Говорят, тут обитает нечисть

Рыжий сидит около кровати, оглядывая мансарду. Сидит не понимает, какого, собственно, члена не пошел домой. Тут всего-то рукой подать: полчаса блужданий по лесу, где он насечки на исполинских деревьях оставлял, а там по пролеску всего десять минут до машины. Но на Тяне его браслет неведомым образом оказался. А без браслета ведь не уйдешь. Привязался к нему и второй такой уже нигде не найти. Браслет очень важен теперь. В мансарде сыростью пахнет и травами вымокшими, дождь о крышу бьётся, точно металлический настил пробить пытается и затопить тут всё в чертовой матери. Где-то вдалеке отчаянный переклик птиц слышен и ветер, который заунывно деревянные крепления с петель срывает. Тут кроме кровати, тумбочки древней с кельтскими рисунками и коврика круглого, мелкого ничего нет. Наверняка рукодельный. Такие вечерами от нечего делать вяжут под стрекот кузнечиков на ступенях при входе, и под ласковыми лучами заката. Ах да, ещё и тазик зелёный. Рыжий не поскупился, самый большой у ведьмы утащил. Будет ей к утру сюрприз в виде черной плескающейся жижи, которая из Тяня выйти должна. А он на кровати лежит, согнулся весь, точно желудок схватывает, говорит что-то тихо — не разобрать. Рыжий даже не пытается расслышать — Тянь не в себе, мало ли что он решил сказать. Может, вообще призывает единорогов, которых давно уже истребили. Это только в сказках единороги — волшебные радужные лошадки, добрые и ласковые. В жизни же эти твари не упустят возможности насадить любого живого на свой рог, который больше окровавленный винт напоминает. Питаются они так. Жертва умирает медленно, а они её кровь впитывают через секции в рогах, вместе с остатком жизни. А какой-то древний художник — ну точно извращенец, — как только их увидел, восторгаться начал, даже разводил тварей в огромном вольере, кроликами упитанными кормил, да рисовал их для детских сказок. Закончилось всё не то, чтобы хорошо. Закончилось логически. Закончилось тем, что единороги и его сожрали. А рисунки его скупать стали с неебической скоростью. Рыжий вообще не понимает чем смотреть на них нужно было, чтобы хвосты перламутровые увидеть и добрые глазки-бусинки. Глаз у них вообще-то нет, там рытвины чёрные, словно кто-то не очень добрый скупом для мороженного глазные яблоки выскаблил. А хвосты больше плети кожаные напоминают. Поехавшим, в общем художник оказался, зато культ единорогов создал среди малышни, которая от радости ссалась, когда эти рисунки видела. Рыжий бы тоже подумал, что они милые, если бы однажды одну из этих тварей не встретил. Убил кое-как, потому что они быстрые и лупят своими хвостами так, что кожа расходится в разные стороны, оголяя мышцы. Рыжий думал, его копытами затоптают, если бы не догадался, что если уж их клинком в бочину не пробить, то один вариант остаётся — глаза. И не прогадал. Клинок сначала раскалился так, что ладонь жутко обожгло, а потом тварь осела беспомощно, даже затоптать его не пыталась или на рог насадить. А стоило клинок провернуть, как из рытвины черной гнилью хлестануло, испачкав форменную одежду. С тех пор Шань единорогов десятой дорогой обходит, если только об их появлении слышит. Зрелище то ещё. А травмы те ещё месяца два не заживали. На мансарде прохладно, ветер приятно кожу холодит, пахнет до одури приятно. Пахнет пряностью. Пахнет Тянем. Рыжий себя оглядывает, фыркает раздраженно — он ведь в его ветровке весь день проходил. Которая согревает получше разведённого рядом костра из камина, пламя которого до самой грудины достает и просачивается под кожу теплом. Тут даже растение есть с раскидистой листвой. Вроде папоротник. Или ещё херня какая. Шань в этом не шарит. Красивое и всё тут. Он взгляд на Тяня переводит. И этот тоже красивый. Хотя, когда его наизнанку выворачивало о красоте и речи быть не могло. Там паника