Говорят, тут обитает нечисть

Руки утопают в нагретом солнцем песке, хотя ночь уже. Пальцы буквально засасывает, мягко царапает крупицам и хочется руки в этот песок опускать и опускать. Закрываться, потому что приятно. Чаек над головой много, они кружат, перекрикиваются о чем-то своём, на людей внизу смотрят с интересом — может эти люди, им, чайкам, батон хлеба принесли. Который распространяет запах свежей выпечки и горячий ещё внутри, а корочка на батоне этом — самое приятное — хрустящая. Но батона у людей нет. Люди там вообще какие-то странные. Одеты они странно, а малец, так вообще ревёт. Чайки к таким не подходят. Чайки дальше летят, подальше от шторма и людей. Тянь, ослеплённый пожаром, отмирает сразу же, как только яхту затягивает буйным водоворотом вниз. На ту глубину, на которой ещё ни одному человеку побывать не удалось. Он на линии берега на коленях сидит, согревая собой — того маленького мальчика — себя. Ткань на ногах уже промочена, да и черт с ней. В неё пена забивается, щекочет коленки, на ней песка так много. А у Тяня отчаяния много. Двое. К нему плывут из последних сил — всего двое. Он снова свой кошмар видит, когда спасаются все, кроме матери. Её утаскивает силой неведомой, исполинской, страшной. Её никак не вытащить, за ней только тонуть. А тонуть ему нельзя, у него на руках ребёнок маленький, у него отец — его кончины не переживёт. Тем более такой. Тем более в том же море, куда маму затащило. Тем более в подсознании ведьмы, которую, нет — не убьют. Её пытать будут долго и люто. Ей умереть не дадут. Подлечат — и снова пытать. Зубы по одному выдергают. Ногти снимут тоже по одному. И кожу снимут. А потом за мышцы примутся — резать-резать-резать. С глазами делать ничего не будут. Только моргать запретят — чтобы видела всё до мельчайщей детали. Чтобы орала от боли. А потом лечить её. И заново пытать. И так по адскому кругу. Тянь знает — отец это без проблем может устроить. А Хельга для таких пыток не создана. Она для любви вся, к Тьёргу. Она вообще людей, как оказалось — любит, помогает им. Она не злая. Не та, которых их убивать на лекциях и полевых испытаниях учили. Те — жуткие совсем. Те напускают на себя магию замены и вместо ведьмы трехсотлетней перед тобой уже девочка с заплаканными глазами, в которых небо отражается, когда она снизу вверх на тебя трепетно смотрит. В которых чистота и искренность — тоже напускные. И девочка эта заворожить может так, что ты сам себе клинок в живот вгонишь и проведешь им от солнечного сплетения вплоть до лобковой кости, кишки с улыбкой вытащищь и ей протянешь. А потом на колени перед девочкой упадешь и она добьет тебя кулачком по темечку. Аккуратно так. Но в кулачке этом силы столько, что под землю уйдешь сразу. Вот тебе и ведьмы. Хельга другая. Тянь об этом уже совсем не думает. Он Шаня из воды мягко выволакивает. К себе бы его только, к себе. Тот ребенок и Чэн — это наваждения, он знает. Тут реален только Шань. Шань, который по дурости полез с яхты всех спасать. Тот Шань, который сейчас отплёвывается солёной водой вперемешку с песком. Тот Шань, которому удалось мелкого научиться с волнами бороться. Тот Шань, которому не наплевать было на страх Тяня, и он сам с ним бороться полез. Псих. Невероятный, волшебный, умопомрачительный псих. Его, Тяня — псих. Он дрожит весь от холода, бормочет что-то про щупальца и цепкие серпы. Ругается до сих пор, даже когда почти без сознания. У него губы посинели. У него температура тела предельно низкая и греть его срочно надо. Тянь убеждает себя, убеждает-убеждает-убеждает, что Чэн с тем мелким справятся. Тогда ведь справились и сейчас — сейчас тоже. Тянь руки в воду опускает, набивая рукава песком, приподнимая Рыжего, чтобы тот не захлебнулся, добравшись до берега. Подхватывает его под поясницу, под