрывает, принюхивается к нему осторожно, всё ещё на Тяня глядя и ссыпает содержимое на пол психованно под недовольный вздох Хельги, которая его остановить даже не пытается. Знает ведь, что ничего запрещённого у неё нет. Зато вот порядок наводить долго придётся. И новые травы в полнолуние собирать. — Хочешь сказать это не ты его чем-то траванула? — Рыжий не спрашивает. Рыжий орет. — Он блюёт уже полчаса, сейчас желудок выплюнет! Сделай что-нибудь. Из-за прилавка быстро выходит, несётся к Тяню, который уже вроде как и в порядке. Тошнота медленно отступает, а на её место приходит спокойствие, которого так долго не было. Спокойствие абсолютное и теплое, смывая с тела холодный пот. Обжигая внутри пламенем, которое Тяня из пучины черной вытянуло. И браслет, что на руке невесть как оказался — ослепляет, в свете уходящего солнца посреди дождя. — Это то, что он годами копил и если он от этой черноты не избавится — только хуже будет. — спокойно поясняет Хельга, помахивая ногами уже босыми. На пальцах ее тоже маникюр забавный, мультяшный какой-то. Тянь его разглядеть не может. Не потому что зрение плохое, оно как раз стопроцентное. А потому что от Рыжего взгляд оторвать не может и думает: это конец. Ты в конец поехавший. Вот в это, да? В злющее и пугающее. Вот в это… — Чё это за херня? — Рыжий пальцем тычет в черноту, которая из Тяня вышла. И не противно ему. Он на корточки присаживается, хмурится, разглядывает, морщась. А там желчью несёт. И почему-то гарью, словно всё, что в Тяне было — спалили подчистую. И осталась лишь копоть. Хельга на столешнице ёрзает, устраиваясь поудобнее, горло прочищает и поднимает руку вверх, показательно загибая тонкие пальцы: — Сожаления, страхи, обиды и его потребность быть идеальным во всем, неоправданные ожидания, несбывшиеся надежды, я могу много ещё перечислять. Говоря на твоём языке — он мудак, верно? — она руку опускает, стряхивает с неё всё, что наговорила, точно оно и к ней прицепиться могло. С чужими страхами ведь так и бывает — наслушаешься, начитаешься, увидишь и не замечаешь, как сам того бояться начинаешь. Она это знает. Она так не хочет. Поэтому поспешно руку о салфетку утирает и скидывает ту в чернь на полу. Движения у нее изящные, плавные. В таких, как она — влюбляются раз и навсегда. За такими, как она толпами бегают и завоевать пытаются. Только вот, таким поклонники не нужны с их цветами, конфетами и приглашениями в кино. Тянь по одному лишь взгляду определить может, что Хельге больше по душе уединение, хорошая книга в руках и свежий осенний ветер из окна крошечной квартиренки. Ей уединение важно, которое она в лесу и отыскала. Ей в городе проходу бы не дали. Есть ведьмы, которые создают иллюзию своей красоты — таких когда видишь, непроизвольно облизываешься, думая как бы поскорее в постель такую затащить. Хельге и магии не нужно. Это её истинное лицо. Тянь уже проверил. Руны за её спиной раскинул, пока она кофе разливала — ни грамма колдовства над внешностью, что для ведьм редкость. — Ещё какой. — Рыжий кивает согласно, поднимаясь. — мудак, урод, тупица и любит сувать в рот то, чего не просят. Он как непослушная псина. Рыжий в сторону Тяня рукой указывает, вон, мол, посмотри: его никто хлебать из кружки не простил, а он выхлебал, сидел полчаса, как околдованный, в одну точку пялясь, а потом со стула сполз и блевать начал. Мудак, урод, тупица. И живой, господи, живой. — Так вот это мудачество он и выхаркивает. — Хельга фыркает от смеха, грациозно спрыгивая со столешницы и шлёпает босыми пятками к Тяню, на плече которого всё ещё тяжесть чувствуется. — Не пойму только почему он захватил с собой Тьёрга. И рада, что Тянь его не пришиб, а наоборот — спас. Хельга с любовью, которая тоннами на Тяня наваливается — поглаживает задремавшего