Говорят, тут обитает нечисть

Мужик этот пугающий. Молчаливый и движения у него резкие какие-то. Он вот за кружкой пива тянется, а кажется вот-вот по роже кулачищем заедет. А кулак у него что надо: руки крепкие, жилистые, в татуировках все совершенно абстрактных, где круги, да треугольники. Он, кажется, без проблем схватит за голову и даже не напрягаясь её надвое расколет. В общем — Рыжему этот белобрысый по нраву. За весь вечер, что они тут отогреваются, рядом с камином детина только пару слов произнёс. «Плед» — когда Хельгу аккуратно в него укутывал, как девчушку мелкую, а она обомлела вся, покраснела и смотрела на него с нескрываемым восторгом, глазами полными счастья небывалого. Глаза её словно звёзды отражали, которых на небе никогда не было — ярких, искренней любовью наполненных, ослепляющих. Укутывать у него получалось неуклюже, она же мелкая по сравнению с ним, вот и возился он с ней минут пять: завернет её так, что только макушка видна, отойдет в сторону, нахмурится, ругнётся на своём тарабарском и заново закутывает, чтобы она хотя бы дышать смогла. Шань за этим вот — нелепым и милым минут пятнадцать наблюдал и сам не заметил, как ближе к огню подобрался. К Тяню ближе. Но это вообще случайно. Ненамеренно оно вышло. А ещё Тьёрг сказал «Пиво» — когда продрогшим Тяню и Шаню — огроменные стаканы приволок. А пиво это — потрясным оказалось. В стаканах больших, с которых конденсат каплями стекал, холодное, воздушной пенкой у верхушки, со вкусом хмельным, чуть пряным, а алкоголя в нем словно бы и не было — не чувствовался этот мерзкий душок спирта, как оно обычно бывает. Тянь за раз — две ушатал. Махом. Не то напиться с дуру хотел, от того, что ему за один день пережить пришлось, не то от того, что плечо до сих пор болит и боль лишь усиливается, когда он им повести пытается. Рыжий стакан свой ополовинил и уже захмелел. Крепкое оно. Вкусное и крепкое. Рыжий глаз с мужика не спускает, который около Хельги уселся — и рядом с ней настоящим гигантом выглядит. Волосы у него пиздец. На водопад похожи, словно шёлковые, струятся по одежде грубой. Сразу видно — с ней он не в одной схватке побывал. Материал у щиколоток плотный, как и на торсе. Он с Хельгой тихо переговаривается на непонятном языке, а с её лица улыбка смущенная не сходит. Она прижалась к нему всем телом и отпускать явно не собирается. Рыжему даже как-то неудобно с ними рядом сидеть. Отогрелся уже. Валить пора. Этих вдвоем наедине оставить. Мало ли чего там ведьма от Тьёрга хочет. Барышни вообще народ странноватый. Тем более, если эти барышни — ведьмы. Хельга сильная очень — это сразу видно. Себя в обиду не даёт, а рядом с Тьёргом расслабилась, словно он её от всего защитить может. Вообще от всего. Совсем-совсем. У Рыжего так же вот недавно было. Когда снова родителей увидел. Когда Тянь ему уши закрывал, собой от этого кошмара закрывал и шептал что-то успокаивающее. Вот тогда казалось, что в мире есть островок спокойствия, которому в плечо уткнуться можно и немного, совсем чуть-чуть расслабиться. Позволить себе не начеку быть. Позволить себе не ждать от всюду опасности. Но с Тянем сейчас что-то не так. Он шипит от боли, как только кружку к губам подносит. У него щеки от хмеля румяные и улыбка вроде беззаботная, а всё равно — не так что-то. Рыжий знает. Тот привалился к деревянной стене, что у самого камина, жмурится, от огня который уже отогрел давно, и не двигается совсем. Смотрит на костёр, на языки пламени, которые поленьями хрустят, на раскаленный добела хворост. Смотрит бездумно и всё пиво тянет. Он рукой правой вообще не шевелит. Рыжий голову