Говорят, тут обитает нечисть

Со стиральной машинкой Тянь так и не разобрался. Зато Рыжий, кажется, знает всё на свете. Начиная от того, как выжить от нападения арийского лжезубца, про которого вся академия ещё недели три не затыкалась, и заканчивая бытовыми адскими машинками с непонятными рисунками. Даже руны — и те легче читать, честное слово. Про лжезубца Тянь помнит. Ещё как, блядь, помнит. Это пришлось на момент, когда он закрутил роман с самой горячей девчонкой — второкурсницей. На неё все смотрели с восторганием и безнадегой. К такой даже подойти страшно. Тянь подошёл, ему и пары слов хватило, чтобы она под руку его взяла и улыбнулась мило. Об этом вот говорить должны были. А не о каком-то там психе, который в пасть к лжезубцу сунулся без оружия и защитных антипожарных рун, которые на тело набивают только на третьем курсе. Тянь успокаивал себя неплохими минетами от красотки в машине и злился, как только слышал о том психопате. Даже не знал, что это Рыжий. Увидь он его тогда — чёрт знает что было бы. Наверняка, сначала драка, а потом как по плану — на одну ночь и очаровательная улыбка на прощание: без обид, ладно? А сейчас херня какая-то. Сейчас Тяню не хочется Рыжего на кровать заваливать, вылизывая его тело и сообщая шепотом что он сейчас с ним делать будет. Ему что-то невероятное и несвойственное сделать хочется. Просто лечь и обнять. В волосы рыжие руками зарыться и колоться об огонь. Глаза закрыть и наслаждаться. Просто им. Просто без секса. Потому это даже лучше, кажется. Потому что даже так хорошо. Так спокойно. Так не холодно совсем. А рыжий чё? Рыжий почти его избегает после душа. Рыжий отворачивается и делает вид, что он до невозможности занят. Ну вот сейчас, к примеру он очень занят разглядыванием какого-то голубого мелкого цветка. Обычного такого. Они у дороги растут и пыль на себе собирают. Пиздец какие интересные, бля. Он на корточках сидит, напряжённый, как будто в любой момент вскочит и унесётся в даль. И ищи его потом по всему лесу. А искать Тянь будет. Каждый камень перевернет. Да нет же — камня на камне не оставит, но найдет. Потому что рецепторы на него выкручены до предела. Потому что где бы Рыжий не находился — Тянь его чувствует. Веснушки его, словно звёзды путь выстилают, а волосы пожаром теплым, в котором захочешь — не сгоришь — греют-греют-греют. Вот посмотришь на него — обычный такой. Ну, да Рыжий. На драного кота чем-то похож. На того, кто один всегда ошивается и от себя намеренно людей отпугивает. На того, кто теплом своим без проблем поделиться может, только молчать об этом попросит — имидж, блядь. Вот посмотришь на него — задира же, ну. Вот посмотришь на него и остановиться уже невозможно. Невозможно отвернуться и на луну яркую, жёлтую, уходящую, но всё ещё огромную глянуть. Невозможно на звёзды полюбоваться вдали от города, когда их свет огромных зданий не скрадывает. У Тяня теперь свои звёзды: девять на правой щеке, восемь на носу и одиннадцать на левой. Никакой Сириус с ними не сравнится. Никакой звездопад. Потому что тут уже не просто магия. Тяня, кажется, жизнь так наказывает за то, что он к другим поверхностно относился и уходил, когда хотел. Наказывает злым, рыжим, бестактным и безумно, господи, красивым. Он на глыбу льда порой похож. Вроде снаружи один человек, а стоит нырнуть, как понимаешь — там лишь верхушка айсберга. А сам айсберг многогранный, исполинский, невероятно загадочный. И разгадывать его — вечности и на вечности помноженные. Потому что сложный, сука. Потому интересный до азартного блеска в глазах. Потому что хочется, его, хочется, хочется, блядь. В лесу темно, только луной тропу, по которой они пришли к бару, освещает скудно. В лесу птицы ещё не спят. В лесу тишину только их крики разбавляют и ветер, что задувает, заставляя листву шелестеть, биться ветвями друг о друга зловеще. Тянь не из пугливых вообще-то. Но ему с сегодняшнего утра почему-то страшно. Страшно, что это вот в последний раз было. Потому ещё раз распробовать Рыжего хочется, доказать ему что вот с ним, с Рыжим, никакой раз не будет последним. Рыжий к нему поворачивается с вопросительным взглядом. Видно спросил что-то, а Тянь проебал всё, залюбовался отблесками луны на рыжине, которая в её свете медной стала. И от взгляда, его, господи — внутренности поджимаются. Так сладко. Так, господи, сладко. Давай ещё, а? Мне мало, Шань, мало мне. — Что? — Тянь заторможенно смаргивает пару раз, приходя в себя. Но в себя его уже не пускают: простите, тут закрыто вам уже туда, только будьте осторожны, там на хуй часто посылают, приятного путешествия, пристегните ремни безопасности, будьте уж, блядь, так любезны. И табличка, словно неоном высеченная на Шаня указывает. — Ты чем вообще слушаешь? — Рыжий хмурится привычно и отворачивается тут же, фонариком в ветхую кригу светя. Сверяется с рисунком. И рисовал там