орла. Заглядывает, а его глаза, внимательно всматривается. А глаза у Хельги, господи, черную материю напоминают. Теплые, добрые, немного беспокойные. Там зрачка совсем не видно. Чернота одна. Как ночью, когда во всем районе свет вырубают и остаются только блики далёких звёзд. За ними наблюдать интересно. В них тонуть интересно. И узнать что за ними — тоже интересно. У Линь глаза были туманные, мглистые, опасные. А у Хельги мудростью охвачены и далёкой печалью, до которой не добраться сейчас никак. Да и не запустит она в себя, как ни пытайся. Это личное. — Да его это мудачество даже не выскаблить, о чем ты, ведьма. — Рыжий беззлобно фыркает. Он напряжен. Сам ближе подходит, с Хельги глаз не спускает. Всё ещё не доверяет ей. Как коршун над Тянем кружит и за каждым движением ведьмы следит. Клинок уже в ножнах, но он всё ещё готов защищаться, защищать. Голыми руками, если придется. Он позади Тяня становится, почти подпирая его спину ногами. А Тяня против воли улыбкой кроет. Искренней. Такой, которая ни с одной не сравнится. Она новая совершенно. Ей название дать трудно. Она внутри теплом греет, заживляет рваные раны и зияющие дыры, через которые чернота выходила. Она бальзамом по больным местам, по сожалениями и тревогам. Она умиротворяет. Она пластырем на выбоины, пробоины и ножевые, которые затянуться никак не могли. Она Рыжему-Рыжему-Рыжему. Она пламенем, что теперь внутри поселилось и греет. Она тому, чего Тянь раньше не чувствовал. Боялся и бежал от этих улыбок сломя голову. У него ведь как было — наигранные улыбки, тягуче-медовые слова в чужие уши, тоже не настоящие, и одна ночь на двоих, где Тянь лишь напряжение снимал. Помогало ненадолго и он пытался с новым, с новой, с кем угодно. А потом, сидя во тьме студии накрывало страхом — он никогда искренне уже не сможет. А вот сейчас, при Хельге получилось, прикинь. Представить трудно. Как во сне совсем. Как в параллельной реальности из которой в свою, чёрную, густую, ржавой сеткой плетённую — возвращаться совсем не хочется. Тянь отклоняется чуть назад, чувствуя под собой тепло Рыжего. Обжигающее, суровое, убийственное. Говорит тихо совсем, голосом изломанным: — Шань, тише, она права. И напрягается всем телом, потому что Рыжий к такому ещё не готов. Он не видел того, что видел Тянь. Он не тонул в себе, не захлебывался горьким, он не умирал вот так — в густой, вязкой мерзости. Он всегда настоящий. Всегда искренний. Всегда горячий и готовый эту искренность любому в лицо высказать. Готов за это в рожу получить и дать в ответ. Но Рыжий не отшатывается. Стоит на месте. Позволяет Тяню к нему привалиться. Почувствовать его тепло. — Ты вообще завались. — Рыжий склоняется, отвешивая Тяню подзатыльник. Не больно. Скорее приятно. И говорит печально, на выдохе. — Ты не поменяешься уже. Говорит так, словно его слова это правда чистейшая. Как будто он в это изо всех сил верит. Говорит с тоской. И может быть, Тяню только кажется, но с облегчением. С тем, когда в больнице хирург сообщает: операция прошла успешно — жить будет. Этот судорожный выдох ни с чем не спутать. Этот судорожный выдох хочется на повтор поставить и слушать его, слушать-слушать-слушать. Им упиваться хочется, вмазаться и чтобы уже не отпускало никогда. Рыжему показать хочется, вскрывая грудную клетку, где, пусть и осталась чернота, но уже не так много — пальцем ткнуть, удерживая ребра, почти выламывая их: смотри, смотри что тут, Шань. Тут черноты меньше, тут теперь пламенем всё и оно ещё выжигает. Смотри, Шань, теперь внутри меня ты, а не липкий дёготь. И ты — это навсегда уже. Шань, ты только посмотри же, ну? Протяни руку, не бойся, оно тебя не тронет. Оно только меня мучает. Оно мне по ночам спать не даёт. А ты мне это преодолевать помогаешь. Его меньше, Шань, смотри. За