ноги, чтобы нести было удобнее. И он не лёгкий, он мокрый весь и дрожит. Тянь тоже дрожит и не понимает почему. Может, от того, что снова со своим кошмаром лицом к лицу встретился, может, от того, что Рыжий в опасности был. А ему нельзя. Нельзя ему в опасности. Только если Тянь рядом, который спину прикрыть сможет. И теперь они уже точно квиты. Разобрались со страхами друг друга. И быть может, эти кошмары больше не будут так часто их мучить. Быть может, на пляже этом, где звёзды чистым синим отсвечивают, где луна — настоящее серебро, где шум прибоя и волны оставляют после себя солёную пену — не будет страшно. Будет хорошо. Потому что Рыжий тут. Рыжий рядом. В руках Тяня. Продрогший, холодный и спрашивает как там малец. Тянь смеётся. Смеётся не от того, что смешно. Смеётся нервно. Потому что малец тот — он и есть. И Рыжий, как там не крути — его спас. Тянь только и может, что прижаться губами к его макушке, колкой, рыжей, мокрой и сказать: спасибо. Тихо совсем, чтобы это слово чайки себе забрали, перекричали, чтобы волны его собой смыли. Но Рыжий слышит. У него слух отличным отказывается, потому что он чуть из рук не выпадает, когда из него вода выходит, когда он кашляет надрывно, пытаясь произнести: не-за-что. Есть за что. На такое немногие способны. Только психи ведь в бушующее ураганом море кидаются. Только психи, которые сейчас отдышаться не могут и ртом своим красивым воздух хватают. Только психи, которые под восемьдесят кило — в руках приятной тяжестью. Впервые Рыжий не сопротивляется. Впервые Рыжий позволяет ему помочь. Впервые Тянь кому-то так искренне помочь хочет. И наплевать на то, что плечо болит адски, прострелами жара и кровью, которая ткань уже вовсю промочила. И наплевать, что на том берегу — проекции маленького Тяня и Чэна маму ждут. Тянь сейчас только понял — не дождутся. Он сам не дождётся. Не сможет. Такова уж реальность: жёсткая, ублюдская тварь. Она не возвращает того, кого себе забрала. А забирает навсегда. И кого именно — никогда не угадаешь. И Тянь ей натурально рожу набьет, если она на Рыжего посягнет. Он же псих — она им подавится и выплюнет. Тянь улыбается этому, продолжая Шаня нести неизвестно куда. Рано или поздно пляж закончится. Рано или поздно они хижину найдут. И Тянь Рыжего отогреет. Рано или поздно он ему сказать сможет: никогда так больше не делай, слышишь? Ты хоть понимаешь, как я испугался, а? Ты хоть… Не делай так ладно? Не надо. Не оставляй меня одного ни там, на пляже, вообще нигде, договорились? Клянёшься? На крови, Шань, на крови. На языке горечь от чего-то. Нет, это не то дрянное пойло, которое они разделили в поцелуе. Это горечь страха, который до сих пор внутренности жрет: а что если… Что если бы Рыжий не смог бы выплыть? Что если его тоже затянуло бы водоворотом? Что если бы щупальца к нему прицепились и в пучину, на дно, туда, куда людям не попасть никак? Что если бы Рыжего он больше не увидел? Что если бы… Это слишком уже. И именно это горечью на языке, скрученными узлами внутри. Именно это теперь почему-то пугает больше горящей яхты. Тянь принял своё прошлое. И теперь боится будущего. Да, есть на них защитные руны, заклинаний целые тонны, но что если бы… Тянь бы точно рехнулся. Не нужен ему другой напарник. Ему вообще никто другой не нужен. Не проклятье, это, черт же задери. Не сглаз и не болезнь. Это просто Рыжий. Просто тот, кого психом зовут, заслуженно, кстати. Это просто уже раз и навсегда. Это то, чему Тяню ещё учиться надо. Он, вообще-то лучший на потоке. Он знает обо всём и много. А о влюбленности — нихрена. Ему учиться надо. Познавать Рыжего — как нечто, что объяснению не поддаётся. И никакие лучшие врачи, именитые ученые, и даже старейшие ведьмы тут не помогут. Тут самому надо. Аккуратно, осторожно и неторопливо. Потому что Рыжий