Говорят, тут обитает нечисть

Тянь тут же вспоминает про борозду на шее Хельги. Почти фиолетовую. Яркую, которую она даже не пыталась прикрыть. Ей не стыдно за это было. Это было напоминанием о чём-то жутком. О том, что она каким-то чудом пережила. Тянь смотрит обездвижено на то, как на её шею цепляют толстую бечёвку. Ею наверняка кожу царапает, ведь сделана из черт пойми чего. Соломенного цвета, ворсистая, на ощупь неприятная. — Помни, это всего лишь подсознание. Всего лишь подсознание. Подсознание. — Тянь шепчет себе под нос, неотрывно смотря на то, как около неё толпа беснуется. Беснуется над той, которая подальше от людей скрылась, чтобы страдания им не приносить. Над той, которая внутри Тяня увидела то, чего он сам понять не мог. Той, которая по полочкам всё разложила и позволила ему понять что за ебанина внутри творится. А она сейчас вон — на помосте, с веревкой на шее. Той, кажется, последнее слово дают. А она оцепенела. Ей страшно очень. Её трясёт всю — даже отсюда видно. Шань отряхивает плащ от дряни пушистой, розовой, которой всю мантию заляпало. На руки свои смотрит и тоже тонет в воспоминаниях. Тонет настолько, что перед ним, на ебаной траве блоками складывается стерильное помещение. Белый свет сетчатку режет. Там стены всего три, четвертой нет. Четвертая — наблюдать, всё до мельчайщей детали видеть — позволяет. А там — там ужас настоящий. Там два стола, как в морге. А на столах женщина и мужчина, молодые ещё. Молодые и спокойные. У женщины волосы красивые, медные, почти как у Шаня. У мужчины светлые. Глаза у него янтарные в небо смотрят умиротворенно. И самое жуткое — у них животы вспороты, мышцы грудины развернуты, словно их, как мороженное открыли — свисают вниз, капая на белый кафель кровью и слизью жёлтой. Внутри, господи, паразиты — жирные, шевелятся, питаются теми, что на столах мирно лежат. Люди моргают. Люди ничего вокруг не замечают и всё поглаживают то, что у них в животах вместо органов. Органов нет совсем, точно все системы выскоблили заранее. Или уже сожрали. Они по мембранам руками проводят размеренно, в одном темпе, точно запрограммированные. И шепчут-шепчут-шепчут. Шань на траву валится, проезжается по ней и дальше отползает. Это его кошмар. Это его страхи возникли. Тянь не знает куда первым делом кидаться. Тянь не понимает кого первым спасать: Шаня, Хельгу или этих двоих, которые так на Шаня похожи. Его инстинктивно тянет вперёд тянет в коробку без четвёртой стены, без потолка, под солнце ласковое. Он чуть не подскальзывается на липкой дряни, которая с тел стекает. И тут уже сомнений нет. Это точно родители Шаня. Такого сходства больше ни с кем быть не может. Тянь сглатывает шумно, приближаясь к женщине, которая бормочет что-то. У неё из глаз слезы стекают, а на лице иррационально улыбка натянута. Ненастоящая, словно ей приказали улыбаться и она улыбается. — Госпожа Мо! — Тянь руки её касается. Она даже не вздрагивает, всё бормочет, бормочет. Голову в его сторону не поворачивает, только глазами, полными слёз на Тяня смотрит. И там отчаяния столько. Там ебаное сожаление в бесконечности и ужас, который зрачок совсем мелким, круглым делает. У неё глаза совсем рыжие. Красивые, добрые, если бы она улыбнулась — Тянь бы тоже там лучи света увидел. Но он видит страх. Не за себя страх. За кого-то, кто ей очень дорог. Кого она всем сердцем любит. Кого защищает даже вот в таком состоянии. — Госпожа Мо, я напарник вашего сына. — Тянь прядь медных коротких волос ей с лица убирает, когда её глаза расширяются. Она лихорадочно ими ищет кого-то. Она смаргивает крупные слезы, взглядом мечет от стены к стене. И всё поглаживает, поглаживает мерзкую мембрану, всю покрытую крупными фиолетовыми сосудами. Их целая сетка у основания, их миллионы по всей мембране разбросано. А под ней… Под ней ужас настоящий. Под ней не то жирный червь, не то личинка. Оно на личинку майского жука похоже — туловище белое, три пары конечностей цепких, коричневых и