всю мою жизнь, наконец-то меньше, Шань. Хельга с любопытством за ними наблюдает, улыбается и на щеках её ямочки очаровательные проступают. А на глазах, почему-то слезы. Ещё не текут. Но скапливаются. Так бывает, когда на что-то очень хорошее, доброе смотришь. На то, как кто-то себя переборол и бороться продолжает. Внутри неясно тянет и заставляет проникнуться, за другого, порадоваться до душащих слёз. Крошечные потолочные светильники мягким лимонным светом бежевый пол освещают. Падают на волосы Шаня и кажется, те действительно огнём горят. Кажется, его лишь красивее делают. Кажется, Тянь действительно влюбился. Потому что ему сейчас всё красивым кажется. И дождь, барабанящий об остекление, да металлический навес. И корявые деревья, что обступили плотно округу, никого сюда не пропуская. И небо всё ещё свинцовое. И алые закатные лучи солнца, что скрываются за горизонтом. И даже хмурая складка между бровей Рыжего — красивая. Губы его поджатые в осуждении. Руки, на груди скрещенные. Пальцы его подрагивающие от нервов. Весь он. В одежде Тяня. Весь он внутри неясным сладким, тягучим отзывается. И остаётся там. Словно так и должно быть. И это почти не страшно. Почти хорошо до одури. Но привычки на то и есть привычки — страх всё же остаётся. Не хочется его ломать собой. Пачкать этим проклятым дёгтем, который не до конца выхаркал. Пачкать своим прошлым, когда он был мудаком, уродом, козлом. Ведь он таким и остался. Хельга по волосам Тяня мягко треплет и руку подставляет, чтобы орёл на неё перебрался. Тот по хозяйке соскучился очень. Трётся головой о ее волосы, путается в них, прихватывает ласкового клювом, ворчит о чем-то. И она понимает о чём. Говорит ему что-то шепотом, проходясь пальцами по брюшку. А потом голову поднимает и серьезно на Шаня глядит, с прищуром: — Он уже изменился, рыжик. — она приосанивается, поднимая голову вверх, палец назидательно вздёргивает. — Ты поймёшь, увидишь. А ему сейчас отдохнуть надо. У меня комната свободная есть, туда и идите. Тяню совсем не до рассуждений. У Тяня желудок точно вспороли зубчатым ножом. У Тяня гортань болит, словно по ней рифлёной подошвой прошлись, а потом ещё и надавили со всей силы для верности. У Тяня голова кружится от одной только мысли о Рыжем, который его перед Хельгой защищает. По сетчатке бьёт люминесцентном, от которого глаза закрываются. И стоит закрыть, как тьма опять его обступает медленно, жадно щупальцами к нему тянется. И картинки те, что видениями были — всплывают беспощадно: темень, не пошевелиться, не заорать, ведь глотку сразу дёгтем обволокёт, так и остаётся сидеть с зажмуренными глазами, пытаясь страх животный от себя отогнать. Он ведь внутри ещё. Ещё не вышел. Он ведь всю жизнь преследовал во снах и наяву. Он ведь давал толчок для работы стражем — чтобы эта тьма к людям не просочилась, не мучила, не убивала тягуче-медленно, не захватывала разум. Так ведь и с ума сойти можно. С катушек слететь и единственным выходом покажется — пуля в лоб. Или рыжина в самое сердце разрывным патроном. Висок болью пронзает и склониться приходится к самому полу, чтобы лоб охладить, чтобы понимать, что он снова не проваливается в зыбкую темноту. Тянь на ощупь судорожно браслет на руке проверяет, оттягивает его с силой чувствует, как теплое руку вновь охватывает. Не больно. Приятно. Рыжий разговором увлечён, чуть не нос к носу с Хельгой общается. Не говорит, шипит угрожающе: — Ночевать у ведьмы, совсем рехнулась? — руки в стороны разводит, мол: посмотри где мы? Лес. Кругом коряги да болота. И ведьма в придачу ко всему, которая что угодно наколдовать может. Его возмущением захлёстывает, давая отрезвляющую оплеуху и Тянь слегка в себя приходит. Оглядывается лениво, потому что в сон нещадно клонит. И думает, что пол это не такой