Говорят, тут обитает нечисть

Тянь зарывается носом в колючее и пахнет от этого колючего просто нереально. Оно щекочет немного, покалывает. Глаз открывать не хочется. И он не открывает. Он дышит. Впервые дышит так, как давно уже не получалось. Дышит спокойно. Без яростной тревоги, которая настигала каждое блядское утро. И утро действительно казалось блядским. Когда хотелось заснуть уже навсегда. На века, пока эта глыба льда, что внутри холодит — не растает полностью. Пока шторм в двенадцать по Бофорту не утихнет хоть на минуту и первое, что захочется сделать, разлепив глаза — выкурить сигарету. Нет, не одну. Две. Три. Пока голова не закружится. Пока на секунду не забудется пожар на яхте. Пока не забудется бессилие. Сейчас бессилия нет. Есть что-то колкое и приятное. Тёплое. Есть то, что спокойствием зовут. Оно словно цветами дорогу по венам выстилает, плетется до самого сердца нежными фиолетовыми бутонами, и вдаль, по артериям, по сосудам мягкими листьями ложится. Оно обволакивает внутри мягкостью. И это объятия мамы напоминает. Когда она руками обхватывает, а тебе вообще ничего не страшно. Тебе хорошо. Тебе уютно. Спокойно. И оно по всему телу с каждым вдохом расползается медленно. Приятно. Опять в полудрём втягивает. В мягкий. Без сновидений совсем, потому что сны для Тяня — то ещё дерьмо. Дерьмо страшное, с которым он справиться не в силах. Он только и может что оцепенело стоять и смотреть-смотреть-смотреть. Смотреть, на то, как мама, там, на той яхте проклятой умирает под бушующей стихией. На то, как что-то исполинское яхту за собой в море тащит. Тянь не знает что это, но этого он боится. Очень. Боится так, что и пальцем не пошевелить. Боится до кома в глотке из-за которого не заорать в даль: борись с этим! Прыгай! Плыви ко мне! Я тут! Он не кричит. Он смотрит. Он всем телом вперёд кидается — а оно стоит. Он руки вперёд вскидывает — а тело непослушное. Тело в оцепенении. Его сковывает стальными цепями и едким страхом. Такое бывает, когда перед ребенком вдруг амбал выскакивает и в глазах его безумие. В глазах его читается: ты сейчас умирать будешь долго и мучительно. И включается защитная реакция организма. Их три всего есть. Вот есть защитная реакция бить. Выброс адреналина, норадреналина, которые кратковременно увеличивают скорость реакции, мышечную силу, выносливость. И вообще красота — затирают боль. И тело уже само по себе двигается, руку правильно для удара заносит, чтобы максимально больно — яростно, прямо в пах. Чтобы на землю повалить и забить уже ногами. Вторая защитная реакция есть — бежать. Адреналин вместо крови по венам брызжет и ты бежишь-бежишь-бежишь, не оборачиваясь, задыхаясь, захлебывался воздухом. Кровяное давление по ушам ебашит, не слышишь ведь ничего кроме собственных глухих шагов, бега. Организм не обращает внимания на остальные потребности — ни голод, ни жажда, ни даже нужна в туалете — всё уже не важно. Ничерта не чувствуешь. Зрачки расширены, а руки тремморит, как у наркомана в ломке. Пот в три ручья, который тело охлаждает. А ты всё бежишь, потому что выжить надо — организм так сказал. Приказ отдал. А ты солдат послушный. И третья есть — самая паскудная реакция. Нихрена она не защитная. Она предательская, потому что оцепенением схватывает даже пальцы непроизвольно в кулаки сжимаются. Вроде тело и к драке готово и к бегу, а шевельнуться не может. Вот и остаётся смотреть-смотреть-смотреть. Орать на себя изнутри: да что ты встал, уёбок! Вперёд беги, спаси её! Чё ты встал? И это — каждую ночь. Соль на губах от морского бриза. Дыхание поверхностное. Лютая ненависть к себе. И смерть родного человека. Сейчас не страшно. Сейчас хорошо. Так хорошо ему уже много лет не было. Тепло. К теплу этому он отчаянно жмётся. К теплу этому он открыт, душой вывернутой наизнанку: вот, смотри, только сам не испугайся. Там демонов много. И они жестокие очень. И ты это…бороться меня с ними научил бы, а? Солнечные лучи сквозь небольшое квадратное окно пробиваются, щекочут веки, заставляя зажмурить. Заставляя им сонно улыбнуться и перехватить рукой покрепче это тёплое, которое во сне ворчит что-то возмущенно и ногой отпихивает. И Тянь удержаться не может, усмехается мягко — впервые после того случая он просыпается не с холодным потом и отдышкой, как у заядлого астматика. Впервые после того случая он улыбнуться может. Искренне. Даже когда ему лодыжка чужая прилетает чуть ли не в пах. Тянь уворачивается, лениво перехватывает ногу своими и потирается носом о волосы. Колючие такие, господи. Фыркает, когда нос и щеки щекочет. И он же наверняка ещё спит, ну точно спит, раз рядом с ним до самого утра кто-то остался. Он вспомнить пытается что вообще вчера было. Хельга — эта прохвостка, хитрая была. Рыжий был злой, как чёрт. Тяня наизнанку выворачивало, от чего желудок до сих пор болезненно схватывает. А потом… Потом темень. Потом не