голова с черными мандибулами, которыми оно выгрызает остатки плоти. Тяня в жар бросает — их не спасти уже. Их изнутри сожрали. Им только и остаётся, что лежать и умирать медленно, мучительно и видеть-видеть-видеть всё, что происходит. Чувствовать, но не пошевелиться. Это боль, наверное, зверская. Это страшно так. Они понимают всё — это по взгляду госпожи Мо видно. И ничего, сука, ничего с этим поделать не могут. Тянь Шаня чувствует позади. Шаня, который пошевелиться от страха не может. Шаня, который это уже видел и ещё раз не выдержит. Тянь совсем низко к женщине склоняется, — чувствует от неё жар устрашающий, который ни одним лекарством человечеству известным, не сбить, — чтобы расслышать о чем она говорит. От неё лекарствами, кровью, смрадом пахнет. Голос её слабый, охрипший, на выдохе: — Шань. Мой сын. Сыночек, Шань. Защитите его. Спасите. Пусть с ним такого же не случится. Шань, мой Шань. Где он? Она глаза на Тяня поднимает, из последних сил, хватая его за запястье. Её рука дрожит, она в слизи вся. Горячая, с температурой под сорок, быть может больше. У неё пальцы тонкие совсем, обезвоженные, сосуды и вены огромные, точно в них кровь застоялась. У неё боль в глазах и даже в таком состоянии она о сыне думает. О сыне, которого спасти мечтает. У неё одно на уме: Шань. Тянь отстраниться не пытается. Тянь её руку своей накрывает. Опускается ещё ниже, так, что его волосы её лба касаются. В глазах щипать начинает, в них точно соли насыпали. В них чертовщина какая-то. Он её боль еле как переносит. Его её болью топит страшно. Его её болью с головой накрывает и единственное, что он может сказать, шепотом дрожащим: — Меня зовут Тянь. Хэ Тянь. Я забочусь о вашем сыне, мы напарники. Он очень сильный. Он самый смелый. Он весь в вас — такой же красивый. Он умный. Он о вас очень переживает. Он о вас всегда и везде. Он вас помнит. Он вас любит всем своим большим, горячим сердцем. Она, как в бреду только и говорит-говорит-говорит, поглаживая толстую мембрану, наполненную мутной жидкостью. О Шане говорит. И успокаивается слегка, после слов Тяня. — Он жив, с ним всё хорошо. Я свою жизнь за его отдам — даю вам слово, госпожа Мо. Вы закройте глаза. Вы поспите. И не надо. Не надо это гладить. Это не ваше. — он осторожно свою руку из её высвобождает. Укладывает её параллельно телу, со второй тоже самое делает, хоть с натугой, потому что ей не даёт что-то остановиться. Ему еле как удается тоже самое с её левой рукой сделать. И видно, видно, блядь, как она сопротивляется. Понимает, что то, что внутри — не её. Что эту тварь уничтожить нужно. А позади Шань. Шань шевельнуться не может. Шань смотрит. Шаню больно очень. Шань скулит тихо от боли этой, которая нутро ржавым ножом разрезает. И Тяню повернуться страшно. Страшно ёбаное отчаяние в его глазах увидеть. Но он поворачивается, потому что его матери о Шане заботиться пообещал. Потому что так надо — поддерживать, когда родной человек внутри себя сам убивает. Когда его воспоминания, уже полуживого, добивают. Режут, вспарывают, уничтожают. Тянь в глазах госпожи Мо благодарность вечную замечает. Замечает, как она глаза наконец закрывает и дыхание её уже поверхностное совсем, а тело бледное. С господином Мо тоже самое происходит, словно они единый организм. Его руки у тела уложены. Глаза закрыты. И не шепчут они больше. Они, кажется, освобождаются, умирают. Потому что тварь внутри воду ту мутную боломутит, врезается в толстые стенки мембраны, мандибулами пытается её прогрызть. Тщетно. Тварь ультразвуком кричит, которым перепонки разрывает. Тянь поворачивается и несётся к Шаню, так, что под ногами пыль поднимается. К нему — только бы быстрее. Ультразвуковая волна его вперёд подгоняет и Тянь на колени падает. Проезжается по зелёной сочной траве метра два, останавливаясь у Шаня, в глазах которых разруха полная. В глазах у которого огнём полыхает отчаяние жгучее. Тянь, кривится от звуков, которые издает паразит и вместо того, чтобы