явно не художник высшего уровня. Скорее самоучка. Скорее левой. Скорее ногой. — Я залюбовался, прости. — Тянь отвечает тихо, продолжая на Шаня глядеть. На то, что луну, звёзды и солнце заменить без проблем может. На то, что фыркает злобно и книгу отбрасывает в сторону, устало переносицу потирая. Тянь рядом с ним присаживается. Смотрит на цветы в ладонях рыжего. Голубые какие-то, мелкие слишком. Руки у него в шрамах все, а Тянь и не замечал. — Откуда у тебя это? — Тянь легонько, на пробу касается его ладони, которую Шань тут же одёргивает, как ужаленный. И Тянь его понимает. Его тоже током шибануло. Шибануло так, что ещё раз срочно коснуться хочется. Убиться этим приходом, покруче пыльцы фей. А эти стервы отличную пыльцу готовят, качественную. С неё слезть потом почти невозможно. С Рыжего — тем более. У Тяня забавная мысль крутится — а не потомок ли Шань фей. Потому что — как ещё это вообще объяснить можно? — Тебе какое дело? — Шань шипит и Тянь почти видит, как стены многотонные падают перед ним, защищают. Почти видит, как он шипами обрастает, как острые углы ещё острее делаются, о них теперь только резаться можно, как опасными бритвами. И понять не может почему такая резкая перемена настроения у него там ещё, в душе, случилась. Почему эмоциональные качели, которыми Шань мастерски управляет, опять Тяня отшвырнули с отметки пиздец как хорошо, до отметки пиздец, как хуево. Ему всего лишь секунда потребовалась. Секунда и Тянь уже врезается всем телом в стену, которую Шань перед собой выстроил и не пускает. Она глухая совсем. О неё только разбиваться с удовольствием и с болью. О неё только ломаться. И Тянь бы забил, честное слово. Забил, развернулся и пошел дальше. Только вот не может ни забить, ни развернуться, ни дальше даже пойти. Ни на шаг. Потому что законы тяготения странная штука, а у Рыжего, видимо, гравитационное поле неебическое. Почти магическое. Оно отойти от него ни на шаг не даёт. Тянет, тянет как магнитом огромным. И какое уж тут сопротивление нахуй? Какое уж тут развернуть и уйти. Тут только за ним. За ним куда, блядь, угодно. Хоть в дальние ебеня, хоть черту на кулички, хоть в адово пекло. И хочется ответить ему что-то правильное. Честное. Искреннее настолько, что сердце в ожидании замрёт. И замирает, затихает, останавливается насовсем, когда Тянь тихо, но настойчиво произносит: — Большое, Шань. Теперь, отчего-то кажется, что большое. Неебически. Все его дела, проблемы, неувязки — теперь Тяня дело. И это нихрена не слова, а истина в последней, сраной инстанции. Потому что Рыжий каким-то образом внутри огнём поселился и выгонять его оттуда вообще-то не хочется. Там на градусы теплее. Там на километры глыбы водой талой расползлись. Там по-другому теперь совсем. Там неясно, непонятно, там то, что словами Тянь обьяснить, даже если захочет — не сможет. Там просто хорошо. Там просто Рыжий. — Нам возвращаться пора. — Шань встаёт с корточек, разминая затёкшие ноги, книгу подбирает, которая страницами шелестит. У него в руках охапка тех цветов, а во взгляде недоверие, которым под дых даёт хуже, чем кулаком. На его месте Тянь бы себе тоже не доверял. Слухи. Поступки. Слова. Он сам делал всё, чтобы заслужить такой вот взгляд. Внутри больно дёргает. Тянь только что напоролся на то, что сам же годами и создавал. Напоролся неожиданно и больно. Напоролся так, что вздрогнул. Шань только хмурится сильнее всё той же тропой к дому ведьмы идёт. Идёт уверенно, словно уже всё для себя решил. А Тянь стоит, как идиот и в спину ему смотрит. Как идиот прошептать в эту же спину хочет: это всё, да? Конец? Ответа нет. Есть выкрики ночных птиц. Есть твёрдые шаги по жухлой листве. Есть удаляющийся Рыжий, который оборачиваться даже не думает. У него одна дорога — только вперёд. А Тянь на месте привык топтаться. Ведь почему каждый раз новые были? Потому что дальше идти было жутко. Жутко, что привяжется и всё уже. И жизнь совсем другая станет. А он не готов был. Да и теперь не слишком готов. Но за Рыжим ведь хоть в ебеня, хоть к черту на кулички, хоть в ведьминский дом, больше на бар похожий. Ноги сами вперёд несут. Ноги лучше знают куда Тяню надо. За Рыжим. Вперёд. С мертвой точки. В неизвестность. Хельга встречает их взлохмаченной, обеспокоенной. Она на часы то и дело глядит, пальцами постукивает по столешнице и убирает пряди волос за уши. Раз. Ещё раз. Ещё раз, даже когда прядь там, кажется, навеки закрепилась. Просто по привычке. Просто от нервов. Просто, чтобы руки занять. — Принесли? — она тут же со стула соскакивает, подлетая к Шаню. Придирчиво разглядывает цветы, которые он ей протянул, руки отряхнув. И головой кивает. Хмуро кивает. Радости в ней нет больше. Боится она в подсознание соваться. Там ведь кого угодно можно встретить, тем более в подсознании у ведьмы, которой черт знает сколько лет. Которая чёрт знает что повидала и от