Говорят, тут обитает нечисть

Рыжий на себе его взгляд чувствует. Взгляд, который Тянь уже не скрывает. Взгляд, который словно подушечками пальцев аккуратно проходится по плечам, застывает на позвонках, и мучительно медленно спускает вниз, до поясницы, вниз-вниз-вниз. Взгляд, под которым прогнуться хочется: смотришь? Ну смотри. Залипай, вот как сейчас. Голову же потеряешь. Выдержать не сможешь. Давай же, смотри, ну. Я тебе все покажу, а ты дышать перестанешь. Чувствует его взгляд и краснеет невольно. Просто так бывает, когда тебя с ног до головы долгим внимательным взглядом осматривают, каждый позвонок, выступ костей, мышцы ощупывают. На каждой родинке взгляд задерживают, губу закусывая. Такое бывает, когда любуются искренне. Рыжий не понимает как это. Как это, когда им любоваться могут, а не отводят взгляд, потому что в рожу получить тут же могут. Шань не привык. Это неудобно. Это бесит. Из себя за секунду выводит. Это мажет так, господи. Это нравится так. — Ты долго ещё пялиться будешь? — Рыжий смущённо себя мочалкой намывает, скребёт кожу, разносит ароматную пену по телу. Персиковую, кажется. Или с примесью вишни. Пены много так, что она скрывает под собой соски и засосы, что Тянь на нем только что оставил. И их как будто вовсе и нет. Это вообще сном кажется. Тянь и Рыжий. Рыжий и Тянь. Две параллельные, которые никогда не должны были пересечься. Но в доме Хельги магия какая-то, которая не терпит правил никаких. Они пересеклись и как их разделить уже не ясно. Только если магией чёрной, страшной, запрещённой. Разделятся ли вообще. И Рыжему всё больше кажется, что — нет. Не разделятся. Нет такой магии. Невозможно это. Их спаяли намертво. Уже всё. Уже поздно. Вообще-то Рыжий уже помылся пару раз до и после этого. Этого приятного до сорванных выдохов в рот Тяня. Въебывающего до хриплых просьб ещё, ещё же, ну. Ещё так сделай. И так, ох…вот так, да. Сильнее же, блядь, сильнее, ну. До сердца, забывшего, что кровь качать нужно. До Рыжего, забывшего, что скалиться нужно и рычать. Рык совсем уже другим был, требовательным, на грани боли и удовольствия. Потому и пены сейчас много. Рыжий сжимает мочалку с силой, заставляя пену по телу стекать. Заставляя себя не-думать-не-думать-не-думать о том, какой же Тянь вкусный, о том, что он языком делать может. И как тут не думать, когда вот он — совсем рядом стоит. Тоже в пене весь, с волосами назад зачёсанными небрежно. Стоит, как на подиуме, ей-богу. Такому научить ну никак нельзя. Это у Хэ врождённое. Чэн и их отец так же умеют. Ненарочно. Они даже не замечают. Зато замечают другие. И уже плохо получается уловить информацию, которую они донести пытаются. Вся семейка Хэ — настоящее проклятие управления. А Тянь настоящее его, Рыжего, — проклятье. Проклятье, какой же он красивый. Не может больше Рыжий. Это вообще не по правилам. Голый Тянь — не правилам. Голый Тянь, рядом с Рыжим в одной душевой, которая совсем тесной для двоих кажется — не по правилам. Рыжий слизывает с губ капли горячей воды, их вкуса не чувствует, потому что на языке всё ещё миндаль и мята. Потому что на языке привкус Тяня, мозг плавящий. И на нём этот свет тусклый от проклятых лампочек — клином сходится, ещё идеальнее его делает. Настолько, что накинуться на него снова хочется. Настолько что, Рыжий отворачивается, прикладываясь лбом к запотевшему остеклению кабинки. Она прохладная слегка, но даже это не остужает. Тут настоящая глыба льда нужна, чтобы от холода мурашки по телу, а не от Тяня, который близко совсем, который мимолётно плеча Шаня касается и только и остаётся, что выдохнуть тихо, оставляя испарину на стекле, неровным кругом. Вздрогнуть, почти рукам его податься. Почти потянуться за ними. Хорошо ведь в них. Приятно до одури. Ломка по ним уже. К ним нужно