настоящая, неразбавленная. Там: сделай с ним что-нибудь, ведьма проклятая! Пусть живёт, бля! Пусть живет, слышь? А ведьма только усмехалась и говорила: так надо, малыш. Ты потерпи немного. Для неё это действительно ничего, ну подумаешь, стража наизнанку выворачивает, а в промежутках стоны болезненные, словно ему внутри брюхо тупым ножом вспарывают. Он за живот так держался, что рыжему казалось, стоит руку оттуда убрать, как кишки вываливаться начнут. А вот для Рыжего чего. Ещё как чего. Он и сам не понял как подскочил к Тяню, как по сгорбленной спине поглаживать его начал. Как шептал, что все хорошо будет. И непонятно кого успокаивал: его или себя. И непонятно — слышал его вообще Тянь или нет. Вообще всё, как в тумане было. А Рыжий уже был готов Хельге подъязычную кость подрезать, да выдрать язык через рот. Но ведь всех охотников учили — самое сильное оружие любой ведьмы — ее язык, и во время обряда его вырывать не стоит. Иначе всё так и останется: корчащийся в муках Тянь и Рыжий, который куда себя деть не знал. Как помочь ему не знал. Только рукой по спине. Только: ты держись, придурок. Ты ж сильный, бля. Тянь вообще заебал, честное слово. С улыбками своими настоящими, которые землю из-под ног выбивают. С шепотом своим на самое ухо, от которого плавит неебически. Со взглядами, которыми, кажется прошибает не хуже пуль свинцовых. У Рыжего вместо крови один свинец и остался, кажется. И признавать этого не хочется — но волнуется он. Пиздец как волнуется. Рыжий к Тяню приближается, всматриваясь в его лицо. То болью исказило. На лбу капли пота крупными бисеринами. А руки комкают лёгкую простынь в крупные соцветия лилий. Да и бледный он какой-то. Неестественно бледный, даже вены под кожей видны. Тянь выдыхает тяжело и пытается глаза открыть. Руку приподнимает так, словно она целую тонну весит, шарит перед собой. И Рыжий, закусывая губу свою ему протягивает. Тянь хватается за неё, как за последнее, что у него вообще осталось в этом мире. Дышать чаще начинает к губам руку Рыжего подносит и совсем тихо, точно мантру читает: — Ты тут, ты тут, ты тут, тут. Шань, не уходи больше, ты ведь тут. Тут? Я не понимаю. Я сплю? Я не понимаю, Шань. Ты не уходи только. Шань… Рыжий замирает. Не то от того настолько у Тяня дыхание неестественно горячее, не то от того, что зовёт он все-таки Рыжего, а не того, кого на смертном одре вспоминают, как лучшее что с ними было. Шань большим пальцем его костяшкам поглаживает. И понимает: не противно. Руку одёрнуть не хочется. Не хочется вызвериться и привычно обматерить. Успокоить хочется. Рядом побыть. Рядом-рядом-рядом. Одеялом его укрыть самым теплым, мягким, пушистым, рассказать что-нибудь, что его развеселить сможет. Да что, блядь, угодно, только бы эту агонию не наблюдать больше. Только бы в порядке был и прежним мудаком стал. — На тебе мой браслет, куда я без него уйду? — у Рыжего всегда были проблемы с общением. Ну не умеет он говорить правильные вещи. Вещи успокаивающие. Не умеет он в заботу. Пытались, но так и не научили. А тут браслет оранжевый, который руку Тяня плотно обтягивает. Тут хоть какая-то связь между ними. — Побудь тут ещё немного, Шань. — голос у Тяня слабый, хриплый, точно он всю ночь орал не переставая. Связки сорвал напрочь. Его трясёт всего, холодно ему. — Ты замёрз, я одеяло у Хельги попрошу. — Рыжий поднимается, пытаясь высвободиться из хватки Тяня, когда тот находит в себе силы глаза открыть. Господи, да там уже все сосуды распотрошили, белки красные, а зрачки еле видно. Они крошечные совсем. Тянь испуганный. Тянь по комнате взглядом мечет и останавливается на рыжине волос. Даже дышать ровнее начинает. Головой слабо качает, руку Рыжего покрепче перехватывает. Не настолько крепко, чтобы из неё спокойно высвободиться можно было. Но настолько крепко, насколько сейчас это вообще может. А