уж плохой вариант, чтобы на него улечься и проспать пару часов. Вон — бежевый, ровный, разве что безобразные кляксы черноты уже в половицы въедаются. Тряпку бы сюда, всю эту мерзость вытереть. И подушку. Подушку бы лучше, конечно. Хельга веник широкий из подсобки вытаскивает, шепчет на него что-то и тот самостоятельно сметать начинает кофейные зерна вперемешку с травами, которые Шань разворотил совершенно по-варварски. Там высушенное всё — Тяню отсюда хорошо видно. Её ноги босые: одна на другую переминается, словно она спешит куда-то. А на щиколотке цепочка золотая болтается с камнями лунными. У ведьм вообще к этим камням страсть подозрительная. Они их куда угодно навесить готовы. На одежду, на руки, на ноги, на мешки свои огромные, с которыми они за травами ходят. Чэн говорил, что для них камни, как для человека одежда. Ну никуда без них. Не выйдешь же голый перед всем честным народом на улицу. Вот и эти — без камней никуда. Кто-то изворачивается настолько, что вместо моляров камни вставляют и не жалуются даже. Ведьмы боли не шибко боятся. Особенно эта. У Хельги борозда на всю шею, словно её душили отчаянно. А она взяла и выжила. Краем ускользающего сознания Тянь думает, что надо бы её об этом расспросить: кто, где, когда. У таких шрамов всегда история интересная и печальная. А Хельга не похожа на ту, кто скрывать прошлое будет. Даже если оно пугающее, неприятное и во всех смыслах отвратительное. Тянь черноту внутри себя различать научился. И теперь в других ее видит. В Хельге осталось немного. Не всему она выйти позволила. Поэтому и взгляд у неё мечтающий, печальный, которым она горизонт недавно бороздила. Она садится за стойку, рассматривает педикюр, цыкает недовольно, словно не тот цвет подобрала и на Рыжего взгляд переводит, который яростно вдыхает и выдыхает шумно. — Каждая ведьма рано или поздно сходит с ума, малыш. — Хельга головой в подтверждение качает и комично пальцем у виска крутит. — Мой черед ещё не настал. А вот твоему другу обратную дорогу не пережить. — она кивает на Тяня который головой вертит, моргая заторможенно. — Ему отоспаться надо. И тебе тоже. Путешествие в глубины сознания просто так никогда не проходит. Оно ещё двое суток его мучить будет. Да, мучить. Демонами, кошмарами и всей прилагающейся дрянью, как ты хотел? Ну не даётся освобождение так просто. Иначе все бы мы уже ходили с улыбками от уха до уха и были счастливыми идиотами. Рыжий лоб трёт задумчиво, на Тяня оборачивается, головой отрицательно качает: и как тебя, придурок, угораздило. А придурок и сам понять не может. Ему просто интересно было. А сейчас вот — больно. В желудке, во всем теле и даже в сердце, которое удар за ударом проёбывает, стоит только на пламень волос глянуть. Ведь так ещё не было. И вообще — не подписывался он на это. Как только полегчает, попросит ведьму всё обратно вернуть. Не хочет он влюбляться. Не хочет этих розовых очков. Хотя, зная Рыжего, там даже очки не помогут, ни розовые, ни анаглифные, ни для коррекции зрения. Рыжий он и есть Рыжий. Его под каким углом ни разглядывай — везде шипы, да углы острые будут. Всегда он настоящим себя показывает и осуждения не боится. И это в нём — очаровывает. Тяню уже казаться начинает, что не Би той пыльцы на афродизиаках нюхнул, а он сам. Потому что, влюбиться в это — каким местом вообще думать надо? Бред. Неправда. Игра подсознания, которое над Тянем подшутить решило. Подшутить зло и не очень-то смешно. Это всё пройдёт, когда Тянь пойло от Хельги окончательно выблюет. Точно ведь пройдет, иначе и быть не может. Пойдет, ведь, да? — Достала ты. — Рыжий устало переносицу трет. — Если с ним что-то случится, я тебя… — Ага, знаю. — Хельга отзывается весело и нож в доску для фруктов озорно всаживает. — Клинком, из арбалета, а потом