чего сбежала. Не зря она в глуши леса прячется. Не зря в её баре ни одного посетителя не было. Не зря она на ночь все замки по три раза проверяет и дом обходит тоже ровно три раза, бормоча себе под нос заклинание на давно уже мертвом языке. И судя по всему, без охотника и стража — ей там просто не выжить. Она, вон, в мантию черную облачилась с огромным капюшоном, за которым её лица не видно. И Шаню с Тянем такие же приготовила. — Там совсем пиздец будет, да? — Шань мантию двумя пальцами приподнимает, смахивая с неё пыль. — Там всё нереально, помните об этом. — у неё голос подрагивает. Она словно себя больше в этом убеждает, а не Шаня. Она мельком косится на клинок, который у Шаня в ножнах и кажется, слегка успокаивается. На Тяня смотрит вопросительно, мол: где оружие? Тянь губы поджимает — не взял же. Не смог мимо Чэна пронести. Теперь только руны защитные есть. И парочка заклинаний, которые ему Би в голову вбил. Полезные они. Пригодиться могут, но судя по виду ведьмы лучше бы Тянь обрез притащил и мачете. Она фыркает раздраженно, несётся за бар, ловко перепрыгивая через стойку, о неё же рукой опираясь и сметает ножи с держателей. Оценивает их, ловит отсвет, трогает кончиком пальца. И неожиданно даже для Тяня швыряет ему один, который он чисто на автомате ловит. Тут уже тело натренированное помогает. Реакция и желание, сука, выжить. Рукоятка не особо удобная, но и этот сойдёт. Тянь его в воздухе подбрасывает, чтобы вес ощутить, перехватывает, прокручивает: — Сойдёт. Что ещё есть? Рыжий безразлично разглядывает варево, которое уже готовое стоит на столешнице, в которое ведьма цветы закидывает и пар оттуда валит густой, фиолетовый. — Удача, страж. — она неотрывно, ссыпает опилки какие-то. Смотрит в котелок внимательно, хмуро. — Нам это выпить надо будет? — Шань скептично принюхивается к пару, почти касаясь лбом ведьмы, а Тяня непроизвольно вперёд дёргает, дёргает рефлекторно, точно пса бойцовского у которого поводок до предела натянулся. Близко. Близко они. Непозволительно. Нельзя так. Не с ней. Вообще ни с кем. Никогда, слышишь? Вот так близко — не надо, ладно? Тянь и сам не замечает, как волком на них смотрит, потому что внутри ебанина какая-то. Внутри всё дурниной орёт: отошла от него. БЫСТРО. Внутри пожарищем нутро вылизывает. И нет, неприятно, это почти болью в груди отдаётся. Это всего единожды было, когда на Чэна чертовщина какая-то напала сзади. А Би Тяня за плечо удержал, мол: сам разберётся. Так же вот дёргало. Чэн разобрался, да так, что кровищи в глухом переулке было дохрена. Ею все стены, асфальт, Чэна, Тяня и Би забрызгало с ног до головы. Она ручьями красными по окнам стекала. Пришлось весь квартал оцеплять и бригаду чистильщиков вызывать, которые пару суток всё это вымывали. Жителям доверительно поведали до мельчайших деталей придуманную историю о плесени, которую у них в домах обнаружили. А кровь? Какая тут кровь, что вы? Это плесень такая — новый вид. Не слышали ещё? Так новости чаще читать нужно, уважаемые. А теперь валите к родственникам или в мотели. Нам от плесени избавиться надо. Хельга на Тяня смотрит, брови в удивлении поднимает и действительно отходит, приподнимая руки показывает ладони раскрытые. Ещё на шаг отходит, когда Тянь наконец дышать снова начинает и сам себя не понимает: они всего лишь рядом стояли. Это просто ведьма, которая им помогает, а они ей. Это Хельга, которая их в одной душевой кабинке оставила по собственной воле. Она не опасна для… Для чего Тянь даже придумать не может. Для них? Для Тяня и Шаня. Для них. Это просто всё, а внутри всё сложно. Никакой именитый учёный нахер не разберётся и уже через час всё на хуй пошлёт с криками: да вы тут все нахер ебанулись! Сами разбирайтесь, это же пиздец! Тянь на месте застыл пытаясь это нечто отследить, понять что это сейчас за херня была. А Хельга лишь понятливо усмехается — она знает. И у неё спросить нужно. Она ж не учёный. Она ведьма. А ведьмы чувствуют и чувствами этими всё знают. Объяснить могут просто и без непонятных слов. Она тихонько к нему подходит, пока Шань роется в шкафчике, разглядывая пузырьки с надписями. Перебирает их аккуратно один за одним. Хельга, как будто стол, что рядом с Тянем тряпкой протирает, а сама на него серьезно смотрит. Так на больных смотрят, которым от силы пару месяцев осталось: серьезно и с сожалением. — Ревнуешь, страж. — произносит она шепотом, чтобы Шань не услышал. Зато Тянь отлично её слышит. Тянь такого слова вообще не знает. Ревность это для сопливых романтиков. Ревность только в романах бульварных. Ревность это не про Тяня вообще. Он головой отрицательно слишком уж усердно качает: — Не-а. Нет. Совсем нет. Нет. Не-е-ет. — он говорит быстро, словно и сам себя в этом убедить пытается. А внутри всё напоминает: врешь же. Тянь не согласен. У него ревность в настройках в принципе не предусмотрена. Таким