срочно, быстро, яростно. К-ним-к-ним-к-ним. Горячим от воды, слегка подрагивающим. К ним, к которым каждая клеточка тела яростно просится. — Честно? — Тянь говорит на полтона ниже. Тем самым голосом, когда тонкие волоски на предплечьях дыбом встают. — Да. Да, Шань, да. Да, Шань, да. О чем Рыжий вообще спрашивал там? Какой вопрос задал и сам уже не помнит. Но… Да, Шань, да. С каких пор так отупеть успел, что даже вопроса вспомнить не может, концентрируясь на ответе. Да, Шань, да. Кажется, спросил что-то не столь важное. Кажется, что-то колкое ляпнул. Кажется, Шаню память отбило, но… Да, Шань, да. И этим да наслаждаться можно вечность. Все вечности подряд. И не важно что да. Убьем кого-нибудь? Да Шань, да. Заберемся на самое высокое дерево без креплений? Да, Шань, да. Прокатимся на машине, где тормоза с корнем выдрали по склону в девяносто градусов? Да, Шань, да. Я в тебя влюбляюсь? Да, Шань, да. Ограбим банк и пожертвуем деньги культу поклонения сатане? Да, Шань, да. Угоним байк Би, на котором я всегда мечтал погонять? Да, Шань, да. Да, Шань, да. Рыжий головой встряхивает, чувствуя, как прохладные капли на спину и плечи спадают. Он сейчас под этот гипнотический голос что угодно сделать может. Вот — уже раздетый, весь в пене стоит. Он сейчас вообще всё может, потому что оргазмом ещё десять минут назад накрыло так, что перед глазами белый яркий свет, что внутри взрывом удовольствия сладкого под кожу, в мышцы, в кости, в нутро, в каждую клеточку тела от одного его слова. От одного тихого выдоха Тяня его именем. Магия. Черная. Дурная. Въёбывающая, блядь, магия. Не бывает так. Не бывает так приятно. Не бывает так чтобы Рыжий и Тянь. Они, сука, не пересекаются. Они не могут вот так, в одной душевой, которая лишь хлещущей водой и хриплыми выдохами наполнена. В которой их телами разгоряченными, персиком и вишней пахнет. В которой магия Хельги. В которой только что — чёрти что произошло. И заканчивать этого отчаянно не хочется. Ещё хочется. А потом ещё и ещё, пока сил не останется. Пока тело не обмякнет окончательно. Пока в мозгу мыслей совсем не останется. И станет всё легко. И вот в это пересечение прямых можно будет с лёгкостью поверить. Но Рыжий не верит. Он в науку верит и в то, что Тянь просто давно никого не трахал, вот и сорвало его. А когда в город вернутся — всё по-старому будет: Тянь окружённый толпой таких же красивых, Тянь, Рыжего не замечающий. Тянь, который насмешливо говорит: шутишь, Рыжий? Мы же всего лишь напарники. Это же в последний раз было, я тогда был не в себе, а трахать ведьму, это как-то не по мне. Развернется и уйдёт к тем, кто его ждёт и смотрит на Тяня, как на божество, на землю сошедшее. А Рыжий так и останется сам по себе. С Цзянем и Чжэнси. Но все равно один. Шань жмурится крепко, словно пытается образ Тяня из головы выбить, а получается только его видеть-видеть-видеть даже с закрытыми глазами. Голого, с красными щеками, с приоткрытым в тихом стоне ртом, когда Рыжий по их членам вверх-вниз ведет. Вверх-сука-вниз до спазмов сладких, когда кажется, что вот-вот сознание потеряешь. Потому что тело холодным потом окатывает, а перед глазами черные точки, разрастающиеся до черных дыр. Потому что — нереально. Нереально хорошо. И ещё, господи, давай ещё так, ладно? — Хватит уже. — Рыжий хрипит в остекление, не открывая глаз. — Сам же сказал, это было в последний раз или как там. И чувствует, чувствует, что Тянь от неожиданности замирает. Слышит, как выдает тихо, разочарованно. Слышит, как вода эта хе́рова хлещет по кафелю. По его спине, когда Тянь ни слова не говоря быстро пену с себя смывает, отряхивает дёргано руки. Слышит шлепки ступней. Слышит, как он нервно дверь кабинки дёргает. С первого раза не получается, а у Рыжего почему-то губы больной улыбкой ломает. Неправильной. Так не улыбаются совсем. Так