поворачивает, растирает затёкшую шею — ведьму на себе протащил несколько миль ведь. В ней от силы килограммов сорок, но даже эти сорок уже ломотой в мышцах ощущаются. Рыжий на плечо его косится. Косится и чуть хмелем не давится. Там, блядь, стрела застряла. Настоящая. Херня с деревяшкой вместо основания. Обрубок какой-то. В плече, блядь. А этот — сидит себе спокойно и пиво, сука пьёт. — Тянь, ты как, нормальный вообще? — Рыжий не из любопытства спрашивает. Рыжий и раньше не был уверен в психическом здоровье этого придурка, который за ним, как привязанный ходил. А теперь — так вообще. Ну сумасшедший же, ей-богу. Только сумасшедшие не замечают у себя в плече ёбаную стрелу. Только сумасшедшие способны Рыжего так долго выдерживать и не сбегать с криками: псих, он же псих! А этот держится. Голову заторможенно поворачивает. Губы медленно облизывает, сметая языком остатки пены. И у Рыжего сразу все доводы к чертям летят. Ну и пусть сумасшедший. Ну и пусть ёбнутый на всю голову. Ему вот так только сделать — и всё. И мозг отчаянно плавит. И тело в жар кидает. И Рыжий психом быть готов, потому что этого придурка прямо тут завалить хочется. Не то убить, не то вытрахать как следует. Ему на дверь указать хочется, мол: пиздуй отсюда, сил на тебя смотреть моих уже нет. Хочется, но не можется, потому что нет сил смотреть на него в этой мантии сраной. Снять её надо, снять, выкинуть к чертовой матери и сжечь. Потому что без неё ведь лучше. Без неё, блядь, на всё уже наплевать будет. — Оцени меня по десятибалльной шкале. — Тянь улыбается ярко так, что глаза прикрыть хочется и зажмуриться. Там цифр не хватит, чтобы его оценить. Там пиздец в неебической степени. Особенно, когда он такой пьяный и голос у него на пару тонов тише становится. Его попросить заткнуться очень хочется. Потому что ещё пара фраз и вправду: раздеть-выебать-вытащить-остриё-и-ещё-раз-выебать. Рыжий застыл от его вопроса всерьёз обдумывая свой план. Простой же план, ну. Ничего сложного. Всего несколько пунктов: немного боли и тонна наслаждения. Поленья хрустко надвое раскалываются, а от костра мелкие красные огоньки взлетают вверх. Тут пахнет травами и солодом. Пахнет мясом засушенным и ягодами. Пахнет настоящим домом. Тут свет мягкий от камина, приглушённый совсем. Интимный, сука, свет. Он тенями на окнах скачет. Он словно спокойствием укрывает от зимы, что окна замысловатыми узорами разрисовала, от снега, который на улице крупными хлопьями идёт. Сюда из трещин немного задувает холодом, который тут же утопает в запахах, растворяется, в огне. Оленья тушка, на которой они сидят мягкая такая, на ощупь приятная. Шань её невольно гладит, пальцами по меху проходится раз за разом. А на стене у входа — каменный топор висит, которым Шаню не терпится взмахнуть, проверить его в действии. Он такие только на картинках видел. А тут — настоящий. Рядом с топором настоящая скандинавская секира, мать её. Отблески от кострища на закругленным острие ловит и смотрится, ну просто отпадно. Шань с такой бы в бой вышел с удовольствием. Ей головы срубать удобно. Они только так лететь с плеч будут — красота. Крови море и приятная тяжесть в руке — для охотника ничего лучше не найдешь. Хотя… Вот же оно, по левую руку от Шаня сидит и набивает голодный желудок пивом, пьянеет с каждым глотком и все лыбится-лыбится-лыбится своей идеальной, белоснежной, въёбывающей. Для охотника — ничего лучше не найдешь. Шань губу закусывает, смотря на Тяня. Он уставшим выглядит. Уставшим и сука, красивым даже с кровью на лице. Её отмыть бы. — Тебе отмыться надо. — Рыжий его вопрос игнорирует. Тупо потому что ну