вот взгляд… Такому взгляду противостоять невозможно. Он крепче любых цепей, якорей, плит многотонных. Он разморённый, уставший на все дни вперёд. На все вечности. Он как у человека, который с собой изо всех сил борется. И пока неясно кто побеждает. И хотя Тянь и мудак, но Рыжий на него ставит. Рыжий хочет, чтобы он победил. Ему другого не нужно. Нужен такой, какой есть. С его загонами и шутками тупыми, с его улыбками убийственными и взглядом наглым. — Не уходи. Не оставляй меня одного. Там, — он пальцем, в судороге согнутом, тычет в грудину, — страшно. Там темнота одна. Я не хочу с ней один на один больше. Я больше не выдержу. Он задыхается, хватает ртом воздух, словно дышать не мог всё это время. Словно только сейчас кислород учуял и забивает им лёгкие подчистую. Губы у него припухшие слегка, на них трещин в разы больше, точно кусал он их, кусал-кусал-кусал, пытаясь понять где реальность заканчивается и начинается тьма. И в бреду жара осматривает комнату, где оказался: залипает на папоротнике, отчужденно косится на окно, по которому стекают капли дождя, смотрит на мелкое пламя костра в крошечном камине, морщится, словно ему на свет смотреть больно. Пламя помещение прогрело до пота, что на лбу скапливается. Рыжий и сам не знает зачем его лба касается, а Тянь задушенно выдыхает. Тянь горит. Изнутри варится. Рыжий удивляется, как у него ещё кровь не свернулась. Ему бы марлевую холодную повязку на лоб, врачей бы ему. Жаропонижающих и ванную со льдом. Врачей нормальных, а не ведьминских ритуалов. Он вот-вот бредить начнет, потому что Тянь на Рыжего смотрит и улыбается сладко. Так, словно посреди пустыни оазис настоящий нашёл. Так, словно Тянь по ней неделями брёл и вот он — стакан свежей холодной воды, по которому капли конденсата стекают в мелкую лужицу — его только схватить остаётся и до последней капли выпить, размягчая пересушенную глотку. Так, словно кроме рожи Рыжего ничего на свете прекраснее нет. Шань себя останавливает: он бредит. Он просто приход словил плохой. У него глюки. А рожа у тебя зверская, на тебя так никто не посмотрит. Окстись, бля. Но верить в это всё-таки отчаянно хочется. Ещё немного насладиться его взглядом въебанным, похожим на тот, который в гостиничном номере был. Взглядом голодным до сладких спазмов в паху, точно там неаккуратно карамель горячую разлили. И ею топит всё. Она заливает былые разломы, трещины несбывшегося. Она там остаётся и подтаивает, когда Тянь вот так смотрит. Это похоже на бесконечность помноженную на другие бесконечности. Это контролю почти не поддается. Потому что Шаню действительно уходить не хочется. Хочется держать его за руку и чувствовать тягучее горячее внутри, что только Тянь сотворить может, ебаный Гудини. И это уже не его слова, там внутри, отзываются. Это одно лишь прикосновение, слабое, мягкое, из которого легко руку выдернуть. И выдергивать не хочется. Хочется руку его к своим губам поднести и шепотом заполошным: я тут, придурок, слышь? Не оставлю. Тут я. Закрой глаза, а то и меня накроет окончательно. Просто закрой. Там же, бля, сталь плавленная в которой миллиарды звёзд и солнечных зайчиков. Там вселенная целая, которую изучить пиздец, как хочется. А на это годы уйдут, придурок, годы. А у нас работа. Торир У нас. И Хельга внизу. Просто закрой нахер глаза и прекрати так на меня смотреть. Я уже сопротивляюсь кое-как. У меня уже жгуты внутри рвёт. Хватит. Остановись. Рыжий глаза прикрывает первым. Потому что ещё секунда — и он сорвётся. Он на Тяня накинется, чтобы жар его своим телом почувствовать. Чтобы себе его забрать. Чтобы Тянь наконец поверил — ну куда Рыжий без своего браслета-то денется. Никуда уже. Даже если его в дальние ебеня занесёт — он дорогу назад с лёгкостью найдет, потому что запах этот чувствует миндальный, потому что вселенная целая в серых глазах ведь