от боли губы кривят. И внутри что-то звонко крошится, когда со второго раза Тянь распахивает дверь и уходит, хлопая другой, которая в ванную ведёт так, что та, кажется, с петель слететь должна. А тут холодно становится. Очень холодно. И даже кипяток, под который Рыжий встаёт — не согревает. Холодно и зябко. Не закрыл ведь дверь душевой, придурок. Сюда воздух холодный клинится. А может он уже и изнутри Рыжего настоящей вьюгой. Может, так и было правильно, ведь прямые никогда не пересекаются. Это правило такое. Так блядский Евклид решил. Учёный, бля. И прав он. Не пересекаются. Даже если одна прямая всё время к другой тянется, словно магнитом. Даже если одна прямая в другую зачем-то влюблена. Не пересекаются — так Евклид сказал. Такие уж правила. А этим дядькам, которые наукой живут — верить нужно. Они ж умные. Рыжий съезжает по стене, рисуя на испарине подтёки от ладоней. Упирается в нее затылком. И прикладывается им ещё раз ощутимо, чтобы в чувства прийти. Чтобы больше не-думать-не-думать-не-думать. Чтобы херня эта вся о прямых больше в голову не лезла. О тех, в которых одна слишком для другой хороша, а вторая, сука, кажется, влюбилась. *** Хельга сидит на барной стойке, закинув ногу на ногу, а джинсовый комбинезон ей как нельзя лучше подходит. Особенно под забавный пушистый хвост на голове, повязанный обычной резинкой. У неё от ведьмы только взгляд остался: пытливый, полный интереса живого и хитрый. Она сейчас на дочку фермера походит. Она расслабленно ногой покачивает и смотрит на Тяня, который за дальним столиком уселся, обложив себя бумагами, потом взгляд на Шаня переводит, который около окна устроился, тыча пальцем в телефоне. Хельга щурится, губы поджимая и наверняка не знает, с чего разговор начать. А чего начинать, когда точно знаешь, что охотник и страж в одной душевой кабинке на целый час застряли, а потом выперлись оттуда один со злой рожей, а второй с раздражённой. Для Рыжего, вообще-то раздражение это в порядке вещей. Он с ним всю жизнь как-то жил и даже не жаловался. А вот Тянь, ослепляющий улыбками даже солнце — ну никак не вяжется со зверским выражением лица. Красивого лица, кстати. Нет, Рыжий не смотрел в его сторону. Рыжий знает. У Рыжего уже радар на него работает, сообщая: объект злится, но продолжает быть адски красивым. — Ничего не хотите мне рассказать? — она прядь непослушных волос на палец накручивает, смотря в даль. Через окно в пол, на исполинские деревья, которые солнце собой закрывают. Которые домик окружили, словно защищая его от чего-то. От взглядов, от людей лишних, от чего-то более опасного, что в чаще леса притаилось. И оно притаилось — Шань знает. Нечисть вообще леса, да болота любят. Шань голову поднимает, вдыхает медленно. А чего рассказать? Я ему подрочил. Он первым кончил, я за ним. Сперма липкая, теплая прямо мне в ладонь, ему на живот. Ты бы видела его выражение лица, когда он кончает. Божественно, сссука. Я ничего прекраснее в жизни не видел, Хельга. У меня тут проблема одна. Ты мне виски плесни неразбавленный, да побольше, потому что у меня тут пиздец, Хельга. Ты когда-нибудь влюблялась? Я вот, кажется, да. Вот это вот, которое позади сидит и злится. В это, в которое влюбляются все абсолютно. В это, который не знает, что такое отношения, потому что слухи ж не врут, Хельга. Два месяца максимум, а потом кто-то новый у него. В это, которому наверняка никто не отказывал. В это, в которое нельзя мне Хельга, нельзя, понимаешь? Он же меня сломает. Я ж о него, как о бетонную стену, а там переломы, внутреннее кровотечение и тонны сожалений. Я убьюсь так о него. Оно мне не надо, Хельга. Давай там свой отвар, пока поздно не стало. Пока я в него окончательно… Давай уже поскорее, а? Сделай так, чтобы я его уже чувствовать перестал. Думать о нем перестал. Чтобы