как вот на это ответишь? Десять? Да мало тут десятки. Шань таких чисел не знает, которые подойдут. Вот и не говорит. Шань на стрелу напряжённо глядит. Её вытащить надо. Вытащить аккуратно и в том же направлении, в котором она вошла. Главное, чтобы сустава не повредила. О травмах Рыжий много знает. О том, как их залечивать больно — тоже. И хорошо, что им на втором курсе защитные руны нанесли от ядов всяких, да от столбняка. Там грязи столько было, что Тянь через пару дней скончаться все шансы бы имел. И скончался бы, не будь он чёртовым стражем. Хотя, учитывая то, что рядом Рыжий и ведьма — хер бы ему кто в мир иной отойти позволил. Рыжий бы сначала ему за невнимательность рожу снегом начистил, а потом бы вылечил. Так вылечил, что Тянь его десятой дорогой начал бы обходить. — Я один не смогу. — Тянь серьезно говорит, упрямо руку правую поднять пытаясь. Шипит от боли, кривится, но останавливаться явно не собирается. Рыжий раздражённо его руку перехватывает, возвращая в прежнее положение. Сжимает её так, что больно, но не сильно. А Тянь — придурок. Тянь через боль улыбается. У Тяня улыбки явно на магии какой-то замешаны. Они Рыжему злиться на него не позволяют. Они внутри все мёртвой петлей, они всё в беспорядок приводят. И рядом с ним по-другому уже не получается. Злиться, сука, не получается. Получается только встать и к Тьёргу обратиться: — Тут душ есть? Или раковина. Нам бы кровь смыть. Рожа у Тьёрга зверская. Он поворачивается медленно, словно даёт шанс на то, чтобы смыться подальше и никогда к нему даже на милю не подходить. Оглядывает Рыжего с ног до головы придирчиво. Шепчет что-то Хельге басовито и снова на Шаня смотрит с прищуром. Рыжему под его взглядом совсем неудобно. Тут съежиться хочется и в другую комнату умотать. Но тут вот проблема — других комнат нет. А Рыжий даже от таких здоровяков не бежит. У Тьёрга на лице по всей правой щеке шрам старый и глубокий проходит, задевая верхнюю губу. И несмотря на устрашающий вид — глаза у него кристально-голубые, пронзительные и неожиданно — добрые. В них арктические льдины видны, которые океан радужки бороздят. В них нет враждебности. Только подозрительность лёгкая. Но оно-то и понятно. Запустить в дом двух мутных парней, которые его девушку сюда притащили с обрезанными волосами, которых он касается с нежностью. Он, наверное, к длинным привык. Всё рассматривает её — наглядеться не может. За плечи хрупкие держит и лбом в лоб бодается слабо. Она счастлива. Счастлива так, что словно изнутри светится. Счастлива абсолютно и бесконечно. И он. Он тоже счастлив. Рыжий усмехается — вот как оно оказывается у других бывает. Без драк, без непоняток и с нежностью. Он на Тяня оглядывается и точно знает — с этим придурком такого не светит. Вот Рыжий сейчас из него стрелу вытащит и отчитает как следует. Без нежности. А потом подзатыльник ему отвесит тоже без нежности. А потом… А потом черт знает что, потому что когда Рыжий с Тянем совсем рядом оказывается — вокруг какая-то чертовщина начинается. Вокруг мир тухнет совсем и красочными только его глаза остаются со сталью, плавленой в который, растворяет Рыжего против его воли. Так, наверное, с каждым, кто с ним рядом оказывается — происходит. Шань головой встряхивает, когда Хельга ему уже явно два раза одно и тоже повторила. Она смотрит на него укоризненно, но понимающе, снова мягко произносит: — Там колонка есть в соседнем строении. Вода холодная, но помещение тёплое. Тряпки чистые там же найдёте. — она рукой в сторону выхода неопределенно взмахивает и отворачивается. Прижимается к Тьёргу ещё крепче. А он её к себе жмёт. И