ещё не изучена. А изучить её надо. Рыжий ведь такой — что интересное найдет — по кусочкам, на винктики и пружины разберёт, изучит, исследует. Рыжий ведь такой. У Рыжего беды с башкой из-за Тяня. У Рыжего переоценка мира за одну ебаную секунду и понимание: мудаки тоже могут нравиться. Сильно. Очень. Рыжий выдыхает. Выдыхает. Выдыхает до тех пор, пока воздух в лёгких не заканчивается. До тех пор, пока его рука руку Тяня не сжимает до больного стона. Вдыхает, заполняя лёгкие под завязку и орёт: — Хельга! — в приоткрытую дверь, из хватки Тяня не высвобождаясь. — Хельга, мать твою! Тишина в ответ бесит всё сильнее. Ладонь Тяня взмокшая, а улыбка с его лица всё не сходит. Он концентрацию на лице Шаня поймал и упускать, кажется, её не собирается. Взгляд у него пьяный совсем из-под прикрытых век. А рыжему кажется, что костер развели не в камине, а у него под ребрами. Яркий, пылающий, сталь плавящий. И он в глазах Тяня отражается тенями и вспышками огнива. Он там рыжиной поселился. И Тянь вот так — ещё ни на кого не смотрел. Рыжий ведь наблюдал, сатанел от одной его улыбки другому предназначенной. А эта, пылкая, сладкая, убитая эндорфинами — только ему. Только Шаню, бля. И что с ней делать-то теперь. Рыжий в ответ улыбаться не умеет. Он только скалится, рычит, ругается. У Рыжего внутри диссонанс и бунт. Рыжий так даже на экзамене не напрягался, ведь слыл плохим учеником. Его вообще в академию брать не должны были. А теперь — он суровый охотник, который улыбок боится. Узнай об этом Господин Цзянь — со смеху бы помер. Рыжий пытается — вытягивает уголки губ, но это скорее похоже на гримасу боли, которую он тут же с лица стирает. Не умеет. Не научили. Не показали, как нужно. Рыжий голову опускает, качает ею отрицательно. И как вообще вот это в пару поставили: золотого мальчика, сына начальства и хулигана, который и говорить-то нормально не может. Это ошибка, ну точно ошибка. В природе ведь бывают ошибки — двухголовые змеи, мутационные гены в утробе матери. Бывают. А там, наверху — звёзды подшутили. Не смешно, бля. Юмор у них плоский. Шань бы лично морду набил тому, кто их в пару ставил. Он телефон из кармана вынимает, всё ещё напротив Тяня сидя, сминая под собой круглый коврик и Цзяню пишет быстро, без приветствия: кто меня с этим придурком в пару поставил? Узнай срочно. Глядит на экран смартфона, яркий белый, от которого сетчатку режет и полминуты, тянутся, как часы, как вечности, ей-богу. Видит галочку — доставлено. Прочитано. Щёлкает блокировкой и телефон подальше прячет. И думать об этом будет ещё долго. Дождь сильнее становится, разнося капли в такт ударам грома, в такт сияющей далеко молнии, которая небо то в фиолетовый, то в розовый окрашивает. Тянь на боку лежит поверх одеяла, которое между длиннющих ног зажал. Держит Рыжего за руку и все смотрит-смотрит-смотрит, словно насмотреться не может. Словно они уже несколько суток бок о бок не провели. Словно в мотеле ему мало было. Мало сорванного дыхания, губ на коже, мало выдохов жарких и расстояния между тел. Мало. Всего мало. И без одежды нужно. Без всего лишнего. Громче нужно. И пусть с матами, пусть с руганью сквозь зубы. А Рыжий задыхается, стоит только об этом вспомнить. Потому что — да, мало. Ещё нужно. Чтобы уже двоих расплавило окончательно, чтобы свинец с медью единым целым. Чтобы в унисон. И реально — без одежды. Тянь словно мысли Рыжего читает, чертыхается слабо, губы пересохшие облизывает и к себе его тянет. Не требовательно, а так, на пробу. Проверяет приблизится ли. И комнатка ведь мелкая, стены давят, от камина палит травами ароматными, а Рыжего тянет. Ближе. Ещё. Черт бы задрал этого Тяня. Ближе, когда дюймы уже и не измеришь. И кажется, где-то там, далеко весь мир на стоп кадр ставят. Гром далеко совсем. Молния лишь бликами в его глазах, которые Тянь медленно закрывает. Тени