он только в кошмарах являлся, а не в мокрых снах, окей? Ты же ведьма, блядь! Сделай хоть что-нибудь. Мне страшно, я не хочу так. Я как раньше хочу. Хочу ничего не чувствовать. Работать хочу и нечисть убивать. А не об этом вот думать-думать-думать. Заебался я, Хельга. Мне эти два месяца на хуй не упали. Мне вечности нужны, понимаешь? А с ним какие вечности-то. С ним два месяца и потом вечность лютой ненависти. Вот что с ним. Где твой отвар? Всё до капли выпью и забуду. — Ну, вообще, я отлично провёл время и… — Тянь отрывается от записей, улыбается сладко. А Рыжий знает — не по-настоящему. Наигранно он улыбается. Так улыбаются продавщице, которая предлагает взять жвачку из нового поступления, а она тебе нахер не нужна. И отказаться мягко нужно, чтобы не обидеть. И ты улыбаешься вот так в точности. Сладко, слегка растерянно и с виноватым взглядом. И улыбкой этой по хребту лупит. Может и там, в ду́ше, тоже вот такая была, а у Рыжего глаза паром заволокло, да и вообще не до оценок уровней улыбок Тяня было. Жарко слишком было. Хорошо слишком было. Пиздец настоящий был. Хельга это тоже замечает. Брови к переносице сводит, голову горделиво приподнимает и смотрит на него внимательно: — Я о снах, страж. Знаешь, настоящим ты мне нравишься гораздо больше. — она руки на груди скрещивает. Джинсовая ткань хрустит тихо. На горелке вода паром вверх выходит, бурлит, словно о ней забыли совсем. Часы на стене слишком громко секунды отсчитывают. Тик-так. Тянь стопорится. Тик-так. Из его руки кипа бумаг валится на стол круглый, да на пол с шелестом. Тик-так. На улице птицы орут словно им головы откручивают. Тик-так. Рыжий взгляда от Тяня оторвать не может и посмотреть сколько сейчас время. Тик-так. Надо срочно на что-то другое посмотреть. Там же, за спиной Хельги настоящий орёл. Тик-так. У Тяня волосы взъерошенные и ему пиздец как идёт. Тик-так. Так больше продолжаться не может. Тик-так. Так может продолжаться вечность, потому что Евклиду за это этот сраный закон хочется набить морду. Тик-так. Хельга хмыкает тихо, головой отрицательно качает. Тик-так. Где там этот старый хрыч закопан? Рыжему даже лопата не понадобится, он могилу голыми руками разроет и заставит старика давно всем известный закон переписать. Тик-так. — А настоящим — это как? — Тянь сглатывает шумно, смотрит на Рыжего и тут же взгляд на Хельгу переводит. А Хельга спокойно чай по чашкам разливает светлый, кажется зелёный. Брызги на столешницу попадают, застывают каплями тёплыми. А Тянь, вместо того, чтобы привычно Рыжего бесить своими взглядами кожу прожигающими, в пол бездумно косится. Там же на полу бумаги важные, для отчётности. А Рыжий ему сказал, что это было в последний раз. Со злости взял и сказал. На Тяня злился, потому что тот с утра это явно кому-то другому с просонья сказал. А рыжий уже потом ему. От обиды. Рыжему эти одноразовые подачки нахуй не нужны. Хельга вздыхает, словно уже устала ребенку одно и тоже повторять: смотри, Бо, два плюс два, равно четыре. Понял? Нет… Ещё раз: два яблока, плюс два яблока равно? Ну не молчи ж ты, Бо! Хоть пять скажи, уже результат будет! А Бо молчит. Бо не понимает. Она одну гончарную чашку в руки сгребает, греет о нее пальцы, принюхивается, закрывая глаза в удовольствии и говорит вкрадчиво: — Это когда ты затихаешь и пялишься нежным взглядом на своего охотника. Когда у тебя в глазах спокойствие, а под ребрами тепло и мир. — Тянь, который уже прирялся собирать бумаги, снова их из рук выпускает, чертыхается, глядя на ведьму, а та продолжает. — Я чувствую, как у тебя там цветы расцветают, бутонами распускаются. Ты настоящий, когда признаешь его своим. Понимаешь о чём я? Тянь головой мотает, волосы сгребает пятерней и назад их отводит. Усмехается тихо не то мыслям своим, не то словам Хельги. Плюёт уже на бумаги: хай на полу валяются, им-то без разницы где лежать. Облокачивается о спинку стула и задумчиво взглядом по бару ведёт, словно выпивку себе выбирает. А потом на Рыжего натыкается, как спотыкается. Кажется, даже дышать перестает. Смотрит долго, с прищуром. Новые дыры прожигает. Мысли одну за одной из его головы выгоняет, точно крошки хлебные со стола махом сметает, все, кроме одной: параллельные прямые — всё-таки пересекаются. Недавно вот пересеклись — в душе. Тянь улыбается слабо, с сожалением и говорит вроде бы Хельге, а от Рыжего взгляда больше не отводит: — Не совсем. И не пялюсь я так. У него просто веснушки прикольные. И ресницы интересные. И взгляд, как у черта который только что из адова пекла вылез и отряхнуться не успел. А ещё он красивый, веришь? Ты сама посмотри. И хер его знает почему так тянет. Я не знаю. Рыжий вздохом давится, сжимая документы мертвой хваткой. Их не разгладить уже никак. Так помятыми и останутся. Их теперь только выбросить или сжечь, да новые попросить. С листами чистыми, которые ещё чернилами не замарали. Которые ещё не знают, какие у Тяня руки крепкие. Какие у него губы, сссука вкусные. Какой член… В руке ведь идеально умещается. Да, точно, в секретариат позвонить надо, да новые бумаги вытребовать. Так проще будет. Всем, блядь, проще. А ещё взгляд у Тяня словно бы извиняющийся. Теплый такой, о который согреться вновь можно. Рыжий ведь когда после душа вышел, трясся от холода, хотя его клубы пара окутывали и тело от кипятка из душа покраснело. Но холодно же, холодно сссука. А Тянь вот греет сейчас. Смотрит неотрывно в глаза и может быть, тоже греется. Шань ещё там, в том сне, когда море бущевало — заметил, что Тяню холодно было. И к нему не то кинуться хочется, чтобы обнять, к себе прижать, согреть собой, не то отвернуться и больше никогда-никогда с ним не встречаться. Вообще. Хельга только усмехается. Понимает ведь, что на неё сейчас внимания обратят даже меньше, чем на ползущий лениво и медленно солнечный луч, который к темной бутылке виски подбирается. Окрашивает её почти янтарным свечением. Красиво — залюбоваться можно. Она челку непослушную с глаз сдувает, кулаком по столешнице ударяет громко. Кивает довольно, когда Тянь с Рыжим к ней резко оборачиваются и весь мир снова как по часам идти начинает. Когда в него снова тик-так клинится. Когда в мире не только Тянь и его холод есть. — Ой да замолчи ты. — она рукой отмахивается раздражённо. — Тогда очень скоро поймёшь. Сегодня ночью мы снова в подсознание пойдем. Уже в моё. Мне помощь ваша нужна, я одна не справлюсь. Сообщает она это будничным тоном. Словно Рыжему вчерашнего не хватило. Родители на разделочных столах морга, скальпель ловящий отблески огромных ламп на лезвии и паразит, что в них поселился. Ли, гоподи, Ли, который последний закат в своей жизни видел, сердце которого Шань завести пытался. Пытался-пытался-пытался, сжимал отчаянно и не смог. Не спас. Кажется, сделал даже хуже. Он, быть может, тогда ещё минут на пятнадцать больше продержаться бы смог. Может, его вообще оттуда вытащить можно было. А Шань просто проебался. Опять. Он бы вернулся и всё стало бы по-старому. Потому что Ли как брат ему был. Как самый родной. Как тот, кого Шань уберечь не смог. Желудок судорогой схватывает и Шаню кажется, что то самое, чёрное, что вчера из Тяня выплёскивалось — сейчас и из него польется. Изо рта, из носа, из ушей, из глаз — отовсюду. Сожалением топким и криками боли. Шань дышит часто, прерывисто. Листы крепче в кулаках сжимает. Глаза жмурит до разноцветных бликов под веками. И только и получается, что из пересушенной глотки выдавить злобно: — С чего ты взяла, что мы помогать будем? Хельга удивлённо на него смотрит. Смотрит так, словно ей подножку подставили и она в лужу грязи упала — колени и ладони разодрала. А