им, кажется, даже слов не нужно. Они в молчании друг друга находят. Находят то, что люди единением зовут. То, чего Рыжий ещё не чувствовал. Он хмыкает тихо и отходит, позволяя им вдвоем побыть. И думает о том орле гордом. Может, Хельга его где-то выловила, приручила и в честь любимого назвала, а может тот орёл и есть этот огромный детина. Тут уже не до вопросов, тут плечо Тяня спасать надо. Тут себя в руках надо держать, чтобы снова на Тяня не накинуться в минуту, когда сознание к черту летит. Когда весь мир надвое. Когда в нём только двое и остаются. И поцелуи, господи, поцелуи, засосы, укусы, словно в Рыжего дьявол вселяется. Вселяется и Тяня зверски хочет. Экзорцист тут нужен точно. Экзорцист, минимум десять священников и божья помощь. Потому что тянет к этому засранцу неебически. Тянет так, что когда дюймы между их телами сокращаются, у Рыжего сразу сокращается работоспособность мозга. Рыжий другим местом думает. Или вообще не думает. Или думает только о Тяне-Тяне-Тяне. И что в нём такого? Ну вот — что? Ну да, красивый, тут не поспоришь даже. Ну да, обольстительный — кого угодно соблазнить может даже усилий не прилагая. А Рыжий в этой прекрасной картине, как жирная чёрная клякса чернил, которую художник совершенно случайно поставил — совсем то есть не вяжется. Да и к тому же — мудак Тянь знатный. Мудак, которого любят все поголовно, боготворят те, с кем он встречался, и опадают без сил те, с кем он спал. Одна ночь. Никаких больше встреч, помнишь? И без обид, окей? Поэтому и мудак. Поэтому и не стоит с ним связываться. Полизались и хватит. Подрочили и хватит. Влюбился и хватит, господи, хватит, не нужно дальше уже. Влюбляться это вообще для сердца плохо — оно удары часто проёбывает. Для дыхания это плохо — потому что воздухом то и дело давишься, как астматик со стажем. Для тела плохо это — постоянный стояк, тем более во время битвы с какой-нибудь нечистью это вообще пиздец. Что потом в рапорте писать? Простите, я пропустил удар от Адау, ну, того, который урод неимоверный с двумя головами, который человечинкой не прочь перекусить, потому что у меня лютый стояк был. Нет, нет, что вы. Не на Адау. А потом спросят: а на кого же тогда? А тебе и ответить нечего. Не говорить же, что на напарника. На Адау, который выглядит, как облысевший Орг с повадками невоспитанного крокодила и немытой челюстью с запахом гнилья. На него, получается стояк-то был. Потом точно психом все поголовно звать будут. Даже Цзянь, который все замашки Рыжего терпит. Даже для него это сверх будет. Только Чжэнси, пожалуй, будет плевать — он уже к странностям привык, благодаря Цзяню. Рыжий к Тяню подходит, небрежно его за мантию цепляет, заставляя подняться. А Тянь — пьянь настоящая — прихватывает с собой бутылку виски или чего-то темного и явно покрепче пива. Плетется следом, спотыкаясь, врезается в спину Рыжего рожей и хихикает, как нашкодившая фея. Весело ему. Весело, блядь. А Рыжему страшно. Если Тянь по трезваку, бляха, горячий, то что в пьяном состоянии будет? Пиздец будет как минимум. Как максимум — Рыжего опять вырубит, а опомнится он, когда засосы на его теле оставлять будет и за очередным жадным поцелуем потянется. Потрясно, блядь. Рыжему и так на сегодня потрясений хватило. А это вот — пьяное, веселое и улыбчивое — самое сильное из них. Даже розовая пушистая херня не так удивляет. Рыжий отворяет плотную дверь, шкурой медведя отделанную. В лицо тут же ледяной воздух, от свежести которого закашляться хочется. Снежинки крупные хрустко на капюшон валятся, их на глаза, на ресницы сдувает и Рыжий спешно тянет Тяня в небольшую постройку, справа