уж уродился. Не бывало такого с ним. Не будет, слышите? Ревность. Это. Не. Про. Тяня. Никогда, блядь. Это его ревнуют. Это на него такие вот взгляды кидают. А он сейчас… Он просто с катушек слетел. У него сбой в системе. Ему к мастеру нужно. Там провода коротнуло, вот он и… И приревновал, наверное? — Страж, ты хотя бы мне не ври, ладно — Тянь рад был, если бы Хельга издевательски это сказала. Ну или хотя бы смешливо что-ли. А она вот — серьезная вся. Раздраженная даже слегка. — У меня уже есть любимый человек, и я за него бороться буду. А вы мне помогать. Я его вытащить оттуда, куда мы пойдем, хочу. Не нужен мне твой охотник. — Да я же просто… — Тянь теряется впервые на его памяти. Впервые ему сказать нечего. Впервые обольстительно улыбнуться не получается и в шутку эту херню перевести. Получается виновато на неё смотреть. Получается воздуха как можно больше глотнуть и головой кивнуть, мол: понял я, понял. Тебя понял, а того, что внутри — нихера. Со мной такого ещё не случалось, понимаешь? Что это за чертовщина-то? Зови экзорцистов сюда, ведьма. Мы эту херню из меня вытаскивать будем. Он склоняется к ней, чтобы совсем тихо было. Склоняется доверительным шепотом спрашивает: — На меня кто-то сглаз навёл? Хельга его с ног до головы внимательно осматривает. Пальцами у самых глаз щёлкает, все так же серьёзно. Хмурится, головой качает, как будто тут уже неразрешимая ситуация. Действительно сглаз. Сильный. Жуткий. Обряд почти на смерть. Рукой его груди касается, закрывая глаза. Сильнее хмурится. Вздыхает тяжко. Так бывает, когда врач пациенту сообщает: вам осталось от силы две недели. Вы уж духом не падайте. И сделайте за это время всё, о чём мечтали. Это не лечится. Примите мои соболезнования и выметайтесь из кабинета, там очередь огромная, а я ещё не обедал. — Фактически это можно считать сглазом. — она глаза открывает, отнимая руку от его груди, смотрит на неё с лёгкой печальной улыбкой. — его любовью зовут. Она не проходит, как ты там её не лечи. Понял, теперь? У Тяня в ушах звон, а перед глазами черные дыры разворачиваются, словно он сейчас сознание потеряет. Её слова заевшей плёнкой по перепонкам лупят. И теплое от её крошечной узкой руки на груди так и остаётся. Сглаз любовью. Такое бывает вообще? Судя по Тяню — ещё как. Он за сердце хватается, которое набатом рёбра выбить пытается, не затихает. Оседает на стул и в одну точку пялится, как сумасшедший. — Кто это сделал? — спрашивает убито. Спрашивает и лихорадочно футболку сминает, точно под ребра залезть пытается, выгнать оттуда эту любовь хренову. Он согласия не давал. Не хотел. Не требовал. Документы кровью не подписывал. Не это, блядь, ну не его же это. Он ведь всегда из интереса с кем-то встречался. Без чувств и подобного дерьма. Так ведь легче было. Просто, как дважды два. Просто, как солнце сменяет луну, а луна солнце. Просто, как то, что огонь горячий, не прикасайся — обожжет. Просто, как если бабочке крылья оборвать — она летать не сможет. И свои крылья он никому обрывать не позволял, потому не чувствовал ничерта. Потому что любить это страшно очень. Он маму любил, а её забрали. И того, кого он полюбит, так же заберут. Страшно. Больно. Невозможно. — Ты сам. — Хельга мягко по волосам его поглаживает, успокаивающе. — Такое со всеми нами происходит, когда приходит время. Это не сглаз, глупый. Это чувство, которое мы контролировать никак не можем. Мы просто видим того самого и всё уже. Заражаемся им. Загораемся. Он под кожу проникает, в вены и до самого сердца. Да так там и остаётся. Оно прекрасно, разве ты не чувствуешь? Тянь невольно вспоминает, как Рыжего среди толпы увидел. Как зачем-то поперся за ним в управление, куда ему и не нужно было. Как смотреть на него не мог перестать. Как сейчас на него смотрит с интересом. Рыжий ведь. И ресницы у него рыжие. И веснушки по всему телу. И яркий он, как огонь. И жжется он. И греет он. И… Тянь точно заразился. Он ведь с тех самых пор оторваться от него не может. Пытался же, блядь. Не получилось. Раз не получилось. Два не получилось. Сотню, сука, раз — не получилось. Он снова футболку на груди комкает и голову опускает. Хочется о стол головой приложиться с силой и амнезию себе заработать. Потому что — какая нахер любовь? Её отбирают, убивают, а потом страдать заставляют. Любовь — это боль. Это кошмары ночные. Любовь — это скорбь ежесекундная. А Хельга о ней совсем по-другому говорит. Хельга её всем сердцем чувствует. И прикосновением своим — его чувствовать заставила. Тянь видит — её любовь тоже сломала. Сломала настолько, что она в чащу леса сбежала и ни с кем не общается. Настолько, что в её глазах с любовью этой мешается сожаление лютое. Там огонь неугасающий борется с настоящими льдами арктическими. Там тоже кошмаров много. И любви… Любви тоже много. И за неё она до сих пор держится. — Я не… Хельга, мне