подножка эта была от того, кому она доверяла. Кого в дом свой без опаски впустила, кров дала и кровать с теплым одеялом. Она разочарованно лоб потирает, на секунду глаза прикрывая, а потом взгляд почти яростный на Шаня вскидывает. Взгляд, в котором боли много и отчаяния, с которым она на орла своего смотрит. И говорит она жёстко, без сомнений, тыча пальцем в Рыжего: — Потому что у тебя, охотник, сердце доброе. Помнишь, как ты девочку из полыхающей пасти арийского лжезубца спас? Смотрит на него пытливо. И Тянь теперь тоже уставился, на Рыжего, как на диковинку какую. Смотрит и чуть рот удивления не открывает. Оно-то и понятно, что Тянь удивлен. К лжезубцам даже самые сильные с осторожностью приближаются. А Шань побежал так, что пыль под ногами поднималась клубами. К лжезубцам только с самым навороченным оружием. А Шань с голыми руками. К лжезубцам только охотники с лучшими показателями. А Шань ещё и охотником тогда не был. Был курсантом, которого потом психом называть стали. Кто психом, кто героем, а кто вообще подходить боялся. Потому что Шаню тогда повезло. Тогда вообще не до раздумий было. Тогда девочка, лет пяти кричала от страха и ужаса. Её пламенем сжирали заживо. Ей страшно было. Шаню тоже. Но он страхам в глаза смотреть научился. Девчонку он спас, ему спину острым зубом на языке той твари вспороло и он в лазарете ещё месяца три провалялся, хотя мог бы всего-то неделю. Это уже Господин Цзянь настоял. Наказание такое ему выдумал. А потом, когда все из палаты к вечеру по своим делам разошлись — положил руку ему на плечо и сидел, долго горизонт взглядом нечитаемым сверлил. Господин Цзянь сказал: ты молодец, парень. Господин Цзянь сказал: чтобы больше я такого не видел. — Я просто делал свою работу. — Шань плечами пожимает. А что тут ещё скажешь? Глупым был, всем показать хотелось на что он способен. В юности ведь так бывает — амбиций ворох, самомнение облака подпирает, а сам ты крохотный, закомплексованный подросток. Вот и захотелось выпендриться. Выпендриться так, чтобы у всех челюсти отвисли. Выпендриться так, чтобы твоё имя то тут, то там восхищённо произносили, а благородные дамы падали в обморок от одного вида героя. Выпендрился, бля. Нарвался, отхватил, но девочку спас. И на том спасибо. А имя Шаня реально у всех на слуху было — поехавший. Так и повелось. — Ты ослушался приказа. — Хельга палец назидательно поднимает, вздёргивая подбородок. — Отступать ведь было велено. Слишком опасно. А ты в отличие от других новобранцев, вперёд ринулся, вон сколько шрамов оно на тебе оставило и сколько золота в сердце. Последние слова она еле слышно произносит. Но Шань их отчётливо улавливает. Невольно к грудине прикасается и краем глаза замечает, что Тянь за ним наблюдает с интересом. И вот ведь странности — как на поехавшего не смотрит. С уважением даже. Губу закусывает и голову опускает, чтобы не рассмеяться вслух. Подрагивает всем телом. А потом и вовсе зависает. Зависает на шее Рыжего, где засос краснющий. Завис и не шевелится вообще, не дышит. Вспоминает. Прокашливается, смаргивает видение, которое внезапно настигло горячей волной по всему телу, волосы со лба убирает и говорит голосом охрипшим: — Шань, мы ведь действительно можем. Хельга ему тут же поддакивает. Руки в умоляющем жесте поднимает. Вот ведь женщины. Они одним лишь взглядом, всего, что хотят — добиться могут. Таким вот умоляющим и нежным. С ресницами подрагивающими и губой пытливо закушенной, точно она сейчас разревётся. На её радужку лучи солнечные попадают, разбавляют мягким оранжевым и она совсем трогательной сейчас выглядит. Хоть пойди к ней, рядом присядь по голове погладь: всё мы сделаем, ты только не расстраивайся, хорошо? Это ведь ещё раз на море бушующее, где песок невкусный. И вкусный до одури Тянь. Это ведь ещё раз