прикрыть себе уши — плотно прижимает ладони к ушам оцепеневшего Шаня. Чтобы только он этого не слышал. Чтобы только ему перепонки к чертовой матери не разорвало. Чтобы только он-он-он в порядке был. Прижимает его к себе, чтобы Шань не видел, как стены перед ним ломаются, погребая под собой тела родителей. Прижимает крепко. Прижимает, в надежде, что с Шанем все в порядке будет. В относительном таком порядке, потому что после такого — едва ли кто с ума не сойдёт. Тянь вот уже на грани. Тянь их никогда не знал. Но даже у него внутри дыры черные разворачиваются, страшные, убийственные. А Шань в его руках вздрагивает слегка и сам, господи-боже, сам сжимает в кулаки мантию Тяня сзади. Тянет его на себя. Чтобы ближе. Чтобы реальность таким образом вдохнуть. Чтобы в себя прийти. Чтобы больше не было страшно так. Чтобы просто немного вот так — когда в тепле и безопасности. Тянь ведь пообещал его защищать. И тут уже пути назад нет. Обещания нарушать нельзя — так Би учил. А Би всегда только самому нужному, самому важному учит. Вообще-то Би учил никогда не связываться с чужими воспоминаниями. Но какие уж тут чужие? Они Рыжего. А он, хоть и принципиальная сволочь, тот ещё гадёныш и перманентный мудак, но свой. Шань — свой мудак. Би всё знает. Би не врёт. — Это всё подсознание, слышишь? — Тянь мягко по волосам его ладонью проходится, колется о них. — Этой палаты тут нет больше, посмотри, Шань. Ты просто глянь, ладно? Тяню его от себя отпускать совсем не хочется. И приходится с титаническим усилием его от себя отстранить. Чтобы он понял. Увидел, что позади даже развалин не осталось. Всё та же трава зелёная, сочная. Только руки Тяня в слизи, которую он об эту же траву и утирает. А трава солнцем согрета. Трава мягкая, словно на ней спать можно. Шань смотрит непонимающе. Всматривается сосредоточенно туда, где только что родителей видел и выдыхает, кажется, впервые после того, как палата тут появилась. Выдыхает шумно, долго. Выдыхает напряжённо. — Ты всё видел. — Шань громко сглатывает, потирая лоб, всё ещё удерживая Тяня за одежду. Крепко так, словно если отпустит — и Тянь так же испарится. Но Тянь даже если захочет, уже никуда от него не денется. А он и не захочет. Так уже глупое сердце решило — от Шаня ни на шаг, понял? И Тянь понял — реально влюбился. Вот так ни с того ни с сего. И защищать теперь его будет. Хотя, учитывая характер Шаня — это от него защищаться нужно. Щитами, рунами, столами, стволами — всем, что под руку попадётся. Шань вздыхает и на ноги поднимается. Едва ведь на них держится, но от руки Тяня отказывается — головой коротко машет. Ему подачки не нужны. Он же сильный. Он уже привык вот так — без помощи. Он таким и останется. И от этого в груди теплеет. От этого колкого и помощи не принимающего — теплее, чем на солнце. — Видел. — Тянь соглашается тихо, за ним вперёд идя. — И ты мой кошмар видел. Мы квиты, так? Шань шаг замедляет, раздумывает, играя с клинком — вертит его в руке, переворачивает, хватается за лезвие, подкидывает и ловит за рукоять. А потом снова и снова. Поворачивается к Тяню, хмурится угрюмо. А потом вообще черт знает что происходит. Потом он улыбается слабо. Почти незаметно — уголками рта. Тепло так, тепло, господи. Так, что эту улыбку тут же слизать хочется, себе навсегда забрать. Да и вообще, взять его за плечи, встряхнуть и сказать на полном серьёзе: теперь все твои улыбки — мои. Они для меня только. Для меня, Шань, ладно? Ты просто «да» скажи. Ты не пожалеешь. Потому что то, что у меня внутри — оно не на два месяца. Оно наподольше. И Тянь руки в кулаки сжимает. Тянь с силами собирается — ну, как Би учил. Би ведь хуйни не скажет. Би говорит, что если ты мужик, то и признаться, как мужик должен. Тянь говорит голосом чужим, рваным, изломанным, с опаской: — Шань, нам поговорить с тобой надо. И застывает, как вкопанный. Потому что, сука, как же не вовремя он решился. В чужом, блядь, подсознании, где розовые жизнерадостные пушистики