страшно. — Тянь сейчас себя ребенком чувствует, тем самым, который тонул в бушующем море. Который выбрался и ждал-ждал-ждал. И до сих пор ждёт, теша себя глупой надеждой. А если он сейчас Рыжего так же полюбит, то страх уже никогда не отпустит. Никогда не уйдет. Только больше, свирепее станет. И так же по ночам душить будет, только уже другими картинками, где у Тяня, и его, Рыжего, отнимают. И обратно не возвращают. И это вот — сломает окончательно. Сломает настолько, что Тянь собрать себя уже не сможет. Разлетится осколками и останется от него одно лишь имя. — Мне тоже. — признаётся Хельга, продолжая натирать стол. А он блестит уже. Он чистый совсем. А она трёт и трёт. Она так, быть может, в памяти своей что-то затереть пытается. Но память не так устроена. Она не стол, который от круглых подтёков от кружки оттереть можно, плеснув на них воды. Она в себе навсегда высекает то, что забыть отчаянно хочется. И напоминает ночами, когда в подушку утыкаешься с немым криком. Когда друзьям улыбаешься, а ты и не с ними вовсе. Ты всё ещё там. Ты всё ещё ждёшь. Всё ещё ломаешься и продолжаешь улыбаться. Так оно и происходит. — Чего медлим? — голос Рыжего Тяня вздрогнуть заставляет. Хельга головой встряхивает, снова собой становится, поворачивается к нему, отвечая: — Можем прямо сейчас выдвигаться. Она держаться старается. А Тянь видит, как руки её дрожью охвачены. Не то дрожью предвкушения, не то дрожью страха, который по рукам и ногам сковывает, двинуться не даёт. Об этом Тянь лучше других знает. Но она смело кулаки сжимает и идёт к вареву, из которого дым густой весь потолок заволок. Помешивает его лопаткой для готовки и испытующе на парней смотрит. — Пить не нужно. — она Тьёрга мягко поглаживает, точно прощаясь. И тот понимающе голову сколняет, цепляет клювом её волосы кудрявые. И кажется, им ещё пару минут ещё нужно. А Тянь не знает куда себя деть. Ведь его непроизвольно несёт в сторону Шаня, который отвернулся от стойки, упёрся в неё поясницей и смотрит в темень леса, откуда они только что пришли. Там луна, которая из темноты выхватывает густые листья и ещё видную тропу. Там его отражение мешается с отражением Тяня, который рядом становится. До него коснуться нестерпимо хочется. Дотронуться и спросить: с тобой тоже эта херня происходит, или я один с ума схожу? Но кажется, тронь его сейчас — как Рыжий вызверится, а может еще и по морде даст. Взгляд у него напряжённый, точно он готовится к чему-то. И готовиться на самом деле есть к чему. Человеческое сознание это ещё куда не шло, а вот сознание ведьмы — топи. Они живут долго. Повидали они много. Много явно плохого. Ужасного даже. У них психика крепче, поэтому сумасшедших ведьм редко совсем встретить можно, в отличие от людей. Люди ведь даже без повода с ума сходят, к психологам, психотерапевтам ходят в жалких попытках себя починить. Кто-то чинится, а кто-то ломается ещё больше. Тут уж сама удача решает. Тянь совсем не понимая, что делает, цепляет пальцы Рыжего своими легко совсем. Рыжий без проблем вырвать руку может, если захочет. Тот только хмурится. Стоит с суровым взглядом. И руку не убирает. Не убирает и на Тяня внимания не обращает словно. Но по шее у него краснота ползет. А у Тяня покалывание приятное по телу — принял. Не отстранился. Хоть и делает вид, что плевать ему — тут остался. Не отстранился. И от того, что он рядом — сердце успокаивается, утихает, качает кровь ровно. Как оно должно. Врач бы сказал — идеально. Вот и Тянь стоит и думает — идеально. — Сюда подойдите. — Хельга защитными перчатками котелок сгребает с горелки и ставит его на деревянную старую почерневшую от чего-то доску, что на полу. Посередине комнаты. Смотрится это странно. Пару тут столько, что голова уже кружится от запаха, которое варево распространяет. Цветочное, древесное, мягкое. Под такое только и засыпать. Тянь зевает, усаживаясь прямо на пол около ведьмы. Шань рядом. С Шанем не страшно. С Шанем подозрительно спокойно. Шань такой же как и всегда — молчаливый, хмурый и угрюмый. И с таким вот молчаливым, хмурым, угрюмым — хорошо так, что Тянь расслабляется, слегка ведя плечами. — Нам точно это пить не надо? — Рыжий морщится на варево и пальцем в котелок тычет. От него жаром веет. От него аромат уже всю комнату заволок, фиолетовым туманом. Рыжий тоже зевает так, что челюсть хрустит. — Нам нужно это в себя впустить. — ведьма неопределенно рукой взмахивает, глядит на их непонимающе рожи, усмехается и поясняет. — Мы нанюхаемся паром и уснем. Просто всё. А дальше сложно всё будет. Ну, увидимся на том конце, мальчики! — она весело улыбается, чуть голову в котел не опускает, затягивается долго и падает на пол расслабленно. Реально уснула. В позе, правда, дикой: руки в разные стороны, голова неестественно вывернута, а ноги под себя поджаты. Не шевелится. Признаков жизни вообще не подаёт. Только дышит