голову отсечешь. И каждый палец. — она деловито пальцами в воздухе шевелит, любуясь ими. — Даже на ногах. И Тьёрга. С особой жестокостью, угу. — как с ребенком малым с Рыжим говорит, ей-богу и не страшно ей совсем. — Я тебе верю, охотник. Твои помыслы чисты, хоть и пугают до дрожи. Она ёжится показательно. И Тянь уверен — из неё вышла бы отличная актриса. Эмоции через край, грация во всей красе и подвижность плавная — оторваться невозможно — только и получается, что завораженно на неё смотреть. А ещё на Рыжего невозможно не смотреть — в нём гнева всё больше. Тоже эмоции через край, которые и Тяня кроют. А он их впитывает против воли. Как такие не впитать-то? Как на такие не смотреть? Не восторгаться. Ну вот — как? Они живые. Они искренние от первой буквы и до последнего сорванного выдоха. Он как одержимый, который защищает то, что для него важно. И важен, кажется, Тянь. Возможно. Ещё не доказано. Но так хочется в это верить, что Тянь губу прикусывает, чтобы не улыбнуться. С Тянем реально что-то не так. Хельга подмешала ещё что-то. Что-то, чего просто так не почуешь. Зато по голове оно даёт знатно. В ту самую долю, которая за самоконтроль отвечает. Потому что Тянь поднимается с пола еле как, шатко к Рыжему подходит и виснет на нём, запах вдыхает, который по всему телу прожигающей волной миндаля разносится. Который по нервам током. Тянь бы обнял его с удовольствием, но руки непослушно расслабленно виснут на плечах Рыжего. Рыжий напрягается всем телом, выдыхает сквозь зубы что-то нецензурное, но отстраняться не спешит. Знает ведь, что стоит впечатать по привычке Тяню в бок локтем — как тот тряпичной куклой на бок завалится. А там и башкой ударится. Потом рапорт писать, объяснительную и ну вообще всё это нахер. Висит на плечах и висит. Пусть. Потом отыграется. Рыжий горячий, словно только что с солнцепёка вернулся. Рыжий подрагивает слегка и это резонирует с дрожью усталости Тяня. Сливается воедино учащенным сердечным ритмом. Отдается в груди теплом. Отдается внутри приятным, родным, давно забытым. Рыжий терпит. Тянь наслаждается. Хельга с интересом наблюдает. Изучает, как зверьков неведомых, ей в руке разве что лабораторного блокнота не хватает для анализа данных. Она хмыкает тихо, что-то в голове отмечая, вплетает тонкие пальцы в кудрявые волосы и тихонько напевает едва знакомый мотив. Таким матери детей успокаивают. Таким обстановку разряжают и спокойствие дарят. И глаза у неё при этом мечтательными становятся и снова печальными. — А… — Рыжий снова рот открывает, как Хельга руку на стол хлопком опускает. — А потом запрешь мою душу. Закуёшь в плакучей иве на берегу озера, чтобы я переродиться не смогла. Озеро, кстати, тут недалеко, я покажу завтра. — она улыбается сладко, подразнивающе. И Тянь, господи, подумать только — ревнует. К ней, к этой девушке волшебной. Своего Рыжего — ревнует. Замирает, напрягая плечи и дышать начинается часто, прерывисто: ну какого нахер твоего-то, а? У тебя совсем крыша от ведьминского варева по ходу поехала. Нутро разрывает оскольчатыми: мой-мой-мой. И этот процесс уже необратимым кажется. Так бывает, когда в конце рабочего дня плетёшься домой в дождь и сам не замечаешь, как наступаешь в глубокую лужу, которая по колено оказывается. И там уже всё. Там уже поздно ногой взмахивать, чтобы капли с кед сбить — они вымокли напрочь. Подошва, язычок, шнурки, джинсы — всё мокрое — процесс необратим. — И… — Рыжий не сдаётся, ещё что-то сказать хочет, когда Тянь руками его грудину обхватывает, жмётся, пытаясь согреться. И ведь действительно греет. Действительно вот так с ним стоя — спокойнее гораздо. И темноты меньше, потому что только Рыжий огнем её распугать может. — Да-да, — Хельга головой активно кивает, смахивая со стойки пыль, — оборотням мое