помнит ничерта. И зная себя, Тянь мог спокойно в бар пойти и снять там более-менее подходящего мальчика на одну ночь. Загадка лишь в том, почему этот всё ещё тут. И почему этот пахнет, как Шань. Почему этот дёргается, как обезумевший, пытаясь из хватки выбраться. Телефон рингтоном смс разрывается на прикроватной тумбочке деревянной, корявой, точно её самостоятельно собирали по непонятной инструкции со множеством стрелок и вычурными пояснениями а потом рукой махнули и сделали, как смогли: ай да плевать и так сойдёт. Сошло что-то походящее на кривой мелкий стол. Сошло ужасно, если честно. У того, кто её собирал, руки явно не для того предназначены. Бывает так в жизни. Именитый художник, под чьей кистью абстрактный шедевр за месяц выходит — не может самостоятельно приготовить себе простую яичницу, которую даже пятилетка осилит. Вот тут — тот же случай. Тянь наощупь телефон сгребает, разлепляя глаза. Тут же щурится от лучей солнечных, что по глазам бьют. Прикрывает глаза ладонью, пялится на экран. Смс от Цзяня: я сам так решил. Потом объясню, ты только не злись. Тянь заторможенно моргает. Раз. Ещё раз. Вспоминает писал ли он Цзяню и есть ли у него вообще его телефон. Вроде нету. А глаза же не врут. От Цзяня смс. Тянь разблокировать телефон по привычке пытается и вот же дрянь — не получается. Запаролен. Чертовщина какая-то происходит. Тянь валится на подушку, закрывая глаза предплечьем. Пихает локтём того, кто рядом с ним лежит. Тот рычит недовольно. И Тянь по привычке говорит то, что всегда говорил тем, кому повезло его пьяным в баре встретить: — Тебе пора уже. Я вчера надрался сильно, поэтому ты тут до утра и остался. А теперь иди к себе. И вот ещё что. Это было в последний раз, окей? Справа возмущённое сопение слышится. Потому ругань. А затем Тяню прилетает в солнечное сплетение. Так больно, что Тянь пополам сгибается, а из лёгких воздух сипло выходит. — Ебанулся совсем? Надрался он. Лучше бы, действительно надрался. Тянь резко садится, скашивая взгляд. А рядом Шань. Взъерошенный, с синяками под глазами и злой. Очень. Если в аду существуют те, кто несчастные души мучиют, то только вот такие — рыжие, бездушные и злющие с утра пораньше. С утра, когда страха нет. Когда солнце есть и улыбка искренняя, на губы Тяня напрашивающаяся. Рыжий на него косится злобно. Осматривает придирчиво, кривится, словно вспомнил что-то и встаёт с кровати резко. Одетый. На нем от чего-то пыли налипло много, гари, а руки в крови. Ссадина на скуле, да и вообще он выглядит так, будто не спал, а всю ночь вурдалаков рубил, да в грязи валялся. А ещё песок. Песок с него сыпется. И если грязь в этой глуши найти можно, то песка тут нет совсем. Даже за сотни миль. Только если Хельга так пошутить не решила. Да, такая вот шутка — присыпать песочком из детского красного совка охотника. Ведьме. Так и помереть можно раньше времени. А живут ведьмы непомерно долго. — Если я не надрался, то… — Тянь напрягается, вспомнить пытается, а в памяти провалы, как после ополовиненной текилы. Текилу, которую так приятно было бы из надплечной впадины Рыжего слизывать. Тянь головой встряхивает. И клинятся же мысли странные спросонья. Текила. Рыжий. Стоны. Выкрики: ещё. Его кожа под губами вкусная, но почему-то соленая. И песок на ней. Песок… Рыжий хмуро берцы натягивает, шипит что-то нецензурное и снова к Тяню поворачивается, упирая руки в бока. — Ты чаю хлебнул, а потом блевал. Поэтому тут до утра и остался. И вот ещё что — это было в последний раз. — хоть Рыжий и передразнивает, но получается злобно. Получается с надрывом и кажется, обидой, которую он яростью перекрыть пытается. Тянь краем глаза замечает на его предплечье повязку окровавленную. Кровь там ещё не спеклась, сочится медленно. И шею он зачем-то обматывает какой-то тряпкой, что в тумбочке нашел. Яростно обматывает, словно заболел ангиной и вылечиться поскорее хочется. А на Тяня больше не смотрит. И краснеет, когда губы случайно пальцами, наверняка холодными, задевает. Краснеет так, что даже уши полыхают. Тянь наблюдает молча и вспомнить больше не пытается — знает ведь — один чёрт чернота там будет. А рыжий вот знает что-то. Знает и молчит. А потом и вовсе, прихрамывая вылетает из комнаты с криками: — Чертова ведьма, я тебе сейчас… А что он ей сейчас Тянь так и не слышит. Потому его накрывает жёстко. Потому что собственная одежда на груди разорвана. В ней песок. На нем засосы, блядь. Красные, с бурыми крапинками, новые совершенно. И варианта тут всего два: ведьма решила позабавиться, или Рыжий совсем с катушек слетел. И улыбаться почему-то хочется. Улыбка сама губы схватывает, а Тянь лицо руками прикрывает. Засосы блядь. Песок, которого за сотни миль тут не найти. И краснеющий Рыжий. Злой Рыжий. Рыжий смущённый до невозможности. Тянь сквозь растопыренные пальцы комнату осматривает — мансарда. Обычная такая. Из древесины белой, со