размеренно. Тянь ей в ребра пальцем тычет, а реакции никакой — и в правду уснула. Тянь взгляд на Шаня переводит, который задумчиво губы поджимает. Думает он о чем-то. Думает и говорит тихо: — От меня ни на шаг, понял? Тянь усмехается: да куда ж я от тебя? На шаг, говоришь? Я и метра не осилю. Зона аномальная и закон тяготения не позволят. То, что внутри стальными тросами натянуто — не позволит. У Рыжего взгляд уже сонный. Веки слипаются, а он со сном борется. Он на Тяня испытующе смотрит. Серьезно так, словно Тянь ему сейчас экзамен сдавать будет. И важно для него это — чтобы ни на шаг. Тянь кивает согласно, подавляя довольную улыбку. И руку ему подаёт, на которую Рыжий со скептицизмом смотрит: — Это чтобы ни на шаг, хорошо? — Тянь серьезно старается говорить, а улыбка всё равно легка появляется. Теплая, которую он только для Рыжего способен показать. Такие ведь только для особенных. Для колких, грубых и рыжих. Рыжий губу закусывает, ловя какую-то ценную мысль. Обдумывает её долго. Ещё раз зевает. Пелена пара даже птиц заглушает. Даже ветер, который поднялся в округе и бьёт в стекла корявыми ветвями. Тяня бьёт в самое сердце, когда Рыжий его руку своей крепко обхватывает. Тяню заорать от радости хочется. А ещё спать. Спать очень хочется. Потолок и стены бара мелькают в глазах, а под головой твердый пол, о который он больно затылком приложился. Гулкий стук рядом. В руке теплое, приятное, родное. В руке то, что там должно быть всегда. Неразрывно. В руке пламя настоящее. Тянь из последних сил голову в сторону Рыжего поворачивает. — Лыбишься, как дебил. — ворчит Рыжий с закрытыми глазами. И лицо его тоже к Тяню повернуто. И он знает, что Тянь улыбается. И быть может, у него в роду точно кто-то сверхъестественный был, потому что с закрытыми веками такое и не узнаешь. А быть может, он Тяня тоже так чувствует. С закрытыми веками, но открытым сердцем. Оно ведь не врёт. И его не обманешь, как ни пытайся. Тянь вот — пытается. И пока что — счёт явно не в его пользу. Потому что у Рыжего веснушки на созвездия похожи и даже во сне он хмурится. И это лучшее, что перед забвением увидеть можно. А Тянь говорит то, чего не сказал бы даже под пытками, а вот фиолетовый туман совсем реальность ломает, мозг глушит и делает что-то совсем уж невероятное: — Это потому что я в тебя… — Тяня втягивает в фиолетовый вихрь, который швыряет его из стороны а сторону. Но это не страшно. Потому что в руке чужая рука. Теплая и надежная. А хватка крепкая. Вот так вместе — вообще ничерта не страшно. *** Грудь приятно щемит горячим, лицо обдаёт свежим луговым ветром, который даже в пригороде не встретишь. Такой бывает там, где люди совсем не знают что такое машины и бензин. Запах скошенной травы щекотит нос и Тянь морщится, нехотя разлепляя глаза. Всё в сочной зелени. Его низкие деревья окружают, на которых спелые груши висят. Жёлтые, только сорви — с них уже сок по рукам потечёт. Сладкий. Вкусный. Тянь голову лениво поворачивает вправо. Туда, где Шань должен быть. Где Шань есть. Сидит уже и хмуро глядит на юркого ворона, который не боится совсем близко подойти. Тут тишина и лишь ветер траву мягко шевелит, листьями шелестит. А ворон голову на бок склоняет, подпрыгивает к Шаню ещё ближе и глядит на него, как на диковинку какую. Рыжий тянется аккуратно к оперению и Тянь совсем фигеет, когда тот позволяет крыла коснуться. Рыжий, видимо, тоже в ахуе. Руку одёргивает и хмуриться перестает. Тянь за ним наблюдает. И кажется, вот так, тихо — вечность пролежать может. Наблюдать за Шанем, чуть растерянным, от того, что ворон ему в руки дался. А что ещё приятнее — он Тяня до сих пор за руку крепко держит. Забывается и даже большим пальцем слабо проходится по костяшкам сбитым. И вот так — рожей в траве свежескошенной, под раскидистым деревом и рядом с Рыжим — это вовсе не кошмаром кажется. Скорее игровой больного разума. Или сказкой. Очень хорошей, где все главные герои живут долго, живут счастливо. Тянь хмыкает тихо, когда замечает на собственном запястье его браслет. Так и не отдал ведь. Хотя и время и возможность была. Желания вот не было, хоть убей. Этот браслет таким важным вдруг стал. Не просто какой-то безделушкой силиконовой с рынка, а ценным чем-то. Тянь с удовольствием воздух носом тянет и Рыжий тут же руку свою из его выхватывает, словно и не было ничего. Тут чертовски красиво: поле скошенное; солнце не слепит, а ласково на кожу ложится, словно мягкий загар заботливо наносит; ворон, чье оперение сине-фиолетовым кажется и деревьев куча. В такие места душой отдыхать приезжают. Тут действительно есть чем залюбоваться. Но мозгу Тяня, кажется, на всю это красоту наплевать. Глаза концентрацию только на Рыжем ловят. А тому неловко — сразу видно. Он руку ту, которой Тяня удерживал, потирает о ткань черную. Не пытается кожу содрать, как прежде делал, а просто так, по