Говорят, тут обитает нечисть

Рука касается чего-то теплого. Чего-то из чего, это тёплое вытекает. Рыжий жмёт крепко — мертвой хваткой расслабленную явно, чужую руку. Жмёт так, как сжимал мальчишка на волнах спасательный бело-красный круг, с которого капли скатывались, обернутый мокрой бечёвкой. В нос клинится отвратительный запах. Больничный. Резкий очень. От него голова кружится и тошнит невероятно. От него Рыжий уворачивается. Но уворачиваться плохо получается — тело не слушается. А ту руку он всё равно держит. Держит и не отпускает. Нельзя её отпускать. Она своя. Она родная. Сознание не позволяет — бьётся болью о череп: отпустишь — и всё. И беда настоящая будет. Не отпускай, понял? Никогда не отпускай. А резкий запах отчётливо аммиаком отдает в неебических количествах. И почему-то кошачьей мочой. Словно Шань оказался в помещении непроветриваемом с тридцатью — не меньше, — кошками. Этот смрад дышать не даёт. Рыжий глаза открывает недовольно и машинально руку Хельги от лица убирает. Она в тонкой ладошке зажимает какой-то ведьминский пузырек, от которого и несёт этой дрянью. Горло дерёт и Шань закашливается, переворачивается на бок, словно его вот-вот вырвать должно. Но тошнота тут же отступает, как и запах мерзкий. — Очнулся! — голос Хельги бодрый и даже весёлый. — Не злись, это амиак простой. Чему тут веселиться — Рыжий не понимает. Он во время схватки отключился. Когда бороться надо было. Тоже мне, охотничек. Господин Цзянь по голове явно бы не погладил. Он сначала проверил бы в порядке ли Шань, а потом отвесил подзатыльник тяжёлой рукой: что за фокусы, Шань. Отключаться во время схватки? Тебя убить могли! Могли, да видно — не убили неведомо как. Тут лавина должна была хижину накрыть, а Шаня гневом того, с ножом в глазу. Рыжий садится резко, осматривается со взглядом абсолютно диким. Тут вообще пиздец должен был быть. Но пиздеца пока нет. Есть Хельга. Есть часы настенные, которые секунды медленно и громко отмеряют. Есть камин, в котором костер только что развели и он мелкий ещё совсем. Трещит поленьями — разгорается. Тут через окна деревья исполинские, без листьев, а ветки огромные только на верхушках растут. Тут повсюду отражения. До Шаня доходит — это реальность. Вроде бы. Потому что подсознание штука херовая, он это уже понял. Подсознание только и делало, что убить их пыталось. Манило чем-то красивым и милым, а потом это красивое и милое оказывалось опасностью смертельной. И приходилось бороться-бороться-бороться. Выживать приходилось. И Шань сейчас вовсе не уверен, что он жив, что в реальном мире. Потому что и тут все не настоящим кажется. Ненастоящие зеркала, которые всю хижину окутывают. Ненастоящий лес за окнами в пол. Не настоящий Тьёрг, который обмазывает свои пальцы каким-то красным месивом, зачерпывая его из мелкого блюдца. Ненастоящие часы, показывающие три ночи. Ненастоящий Тянь. Шань стопорится. Шань кончик языка прикусывает, чтобы понять что он не спит, потому что тело Тяня лежит, свернувшись в три погибели на мраморном полу. И пол ведь раньше был черными разводами, да белыми, а сейчас — алым стал. Под Тянем — алым. Шань на Хельгу оборачивается зло: — Это реальность? Она головой утвердительно качает, не то себя, не то Рыжего в этом убеждая. Руками разводит, смотри, мол. И Рыжий смотрит — её это бар, сомнений нет. На полках, за стойкой всё те же напитки, которые Шань рассматривал и запомнил. Часы такие же — не стекают по стене медленно, убить не пытаются. Столы такие же точно — круглые, из дерева. Около них по три стула. Шкаф её с травами на месте, вообще без изменений. А Тянь на полу. Тянь в крови. — Самая реальная реальность. Мы выбрались. Мы смогли, малыш. — она улыбается ему мягко, а потом на Тяня взгляд переводит уже обеспокоенный. И это вот — Шаню не нравится. Тьёрг вон — жевёхонький себе сидит, бормочет что-то на своем тарабарском, обмокая пальцы в жижу красную, на масляную краску похожую. Хельга, хоть с волосами обрезанными, но полна сил и распирающей радости — подпирает собой стойку барную, от Тьёрга буквально в паре шагов. Склянка, которой она у носа Шаня активно махала — рядом стоит с корявой надписью: «нашатырь». Шань на полу, который задницу холодит. И Тянь — весь в крови. На нём, кажется, живого места нет. — Что с ним? — Рыжий подрывается с места, подползает к Тяню на четвереньках