туман мглистый, который самые страшные кошмары подкидывает и наслаждается страхом. Питается им. Шань, вроде как, принцип его действия понял. Осталось разобраться, как это туманище обезвредить, а лучше убить. Рыжий быстрый взгляд на Тяня кидает и видит — согласен он. Ему вообще побоку куда сейчас: в туман, в чащу лесную, в пасть ко льву. В нем сосредоточенности ноль. Он сидит, и кажется, веснушки на лице Шаня старательно высчитывает. Даже пальцы загибает, не обращая ни на что внимания. А Шань и не знает — радоваться или в драку лезть. Потому что — сейчас приятно, а потом больно будет. Так ведь оно обычно бывает. И лучше уж туман, страхи, демоны, чем такой вот потерянный Тянь. — Можем. — Рыжий головой коротко кивает, руки на груди скрещивая. — Только ты мне потом в одном деле поможешь. И дело это важное очень. Дело, с которым медлить нельзя. Потому что это топь ебучая. И чем в неё дальше, тем больше шансов в этой топи увязнуть, а потом и вовсе захлебнуться. — Это в каком же? — Хельга с готовностью спрашивает, со столешницы спрашивая, счастливая до невозможности. Руки в предвкушении потирает. А у Шаня на душе не то, что кошки, а ебучие сфинксы скребут. Ему от этой влюбленности бы отделаться. Ему бы на Тяня больше не залипать. Ему бы вообще забыть о нём. Желательно навсегда. Потому что после сегодняшнего — он всего о нём помнить будет. А Тянь что? Тянь ничего. Тянь нового найдет и те же слова скажет. А кто-то новый на них безропотно согласится. Рыжий не такой. Ему не хватает одной ночи. Ему, сука, кажется и всей жизни не хватит. А Хельга ведьма умелая. Точно в её запасах есть заклинание какого-нибудь пиздатого отворота. Когда ты не то, что влюбленность испытывать перестаешь — а вообще о человеке не думаешь. О Тяне не думаешь. Потому что мысли о нём уже выбешивать порядком начинают. Он везде. Его руки, губы, кожа пергаментная, словно для укусов да засосов созданная. Глаза его эти со сталью плавленной, в которой только и делать, что тонуть в наслаждении и от помощи, от спасательных кругов отказываться, потому что ка-а-айф. Потому да, сука, хочется тонуть в них. Смотреть в них хочется. И отражение только лишь своё в них видеть хочется. Своё. А глаза эти хитрые, там тысячью звезд чужаки разбросаны, которые голову от одного его вида потеряли, себя потеряли. У Рыжего и так в жизни потерь было много. Себя терять уж точно нельзя. Не сейчас. Не в нём. Никогда. Шань головой отрицательно покачивает, точно взгляд Тяня с себя сбрасывает: да хватит тебе уже а? Мучить меня хватит. В сети меня свои хватит. Не попадусь. Не буду я. Забей уже. Или нового ищи, который твои блядские условия с радостью примет. Ну и мудак же ты. — Наедине, Хельга. — Шань отвечает сурово, снова к бумагам возвращаясь. И честно пытается понять чего там написано. А буквы плывут. По позвонку тепло расползается — снова Тянь смотрит. Вот рапорт на задержание феи, которая пакостит спящим людям. Вверх до лопаток горячо-горячо, до мурашек. Она, эта фея — во сны проникает и самые неловкие ситуации создаёт. Шею обжигает приятно до тихого выдоха. До того, что повернуться хочется и взгляд своим поймать. Не отпускать. Своё уже. Пересеклись, блядь. Фея директора школы голым на улицы города вывела, а прикрывался он порножурналом: «Сладкие мальчики». Не отпускать. Не отпускать же, ну. Нельзя такое от себя ни на милю. Вообще никуда. — Ох эти ваши «наедине». — Хельга ворчит мягко. — Они никогда ничего хорошего не сулят. Ладно. Помогу… Только если я на такое способна, ладно? Не считай меня всесильной. Шань тут решил сыграть в монетку. Отпустит Тяня — если Хельга отвар сумеет сделать. И ни за что — если та руками разведет и скажет: я такого не умею. Тогда уж точно Тяня в себя вшить придется. Тут уж судьба решит. А как всем уже известно — судьба та ещё сука.