привычке. — Ну и где мы? — Тянь своего голоса не узнаёт. Тот как ото сна огрубевший. Сиплый немного. На него Шань поворачивается и смотрит на Тяня, как на пришибленного. Руками разводит: вот, мол, смотри. Тянь смотрит, смаргивает и всё ещё не понимает, почему тут тумана того нет, который в кошмарах по ногам выстилался. Холодил до продрогших костей. — Во сне ведьмы. Тут, видимо у неё всё такое милое-прекрасное. А вместо монстров вот, — Шань вдаль указывает, где пушистые розовые шарики подпрыгивают. Тянь таких в жизни не видел. Они на помпоны для чирлидерш похожи. Только из настоящего меха. Тянь приподнимается, опираясь рукой о ствол дерева и чуть дурниной не орет, когда слышит грубый голос: — Я тебе что, подставка? Рыжий уже без удивления на дерево косится. Он, видимо, с ним уже успел поболтать. А Тяню не по себе как-то. С деревьями ведь только обезумевшие общаются. И Тянь, похоже, в их число совсем скоро войдёт. Дерево стоит себе обездвижено. — А вы… — Дерево. Не видел таких? Я даже боюсь представить где тебя вырастили, дитя. В подвале, чтоль? — дерево ворчит недовольно. Ни глаз у него нет, ни рта. И чем оно там разговаривает — Тянь даже представить боится. Шань фыркает смешливо. И мир ведь это волшебный — у него в уголках глаз, прищуренных от смеха — солнечные лучи собираются. Красит янтарь глаз оттенками золота. И господи, он красивый. Реально красивый. С него срочно картины писать нужно. С этой улыбки чарующей, от которой сердце сладостью щемит, а грудную клетку восторгом настоящим распирает. Шань голову запрокидывает, позволяя солнцу обласкать лицо, чуть веснушек больше добавить. И Тянь согласен — больше их нужно, больше. Он потом их в созвездия соединит сам. Он потом ещё больше любоваться будет, да господи-боже, в какого же сентиментального ублюдка Тянь сейчас превращается. Дурацкая Хельга с её дурацкими словами. Словами правдивыми. Словами правильными. Тянь сам себя боится и понимает, почему Рыжий так настороженно на него смотрит. Тянь в себе теряется. В новом этом, неизведанном, потрясающем — теряется. И становится, сссука, сентиментальным. Фу, какая же гадость. Тянь морщится, в даль глядит, на этих пухлых и розовых. И кажется, им туда надо. Они же Хельге помочь обещали, а она умотала черт знает куда, их не дождавшись. Шань, словно мысли его считывая, тоже встаёт, дереву поклон отвешивает и идёт на холм, такой же зелёный и одурительно радужный. Тяню кажется, что от такой милоты у него сейчас сахар на зубах крошиться начнёт. Потому что, чем ближе они они к пушистым — тем больше те становятся. Визжат радостно, перекрикиваются на незнакомом языке и жизнь у них светла и прекрасна. Они не то на откормленных круглых зайцев похожи, не то, на детские волшебные фантазии и воображаемых добрейших друзей, с которыми принято чаепитие устраиваеть, когда мама занята, а папа на работе. Шань идти чуть медленнее начинает, пригибается даже. Тяню знак рукой подаёт и ничего уж не поделаешь. Тянь всё в точности повторяет. Тянь вообще-то приказы только от отца, Би и Чэна слушает. И то не всегда. А тут Рыжий, который за волосы его в душе яростно хватал. Тут Рыжий, который весь контроль без проблем на себя забирал. Тут Рыжий, который его рот вылизывал самовольно, со звериным кайфом. Тут Рыжий, которому Тянь уже не единожды повиновался. Тут, в общем — херь какая-то. Рыжий за ближайшим камнем застывает. Тянь за ним. Почти всем телом припадает к нему. Запах его крышесносный чувствует. И уже не до сранной розовой херни, в которой меха хватит на дюжину ультрамодных шубок для дам. Рыжий локтем его отпихивает. — Тише, тише. Тут прятать больше негде. — Тянь на самое ухо ему шепчет и тут же под губами ощущает мурашки. Приятные такие, которые слизать тут же хочется. А Тянь отказывать себе не привык. Он улыбается хищно, когда Рыжий одно за другим ругательства выплевывает и замолкает, когда Тянь ни в чем себе не отказывает. Ведёт распластанным языком от уха до шеи, выбивая из Шаня рваный вдох. С наслаждением замечает, как ногти его по камню скребут. И даже это вот — зверски возбуждает. Пробуждает блядское туннельное зрение: линия роста волос Рыжего, волоски, вставшие дыбом и краснота. Нет, не от солнца греющего. Нет, не от жары. От Тяня, господи, от Тяня. Тянь садистки-медленно слизывает мурашки, ещё и ещё раз. Под выдохи лихорадочные. Под вдохи хриплые. Под попытки Рыжего его оттолкнуть. Такие себе попытки. Слабые. Словно бы по привычке. И капюшон этот блядский мешается сильно. Птицы слишком громкие с деревьев слетают стаей целой. Капюшон этот с корнем выдрать хочется, чтобы ниже, ниже вылизать. Там, где одежда позвонки скрывает. Там, где Рыжему приятно — Тянь знает. Тянь выучил. И никогда не забудет. Пройтись мягко губами по третьему шейному позвонку. Промять безжалостно трапециевидную. Сжать до непроизвольного стона косую. И засосы везде оставить. Так