дождя на его щеках узорами вниз ползут. У Рыжего сердце вообще не работает. Не бьётся. Застывает на полуударе. А сам Рыжий застывает над Тянем. Выдыхает судорожно, касаясь его лба своим. Горячо. Приятно. Правильно, бля. Правильно ему мама говорила: если хочешь что-то сделать, бери и делай. Только если это не противоречит закону. Рыжий судорожно перебирает в мозгу всё законы, которые он успел выучить: не давать русалкам ром, не петь колыбельную гномам, не говорить шепотом с лешим, не предлагать табак вейле, не показывать бритые колени кентавру… Не целовать Тяня там нет, сколько бы Шань не искал. Если хочешь сделать что-то — бери и делай. Если хочешь… Рыжий к ощущениям внутри прислушивается и его глушит желанием, которого до этого в нем не возникало. Хочет. Ещё как. Хочет так, что губы пересохшие приходится облизнуть. Раз. И ещё раз. И ещё. Потому что Тянь только на его губы и смотрит, удерживая Шаня за руку. Гладит большим пальцем по запястью мягко, точно говоря: ты в любой момент уйти сможешь. Тут только за тобой выбор. И выбор, кажется, уже давно на подкорке неясным крутится. Бьётся о черепушку. Ломится сквозь кости. И всё как во сне. В параллельной реальности. В той, где нет ничего и никого. Только Тянь с его браслетом на руке. Только рыжий в его ветровке. Только хруст поленьев, которые жарит костер. Только одно на двоих дыхание которое задержать приходится, когда Рыжий ниже склоняется, когда носом трётся о его висок и слышит придушенное, судорожное: блядь. Рыжий к спешке привык. Всё быстро делает. От завтрака и утренней пробежки, до истребления нечисти. Ррраз — и всё. Как пластырь сорвать. А тут нет. Тут не хочется быстро. Тут хочется медленно. Тут запомнить хочется. Каждую секунду в себя впитать. Тут жечься его жаром. Тут слышать рваные вдохи, сиплые выдохи. Тут жадно его в себя вдыхать, поудобнее руку перехватывая, сплетая пальцы, что тремором охвачены. Тут только бессознательно провести распластанным языком по его шее, останавливаясь на яремной, под которой пульс сейчас все артерии и вены разорвет. Разорвёт Рыжего самого на части тихим стоном, который оглушает напрочь. И тут так спокойно, так жарко, так, блядь, правильно, но что-то все равно мешает. Мерзкий отголосок, который всё не уймется: тебя этим ранит. Трахнет и забудет. А ты будешь наблюдать, страдать, истекать кровью, смотреть на новых на тебя похожих глупцов, с которыми такие же вдохи, выдохи, поцелуи. И пластыри не помогут. И врачи. И даже ведьмы. Рыжий отстраняется резко под разочарованный выдох Тяня. Натыкается на его взгляд больной, разрушенный, требовательный. А снизу доносится песня с кельтскими мотивами. На воинственную колыбельную похожа сильным женским голосом. Рыжий слов не знает, но под такую срубил бы пару десяток голов вампиров рапирой заточенной до блеска. Вот сейчас прям взял бы и срубил со зла. Потому что с ним как с игрушкой. С ним не навсегда. А Тянь всё ещё мудак, который получает то, чего хочет. И лучше сейчас остановиться, чем потом, когда больно будет. Чем потом, когда без его кожи под языком уже невозможно будет. Он нервно комнату осматривает, ищет на что бы отвлечься, пытается дыхание выровнять. Пытается не замечать вопросительный взгляд Тяня. Тот моргает медленно, смотрит обезоруживающе виновато и спрашивает шепотом, от которого мурашки по коже: — Шань, все в порядке? Я что-то сделал не так? В порядке, да. Чуть сам тебя не поцеловал. Ага. Порядок. Полный. Скорую вызови, тут человек ебанулся и думает, что он в порядке. Хотя не, какую нахер скорую, меня в психушку надо. Срочно, Тянь. И нет, ты ведь так привык делать. А мне настоящее нужно. Не на месяц, не на два. Мне на всю жизнь, Тянь. Ты на это не способен. Правильно ему мама говорила: если хочешь, бери и делай. Только тут поправку внести нужно. Делай то, от чего потом загибаться