от основного дома. Как только заходят — дверь прикрывает плотно, пока эту каморку снегом не замело. Тут не так тепло, как Хельга обещала. Но кран действительно есть. Большой такой, крючковатый. Рыжий Тяня усаживает на табурет у которого три ножки всего, толкает его в грудь, чтобы к стене прижался. А Тянь чё — Тянь улыбается. Сладко так. Рыжему совершенно иррационально кажется, что если он сейчас губ его своими коснётся — эту сладость почувствует. Шань головой встряхивает, прогоняя мысли ненужные, мысли приставучие, мысли, которые воплотить вот сейчас прям хочется. Реально ведь сладко будет. Сладко и вкусно. И не остановиться же потом. А тут зима. Тут холод. Тут пар изо рта вырывается. Тут Тянь, небрежным движением с себя плащ стягивает и футболку за ним. А градусы повышаются резко. Как будто тут батарей куча, или комната огнём охвачена. Горит она. Вся ясным пламенем из-за Тяня горит и комната, и рожа Рыжего заодно. Жарень такая, что Шань тоже с себя мантию скидывает. Просто потому что жарко. Просто потому что печёт нереально. Тянь не говорит ничего — просто на Шаня смотрит. И тут же магия, да? Подсознание? А в подсознании все что угодно произойти может. Даже на пьяный и пиздецки голодный взгляд встать может. Блядское подсознание. Рыжий выругивается тихо, сдёргивая нервно с веревок, туго натянутых — тряпки чистые. Всматривается в них, ощущая взгляд Тяня, который не то, что мажет по нему — почти раздевает. Не даёт и вдоха сделать. Не даёт рукам нормально распрямить это тряпьё. Сосредоточиться, сука, не даёт. Шань губу до боли закусывает. Чтобы отвлечься, чтобы медный привкус на языке затёр все рецепторы, которые к Тяню-Тяню-Тяню притягивают. Тянь же просто сидит. Просто без майки. У него же просто засосы, которые Рыжий оставил — по всему телу. Всё же, сука, так просто. А Рыжий надумал себе. Завелся так зверски, что прикоснуться к Тяню боится. Но Рыжий страхам своим в глаза смотреть привык. Вот и смотрит. Смотрит неотрывно, когда на выдохе кожи его касается. Прохладная. Под пальцами мурашки. В глазах Тяня чертовщина какая-то. В его глазах зрачок радужку медленно жрёт. Его глаза въёбанные, чернющие сейчас совершенно. А кожа, господи, такой только касаться и касаться. Вечно. Неотрывно. Рыжий ведёт аккуратно рукой до плеча, задевает стрелу, а Тянь шипит что-то нецензурное, воздух сквозь зубы втягивает медленно, голову вскидывает. И рыжего выключает на минуту. На две. На хер знает сколько. У Тяня ведь линия подбородка тоже в засосах. И когда только успел их оставить. Когда успел — не помнит. Но помнит, что было вкусно и жадно. Было не оторваться совсем. — Будет больно. — Рыжий предупреждает, обматывая руку тряпицей смоченной. Предупреждает голосом хриплым, всё ещё в глаза Тяню глядя. — А потом приятно, да? — Тянь глядит на него из-под ресниц, губы облизывает. А Рыжему взмолиться хочется: ну не делай ты так, а? Тут вот — не делай. Вот нигде так не делай. Мне крышу рвёт. Я не удержусь ведь. Реально же больно будет, а потом, да, потом — приятно. Не надо, просто, блядь, не надо. Шань поливает из бутылки пыльной его плечо, судя по запаху — виски. Крепкий очень. Тянь чертыхается на выдохе и бутылку из рук Шаня перехватывает быстро. Прикладывается к ней губами, делает несколько больших глотков, а потом… А потом вообще пиздец, потому что он Рыжего за одежду здоровой рукой сгребает и как тут вообще сопротивляться? Тут на ногах не устоять, хотя Рыжий и пытается. А может и нет — быстро ведь всё. Ноги ватные. Ноги сами к-нему-к-нему-к-нему несут. Перед глазами херня какая-то смазанная — стена, шкура медведя бурого и