ведь он любит. Выгибается в руках, только взять остаётся и наслаждаться его выдохами. Ветер пыль поднимает. Тянь не удерживается, кусает в надплечье, вырывая из Шаня утробный рык, когда тот сдается и голову чуть склоняет, чтобы удобнее было. И бля-я-я. Тут не устоять. Тут только сильнее укусить, чтобы кромки остались на коже въедливой красной отметиной. Где-то вдали грохот слышится. А Тянь не отвлекается, Тянь Рыжим слишком занят, он вылизывает отметины, чувствуя под языком отчётливые рытвины, собственными зубами оставленные. А потом… Потом всё быстро происходит. Шань одним движением Тяня на траву валит, вскакивает на ноги и выхватывает клинок. И всё это за секунду. За секунду до того, как клинок в мягкую плоть врезается и распарывает это вот розовое и пушистое. С которым чаепитие только устраивать на детских праздниках. Распарывает удовольствие, от которого Тянь до сих пор отойти не может. С кожей Рыжего что-то не так. В ней наркотик настоящий. А ещё на ней кровь и дышит он прерывисто, вздрагивая всем телом. Наверняка его тоже ещё не отпустило. И только сейчас до Тяня доходит, что того пушистика надвое распороло. А из этого милого и розового — чернющая кровь льётся и вываливаются головы людские. Головы в немом крике застывшие. Женские в основном. С косами длинными в вязкой черной дряни. С глазами, червями изъеденными, с губами засушенными и без языков. И думать тут уже вообще не получается. Получается встать рывком на ноги, нащупать нож и тоже в атаку кинуться, потому что пушистиков тут шесть. Тянь сразу это понял. Ему даже считать не пришлось. Спасибо тренировкам Би. Этот садист, Тяня мучил этим вот: запомни все ровно за три секунды. И показывал фотографии обычные, где люди, машины, придорожные кафе с мороженным. Три секунды и фотография исчезала. А Би на Тяня испытующе смотрел и каждую деталь выпытывал вплоть до того, сколько пуговиц на пальто у тетки, еле в кадр попавшей, было. Эти тренировки года три Тяня бесили. А потом, когда получаться начало, он сам к Би приставал: давай, покажи, чё ты ну? Я все расскажу. И рассказывал. Марку машины припаркованной у входа в кафе, номерной знак, залепленный грязью. Продавщицу, посетителей, которых еле за остеклением видно было, сколько пучинок травы у колес и даже цвет глаз у прохожего. Рыжий плечом дёргает, пытаясь тело в боевой режим перевести. А какой там боевой, если Тянь зажал его и жадно им наслаждался. Дышал им. Тянь и сам не в себе. У него задача одна: чтобы эти твари к Шаню не подобрались. Нож у Хельги удобным оказался. Входит мягко в плоть. Режет идеально, словно она только и делала, что затачивала его бессонными ночами. Мышцы болят уже от напряжения. Нож двумя руками держать приходится. Тяжёлые пушистики злые и орут так, что уши закладывает. Рыжий не отстаёт: убивает одного за другим и на Тяня оглядывается — в порядке ли. В общем-то в порядке. Не считая того, что эти твари не дали ему Рыжего как следует распалить. Поэтому распалился Тянь. Поэтому и рубит он их с особым упорством и удовольствием. Всю одежду уже чужой кровью, плотью и чернотой пропитало. Вонь невозможная. Те головы, что внутри розовых ублюдков — разлагаться начали. Там личинок полно, которые из съеденных висков, рта, носа, даже глаз, вместо которых одни лишь глазницы черные, со свисшими бескровными сосудами — тут же выползают и роятся, сбиваясь в кучку, что вечно в движении. Мерзкие они. А Тянь всё рубит и рубит, до тех пор, пока ему рука тяжёлая, родная на плечо не опускается: — Хватит. — Шань дышит тяжело, обтирает брезгливо клинок о мантию, которую Хельга выдала. — И завязывай уже с этой херней. Нас так и убить могут. Тянь тоже думает, что завязывать пора. Не тут уж явно. Не тут, где даже розовое и милое может опасным оказаться, а деревья чушь несут. Потом. В доме у Хельги. Потом Тянь его… Ему… Скажет, покажет. В общем, сделает что-то правильное. Если он на такое вообще, сука, способен. А голове мысль о череп чешется: тут навсегда уже. И тебе решать. Потому его ломать нельзя. Себя можно — его нет. Рыжий опять вдаль смотрит, сжимает до боли плечо, заставляя Тяня нож из трупа этой пушистой розовой хрени вытащить. Заставляя в себя немного прийти о тоже посмотреть. Посмотреть на деревянную виселицу вдали, на которую ведут женщину. А она сопротивляется. Волосы у неё растрепались, в грязи все, цвета непонятного. А около помоста люди собрались такие же грязные, с огромными пивными кружками в руках. Женщину волоком тащат и до Тяня долетают выкрики властные: ведьма! Ведьма! Вздёрнуть её! А там, сука, реально ведьма. Там Хельга, ноги которой по деревянным балкам волочатся. Она брыкается, вырваться изо всех сил пытается. Но тот, кто сзади — огромный детина, которые её одной лишь правой волочет, а левой за волосы ухватил — слишком сильный. Тянь думает: пиздец. Думает: ну привет, кошмары. Началось веселье.