скошенным потолком. С треугольным перевёрнутым ковром, с кельтскими письменами на стене висит, тазик зелёный с черной водой внизу у кровати. А сама кровать узкая. Подушка одна на двоих. Одеяло одно на двоих. Яростные засосы на груди Тяня, чуть саднящий сосок и смущённый Рыжий, который свою шею обматывал тряпкой, как шарфом. Картинка по пазлам собирается. Красивая такая картинка. Нереальная такая картинка. Тянь на автомате впивается кромками зубов в предплечье — больно. Значит не снится ему это. Значит было то, чего он не запомнил. Так часто бывало — напивался до беспамятства, трахал кого-то явно красивого и на этом всё. Не помнил потом ничерта, только использованные презервативы брезгливо рукой, облачённой в латексную перчатку собирал и тут же в мусорку, морщась, выкидывал. Забывал об этом быстро, без проблем и без засосов. Это ведь основное правило: никаких следов на моём теле, детка. Ни-ког-да, всё ясно? Ему в ответ кивали активно: да ясно уже, ясно, давай к делу. Трахаться давай. Трахались и расходились этой же ночью. Ещё одно правило: ты валишь до рассвета и вспоминаешь меня, как самый лучший сон в своей жизни. Ещё один кивок и Тянь накидывался на тело, с голодом и жадностью. Это как в клетку к оголодавшему тигру подсунуть крупного зайца, накачанного транквилизаторами. Все происходило быстро, по плану и без происшествий. А сейчас вот — настоящее прошествие. Сейчас Армагеддон настоящий. Сейчас Тянь только и может что быстро подушку из-под спины вырвать и впечататься в неё лицом. Всё не по правилам. А он ещё и не помнит. Не помнит, блядь, каково это — Рыжего трахать. Наверняка же убийственно приятно. Наверняка же зло, жарко, жадно. Наверняка же пиздец. Хьюстон, у нас проблемы: Тянь нихера не помнит, но ему уже хочется повторить. Елейный голос в голове не утихает, шепчет издевательски: так, наверняка бывает, когда в человека влюбляешься. Голос конченный идиот. Голос не понимает, что это всё Хельга с её магическим, сука, чаем, на опиуме замешанном. На текиле. Ещё на какой-то въёбывающей дряни. Потому что во все эти сраные «влюбились» Тянь не верит. Ну бред же. Простейший химический процесс. Тянь химию любит и объяснение всему это дать может без проблем. Всё в мозге начинается — в передней части головы. Просто же всё, ну? Выделение тестостерона, эстрогена — страсть. И ты уже как ополоумевший косишься на какого-то рыжего придурка с замашками невоспитанного варвара, как на что-то пиздец какое прекрасное, ага. Гипоталамус решает, что тебе пора бы испытывать страсть. Страсть к злобному, колкому и нормального человеческого языка не знающего рыжего. Потом гипофиз включается с диким ором восторга: пора! Пора допамин тоннами впрыскивать в кровь и живи с этим как хочешь. И живи с этим ебаным влечением к этому гадёнышу, который только и делает, что на хуй тебя посылает. А ты, сссука, даже этому рад — на хуй, так на хуй, за тобой куда угодно. Ну что, мы к тебе или ко мне? Потому что гормоны. Потому что организм тот ещё предатель. А Рыжий, блядь, красивый. И тянет к нему тянет, волоком, тросами стальными, как поводком. Тянет и всё тут. Ебаный допамин, который заставляет наслаждаться его колкостью, матами и угрюмой рожей. Не прикольно вообще. Не смешно. А там и хренов тестостерон включается и ты уже не замечаешь, как в душе надрачиваешь на его лопатки острые, сквозь тонкую майку, выпирающие, на губы слегка влажные и янтарь глаз злющих. И оргазм, сука, необычный. Оргазм всё тело нахуй выворачивает и стонами с его именем сквозь глотку рвётся, пока ты упираешься о моркрый кафель горячим лбом и думаешь: да что ж за ебанина-то неведомая, что за хуйня вообще, бля? А хуйня и не думает останавливаться. Хуйня продолжается, обороты набирает. Хуйня в гипоталамусе уже дурниной орёт: чё, ещё не влюбился? Ну дак я ща помогу! Не хочешь? А вот похуй мне. Смари чё умею. И умеет ведь, сука. Умеет привязанностью сердце пронзать насквозь иглами длинными. И их уже не вытянешь. Потому что кровопотеря будет жёсткая. А иглы вытаскивать нельзя — помрёшь. И иглы эти, как ядом — окситоцином пропитанны. И голос тот самый елейный, вязким шёпотом Тяню сообщает: сам же всё по полочкам разложил. Поздно рыпаться. Он первый, с кем ты проснулся. Тут уже всё. Тянь задушенно в подушку стонет. Он бы ещё заорал с удовольствием, да только на его крики Хельга прибежит, ловко усядется на корявую тумбу, ногу на ногу закинет, руку о колено обопрет, подбородок о руку и с любопытством его разглядывать будет. Вопросы стрёмные задавать будет. А ещё улыбаться будет сладко так и хитро. С неё станется. Нихера она не ведьма отражений. Она ведьма смущений, возмущений и желания под землю провалиться и никогда оттуда не вылезать. Стерва — вот кто она. Тут даже на мансарде зеркал хуева куча. И Тянь в них какой-то неправильный. Смущённый, притихший и пришибленный. Со взглядом потерянным и лицом