человеческими головами питаются. А рта-то у них нет. И через что они эти головы жрут — загадка вселенной, блядь. Учёные от радости бы обоссались, да от стоунхэнджа сразу бы отстали со своими ху́евыми теориями про инопланетян. Не они это — Тянь знает. Это просто особо сообразительный Орг пыльцы нанюхался и решил угарнуть. А человечество в культурный восторг пришло. А этот, потом ржал над ними до коликов в животе. От коликов его ещё месяц лечили в лазарете для нечисти и отчитывали. А ему чё — ему смешно было. Он потом ещё не раз газеты скупал с немыслимыми теориями. И опять в лазарет с коликами попадал. Девять раз уже. Скоро памятная дата будет — юбилей. Медики даже решили к этому событию подготовиться — уже украшают лазарет к его прибытию. Шань на Тяня, как на сумасшедшего лешего смотрит, который решил тропу для гуляк, камнем выстлать собственными руками — камешек, за камушком. А Тянь и в правду сумасшедший ведь. Тяню не терпится с Шанем поделиться о том, что у него там внутри рвется всё от восторга. А от его веснушек Хэ вообще дуреет. Тут уже диагноз. Ему тоже в лазарет нужно — может быть даже одновременно с Оргом успеет. Там в честь юбилея будут шоколадный пудинг раздавать. а шоколадный пудинг Тянь любит. И это как оплеуха прилетает отрезвляющая — какое нахер признание, Хэ? Мелодрам насмотрелся? К доктору иди, укольчики тебе поставят, капельницы, там. Выбьют эту дурь из башки. Влюбленный, блядь, страж. Видали такого? Херня какая-то. Уносите его, он сломался. Тянь усмехается сам себе. Действительно же — херня. Оно ведь пройдет. Это же бред. Просто ситуации критические с этим Рыжим постоянно происходят. Вот и подумал, что влюбился. Это мозг так работает. Мозг вместо страха заставляет думать, что влюбился. Такое бывает. На Стокгольмский синдром чем-то похоже. На херь невероятную. Тянь на такое не способен. Не умеет он. — Нам Хельгу спасать надо, придурок. — Рыжий его в ребра локтем пихает. Пихает без зла. И «придурок» говорит смешливо даже, мягко. Какой это там синдром, говорите? Сюда психологи срочно нужны, чтобы по полочкам разложили и ответ Тяню дали. Потому что когда Рыжий рядом — мозг работать отказывается напрочь. Мозг заставляет замечать, как на его волосы солнце попадает, золотыми их делая. Мозг заставляет видеть янтарь глаз, ну просто, сука, очаровательных — ярким, на такой вечно смотреть можно. Мозг это всё — глупая вычислительная машина. Тянь перегрелся. Тепло тут. Трава зеленая. Хельга вот-вот вниз камнем повиснет на верёвке. Деревья говорящие. Пушистики, которые головами питаются, и… Хельга, же Хельга! Тянь капюшон натягивает и мчится вперёд, трава под подошвой рифлёной проминается, брызжет белым соком. Рядом твёрдые шаги Шаня слышны, который тоже под капюшоном огромным спрятался. Тут таких, как они — десяток. Тоже в капюшонах. Беснуются, радуются, орут что-то пьяное и невнятное. Они странные на вид — грязные, в земле все, от них алкоголем и кислятиной разит. Дамы в платьях с корсетами, которые им явно не по размеру — грудь чуть не вываливается из грубой ткани. Платья по сухой земле волокутся, собирая пыль дорожную рюшем, который больше похож на драную половую тряпку. Тянь морщится — с такими даже если возможность будет — не захочется. А главный их на помосте стоит, вещает визгливым голосом: — Эта строптивая женщина обвиняется в грехах смертных! Она навела на наши земли страшные несчастья! — он пальцем в воздухе крутит, потом им же на Хельгу указывает. Мантия Хельги похожа на пыльный мешок, точно её волоком по иссушенной земле волочили. Волосы, что раньше темные, кудрявые были — скатались колтунами, в которых колючки круглые затесались. Она злющая, аж лицо раскраснелось. А в глазах страх. Ей снова эту виселицу видеть страшно. Была она на ней уже. Та борозда, которую Тянь давно уже заметил — явно от той бечёвки, которая ей шею царапает. Она на деревяшках стоит, которые вот-вот могут вниз опуститься. А ей шею переломает хрустко. А там асфиксия, голодание