ведь псих — его что угодно спугнуть может. Ещё бы башку при его виде не срывало — вообще блеск был бы. Но её срывает с корнем, с мясом, а все рецепторы в абсолютный плюс неосознанно. Потому что Рыжий. Потому что рядом. Потому что трогать, его, трогать везде, исследовать, понимать, принимать, наслаждаться. С ним по-другому никак — Тянь уже пробовал по-другому. Тянь провалился. И сейчас вот — в него проваливается, когда песчаный пляж наконец переходит в еловый лес, где снег лежит на верхушках. На облака этот снег похож — такой же бугристый. Под рифлёной подошвой хрустит свежестью. А изо рта пар. Рыжему холодно очень. Он ведь мокрый. А впереди так кстати хижина Тьёрга теплым лимонным светом путь освещает. До неё Тянь бежит, улыбается, когда Рыжий прижимается к нему крепче, держится руками за плечи и матом его кроет. А Тяню каждому ругательству поддакнуть хочется. Да — мудак. Да — мог бы помедленнее. Да — плечо ведь всё ещё болит. Да — совсем ёбнулся. Да — укурыш проклятый. Да — та ещё сука. Да — Тянь готов по смазливой роже получить. Да, Шань — дважды. Да — Тянь по полной огребёт, как только Рыжий отогреется. Да — Тянь теплый. Да — как печка. Да — о него только греться и греться. Да — Тянь сам его отогревать будет. Да, Шань. Да, Шань, да-да-да. Дверь Тянь не открывает — выпинывает. Ну тут по-другому совсем никак. Рыжий же на руках. Жмётся же всем телом, дрожит так, что зуб на зуб не попадает. И не ругается больше. Он, кажется, всё сказал. А Тянь всё понял. Хельга на выбитую дверь поворачивается всем телом, а Тьёрг её собой тут же прикрывает, хватаясь за топор. Вскакивает на ноги и уже на Тяня бежит с глазами злющими, бешеными, едва затормозить успевает, схватившись за косяк. Оказывается нос к носу с Тянем и смотрит скептично. Видно — объяснений ждёт: — Шань нырнул, там море было, а тут холод, мне его отогреть надо, в общем. — Тянь поясняет, путаясь в словах, потому что детина на него сверху вниз угрожающе смотрит. И топор этот ещё каменный у него в татуированной руке. И рука сама огромная, как голова Тяня. И взгляд такой, что если ему объяснение не понравится, он этим топором Тяню башку без прелюдии снесёт. Хельга поспешно переводит ему и явно что-то свое добавляет, кивая важно на Рыжего, который в себя уже полностью приходить начинает: оглядывается, хмурится детине и пытается из хватки Тяня выбраться. Выбраться не получается. Тянь держит крепко. Тянь ребра его нащупывает и проходится по ним пальцами. А Рыжий щекотки боится — извивается в руках, клянётся, что Тяня уроет и прямо под этой землянкой прикопает. Тянь только головой в знак согласия качает, а сам губу прикусывает, только бы не засмеяться. Пояснения Хельги, Тьёрга вроде как устраивают и он пропускает их внутрь, с Тяня глаз не спуская. Потом всё же отворачивается, осматривая дверь, закрывает её, открывает и закрывает снова — проверяет не выбило ли крепления. Крепления на месте, а значит и голова Тяня в ближайшее время, тоже на месте будет. Если Рыжий вдруг не отогреется слишком быстро и не решит иначе. Теперь по дому свечи расставлены — толстые и высокие, чтобы освещение лучше было. А на кострище заяц жарится. Ну или кто там такой лопоухий, правда уже без шерсти. У Тяня в желудке спазмы голодные и ему в принципе всё равно кого там детина поджарить решил, да хоть того же розового пушистика, разве что го́ловы внутри лишними были бы. А так всё сойдёт. Он уже не помнит, когда последний раз ел. Кажется, эти путешествия по подсознанию — бесконечные и в реальном мире прошло не меньше месяца, а то и год. И вроде возвращаться уже пора, да только Хельга медлит, ждёт чего-то. Или просто забыла, что реальность существует. Ей и тут, рядом с детиной хорошо. Когда с любимым время проводишь — так оно и бывает. Ничего, никого в мире больше не