таким, словно его только что отшили. А ведь и вправду отшили. Рыжий унёсся Хельгу пытать, а Тяню вообще-то помыться не мешало бы. Он тоже в грязи и в песке этом проклятом, который даже под одеждой мягким крошевом ощущается. Птицы за окном воркуют сладко и Тяню вот сейчас прям их разогнать хочется: чего разворковались, постылые? Из моей моей постели рыжий сбежал, а вы тут воркуете суки. Ну и блядство же. Тянь поднимается, чувствуя тяжесть в теле нереальную. Так обычно после силовых тренировок бывает. Когда спарринг за спаррингом, полтора часа бега, а потом ещё и упражнения. Ну или после драк такое бывает. Когда тебе под дых дают, на землю опрокидывают и по роже кулаками совсем без нежности мажут. Тянь дотрагивается до скулы, шипит, руку тут же одёргивает — больно, блядь. Больно и почему-то приятно. Тут и врачей звать не надо, Тянь и сам всё понял — он просто сходит с ума. Получил в рожу — радуется, приятно ему, видите-ли. Он запахивает кое-как разодранную футболку и спускается по хлипким ступеням. Хельга, как ни в чем ни бывало, сидит себе за баром, напевает песню и заваривает ещё один адский напиток. Глаза на Тяня поднимает и улыбается сладко: — Как ночка прошла? — у неё волосы небрежно в хвост повязаны и орёл за спиной, надувшись сидит. Наверняка она эту жердь ночью сюда перетащила. Эффектно смотрится. Особенно её новый костюм, больше фермерский напоминающий. На газовой горелке вода кипятится, клубами пара вверх вздымаясь. А она то и дело подсыпает туда сушеных трав. Безобидных вроде. Но учитывая вчерашнее пойло, даже самая обычная мята в руках этой женщины — в смертельное оружие превратиться может. У неё кольца на пальцах витые, словно серебряные плющи. Красиво смотрится, да. Только вот Тянь теперь к ней приближаться желания вообще не испытывает. Вольет ещё какую адскую дрянь в рот и помирай в агонии под её ангельскую улыбку. Тянь руками разводит, показывая ей как ночь у него прошла, брови вверх многозначительно поднимает: — Высший класс. Лучше ещё не было. Она улыбку в ладонях прячет, а потом игриво руку убирает и смеётся заливисто, указывая пальцем на гарь на теле Тяня, да на засосы. Как дитя малое, ей-богу. Хельга с уголка глаза сметает слезинку от смеха и через хохот говорит, запинаясь на каждом слове: — Я знаю, охотник. Таких стонов я давно не слышала. Это, кстати, твои или его были? — она щурится хитро и всё ещё от смеха подрагивает, даже всхрюкивает пару раз, не удержавшись. Подскакивает с места, словно что-то забыла, хлопает ладонью себе по лбу и достаёт холщовый мешочек. Прямо из него в варево мелкие цветы ромашки высыпает, откидывает мешок, пустой уже в сторону, совсем о порядке не беспокоясь. И принюхивается с удовольствием к пару, который её даже не обжигает. Выдыхает с облегчением, закатывает глаза и головой удовлетворенно кивает. Мол, только ромашки там и не хватало. Тяню вот, к примеру, благоразумие бы не помешало. И он еле себя удерживает, чтобы у Хельги не спросить где такую херовину прикупить можно. А то он так совсем с ума сойдёт. — Заткнись уже, а? — Тянь висок потирает, который болью от её звонкого смеха простреливает. Ему уже реально кажется, что он не чаю вчера хлебнул, а что-то градусов минимум на сорок покрепче. И не один раз. И не одну бутылку. А потом ещё и догнался чем-то. Он на стул барный валится устало, голову на руки опускает. И думает. Не о том, как бы убийцу Торира найти, не о том, как перед отцом объясняться будет по поводу долгой поездки в дальние ебеня, так ещё и к ведьме. Не о том, что он тут хлебнул варева волшебного и память отшибло. А о стонах, сука, думает. Его они были или Шаня. Интересно же ну. Чертовски, бля, интересно. Интересно настолько, что он не замечает, как Хельга игриво засушенной азалией по его предплечью вверх ведёт. — Ой, я засмушала нашего самоуверенного охотника? — муки совести это явно не про Хельгу, она чуть не издевательски мурчит. — Ну что ты, что ты. Иди сюда, тетушка Хельга тебе чайку ромашкового нальет, он нервишки успокоит. — она показательно варево свое в стакан неглубокий плещет. А Тянь смотрит на это сквозь пальцы. Давит ими голову, и внушает себе, что ведьм просто так убивать нельзя. У них тоже права есть. Что если ведьма тебя распотрошить не пытается, а чай предлагает — это манеры хорошие, а не способ из себя вывести. А потом рапорт писать надо будет, объяснительную. И чего он таким напишет? Она меня чаем напоила, спать уложила, а я убил её за то, что она не знала чьи стоны из спальни разносились: мои или моего напарника. Прошу меня не винить, мне просто интересно было. — Не буду я твоих чаев пить. — Тянь кружку отодвигает подальше, чувствуя аромат полевых заваренных трав. Вкусно, бля, пахнет. — Хуево мне было. Хуево — да. Сначала хуево, больно и кровь пошла от удара, потому что Рыжий дерётся, как обезумевший медведь. А потом круто мне было. Потому что целуется он