Тянь. Близко. Очень. Подсознание жестокая штука. Она над Шанем натурально издевается. Потому что Тянь его губы своими находит. Потому что Шань, как последний придурок губы приоткрывает и чувствует горечь виски, который Тянь ему в рот вливает. Трахею обжигает горючим. И тепло по всему телу. И выходит горько, жёстко, обжигающе. Выходит так, как ещё не было никогда. Выходит на грани сознания. Пиздец. Это настоящий пиздец. Шань теперь по-другому напиваться не сможет. Потому что вот так пить — лучше. С его языком во рту. С его запахом миндальным. С его дыханием на собственном лице. И если до этого Шань пьян совсем не был, то это вырубило по-настоящему. Продолжить адски хочется. Его адски хочется. И всё кру́гом: что голова, что мир, что принципы, которых теперь ничерта не разобрать. И снег по крыше мягко бьёт. И Шаня осознанием, как битой по темечку — стрела. Стрела же. Стрела, которую вытащить надо. Тяню ведь больно. А он представления устраивает, от которых дыхание замирает напрочь. Шань отстраняется медленно, зачем-то ещё раз прижимается своими губами к его. Слизывает со своих горечь и совсем тихо называет его придурком. И быть может, ему только слышится, но Тянь, снова запрокидывая голову и готовясь к боли, шепчет: твой придурок, да? Ну точно показалось. Воображение вообще херовая штука. Она в вещи, которые физически происходить не могут — заставляет верить. Шаня можно поздравить — у него галлюцинации. И галлюцинации этой хочется ответить так же тихо: да. Но Шань только губы поджимает, рассматривает внимательно пику, которая в плече застряла. — Я сверху. — шепчет Рыжий, склоняя голову на бок. — Я только за. Только учти — я снизу ещё не был, так что ты будь аккуратнее. — слова Тяня по мозгу лупят так, что Шань застывает. Тянь. Снизу. Под. Рыжим. Шань вообще не это имел ввиду. Пику эту дрянную он сверху вытягивать, блядь, будет. А еще будет сверху, как минимум в блядских мокрых снах. Шань выдыхает медленно, сглатывает шумно, пытаясь не-думать-не-думать-не-думать о том, как он сверху. Как Тянь его именем задыхается и ещё, ещё просит. И понимает — об этом он теперь будет думать постоянно. Руки, сука, трясутся — и как тут вообще работать? Когда член колом, а в голове картинки отчётливые, яркие, приятные до сладостных спазмов. Шаню на свежий воздух надо срочно. Остыть. В снег рожей упасть и пролежать так как минимум полчаса. И всё равно же думать об этом будет. Представлять будет. Дрочить, сука, на это будет. Шань выдыхает, дыхание задерживает и аккуратно пальцами треморными перехватывает основание острия. Рррраз — и выходит оно туговато. Тянь стонет от боли, рычит, почти дёргается. И хорошо, что Рыжий его рукой придерживает. Прижимает к шее напрягшейся ладонь. Крепко. Как надо. Чувствует под пальцами, как ярёмная взбесилась. И сердце его чувствует, которое бьётся лихорадочно. Которое в такт с сердцем Шаня. У них всё в такт, даже выдох облегчения. Тянь взгляд на него опускает и… И Шаня совсем уже нет. Зрачков в его глаз не видно совсем. Шань забывает, что вообще-то дышать нужно. Что вообще-то в хижину Тьёрга возвращаться нужно. Но руки Тяня почти на его заднице и это почти не страшно даже. Это, сука, приятно. А когда Тянь сжимает их крепко — это нахуй ярким возбуждением топит — смотри не захлебнись. И руку с шеи Тяня убирать не хочется. Хочется покрепче сжать. Хочется посмотреть как у него глаза в удовольствии закатятся. Как голос ломким станет, когда он просить его будет. А о чём просить это уж от Тяня зависеть будет: давай так же. А ещё вот так... д-а-а-а. Давай ещё. Давай сильнее, ну. И когда опять вот так — глаза в глаза — они