лёгких, пережатие сонной артерии и вен, от которых в мозг кровь поступает. Рефлекторная остановка сердца и язык, который раздуется неебически и дыхательные пути перекроет. А ещё ко всему — перелом шейных позвонков и подъязычной кости. Хельга, хоть и боится, но брыкаться не перестаёт. У неё руки позади той же бечёвкой повязаны. Ногами она всех, кто близко решился подойти отпинывает. Вон — даже тетке в большой красной шляпе в глаз — носком ботинка заехала. Та заверещала, как резанная свинья и отпрянула назад, за глаз придерживаясь. Проклинает Хельгу стоит, а сама от обиды всхлипывает — ей одной тут пока что досталось. Остальные её примеру не следуют. Ведьма же. Проклянет же. Ну или испинает до полусмерти. — Так вы урожай поливать научитесь, ироды! — задыхаясь говорит Хельга, волком смотря на всех. Из неё актриса отличная. Она страх мастерски под гневом прячет. Угрожающе взгляд переводит с одного доходяги на другого и голову резко вперёд вытягивает с устрашающим: бу! И те реально пугаются. Отступают на пару метров, друг к другу жмутся, но не перестают её смерти требовать. Тут пыль везде. Поляна с травой красивой и солнцем мягким пропала. Нет тут травы. Только земля с трещинами, которая давно дождём не поливалась. Только пыль, которая тут же на взмокшие ладони неприятно липнет. И солнце чёртово, как из адского пекла — жарит всё на своём пути, ведь на небе ни облачка. Синее оно, пронзительное. — Замолчи, постылая! — их главный костылем глухо о деревянный настил ударяет. Поднимает клубы пыли. Костыль у него тоже из дерева — едва обтёсанный. У этого вот — наверняка заноз в ладони уже целое скопище. У него шляпа проплешину закрывает и накидка чёрная по ветру обжигающему развивается. Он не затыкается, вещает строгим голосом, точно приговор зачитывает: — Ты нам урожай капусты уничтожила! Ещё один удар костыля, словно он так грехи её считает. А толпа в радости свои шляпы подкидывает. Чокается стаканами с пивом ополовиненным. Оно мутное, словно о фильтровании тут и не слышали. Как и не слышали о том, что людям хоть иногда мыться можно. В их улыбках словно бесы поселились. Они лихорадочные. А зубы жёлтые совсем. Желтые у тех, у кого они вообще есть. Таких тут мало. В основном в ряде зубов проплешины черные, от которых гнильём несёт страшно. Шань, ещё от увиденного на той поляне не отошёл. Смотрит невидящим взглядом на Хельгу, кулаки сжимает от беспомощности. А Тянь ведь реально придурок, как его Шань называет. Не знает, как ему помочь. Что сделать, чтобы тот в себя пришел. Чтобы прежним стал. Чтобы как раньше — на хуй послал и ринулся с клинком в толпу. Он ведь годами это видел, вспоминал. Годами спасти родителей пытался. Пытался-пытался-пытался. На то это и сны, на то и видения, что там уже не спасти. Там только на колени перед ними упасть и взвыть голосом нечеловеческим, прощение вымаливая. Шань не смог их выслушать. Зато смог Тянь и он, когда вся эта ебанина с подсознанием закончится — расскажет ему обязательно. Каждое слово передаст. Ещё раз, уже насовсем, ему нутро болью вспорет. И заживать оно долго будет. Но правда всегда лучше, чем пустые надежды и ложь-ложь-ложь. Правда не способна его исцелить. Зато способна заставить его идти дальше и знать, черт возьми, знать, что даже перед смертью, даже с затуманенным мозгом, даже с паразитом внутри, родители лишь о Шане думали. Только о нём. — Дак вы за ним и не ухаживали! — Хельга во весь голос орёт, пытаясь задеть ботинком осмелевшего толстого мужика, у которого лысина на солнце блестит потом. — Я видела, как девки, которые за капусту ответственные были — на траве валялись и мужиков обсуждали! Тянь понимает — она этих дураков отвлекает, кидает яростные взгляды на Шаня, мол: выручай! Она им зубы заговаривает, пока ещё может — со сломанной подъязычной особо не поговоришь. Шань пустой сейчас. Его снова наполнить надо. Его пледом бы укрыть, усадить у открытого окна и чай успокаивающий, тот блядский, ромашковый — в руки дать. У него по лбу струйка пота. У него в глазах тот луг зелёный и стены белые. А тут Хельга, которую повесят вот-вот. И Тянь, который от жары плавящей соображает кое-как. Он к Шаню подходит, за руку его хватает и ведёт, его, безвольного почти — подальше, к какому-то ветхому зданию. — Дождись меня тут, хорошо? — он внимательно в глаза его всматривается, ищет ту ярую осмысленность, с которой Шань всегда на него смотрел. Но нет её там. Там пустота. Там дыры черные. Там боль многолетняя, жгучая. — Очнись же ты! — Тянь шипит злобно. Встряхивает его за плечи. Прижимает к стене и хочет его уже головой к ней же ощутимо приложить. Затылком. Так, чтобы больно стало не только внутри, но и снаружи. Так, чтобы собой уже наконец стал. Но Тянь же заботиться обещал. Оберегать. И Тянь делает то, чего ни один нормальный человек не сделал бы. Он его капюшон чуть назад сбивает и губами касается подбородка. Пыльно. Невкусно. Губ касается. Влажно, языком, проникая, просясь внутрь. Позволь же, ну. Сейчас вот — позволь. Мажет по зубам, врезается в них языком. Давай же, Шань. Не сжимай ты так. Позволь мне. Всего раз. Но на зубах хватка мертвая. Ты же меня знаешь, Шань, я просто так не отстану. Мне всего-то малость нужна. Я же чувствую — ты тоже хочешь. Как тогда хочешь, в душе. Помнишь? Помнишь запах персика и вишни и ты на мне. Помнишь ведь. Пены много, вода горячая и ты горячий. Очень. Позволь, Шань. Только мне. Другим не надо, только мне, ладно? И Шань позволяет. Шань из ступора выходит, тут же языком язык Тяня вылизывая. На фоне толпа орёт что-то неразборчиво. На фоне Хельгу сейчас вот-вот повесят. На фоне вороны чёрные над головами пролетают. И это где-то там, в другой галактике. Это так далеко. Это так всё неважно. Потому всё, что важно, тут — напротив. Оно хмурится, отталкивая Тяня, когда тот всем нутром к нему тянется. Смотрит уже осмысленно. Выдыхает рвано и тянется-тянется-тянется, сам, блядь, тянется. Выдыхает ругательства в губы, углубляет поцелуй яростный. И снова мир стопорится. Теряется в смазанных звуках. Опять всё не важно. Всё не по настоящему, потому что настоящее — оно тут. Оно рыжее, оно злое, оно кусает губы больно и снова отталкивает. Тянь моргает заторможенно, всё ещё на губы Шаня залипая. Красивые они. А он ещё и нижнюю закусывает и… И это всё. Это всё, ребят, вызывайте нахер врачей. У Тяня с сердцем что-то не так. Он тысячи раз целовал других. И ни с кем. Ни. С. Кем. Так. Не. Было. Ни с одним. А позади хер знает что. Позади криков больше. Позади Хельга орёт не своим голосом. Позади слышно, как за верёвку дёргают и кажется, уже не в первый раз. А она не срабатывает, не даёт Хельге вниз сорваться. Зато с места срывается Шань. Шань быстрый такой. И сильный такой. А веревка всё же срабатывает. И всё, как в замедленной съёмке. Его шаги тяжёлые, что клубы пыли под собой поднимают вверх. И пыли так много, что глаза прищурить приходится. У Хельги взгляд испуганный и вскрик её безнадежным кажется. Солнце напекает голову, туманит разум. Туманит не так сильно, как поцелуй Рыжего. А Рыжий ведь быстрый. Он успевает подскочить под помост, удерживая Хельгу за ноги. Режет веревки, что её руки сковали. А на него уже с вилами острыми несутся. На него толпа целая и он там один. Один-один-один. Тянь и сам не понимает, как рядом оказывается, как запрыгивает на спину первого амбала, перерезая ему глотку ножом. Нож входит туго — там же трахея жёсткая. Напрягаться приходится. Второй уже легче — Тянь понял механизм — не нужно нож, как можно глубже всаживать. Нужно лишь артерию задеть, а дальше дело времени. Боль в плече почему-то пронзающая, на которую Тянь сейчас внимания не обращает. Не до боли сейчас. Тянь страж. Тянь защищать обязан. Своё защищать. Того, кто в сердце вшит. Того, о ком оно ударами гулкими, быстрыми. Того, кого Тянь из вида не выпускает. Болит плечо, да и хер с ним. Адреналина в теле много сейчас — он боль затирает. Он всё, кроме Шаня затирает. Шань