лучше любой феи под кайфом от пыльцы. И болеть сразу перестало, и на кровь похуй было. И на песок. Песок, там, кстати, невкусный. Соленый. А Шань чё? Шань сладкий. Его бы всего вылизать, блядь. А ты мне чай да чай. Хельга голову игриво склоняет, точно мысли прочесть пытается, хмыкает тихо и задумчиво пальцем по губам стучит. Взгляд на Тяня хитрый поднимает: — Ты сам согласился. А я только помогла. — она морщится, носик вздёрнутый, аккуратный театрально зажимает пальцами и отворачивается напоказ. — Фу, страж, ну и вонь от тебя. Кыш мыться, а то всех клиентов моих распугаешь! Рукой машет, чтобы Тянь подальше отошёл. А ему идти некуда. По крайней мере без Рыжего он не уйдёт. И не потому что мозг услужливо сообщает, что Тянь в него всё-таки влюбился, а потому что они в блядской глуши. И оставлять его тут не хочется. Вон — хозяйка заведения тут красивая, с очаровательными ямочками на щеках от улыбки. Клиенты могут зайти красивые тоже. Вот запрется высокий, широкоплечий потомок Вейл и всё. И пропал Рыжий. Вейлы ещё как очаровывать умеют. Да и в постели, они, говорят — словно боги. И Тянь не ревнует — нет. Ни грамма. Ни на йоту. Ему просто в машине Рыжий нужен. Тянь, конечно, ещё не придумал зачем, но нужен. Очень. — Каких клиентов, Хельга? — Тянь руки в стороны разводит, оглядывает пустые места, где ни одного человека или магического существа нет. — Тут за неделю хоть один-то был? Напрягает это затишье. В такой глуши обычно нечисть скопом собирается. Веселится, выпивает волшебные настойки, от которых дуреет и расслабляется, чуть не киселем стекая с сидений. Ловит кайф ровно час длящийся, оставляет деньги на баре, сердечно благодаря ведьму и на следующий день возвращается, чтобы расслабиться ещё раз. А тут тишина. Тут одна Хельга, да её Тьёрг, который больше на ленивого кота, чем на орла похож. И Хельга когда на него смотрит, другой совершенно становится. Её печалью кроет основательно. А он к ней тянется. Он к ней нежно. Он к ней с любовью бесконечной. И что-то тут не чисто — Тянь видит. Тянь с ней об этом поговорит. Когда помоется, блядь. Реально же несёт. Морем, пеной солёной, пожарищем и желанием Рыжего вытрахать. — Вы были. — беззаботно отвечает Хельга, прижимая к себе Тьёрга, который даже не сопротивляется. — И серьёзно, охотник, иди уже мыться. Ты словно с пожара вернулся. Полотенце вон в том шкафу возьми. Душ сразу за спальней. — она рукой тонкой указывает на шкаф, на дверь и отворачивается, шепча что-то нежное орлу. Тянь вздыхает тяжко, встаёт, тащится к шкафу, где действительно оказываются выглаженные до хруста, аккуратно сложенные полотенца, а не скелеты и остатки детских черепушек или ещё что пугающее. Это не на ведьмин дом похоже, а на дом обычной девушки. Девушки, которая порядок любит и себя — зеркал ведь много. Куда не повернись — везде отражаться будешь. Залюбоваться, блядь, можно. Особенно Тянем сейчас. Он полотенце на шею вешает и идёт к ванной. А она вот — просторная. Тоже в зеркалах вся, в душевой кабине огромной уже вода во всю плещет. У входа — раковина мраморная стоит. Над ней полка с двумя зубными щетками. Тянь слегка подвисает, снимая одежду. Хельга же, вроде, одна тут живёт, а щетки две. Полотенца для рук, что на забавных крючках в виде серебряных роз — тоже два. Всего тут по два. Многовато для неё одной. И Тянь, хоть убей, не помнит, чтобы она о ком-то ещё рассказывала. Он хмурится, скидывая с себя грязные лохмотья и не глядя в машинку их закидывает. У Тяня дома все просто — нажал пару кнопок и она стирает. А тут кругляшки какие-то, которые выкручивать надо, температуру настраивать, отжим. Тянь в этой херне не разбирается. Так и оставляет. Ведьме не повредит лицезреть его голым. Она уж явно равнодушной не останется и может быть, даже, свой чай дурацкий предлагать перестанет, обомлев от культурного шока. Тянь усмехается, отворяя дверь в душевую кабину, да так и застывает, вцепившись в неё мертвой хваткой. Он ещё раз за предплечье себя прикусывает, чтобы понять — это, бля, не сон. Не сон. Не сон, сука, не сон. Во сне так воздухом не давятся, чтобы вдохнуть было совершенно невозможно. Во сне горячая влага от капель, словно с водопада так на коже не оседает. Даже во сне Рыжий голым не разгуливает. Господи, блядь, боже. Голым совершенно. С телом совершенным. Мыслей тысячи о мозг лихорадочно бьются: закрыть дверь тихо, выйти, обмотать себя полотенцем, выйти уже из ванной и дождаться, пока Шань мыться закончит. Мысли эти из головы той влагой вымывает напрочь. Тянь хочет закрыть дверь душевой и закрывает её. Со внутренней стороны. Тут свет словно бы специально приглушен. Тут все наглухо. Тут под тонкой кожей Шаня мышцы рельефные перекатываются, когда он шипя от боли пытается промыть рану на руке. Из неё кровь, смешанная с водой — розовая льётся. Шань даже не обращает внимания на Тяня. Занят он слишком. А Тянь опять в оцепенении