словно в вакууме оказываются. Тут молнии, гром, тут шторм настоящий. Шань хмурится. Реально же шторм. Реально же молния. И тепло как-то по-особенному. И ботинки к какой-то зыбкой дряни утопают. А зрачок у Тяня сужается мгновенно. Дышать он по-другому начинает. И ярёмная не то, что взбесилась — под ней пульса нет совсем. Тяня точно обескровили. Он бледным стал. Рыжий краем сознания думает — не переборщил ли. Не передавил ли ему сонную артерию, захлебываясь властью над золотым мальчиком, с которым так ещё явно никто не поступал. И ведь почти захлебнулся. Рыжий оглядывается с тихим, но таким, сука, выразительным: блядь. И вправду блядь — они на пляже. На том самом, где песок теплый, мелкий. Где волны под несколько метров. Где самый жуткий кошмар Тяня. И возбуждению тут уже места нет — его как холодной водой окатывает. Тянь в холодном поту. Тянь вообще ни на что не реагирует. Он вдаль смотрит, на яхту, которую из стороны в сторону на волнах кидает, как бумажный кораблик в ванной, полной воды. Он смотрит на фигуры, там, вдалеке. Их три всего. Женщина, мужчина и мальчишка. Мужчина мальчишку в бушующее море выкидывает, швыряет тут же спасательный круг красно-белый и перекрикивая стихию, говорит ему что-то. Отсюда не разобрать. А малец растерян, мальцу очень страшно. Тут чайки эти сраные над головой верещат. Тут тепло, тут красиво, тут страшно очень. На яхте пожарище. На яхте двое остались. И мужчина зачем-то в море выпускает целый магазин патронов. А мальчик плывет. Плывет медленно, потому что его волнами швыряет, как куклу тряпичную. Шань на Тяня оборачивается и видит — тот совсем обессиленн. У него из плеча кровь ткань мочит. У него в глазах небывалое что-то. Там отчаяние, страх, там всё та же стихия, изнутри его разъедающая, оставляющая внутренние гематомы и разрывные, которые уже не зашить. У Шаня выбора нет. Шань раздевается быстро. Берцы расшнуровывает непослушными пальцами, проклиная шнурки. Орёт Тяню что-то, чего даже сам не понимает и кидается в море опасное. В море, которое одной лишь волной такой пришибить может. Под собой оставить, а на берег уже вздутое тело вернуть. Вернуть утопленника. Шань еле как голову над волнами удерживает, ныряет, захватывая ртом больше воздуха и плывёт-плывёт-плывёт туда, где гарь, где малец захлебывается, где ещё живые остались. Волны мощные — Шаню приходится нырять, чтобы на гребень не попасть, ведь гребень к берегу унесёт. А ему туда, туда к яхте надо. Вода холодная до того, что зубы непроизвольно друг о друга стучат. Мышцы болят от сопротивления волнам бешеным. Шаню кажется, он вот-вот захлебнётся, не сможет выстоять, но глотнуть воздуха всё же удается. Как и снова оказаться под водой, где уши до мразного писка закладывает. Давление ебашит жуткое — вот-вот и вены нахер разорвет. Соленая вода глаза страшно щиплет, но закрывать их нельзя. Потому что пожарище яхты отсюда хорошо видно. Видно под водой, как оно колышется, выше поднимается. Пожар — единственный ориентир в открытом море. Шань на поверхность выплывает и видит совсем близко мальчика маленького, испуганного до полусмерти. У него волосы темные на лоб налипли и глазищи серые, знакомые, родные. — Тянь? — Шань пробудет, отплёвываясь морской солью. Зовёт его, и тот голову поворачивает с немым вопросом в глазах. — Слушай меня… — волна снова под собой погребает, заползает в заложенные уши, проникает больно в носоглотку, а Шань снизу смотрит на то, как пацан ногами барахтает, пытается не утонуть. И тонуть ему нельзя. Никак нельзя. Шань выныривает, откашливаясь. Замечает, что малыша ближе к берегу унесло. И кричит ему из