одинокими вечерами не будешь и загнанным взглядом фигуру Тяня с кем-то под руку провожать не будешь. Потому что влюбиться быстро можно, а вот разлюбить — нет. Спасительные шаги за дверью отчётливее слышатся, как и песня, которую Хельга тянет. Когда не пела, голос её был мягкий, медовый, а этот сильный, из глубин нутра поднимающийся, заставляющий по струнке вытянуться и клинок в ножнах нащупать по привычке. Она останавливается в дверях, прислоняясь к косяку. — Он за этим пришел. Я же ведьма отражений. — она проходит, осматривает их с прищуром, носом ведёт, словно учуяла накал, который между ними был и устало опирается о небольшую тумбочку у кровати, касается лба Тяня и тут же руку одёргивает, точно обожглась. — Я вас всех насквозь вижу. Вот ты кривляясь перед зеркалом поднимаешь правую руку, а твоё отражение поднимет левую, не замечал? Я вижу и то и другое. И что, что внутри вас тоже вижу. Особенно внутри. И если в тебе огня искренности и гнева много, то в страже слишком много страхов глубинных и отрицания. Она его уже не касается, но пальцем в шею Тяня всё равно тычет, пульс проверяя. Кивает довольно. И рыжий знает, чему она там кивает. У Тяня пульс под все двести. И виноват в этом Рыжий. Он ворчит под нос, что ему туда надо. Куда конкретно не уточняет, потому что и сам не знает, уносится по скрипучим ступеням вниз наперевес с тазиком. Ну тем, зелёным. Чтобы руки треморные хоть чем-то занять. Мысли занять, потому что там всё о Тяне. О коже его распалённой и губах, которые так близко были. На которые теперь семь трещин, каждую из которых слизать хотелось. О руке его, которая отпускать никак не хотела и сплетённых пальцах. О том, как это было…потрясающе, господи, повторить бы, а. Ступени ветхие совсем, под паласом пыли и опилков наверняка накопилось столько, что если его и вытряхивать, то лишь в защитных масках, да перчатках. Ванная у ведьмы тоже древняя. Чугунная, зато вычищенная до блеска с краном большим, крючковатым и крошечным аквамариновым кафелем на стенах. Без шика, зато уютно. На одной из стен окно за каким-то хером. Хорошо, что хоть оно занавешено шкуркой крупной белки, чтобы уж наверняка никто подсмотреть не мог. Мало ли, сколько тут туристов шатаются и глупых подростков, которые любят такие вот хижины исследовать. Это здание только на вид — навороченный трактир. А внутри всё на усмотрение Хельги сделано. Хороший у неё вкус. Шаня он по крайней мере не бесит. Он на себя в зеркало бездумно пялится и замечает то, чего во взгляде давно не было: беспокойство. Неподдельное. Искреннее. Пугающее. И было бы за кого. За этого мудака, который проходу не давал. У которого кожа на плечах горячая и нежная. У которого на спине сталь из мышц, которые сжать с силой можно. У которого губы, черт бы их задрал, красивые. Да и весь он… Рыжий сам на себя шипит: да какого ж хуя? Напарник он, ни больше, ни меньше, а ты тут, как пятнадцатилетка — кожа, губы, мышцы, тьфу! Хоть бульварный роман пиши, который девчонки тайком на геометрии читать будут, вместо того, чтобы к экзаменам готовиться. Тупо. Тупо, блядь, стоять над краном в три погибели согнувшись и наблюдать, как вода из переполнившегося таза в раковину стекает холодным водопадом. Шань себя в руки берет, головой мотает, приводя себя а порядок. А порядок, это когда голова делом забита. А его дело сейчас это Тянь. И это вот — ещё хуже, господи. Лучше бы за крикливым нефилимом ухаживал, ей-богу. Да хоть за гарпией, которая одним укусом пол руки оттяпать может. А там ведь Тянь. И кожа у него нереально горячая. И сам он нереально красивый. И обтирать его придется этой тряпкой мокрой, которую он открыть пытается уже две чёртовы минуты. И губы эти неебически хочется… Зубами. Зубами, блядь, открыть не догадался, пока мокрыми дрожащими руками за упаковку дёргал. Черт с ним. Упаковку в зубы, таз в