стоит и смотрит-смотрит-смотрит, впитывает его в себя. Красивый нереально. Грязь ещё на пояснице осталась. Нет, не грязь это точно. Такой грязь не бывает. Такое бывает, когда к себе прижимают и кожу от жадности царапают. Ногтями острыми. Тянь дышать совсем перестает. И сердце предательски замирает. И сам старается не шевелиться, хотя подойти ближе — зверски хочется. Помочь ему эту рану дурацкую промыть, а потом и все тело. Уже языком. И похуй, что копоть, что песок, что черт знает в чем Шань вообще извозился. Его бледную кожу только так очищать хочется — собой. Ведьма явно знала, что Шань тут. Что он голый совсем. Что шум от сильного напора воды все звуки съедает. Что у Тяня остановка сердца настоящая будет, когда он это вот увидит. И этим наслаждаться хочется, господи, смотреть, пока глаза жечь не начнет, пока лёгкие бунтующе не потребуют хотя бы раз кислорода глотнуть. А чего тут глотать — тут Рыжий без одежды. Тут воздуха нет совсем. Тут только им всё и заполнено. Им, мягким оранжевым светом навесных круглых ламп и водой, которая по его телу струится. Струится так правильно, гладко, красиво, что оторваться невозможно. Невозможно не смотреть, стыдливо глаза отводя. Такое ведь негде больше не увидишь. И рытвинами от ногтей, Тяню в голову, как битой даёт — они им оставленны. Ведьма тут явно наколдовала что-то. Что-то, от чего крышу срывает от одного его вида. От понимания — это моё всё: отметины на его теле, засосы на шее и губы мои его пробовал и вкусно было. С привкусом моря было. Убийственно было. Было же, ну. От осознания короткие волоски на линии роста дыбом встают. Мурашки по коже и Тяня непроизвольно дёргает. Внутри рвется что-то с лязгом. Внутри тягуче-топким заливает. Внутри замирает в предвкушении. Тянь дышать кое-как начинает. Как получается. А получается прерывисто — едва кислород поступает в кровь. Там все адреналином замешано. Там все огнём сжигает и плавит сосуды. Там пиздец по Бофорту. Там уже не двенадцать, там вся сотня и вышедший из строя организм. Тянь делает шаг вперед, сглатывает шумно и руку к Шаню протягивает. Обрывает себя резко: нельзя так. Головой качает, закусывая губу. И пробует уже правильно. — Шань. — его голос мягким ломким эхом разносится по кабинке. Его голос Рыжего вздрогнуть заставляет и обернуться резко. Прикрыться руками. Взгляд у него адский. Злой. Убийственный. Если бы взглядами можно было убивать — Тянь повалился бы безжизненно на раскалённый водой кафель. И это была бы лучшая смерть. Это было бы лучшее завершение жизни. Глаза в глаза. Он не говорит ничего, только хмурится привычно. Так привычно, господи, что Тянь на этот раз не удерживается, подходит к нему медленно, замечая, как Рыжий назад пятится. А тут ведь кабинка. Тут ведь стены, в одну из которых Шань упирается. Дальше пятиться некуда. Бежать некуда. И на него это магия Хельги, наверняка тоже действует. Наверняка, потому что он не посылает на хуй, не рычит озлобленно. Он смотрит. Краснеет и смотрит. С ног, задерживаясь на пахе, где всё огнём уже горит и выше к засосам на груди. Дышит часто, словно вот-вот и по стене вниз сползёт. Сильнее хмурится, спрашивая тихо: — Какого хуя ты тут забыл? И Тяню ответить так хочется. Тебя. Тебя я забыл. Тебя-тебя-боже-тебя. Тянь себя остановить не может. Это точно какая-то магия. Это происки ведьмы. Это эндорфины в крови и всё к ним прилагающееся. Это химия. Ведь как магнитом ближе тянет. Заставляет руку приподнять. А Рыжий лишь глаза закрывает, и голову отворачивает. Не хочет смотреть. Не хочет под эту магическую херню тоже попадать. Но он уже попал. Как в паутину. Как в чертов неразрывный магический круг. Он лишь с губ капельку слизывает и этим из Тяня кислород напрочь выбивает, как ударом под дых. Приятным до безумия ударом. Тянь легко касается складки на лбу, как давно хотел сделать — стирает её под удивлённое: ох. Ох. Да — ох. Будь тут кто другой — Тянь бы не думая накинулся. Но тут Рыжий. Тут тот, к кому тянет с неебической силой. К кому с заботой хочется, а не мордой в запотевшее напрочь остекление и вставить без прелюдий. Тянь сон вспоминает. Как там на песке сначала больно было. Как потом было хорошо. И быть может, сейчас так же будет. Быть может Рыжий всё-таки ему заслуженно даст в рожу. И Тянь не против будет. На него капли срываются, скатываются с темных волос вниз-вниз-вниз. Зависают на вставшем члене, точно дразнят. И господи, блядь, у Тяня от одного только вида встал. Как у подростка, ей-богу. Рыжий молчит. Стоит с закрытыми глазами и не хмурится больше. — Ты, может, уже отойдешь от меня? — его голос срывается вниз. Отдается в теле спазмами болючими, сладкими. Его голос не громкий, почти шепот. Почти оргазм без прикосновений. Реально магия. Самая лучшая из всех, что Тянь повидал. — Открой глаза, Шань. — Тянь не требует привычно. Почти просит. Тоже тихо, на выдохе, который бесконтрольно