с ног Хельги, держа её на весу, срезает верёвку и несётся куда-то, а она на плече у него болтается, удержаться пытаясь. И Тянь, с ножом этим окровавленным, среди тел стоит. Из них крови столько, господи. Она же землю пропитывает, бурой, почти черной её делает. В трещины заползает струями. И за ними надо. Бежать надо. И Тянь бежит. Дыхалка сдавать уже начинает. Воздуха не хватает катастрофически, ведь он весь в железе, весь в крови чужой, весь в смраде от тел немытых месяцами. Ладони болят зверски. Перед глазами марево красное: не то от палящего солнца, не то от адреналина, которого в теле Тяня сейчас столько, что на десятерых хватит. Плечо изнывает и Тянь его разрабатывает, хватает левой рукой, чтобы размять. И бежит. Задыхается пылью. Задыхается рыжиной, как наваждением. Ему ведь только за ней сейчас. Как за путеводной. Несётся, бессмысленно, тупо на Шаня уставившись. И даже не замечает, что пыли под ногами уже нет. Что есть только лёгкая поросль травы жёсткой, которая под ногами хрустит. Что изо рта пар вырывается, а тело лихорадит от холода. Тянь останавливается, смотрит наверх, где верхушки хвойных деревьев инеем покрыты. Где небо серое, мрачное, вот-вот на голову свалится. И тут оно — реально свалиться может. Это же всё — ненастоящее. Настоящая только боль в подреберье и плече. Настоящая только высохшая кровь на ладонях, рукояти и лезвии ножа. Настоящий Шань, который Хельгу на ноги ставит. Она отряхивается изящно и рукой Тяню машет, улыбается весело. Тянь подходит к ним, еле ноги волоча — устал, как псина, которую загоняли. Устал до того, что по огромному стволу дерева съехать хочется и уснуть. Но Би говорил — если тебе холодно, засыпать нельзя. Понял, Тянь? Тянь понял. Хельга от радости к себе Тяня и Рыжего прижимает. Трясется всем телом и кажется, всхлипывает. — Спасибо. — шепчет совсем тихо и из объятий теплых выпускает. — Нам не далеко. Всего десять минут пути. Пошли, пошли же, ну! Она с одной ноги на другую перескакивает нетерпеливо. Она ждёт чего-то. Кого-то. Черт её знает — ведьма же. Ей плевать, что Тяню всю ту толпу порешить пришлось. Она руками волосы расчесать пытается, чертыхается, усаживаясь на землю. Там колючки застряли, которые никак не выдернуть. Она на Шаня серьезный взгляд поднимает и руку вытягивает, пальцами в нетерпении перебирая. — Клинок дай. Шань оглядывается осторожно. Не замечает никого. Плечами пожимает — мало ли зачем ей клинок. Она, может, тут вообще магический круг рисовать собралась. Этих ведьм, пойди разбери — ноги сломаешь. Тянь всё же о дерево устало опирается. Дышит тяжело. А у Рыжего с дыхалкой всё в порядке. Да и сам он, вроде как — в порядке. На Тяня только раз взгляд одобрительный кинул и отвернулся. А у Тяня от одного лишь взгляда — внутри расцветает всё. Тяню, кажется, этой дозы на целую минуту достаточно будет. Кажется, Тянь долбаёб. А ещё, он действительно влюбился. Блядь. Хельга оценивающе на клинок смотрит. Поглаживает рукоять и с сожалением на Рыжего смотрит. Он понимает. Кивает ей недовольно, взгляд отводит. А Тянь чувствует — за него, сука, всё чувствует. Внутри Шаня сейчас океан бушующий. Болючий такой, волнами ребра выламывает, бьёт огромными валунами, что течением принесло — нутро. В нем гематом — не сосчитать. И пока Шань Тяню не доверился настолько, чтобы об этой рукояти поведать. Тянь не уверен, что Рыжий вообще ему довериться способен по-настоящему. И внутри опять тянет, напоминает: ты ж мудак, какое к тебе доверие? Да он скорее об этом ей, а не тебе. Первому встречному, а не тебе. Признай уже. Мудак. Тянь согласен. Тянь на все сто в этом уверен. И теперь исправиться хочется. А как — не знает, хоть к гадалке иди. А к ней и идти не надо — вон она на земле мёрзлой сидит и космы свои обрезает лихо. Вздыхает сожалением, рассматривая копну, которая у неё в руке безжизненно болтается. Красивые у неё волосы были. Тянь на неё изучающе смотрит. У неё волосы теперь даже до плеч не достают. Всё такие