руки и наверх по пыльным ступеням, пока Хельга ещё чего веселого не придумала. И нет — не придумала. Сидит себе спокойно на тумбе, педикюром своим любуется, голову на бок склонив. Уже успела Тяня нормально на кровать уложить. А он тяжёлый. Она хрупкая. Ну, казалась хрупкой, по крайней мере. Вот тебе и женщины. В один момент всхлипывают от вселенской несправедливости, а в другой уже с поразительной грацией тащат на своем субтильном теле двухметровую тушу стража, который и двух слов связать не может. Хельга смотрит на него немигающим взглядом. Точно рентгеном с ног до головы пронзает. Прядь кудрявых темных волос накручивает на палец изящно, а сама не замечает, как по её плечу струится кровь, под острыми когтями орла. Смотрит на Тяня с любопытством, напряжённой становится, губу покусывает, решая что-то в своей прекрасной голове. Она подходит к Тяню всё ближе, когда чуть не натыкается на грудь Рыжего, который его собою заграждает. Это он не специально. Оно само как-то получилось. Ведьма красивая. Тянь беспомощный. А в голове уже тысяча и одна мысль, что из этого выйти может. И каждый такой вариант Шаня решительно не устраивает. Даже бесит до нервного тика. Из таза вода плещет на ковёр, задевая берцы, задевая босые ноги Хельги, которая ловко отпрыгивает назад и орёл на её плече лениво крылья расставляет, точно готов в атаку броситься, да глаза Шаню выклевать. Она усмехается тихо, головой качает, от чего кудряшки в разные стороны разлетаются, словно от ветра. Хельга терпеливо глаза на Шаня поднимает и смотрит на того с прищуром, руки вверх поднимая, показывая, что нет в них ничего. Ладони, как ладони. В ранах все, в ссадинах, испещренные линиями. Шань эту херню — хиромантию ещё на первом курсе изучал. Видит, что линия сердца у неё изломана в крошево. Точно кто-то ножом параллельные прямые провел и не один раз, пытаясь связь Хельги с тем, кто ей судьбой предназначался — прервать. И судя по её взгляду — получилось. Рыжий машинально, ей-богу на свои руки смотрит, — опуская таз на пол, — порядок вроде. Только линия сердца глубже стала, отчётливее. И никаких параллельных. Одна прямая. Такую хер изуродуешь — тут только руку отрубать. Хельга хмыкает: — Успокойся, охотник. С тобой этого не произойдет. — она руку свою ему протягивает, чтобы он поближе рассмотрел. Ту линию точно стереть, выжечь пытались, затереть, избавиться начисто. Но хиромантия не врёт. От неё избавиться невозможно, даже если кожу сдерёшь — как только заживать начнет, все те же линии появятся. Она ведёт по ней ноготком с матовым баклажанным лаком от основания и до конца. Ещё и ещё раз. Аккуратно. С любовью. С сожалением, которое из лёгких выбивает тихим всхлипом. И говорит тихо совсем, задушенно: — Тут врачи не помогут, только хуже сделают. Антибиотиками его напичкают и чернота уснёт, а как проснется — он умрет. Хельга сглатывает шумно, головой трясёт, точно мысли лишние из неё выбить пытается. Её волосы лёгким ветром подхватывает, который сквозь неплотную раму сочится, разносит по худым подрагивающим плечам, смазывает подтёки крови, от когтей орлиных. А орёл всё ещё в боевой готовности. На Шаня глядит: одно неосторожное движение и тебе не жить, чужак. — Тогда за каким хуем ты дала ему это выпить? — Рыжий бы и рад с ней нормально поговорить. Без матов, без злости, а просто так, как со старым товарищем. Она, ведь, видно — потеряла того, кто ей дорог. Видно, по ночам вспоминает его или её и задыхается в приступе нехватки рук, губ, объятий крепких. Теперь Шань видит. Чувствует. И сейчас вот пытается восстановиться, не впасть в паскудную истерику, где много слёз будет, где крики душераздирающие и множество вопросов жестоким богам. Она держится, Тьёрга поглаживает, слезы мужественно сглатывает и держится. Улыбается через боль, а из глаз соль срывается, которую она одним рывком