тело скормишь, а Тьёрга лисицам на съедение. Она любовно Тьёрга по голове гладит и тот с удовольствием глаза прикрывает. Доверяет ей безоговорочно. Ластится он к ней. Любит он её. И не похож он на обычного орла. В древности бытовали легенды, что молодых и красивых юношей в Орлов превращали, чтобы они хорошие вести народу приносили. А у Тяня от таких догадок холодок по позвонку ползёт. Хельга ведь на него не просто, как на любимца смотрит. Тоска та во взгляде — ему. Тянь сглатывает шумно, чувствуя, что ещё немного и чернота из него снова выходить начнёт. Ноги ватные почти уже не держат. А Рыжий, словно чувствуя, понимая, мысли читая, перехватывает его, заводя руку за спину. К себе прижимает, даже не оборачиваясь. И ничего такого вроде не произошло. Ничего такого, да? А у Тяня сердце в пятки. У Тяня сердце ударами о ребра так сильно, что Рыжий не может их не почувствовать. У Тяня дыхание на грани срыва. Он голову Рыжему на предплечье укладывает, упирается лбом и дышать старается ровно. Миндалем. Яростью. Рыжим. Панацеей, которую люди ещё не изобрели, но вот ведь она слепые глупцы. Она перед вами. У неё кожа белая-белая. У неё запах крышу сносит за долю секунды. У неё на языке одни лишь маты. У неё сердце большое и теплое. У неё веснушки на носу и щеках. И огонь в янтаре навеки застыл. Рыжий выдыхает судорожно, впивается пальцами Тяню в бок и продолжает надтреснувшим голосом: — И камнями… Хельга, хихикнув, его перебивает, кокетливо прикрывая губы ладонью, из-под ресниц на него смотрит и говорит елейно: — И змеевиком всё вокруг осыпешь, чтобы я выбраться не смогла, знаю, знаю. Она встаёт, тянется к баночке, что на верхней полке стоит и шлёпает ею о столешницу. Обычная такая баночка, с откидной деревянной крышкой. А на ней надпись аккуратным заострённым почерком: «Змеевик». И смотрит на Рыжего с прищуром, придвигая её к нему. Бери, мол, мне не жалко. Я тебе ещё достану. У меня много. — Да дай ты сказать, бля! — Рыжий кулаком по столешнице ударяет, на что Хельга ну совсем пугаться отказывается. Только баночку слегка отодвигает, чтобы не разбилась, как все предыдущие. — Где комната? От Рыжего усталостью веет. Он и сам на ногах еле стоит, потому что Тянь обнаглел. Тянь на нем повис окончательно. И не то, чтобы он сам стоять не мог. Может, ещё как. Он ведь херов страж — ему всё нипочём. Но к рыжему совершенно иррационально хочется ближе. Кожей к коже. Прохладой к теплу. Ложью к истине. Вшить себя в него. Срочно. Нитки несите, да иглы покрепче. Потому что вот это — что мягко изнутри греет — на подольше сохранить хочется. Запомнить. А на утро признаться, что это ведьминское варево на него так влияло. Сейчас ведь можно вести себя, как ополоумевшему идиоту. Сейчас прикинуться можно. Потрогать его и от каждого прикосновения приход настоящий словить. Кайф нереальный. Ни с чем не сравнимый. Потому что кажется, без этого уже никак. Это как без кислорода — умереть в первые же три минуты можно. Это важно сейчас. Это нужно сейчас. — Ах, это… — Хельга щурится хитро. — Тебе лучше с ним на одной кровати спать. Его видения жуткие мучить будут и ты единственный, кто его успокоить сможет. Я тут тебе не помощница. Рыжий дышать перестает. Рыжий напряг дикий ловит. Рыжий даже забывает, что Тянь на нем повис, потому что головой качает и переносицу устало потирает и шепчет совсем тихо: за что, бля, мне всё это. Рыжий спрашивает через сомкнутые зубы: — Тогда нахера ты дала ему это пойло? Он плечами вздёргивает, в надежде Тяня уже скинуть. Но рукой, что за спиной его удерживает — не убирает. Рыжий тоже странно себя ведёт. А Тяня ведёт от его поведения. Тяня вообще от всего, что Рыжий делает — ведёт нереально. И это уже ни разу не смешно. Это страшно, бля. Это точно ведьма. Точно варево. Скоро отпустит. И