же потрясающе кудрявые. А из её глаз почему-то слёзы льются. Крупные, падают на волосы, застывают льдинками на них. Они для неё важны были. Говорят, что когда волосы обрезаешь — это к лучшему. Говорят, так перемены в жизни будут — тоже к лучшему. Говорят, так ношу прошлого с себя скинуть можно. Хельга, наверняка, в эту чушь не верит. Шань сосредоточенно оглядывается. Он начеку ещё. Он подвоха отовсюду ожидает. Он такой, даже в спокойной обстановке — Тянь заметил. И вроде бы, Тянь теперь знает, как его эти стены бетонные одну за другой разобрать. Ближе быть. Успокоить его. — Тебе так даже больше идёт. — Тянь её по плечу хлопает, подцепляет короткую прядь, что лоском на пальцы ложится. — Ты и тогда красивая была, а сейчас, так вообще. Хельга взгляд ошарашенный на него поднимает, крепче волосы отрезанные в руках сжимая. Вглядывается в него, точно определить пытается не врёт ли Тянь. А Тянь не врёт. Ему так вот — больше нравится. Она ещё моложе выглядеть стала. На хулиганистую девчонку чем-то похожа. — Точно? — она прищуривается. И когда в её руках клинок — по-другому ответить нельзя. Тянь улыбается искренне. Фыркает смешливо: — Точно-точно. Правда же, Шань? Шань отвлечённо бурчит себе что-то под нос. Что-то явно хорошее и доброе. А Хельга на глазах успокаивается. Вздыхает тяжко, пряча волосы в широкий карман мантии: — Волосы где попало оставлять нельзя. В них сила огромная. Они всегда теперь со мной должны быть. — поясняет, кокетливо хватаясь за руку Тяня, которую тот ей протянул. Хельга ещё раз отряхивается, очищает белым пушистым снегом клинок и придирчиво себя в отражении осматривает. А потом и вовсе сама себе язык ребячески показывает. И впервые за это долбанное путешествие — Тяня смехом пробивает. Настоящим, неподдельным, лёгким. Шань на него оглядывается, всё ещё как на придурка смотрит. Но мягко, сука, мягко. У Хельги походу с чувством времени что-то не так. Внутренние часы к хуям сбились, потому что её десять минут превращаются в настоящий час. Свежий снег под подошвой приятно хрустит. Холодом тело обдаёт до самых костей. Пальцев Тянь уже не чувствует. Хельга, довольно Тяня под левую руку подхватив, бредёт по лесу, чуть от радости не подскакивая. Касается то и дело волос и вздрагивает с непривычки — они же теперь короткие. Истории рассказывает небывалые, которым даже Шань изредка улыбается. А плечо у Тяня всё больше и больше болит. Горит почти. Его снегом обложить охота. Он мягко из хватки ведьмы высвобождается, наклоняется и только собирается собрать в заледенелую ладонь побольше снега, как слышит: — Пришли. — Хельга это совсем тихо произносит. Тихо и с надрывом, словно она врата рая нашла, которые всю свою жизнь искала, с ног сбилась. И нашла. Тянь голову приподнимает, как видит то, чего видеть в принципе не может. Тот же бар, который Хельга себе в лесу выстроила. Но лес-то тут другой. Он хвойный. Тут свежестью снега и пихтой пахнет. Шань рядом с Тянем останавливается, скептически оглядывая строение. Оно изменилось слегка. Остекления в нём нет. Одна лишь древесина. Всё аккуратное, вычищенное. А на стенах льдинки в угасающем солнце поблескивают, как новогодние фонарики. Это как в сказке оказаться. Только вот Тянь сейчас уже понять не может: хорошая она или опять кого-то убивать придётся. Шань рядом с Тянем останавливается. Чуть впереди, словно прикрывает его собой. И уже не плечо болит. Где-то внутри болью сладкой отдается и по всему телу теплом колючим распространяется. Дверь в бар отворяется, а к косяку прислоняется мужик здоровый, на викинга прохожий. С длинными светлыми волосами и виском выбритым, по которому такая же длинная небрежная коса спускается. Тянь думает: с такими волосами только в рекламе и сниматься. Думает: с такой внешностью тоже. А потом думать вообще перестаёт, когда Хельга с места срывается, как ужаленная, бежит так быстро, что Тянь и сам не понимает как мужик её словить успевает. А она всё шепчет, шепчет его имя: — Тьёрг!