утирает, слово той и не было. И скручивает от этого уже Рыжего. Там, внутри. Болью печальной и почти забытым отчаянием. Сердце удары проебывет и голова кружиться начинает так, что ему присесть приходится на корточки, чтобы не свалиться на пол. — Чё за херня? — Шань на неё глаза поднимает, придерживаясь за грудину, где троссами стальными натягивает. И тянет так, словно все системы органов с ума сошли. Шань на Тяня смотрит, указывая на него свободной рукой. А Тянь что… Тянь, бля, улыбается. На его лице улыбка блаженная. Он вообще на ополоумевшего похож. Хельга палец вверх приподнимает заставляя Рыжего ругательство проглотить, что булыжником в желудок валится. Хельга снова песню тянет. Поет она грудным голосом, под который только в бой и кидаться, не жалея головы. Она ладонью сердце через рёбра греет и обращается песнью к орлу, который послушно прислушивается. И быть может Рыжему только кажется, но из глаз Тьёрга тоже дождь. Капли. Слезы. Что угодно. Он ей о висок протирается благодарно. Ничего не пропускает, ничего вокруг не замечает. В его мире есть только Хельга и слова, которые лишь они понимают. Слова для них двоих. Последние ноты она тянет печально. И этой печалью охватывает всю округу. Даже дождь уже стекло пробить не пытается — мягко на него ложится, позволяя каплям стекать вниз. А у Рыжего сердце биться чаще начинает. У Рыжего тоже тоска. Он понимает о ком она. Косится на Тяня. И молит всех богов, в которых верить давно перестал: не сделайте с ним тоже самое. Пусть он живёт. Пусть, бля, живёт. Большего не нужно. — В тебе отозвалась моя песня, рыжик. Ты глубже, чем я думала. — Хельга задумчиво яблоко на подвеске вертит, оглядывает его со всех сторон, сметает с глаз выступившие слезы и подаёт орлу, который тут же его хрустко надкусывает. Комнатушку чарующий сладкий яблочный аромат захватывает. А Рыжего захватывают её глаза полные отчаяния. Её глаза, в которых нет былой хитрецы. Там боль с неизбежностью борется. Там страх и ебаное отчаяние. Там потеря, которую пережить невозможно. Перетерпеть невозможно. И ритуал тот, который она на Тяне испытала — тоже не поможет. Там сколько не выплевывай черноту — она уже под кожу въелась, мышцы собою пропитала, кости изрешетила и Рыжему вообще не понятно, как она ещё двигаться может и петь с такой болью. Так душераздирающе печально. Хельга плечом хрупким ведёт, мол: да забей ты, охотник, с кем не бывает. Улыбается ему слабо, точно устала очень. Ещё много веков назад устала. И так со многими бывает. Но чтобы вот так — больно, страшно, отчаянно — не со всеми. Рыжий в неё вглядывается, щурится, пытается её понять. Ну не выглядит она, как та, кто много бед принести может. Захотела бы беды нести — как минимум в город перебралась, там многим её подарить можно. А тут лес. Сюда люди не ходят. Колдовать тут не над кем. У неё запястья совсем тонкие, с выступающими косточками. Она вся тонкая, субтильная и совершенно беззащитной выглядит. — У него жар. Нам к врачу нужно. — Рыжий кивает на Тяня, который вздыхает тяжко, всё пытаясь глаза вновь открыть. Реагирует на голос Рыжего стоном. — Жар пройдёт. Ты тазик с его стороны кровати поставь, а сам рядом ложись. Ты, огненный, ещё просто не понимаешь насколько вы связаны. Ему больно — тебе больно. Ему хорошо — тебе хорошо. Раздели с ним то, что ему пережить предстоит. Потому что в одиночку с таким — она в сторону Тяня кивает, который морщится, словно ему грудину наживую вскрывают, — не справится даже самый сильный и смелый. Хельга даже ответа не дожидается. Разворачивается мягко и уходит, заперев за собой дверь. А на Шаня усталость наваливается лютая. Ему еле как сил хватает, чтобы таз подтащить к кровати и на неё же увалиться. Просто рядом. Почти соприкасаясь. Там дюйм от силы. И веки слипаются. И перед глазами уже не комнатушка. Перед глазами развалины.