последних сил: — Когда волна тебя догоняет, поднимай подбородок высоко. Очень высоко, Тянь. Вытяни его вперёд и напряги всё тело. Прижимай руки к телу, понял? Не сопротивляйся волнам! Они принесут тебя к берегу. Понял? Выживи! Пожалуйста! Его снова накрывает волной, по голове ледяной водой больно окатывает. Выбивает силы, которые Шаню ещё нужны. Там ещё двое. Их спасти надо. Им помощь. Нужна. И малыша спасти надо. Это ведь Тянь. Это ведь тот придурок, который для Шаня таким важным стал. Это ведь тот, кто рядом с ним каждый день и чёртову ночь. Тот, кто воды, оказывается, боится. Тот, к которому Рыжий совсем неравнодушен, оказывается. В кого он, блядь, взял, и влюбился, сам не понимая как. Вот так просто. Просто взял и… И ему выжить надо. Ради Рыжего. Он обязан, черт его задери. Шань отвлекается, смотря на малыша, когда его к воздуху швыряет, оглядывается всё ли с малым хорошо. А он — парень умный. Делает всё так, как Шань сказал. Уже почти у берега. У оцепеневшего Тяня, который так и сидит на этом стуле с тремя ногами. Рыжий гребёт вперёд. К огню. К яхте. К тем, кто Тяню дорог. Он снова ныряет и глазам своим поверить не может. Там, на много километров внизу — огромные щупальца. А на щупальцах острия, словно серпы. Острые, быстрые. Шаню ещё немного проплыть остаётся, но страх сковывает конечности, страх по венам течет. Страх чего-то огромного, которое в океане бездонном еле умещается. Оно яхту за собой тащит. На дно тащит. Господин Цзянь говорил: если тебе страшно — уколи себя иголкой. Господин Цзянь говорил: это приведёт тебя в чувства. Иголки у Шаня нет. Клинка тоже. Зато есть зубы, острые, которыми он отметины на теле Тяня составлял. Шань видит, как вода пузырится, когда его снова погребает под волной и с силой впивается зубами в предплечье. До искр из глаз. До того, что что страх отпускает немного. Во рту соль противная, а он плыть дальше может. Шань, выплывая на поверхность орёт, что есть сил: — Прыгай! Плыви отсюда! Оно затягивает яхту! Человек на яхте тоже застыл. Он на Тяня очень похож. Он молодой совсем и патроны все израсходовал. Шань всё ближе подбирается, харкает солёной водой, не слышит ничерта, ведь уши заложило. Напрягается всем телом, хватается за верёвку, что на палубе болтается и тащит за собой мужчину, схватив его за брючную ткань. Тот брыкается, кричит что-то. Но Шань напуган до спазмов в желудке. У Шаня всё мышцы в месиво. Ему внутренности от боли и страха выблевать охота. Он стягивает мужчину за собой и за волосы тянет его подальше от щупалец. На них присоски в человеческий рост ухватили яхту. И резко тянут её вниз. Вода плещет во все стороны, огонь под водой угасает медленно, полыхает в пучине, куда яхту чудище уносит. А парень прекращает сопротивляться. Плывет за Шанем безмолвно. Он знает, как плыть. Он знает, в каком положении тело на гребне волны удерживать. В его глазах скорби целые тонны. И много солёной воды. Не то от волн морских, не то от потери страшной. Там ведь женская фигура ещё была. И её на дно унесло, вместе с яхтой. В водоворот, в который чуть Шаня и его не затянуло. Берег уже близко совсем. Тянь на песке на коленях сидит. Тянь безмолвно вдаль смотрит. А мальчишка тот озирается, не понимает что происходит. И только когда Шань на берег без сил выползает он слышит сквозь толщу воды, что в уши забилась — слабое, ломкое, болезненное: — Мама, мамочка! А потом Шань обессиленно валится, чувствуя, как щёку щекотит пена и рыхлый песок. Глаза закрываются, а к нему кто-то бежит. Говорит что-то но Шань не слышит. Шань устал. Шань очень хочет отдохнуть и никогда больше не бороться с водой.