как раньше станет. — Потому что он желал освобождения. — Хельга нож из доски с усилием вынимает, осматривает его и в раковину отправляет. — Ты ведь видел его синяки под глазами — он спать не мог, жрал что придется, а про чувства вообще не слышал. Он любить не умеет ни себя, ни других. Сейчас вот научится. Это, считай, экспресс курс. А учиться лучше рядом с тем, кого сердце признало. — её смех по забегаловке звонко разносится и она опирается о столешницу предплечьями. — Ой, охотник, не строй такую зверскую рожу, а? Ты как будто сам не замечал, что ты ему дорог стал. Его сердцу. Этот остолоп пока что-то признает — уже поздно будет. Вот я и решила помочь. Она плечами вздёргивает и улыбается сладко. А Рыжий выдыхает. Выдыхает. Выдыхает. — Ненавижу ведьм. — качает головой и кажется, готов ею же о стол приложиться. Дважды. Тянь от него отлипает, потому что тот слишком горячим стал. И кажется, что ему это снится. Где явь, где сон — непонятно совсем. За окном птицы песни заунывно тянут. Внутри тоже что-то неясно тянет тревогой. Это его, считай, сейчас насильно перекроить решили. А он упёртый. Он не соглашался вообще-то. Ему и так нормально было. Без чувств, с перманентным трахом и без сожалений. А эти привычки Тяня — Рыжего точно сломают. Тепло отберут. Тяню этого не хочется. Он отходит всё дальше, пятится, не замечая куда. И упирается лопатками в холодную стену. Дальше уже некуда. Дальше лес. Пелена непроглядного дождя и неизвестность. Дальше чёрт знает что. Рыжий на него обеспокоенно оборачивается и тут же на Хельгу смотрит, которая, как ни в чем не бывало, крутит в руке баночку со змеевиком. Орёл на её плече засыпает медленно. Моргает всё реже и безразлично на Тяня косится. — Ты мне ещё спасибо скажешь. — она подмигивает шутливо. — И кстати, тазик под раковиной, зелёный такой. — Тазик мне нахуя? — Рыжий лицо усиленно потирает, озираясь. Притихает, не пытаясь отпираться. Всё равно без Хельги, судя по всему, не справиться. Из Тяня, вон — херня какая-то черная выходила. И по её словам ещё наружу лезть будет, наизнанку его выворачивая. Плетётся лениво к раковине, отворяя мелкую дверцу и приценивается какой бы из зелёных тазов одолжить. — Так ему ж плохо будет. Чернота не вся вышла. А будет выходить, уж поверь. — Хельга кивает со знанием дела и ссыпает зёрна в кофемашину. Она тоже устала. Зевает то и дело и на часы косится. Так обычно делают, когда гости допоздна засиживаются, а говорить им «пошли вон» как-то неприлично. Вот и приходится знаки подавать, да бубнить, что уже очень поздно и спать пора, а завтра на работу пораньше нужно, совещание ведь и начальство — ну просто вурдалаки злющие. — И за это спасибо говорить? — Рыжий с тазом в руке возмущается сильнее прежнего, хмурится, прожигая ведьму взглядом палящим. — Я ему в сиделки не нанимался. А Тянь чувствует — рубит. Рубит его по-страшному. Спать ещё никогда так не хотелось. Его словно снотворным под завязку накачали, да транквилизаторами в придачу. Перед глазами плывет всё и мир в ебучую карусель превращается. Даже статичный Рыжий уплывает куда-то. Лишь пламя волос остаётся. Всё, как в тумане. Непроглядном и густом. Тянь наконец съезжает по холодной стене, царапая невесть чем лопатки и откидывает голову назад. Приятно. Прохладно. И пахнет миндалём. Он только отдаленно слышит причитания Хельги, которая назидательно чеканит: — Ты — нет. А вот судьба тебя уже наняла. С той минуты, как ты родился. И Рыжего тоже слышит. Далеко-далеко, как через толщу густой воды: — Блядская судьба, блядский тазик. Блядский, сука, Тянь. — Умничка. Первая дверь наверху, не заблудишься. А мы с Тьёргом пока тот погром, что ты тут устроил, приберём. И мир окончательно гаснет. Мир уплывает. Наступает тьма. Наступает то, от чего Тянь бежал сломя голову.