жарким пятном на коже Шаня оседает. От которого Рыжий ёжится, сглатывает шумно и тоже дышать пытается. Но тут зона аномальная. Тут, кажется, уже не выжить никак. Тут вместо кислорода заряженное разрывными возбуждение от тела к телу передающееся. Потому что как бы Рыжий не старался прикрыться — не может. Тянь видит что у него там. И не получается, сука, глаза от удовольствия не закатить. Не получается ещё раз не пройтись большим пальцем между его бровей аккуратно, бережно. Словно его кожу прикосновением снять можно. Вода хлещет о тела, о кафель, о стены. Вода все звуки поглощает. Вода хороший проводник и током ебашит не только Тяня — Рыжего тоже. Он от каждого касания вздрагивает. Он глаза жмурит крепко, словно стоит их открыть — как всё уже. Как назад пути не будет. Но тут вот в чем проблема. Назад пути уже нет. Хьюстон сигналы не принимает. Попали в аномальную зону, выбирайтесь как хотите. Делайте что хотите. Хьюстон об этом не узнает. — Открой, пожалуйста. — Тянь просит ещё раз, задевая напряжённые веки и Шань через зубы воздух втягивает медленно. Беситься начинает. И Тянь готов. Готов к кулакам, к драке, да ко всему, он, господи, уже готов. Шань голову чуть опускает, качает ею отрицательно. И видно же, видно, что запрещает себе. Как запрещал Тянь закрывать за собой дверь в душевую. Но тут зона аномальная. Тут законы другие. Их тут вообще нет: делай что хочешь. И он делает. Открывает глаза. У него на щеках крапинками краснота собирается. У него во взгляде растерянность потрясающая. У него ресницы от воды слиплись. И они тоже рыжие. И это слишком. Слишком красиво. До того, что у Тяня внутри всё мертвой петлей переворачивается. Глаза в глаза. Долго. Без оскала. Изучающе. Шань будто ждёт чего-то. — Убирайся. — говорит он. Нетвердо. Неуверенно. Почти вопросом. Словно пытался сказать что-то совершенно иное. И Тянь понимает. Тянь ещё шаг навстречу делает, а Шань выдыхает. Выдыхает. Выдыхает, блядь, мятой. — Я уйду. — Тянь кивает осторожно, сметая руку. — Но сначала я хочу понять. — он губы облизывает и наслаждается тем, что Рыжий на этот жест люто западает. У него точно туннельное зрение, сконцентрированное на губах Тяня. На каплях, что по подбородку вниз струятся. Горячих. Обжигающих. — Только скажи мне. — у Тяня голос ломается полностью. У Тяня в глотке сухо. — Вот это — он тычет себе в ключицу, как раз туда, где засос красный, неровный, — ты оставил? Рыжий снова жмурится, как будто верить в это не хочет. Головой отрицательно качает, выругивается хрипло. И как будто забывает, что прикрывался. Руками по волосам проводит, сметая капли во все стороны, которые языком от чего-то поймать хочется. У него стоит. И к стояку этому прижаться щекой хочется, слизать все капли. И смазку заодно. Она блестит в приглушённом свете, сочится. И Тяню уже плевать аномальная эта зона или магия Хельги — похуй. Вот это всё — ахуенно. Тело Рыжего, его щеки краснеющие, снова закрытые глаза, то, как он то и дело нервно облизывает губы. Облизывает их, облизывает. Призывно так. Его остановить только одним можно. И Тянь останавливает. Касается его губ своими мягко, ненавязчиво, хотя внутри всё дурниной орёт. Внутри разрывает на молекулы. Внутри огнём всё к чертовой матери палит. И последняя связная мысль: аккуратнее. С ним вот — аккуратнее надо. Потому что Рыжий губы приоткрывает. Позволяет языку скользнуть внутрь. Позволяет его распробовать осторожно. И он реально сладкий. Там мятный привкус. А тут — безумие настоящее. У Тяня ноги скашивает, у Тяня сердце удары проёбывает и кажется, забывает, что биться надо, кровь качать, а не жидкую лаву. Тянь отстраняется, пока полностью не затянуло. Пока ошибку не совершил. Глаза открывает медленно, смотрит на Рыжего, который в ступоре с широко распахнутыми глазами. — Помнишь, Шань? На пляже. — Тянь шаг назад делает. Чтобы опять вперёд не кинуло. Чтобы совсем в рыжине не раствориться. Чтобы… — Помню. И весь мир надвое раскалывается. вместо воды лава льется. Вместо мыслей бу́хающий в ушах пульс и его слова: помню-помню-помню. Вместо стены, о которую Тянь опирается скрежет его ладони, когда она медленно вниз съезжает. Тянь чувствует горячий кафель под задницей, чувствует на себе вес Шаня, которого уже размазало полностью. Который, сука, помнит. Шань снова хмурится. Он чертит пальцами от засоса к засосу. Разглядывает их придирчиво. А Тяню глотку стальными тросами сжимает. Тяня вмазывает. Тяню больше нужно. Он уже себя не контролирует, тянется за новым, настоящим поцелуем, когда Шань перехватывает его за волосы и снова осматривает. — Тебе понравилось, Шань? — Тянь и сам не понимает зачем тут вообще вопросы нужны. Тело само ему отвечает. Член Шаня ему в живот упирается. Твердый. Мажет смазкой. Раскаляет кожу до предела. Выкручивает нахер все рецепторы. И от обычного прикосновения его горячих пальцев уже кончить можно. О