существует, только двое. Только бесконечность на двоих поделенная и радость грудь щемящая. Тянь нехотя Рыжего у костра аккуратно на ноги ставит. А тот устал зверски. Он ближе к костру подбирается и зевает. Ещё бы — с морем так долго и упорно бороться. Со страхом Тяня бороться. Конечно, устал. Тянь наклоняется к нему, чтобы никому слышно не было, шепчет на самое ухо, которое на губах ледышкой кажется: — Переоденься, а то не согреешься. Отстраняется так же нехотя. Потому что очень уж правильным кажется вот так — рядом с ним на расстоянии выдоха. — Без тебя знаю. — Рыжий даже не шипит привычно. Рыжий от Тяня отмахивается и тут прямо сгребать с себя начинает взмокшую ледяную одежду, которую во время шторма снять не успел. Отвернуться не пытается или даже привычно прикрыться от Тяня. Да ладно от Тяня — Тянь его голым видел. На Хельгу и Тьёрга ему тоже как-то наплевать. И смотреть на него — даже такого уставшего, заебавшегося интересно. Но вот то, что другие рядом — Тяня порядком напрягает. Он становится так, чтобы ничего видно не было. Чтобы никто на его-его-его, посмотреть не смог. Его. А другим, оказывается, и не надо вовсе. Они собой заняты. Не заметили бы даже огромного ящера три метра ростом, который по округе бы вышагивал важно. У них там своё что-то. Им не до голого Рыжего. А у Тяня сердце в глотке бьётся. У Тяня дыхание напрочь сбоит. И глаза машинально вниз упираются, хотя он старательно пытается хотя бы на пресс смотреть. Красивый у Рыжего, сука, пресс. И то, что ниже тоже. И весь он, блядь, красивый, даже когда уставший и смотрит и на Тяня волком, натягивая запасную одежду, которая в крови вся — путается в рукавах треморными пальцами. Да и чёрт с ней, с кровью. На Рыжем даже пыльный мешок смотреться будет отлично. Он дрожит всё ещё, ближе к огню присаживаясь. Руки вперёд вытягивает, словно к огню прикоснуться хочет. А ему к огню и не надо, Тянь сейчас гораздо горячее. У Тяня тело этим огнём охвачено, словно его подожгли и потушить забыли. Тянь оглядывается на кресло огромных размеров. Это кровать целая. Там как минимум четыре Хельги поместится, один Тьёрг, и Шань с Тянем. Там плед лёгкий, не колючий, из шкуры какого-то животного сделан. Похоже, из медвежьей, идеально белый и Тянь уверен — теплый. — Пойдем погреемся. — Тянь легонько плеча Рыжего касается, который от его прикосновения уже не вздрагивает, руку не скидывает, только поворачивается лениво. Смотрит угрюмо и говорит хрипло: — Ты дебил? Я и так греюсь. — он показательно ещё ближе к огню садится и ему рожу уже точно напекает. Ему в нос запах поджаристого мяса сочится, которое ещё не готово, но уже хочется кусочек себе урвать, попробовать. Разжевать припёкшееся мясо, с которого жир топленный по подбородку, да по пальцам стекать будет, а на языке пряный вкус останется, от которого слюна лишь сильнее выделяться начнет — вкусно же. Вертел Тьёрг поворачивает медленно, со знанием дела. А Хельга, господи, как на гуру готовки на него смотрит. Тянь бы её влюбленной дурочкой назвал, но он сейчас такой же. Такой же влюбленный и абсолютно точно — дурак. Потому что о черепушек чешется одна лишь мысль — сесть на это исполинское кресло, прижать к себе Рыжего и укутаться в эту штуку, которая на огроменную шубу похожа. Романтика, блядь. Рыжий эту романтику на хую явно вертел. Рыжий на такое только под угрозой смерти согласится. Но Тянь же парень упорный: — Там теплее будет. — он большим пальцем указывает на кресло. Старается рожу посерьёзнее сделать. Чтобы на ней паскудная улыбка не проскользнула. Чтобы Рыжего в капкан собственных рук снова заманить. Заманить и как бы не дёргался — не отпускать уже. У него ж сил нет больше. Он же их все морю оставил. И Тяню шанса совсем не оставляет, когда нос морщит придирчиво и сообщает так же серьезно: — На хер иди. Тянь вздыхает. Он бы пошёл. Ещё как. С удовольствием и желательно со смазкой, окей? Но не здесь. Он бы пошёл. На Рыжего хер, например, потому что выбора этот засранец не оставляет. Потому что даже если Шань в крови чужой — Тяню плевать. Отмыть же можно и как новенький будет. И, ну как тут остановиться-то, ну вот — как? — На твой — без проблем, но если ты будешь болеть, с этим повременить придется. — Тянь голову на бок склоняет, наслаждаясь реакцией Рыжего. А реакции у него — загляденье: взгляд лютый и в противовес этому — пылающие щеки. И явно мысли об этом. Тянь смешок сдерживает. — Пошли, Шань. Я просто тебя согрею, обещаю. Не теряй время. Потому что время — понятие растяжимое, а Рыжего на себя уложить хочется здесь и сейчас. Пока что просто уложить и согреть собой. А что потом — сам дьявол знает. И такому даже дьявол смущённо отвернётся, скажет, что у него дела срочные появились и смоется в свои круги адовы. Шань вздыхает, словно ему предложили не в кресле посидеть, а целую тарелку червей сожрать вприкуску с майонезом. Шань встаёт, всё ещё на Тяня недобро поглядывая и плетется к креслу. Понимает ведь — там явно удобнее. Там и уснуть можно. Там мягко. Тянь едва успевает первый на кресло запрыгнуть, чтобы Рыжему уж точно мягко было. Мягко и очень жарко. Тянь знает, как его тело на Тяня реагирует. Тянь наслаждается, потому что Рыжий матерится отборно, пару раз брыкается, порывается встать, а потом плюёт на всё и облокачивается о Тяня, вытягивая ноги, которые как раз до другого края кресла достают. И это победа. Это улыбку вызывает и задушенный смешок. Это понимание вызывает — с Тянем ещё никто так себя не вел. И так даже приятнее. Так даже лучше. Рыжий голову ему на грудь укладывает, ворочится, чтобы удобнее было, скрестив руки. И засыпает он быстро. Сопение сначала недовольное слышится. А потом совсем уж мирное. От которого внутри что-то приятно дёргает. Его спина горячая, врезается острыми лопатками в живот, но это пустяки. Плечо ещё болит, но Шань, как настоящий анестетик действует. А таких ни один навороченный анестезиолог не знает. И боль эта приятной даже становится. Лопатки, упирающиеся в живот, плечо… Такие, блядь, пустяки. Тянь аккуратно, чтобы не разбудить руками его обхватывает, прижимает к себе, как и хотел. Прижимает так, словно и вправду Рыжий больше никуда от него не денется. Вдыхает запах его волос, которые морем пахнут, пеной солёной и им-им-им. И теперь во внешний мир Тянь совсем не торопится. Куда ему вообще спешить? К кому? Когда тут — вся огромная неизученная и очень грубая вселенная у него на руках уснула. Когда огонь волос прямо под подбородком ощущается колко. Когда Рыжий во сне бурчит что-то неразборчивое и явно злое. Бычит явно на кого-то, а Тянь поглаживает его по шее легонько пальцами — вверх-вниз. И тот, как ни странно — успокаивается. Не ругается больше, переворачивается и утыкается носом в надплечье. А Тянь дышать перестает. Не то от того, что разбудить боится, не то от того, что вот так — приятно очень. Тянь замирает. Замирает и понимает — у них сердца в одном темпе гулком бьются. Бьются друг о друга, словно прикоснуться пытаются. И соприкасаются ударами. Тянутся друг к другу. И вот так — всегда должно быть — так Тяню сердце говорит. А оно, хоть и глупое, но иногда бывает право. Тянь и сам не замечает, как закрывает глаза, с лёгкой улыбкой. Потому что тепло, хорошо до одури и приятно по всему телу — с кем-то засыпать, а не трахаться. С кем-то в обнимку просто и без привычных пошлостей, которые сразу в голову лезут. Лезть они, конечно, не перестают. Но уже на одном лишь сосредоточенны. На рыжем и злом. И снится Тяню блаженное ничего. Это так круто оказывается, когда ничего не снится. Когда на фоне поленья редко потрескивают. Когда на фоне