того, как он волосы в кулаке стискивает и сам, ебаный ж ты боже, сам — наклоняется, целуя линию подбородка. С Рыжим что-то не так. Он сломался. Он его губы слепо находит и сразу в глубокий поцелуй втягивает. Влажный, жадный такой. От которого срывает предохранители. От которого голова кругом. От которого время останавливается. — Понравилось мне, блядь. — это тихо совсем. Непонятно к кому обращено. Непонятно зачем сказано. Непонятно почему Тянь сидит обездвиженный и позволяет себя целовать вот так. Повинуется, хотя всегда вёл сам. Аномальная зона, что б её. И руки сами тянутся туда, где горячо. Туда, где уже ноет. Туда, где уже почти больно от удовольствия. Тяня разрядом прошибает, тысячью молний сразу, когда он головки касается. Не своей. Его. С тягучей смазкой. Когда ловит довольный рык Шаня, который инстинктивно вперёд подаётся. Он поцелуй разрывает, кусая шею, от чего перед глазами дыры чёрные, боль, смешанная с удовольствием зверским. Хлещет по его руке своей и сам сметает смазку большим пальцем. Голову Тяня вверх задирает. И Тянь, под его пристальным, голодным взглядом что угодно сделать готов и делает. Слизывает с пальца вязкую, солёную, прикрывая глаза. И всё, что хочется Тяню, не то выебать его прямо тут, на горячем кафеле, не то попросить сделать так ещё. Он замирает. Ждёт. От Рыжего вообще чего угодно ожидать можно. Сейчас — тем более. Вот встанет сейчас и уйдет с недовольной рожей. Или опять поцелует, или… Или в глаза посмотрит вот так, въёбывающе. Вот так, не моргая, отпуская волосы. А потом Тяня совсем уже накрывает. Он голову назад откидывает, которую тут же водой беспощадно заливает. А ему похуй абсолютно, он и так не дышит. Не дышит, потому что Рыжий — сука. Рыжий обхватывает два члена и водит вверх вниз. Дразнит, задерживаясь у головки, оглаживая уздечку. И снова вниз. Снова сжимает кулак до боли, помешанной на ярком кайфе. Тянь голову приподнимает. Смотрит на него. На красного не то от кипятка вместо воды, не то от того, что он сам сейчас делает. И снова глаза в глаза. У него взгляд звериный, почти злой. Такому повинуются без лишних вопросов. На такой смотреть вечность хочется. Разрядами уже все тело до кончиков пальцев пробивает. Шань скользит свободной рукой по отметинам, которые сам же оставил, точно систематизирует их. Точно видит в них то, чего Тянь не замечал. Кулак вверх-вниз. Вены, кажется, сейчас лопнут от напряжения. Вверх-вниз. Голову туманит им-им-им. Вверх-вниз. Колкие мурашки под пальцами Шаня щекоткой в паху отдаются. Вверх-вниз. Тянь губу в предвкушении закусывает, потому что вот так — глаза в глаза из разряда невероятного, нереального, убийственного. Вверх-вниз. Капли по шее Рыжего скатываются паскудно медленно, их слизать надо, слизать срочно. Вверх-вниз. Стоны вбиваются в стены, стоны утробные, приглушённые, почти в унисон. Вверх-вниз. У Шаня рука слегка шершавая и от этого рецепторы на головке дуреют. Вверх-вниз. Тяня дрожью пробивает, от которой вес тела Рыжего ещё круче ощущается. Вверх-вниз. Не останавливайся только, блядь. Вверх-вниз. Вот здесь, чуть ниже, крепче. Вверх-вниз. Тянь непроизвольно бедрами вверх ведёт, отчего Рыжего на сиплый выдох пробивает, на крепкую хватку, на глаза закатанные в удовольствии. И темп уже быстрее. Вверх-вниз. Их топит кипятком из душа. Вверх-вниз. И Тянь первым не выдерживает, переносит вес тел на одну руку, второй притягивая к себе Шаня. Чтобы снова в губы, чтобы снова этот вкус почувствовать, насладиться, запомнить, на атомы разложить. Вверх-вниз. Вкусный, упрямый, злой, кусается. Вверх-вниз. Вышибает воздух, им только задыхаться и подыхать в агонии. Вверх-вниз. Давай сильнее, ну. Вверх-вниз. Да что ж ты, блядь, делаешь, боже. Вверх-вниз. Уже больно, уже хочется, ну же. Вверх-вниз. Люди точно умеют сгорать заживо даже под водой. Вверх-вниз. Такого ещё никогда, такого ни с кем. Вверх-вниз. К черту химию. Вверх-вниз. Влюбился, точно влюбился. Вверх-вниз. Стоны хриплые рот в рот и лихорадка одна на двоих. Вверх-вниз. Рыжего трясёт, словно током ёбнуло. Вверх-вниз сердце замирает, а потом рёбра выбивает, крошит их, ломает к чертовой матери. Вверх-вниз. Тянь выгибается втягивая воздух через сомкнутые зубы. Вверх-вниз. Ещё, блядь, ещё, ну же. Вверх-вниз. Стоном на двоих протяжным и хриплым. Вверх-вниз. Перед глазами пелена белая, а тело пронзает оргазмом, как тысячью иголок, пронзает так, что Тянь забывает кто он, где он, как он тут оказался. Он помнит только Рыжего. Его выражение лица. Слегка вздернутые брови. Приоткрытый рот и одни лишь выдохи-выдохи-выдохи. И его имя. Совсем тихое. Еле слышно. Искренне в конце. Когда на живот льется теплое, белое. Когда кабинку напрочь запотевшую наполняет только сорванное дыхание. Когда Шань не вырывается привычно, а упирается лбом в надплечье Тяня. Зона ведь аномальная. И в ней хорошо так. С ним хорошо так. И у Тяня такое впервые.