тихие разговоры Тьёрга с Хельгой. Когда на фоне грохот жуткий и холод в хижину врывается, а в сон клинится визг Хельги. Тянь резко глаза открывает, машинально прикрывая руками Рыжего. Оно как-то само получается. Сонное марево спадает сразу же, когда Тянь видит троих таких же огромных детин с оружием в руках, которые с Тьёргом на повышенных тонах разговаривают. Шань тоже голову поднимает крутит ею, моргает пару раз заторможенно, но как только чужаков замечает — включается мгновенно. Ррраз — и он от Тяня резко отталкивается, становясь на ноги. Клинок из ножен вынимает и застывает в боевой позе. — Нам пора! Срочно в круг! Все! — Хельга кричит голосом не своим. Голосом рваным и испуганным. — А Тьёрг? — Шань пятится к кругу, выставив перед собой клинок. Амбалам на Рыжего плевать, как и на всех, кроме Тьёрга и Хельги. Они на неё серпами указывают и говорят что-то от, чего Тьёрг звереет. Что-то, от чего он срывает топор ручищей огромной, что у входа висел, и всаживает его в голову первого, у которого усищи длинные. Всаживает в темечко прямо. Голова надвое, кровь хлещет струями по две стороны. А топор застрял. Остальные двое: рыжий с косой до задницы и темный с бородой нечёсанной — Тьёрга опрокидывают. Прижимают к полу так, что он оторваться не может. Первый удар приходится ему под ребра, отчего он сипло выдыхает и дышать, кажется, вообще теперь не может. У амбалов сапоги тяжёлые. В них ярости бесконечно много. В них силы как у целой армии. — Спасите его! — Хельга захлебывается слезами, а сама из круга выйти не может, ведь знает, что если её вырубят — они отсюда хер выберутся. А выбираться надо. Очень. Круг травами выложен, а посередине такой же котелок с варевом. Только оттуда теперь красный дым валит. А Шань валит на здоровяков. С клинком, которым им, блядь, как зубочистка. Шань точно псих. А Тянь теряется во времени, потому что быстро всё происходит. Треск пламени свечей. Шаня валят на спину. Хрусткий звук в себя приводит. У Тяня красная пелена перед глазами — они могли Рыжему позвоночник сломать с лёгкостью. Песочные часы ссыпают крохи вниз тихим шипением. Шань уворачивается от топора, который должен был его надвое расколоть, как того, который уже мертвый, с застрявшим топором в башке. Топор усачу до самого носа дошёл. Вытягивать его трудно будет. И прикрывать как-то Рыжего нужно. Потому что против него двое прут. Двое, с которыми и десятерым охотникам не справиться. Тянь орёт во всю глотку, отвлекая их на себя. Те глядят на него, как на жука, что на пикнике есть мешает. И правильно, что глядят, потому что Рыжий успевает секиру с петель сорвать. Рыжий режет ею плотный холодный воздух и попадает прямиком в защитный, словно хитиновый — панцырь на торсе, срезая косу здоровяка, которому это явно не нравится. медная коса на пол слетает мучительно-медленно. Здоровяк морщится в отвращении, рукой взмахивает и Рыжий уже через всю комнату летит, врезаясь спиной в шкаф из которого кастрюли да чашки летят звонко. А Тянь чё — у Тяня нож. Тянь разбегается, запрыгивает на кресло, вытягивается всем телом, ловя напряг небывалый, и с него, словно с батута — прыгает на того, которому косу отсекли. Тянь вообще ни на что не надеется. Клинок это лучше чем нож. А бить всегда лучше в самые незащищённые места, даже если у тебя простой кухонный нож из арсенала доброй ведьмы. И Тянь бьёт. Всаживает его прямиком в глаз зелёный. Который тут же кровью брызжет на лицо. Нож сначала мягко входит, а потом застревает в рыхлой кости. Повсюду крик и возня. Тянь еле понимает, что происходит. Брыкается, когда его за шкирку поднимает бородатый, рыча так, что каждый нерв напрягается. Тяню воздуха катастрофически не хватает. Ему шею перетягивает воротом плотным. В глазах капилляры лопаются, а вены на шее кровью наполняются, давлением виски ебашит. Бух-бух-бух. Круги темные перед глазами расползаются, не дают ничего углядеть. Бух-бух-бух. У Тяня потеря в пространстве — Рыжего не видно. А значит беда. Бух-бух-бух. И ножа у него в руках нет — застрял в глазнице у косматого с косичкой, который на колени повалился, пытается нож вытащить и орёт дурниной. Орёт так, что грохот в горах слышится. — Лавина! Приближается лавина, быстрее! — Хельга руками взмахивает, кидает в амбалов всем, что под руку попадается. И оно эффекта вообще не имеет. Оно им — как мушки. Тяню еле как удается выкрутиться, раскачавшись всем весом тела и повиснуть на спине бородатого, обдирая руки в кровь. Плечо зверски тянет болью. А вокруг грохот нереальный, крики и Рыжий, который тащит Тьёрга в круг. Тьёрг тяжёлый. Бородатый Тяня сбросить пытается, ударяется спиной о стены, прошибая их до трещин, прошибая дыхалку, кроша кости в пыль, разрывая органы. Острая боль пронзает, но не даёт руки расцепить. Расцепит — умрет. А ему нельзя. Он только что Рыжего нашел и терять его не собирается. Не собирается просто так сдаваться. Вот так — глупо умирать. Ему Рыжего не хватило. Никогда не хватит. Ему ещё вечности с ним провести нужно. Узнать. Приручить. Понять. Нельзя ему, ну нельзя же. А потом… Потом перед глазами мелькает холодный металл, который срубает Тяню челку, который срубает голову бородатому и тот падает. Падает так, что Тяню кажется, и он вместе с этим умрет — телу не пошевелиться. Всё болью жгучей охвачено. Внутри одно месиво и чёртов фарш. Он голову еле как поднимает и видит последнее, что хотел бы видеть перед смертью. Болью кроет так, что сказать и слова не получается. А сказать хочется. Так много хочется. Так много важного. Очень важного, теплого и искреннего. Того, чего ещё никому и никогда не говорил. Именно Рыжему сказать. Получается простонать, глядя на Рыжего, который дышит тяжко, выпуская из рук секиру. Он Тяня на себя взваливает и бежит, потому что лавина уже видна за окнами. Огромные волны снега сметают высокие ели, погребая их под собой, выдирают с корнем столетние деревья. Она и их под собой погребёт. Хельга кричит что-то неразборчиво. И они почти уже у цели, почти в кругу — как Рыжий падает. Тянь за ним, успевает сгруппироваться, скатывается в круг, где уже дымом заволокло, от которого Тянь отключаться начинает. Но боль не позволяет глаза закрыть. Боль не позволяет в мир грёз опуститься окончательно. Тянь оглядывается в непонимании, видит, как Рыжего утягивает сильной рукой того громилы, что с косичкой. Тому, кажется, плевать на то, что он лишился глаза и вот-вот под лавиной подохнет. Он тащит за собой Шаня. Шаня, которого Тянь защищать поклялся. Которому Тянь ещё так много сказать должен. Так много… В кругу Хельга испуганная и Тьёрг в отключке. А Тянь без Рыжего не уйдёт. Тянь секиру на ходу поднимает, чувствует, как ладонь, с которой кожа содрана прирастает к холодному металлу сгустками крови и бежит-бежит-бежит вперёд. Из круга. К Шаню. Который орёт что-то. Который ботинок с ноги, на которой хватка мертвая снять пытается. Марево перед глазами не даёт сосредочиться. зверская боль во всём теле только быстрее двигаться заставляет, потому Шань-Шань-Шань, ему может быть ещё больнее. Тянь замахивается, пытаясь удержать оружие двумя руками, который раздирает зверским холодом и тут же жаром от выступающей крови, пытается не промахнуться, не упустить последний, сука, шанс и отрубает что-то, во что секира с трудом входит, прорубает крупную твердую кость. Тянь секиру от рук отдирает вместе с кровью и кожей, с мясом и тащит Шаня, который, кажется, уже в отключке. Из последних сил тащит в этот херов круг, а потом… Потом краснота одна. Потом кружит страшно. Потом крики-крики-крики и кажется, что-то непоправимое случилось. Кажется, смертью пахнет.