и плевать ему, насколько тупо это смотрится — охотник, на коленях ползающий. Они вчетвером столько пережили, что хоть голым друг перед другом ходи — никто не осудит. И Хельга не осуждает. Она задумчиво губу покусывает, на часы взгляд обеспокоенный переводит, ногой в нетерпении притопывает. А нога её в обычном таком человеческом тапочке. Белоснежном. Такие в отелях пятизвёздочных выдают. Они мягкие, ступню словно обнимают, подстраиваясь под неё. И каждый шаг — потрясающий, словно по облакам ходишь — Шань знает. Шань с господином Цзянем на конференции охотников был. Тогда и Цзянь тоже был. Они в одном номере поселились и уже через пять минут — Рыжему в окно выпрыгнуть хотелось. А там же тридцать девятый этаж. А тут, блядь, рассказ о волосах русалок, которые необычное, сука, свойство имеют. Они у них разноцветными могут стать, когда русалка влюбляется, прикинь? А влюбляются они всего лишь один раз в два столетия, ты знал? Причем, обычно, в людей. Вот и их русалами делают. Там вот технологию эту Цзянь не очень хорошо знает, но он всё равно расскажет. Рассказ длинный будет, ты присаживайся, Шань, у нас ещё три часа есть. А Цзянь за полтора точно управиться. Русалок ведь в качестве доклада задавали, помнишь? Шань помнит. Цзяня тогда в самом начале доклада остановил преподаватель и с трясущимися руками, сказал, что у Цзяня лучший доклад за всю историю лучших докладов. А потом опрокинул стопку коньяка, потому что Цзяню показалось, что он ещё не закончил. Препод осе́л обессиленно на стул, рукой голову подпёр и кажется, даже, всплакнул. И слушал он Цзяня. Там ведь самое интересное — в конце, понимаете, господин Лю? Там же даже у русалок меланин за цвет волос отвечает, ага. Он же и за влюбленность, ахуеть, да? И они, мокрые эти и красивые, когда того… Ну, влюбляются — синеть начинают, а потом краснеть, а потом сереть, а потом желтеть, а потом чернеть… Пиздец, как интересно. Пиздец, как сброситься хотелось. Но Шань выслушал, а потом в душ пошел и ещё полчаса под ним стоял с невидящим взглядом. Меланин, блядь. Цзянь ему все цвета перечислил, даже те, о которых Шань не знал никогда. Охра. Охра, блядь. Это что вообще за цвет такой? Пиздец. Но на этом не закончилось, Цзянь за Шанем в душ поперся, подёргал пару раз ручку, понял, что Шань заперся. Но Цзянь, Цзянь, бля… Он же не сдается. Он скатился по двери вниз и начал вещать дальше. А дальше только хуже стало. Ты знал, Шань, как происходит превращение из человека в русалку? Ой, только тебе лучше не знать, но я все равно расскажу. Так что ты, рыжик, приготовься. И ты там это, постарайся не блевануть, окей? В обслуживание номеров, конечно, входит уборка, но Цзянь не уверен, что именно уборка рвоты. Так вот — человеку нужно разрезать русалку. Точнее хвост её и съесть… Дальше Шань уши закрыл и бился лбом о кафель до тех пор, пока Цзянь не сказал: ну вот, это всего лишь малая часть! Дальше хочешь? Шань во всю глотку заорал, что: нет! Не хочу! Я помыться хочу! А Цзянь под дверью завозился и искренне удивился: а чего ты тогда так долго в душе делал? Дрочил? Фу, рыжик, я бы не стал дрочить на вспоротых русалок, которые потом оживают, уже оплодотворенными. Шань бы тоже не стал. Но переубеждать Цзяня сил не было. Убить его — были, а вот переубеждать — уже не было. Он просто вылил на себя весь шампунь, который только нашел, чтобы пеной уши закрыть. Чтобы просто пять минут тишины и потрясающе мягкие тапочки. А потом официальный костюм, который в плечах жал так, что Шаню казалось — стоит одно неаккуратное движение сделать — как тот по швам разойдется. А Цзяню, кстати, костюм очень к лицу был. Цзяню вообще всё к лицу, он же на волшебного эльфа похож. Ну, на того, чье обаяние ни одному шанса не оставляет. Поэтому их в леса сослали — люди в них слишком часто влюблялись и преследовали. А эти ребята не по части любви. Они по части охоты больше. Охоты на людей. Плохих. Лоб на конференции болел адски. Цзянь был красивым и счастливым. А Шань красным и злым. — Ему нужно… — ведьма замолкает, выпадая из реальности, думает, машинально ища длинную прядь волос, чтобы ее на палец намотать. Не находит. Подцепляет длинные лоснящиеся блеском волосы Тьёрга и наматывает на палец уже его прядь. — Время на восстановление. Подлечить его нужно. Тьёрг смотрит на неё с нежностью и ближе придвигается, чтобы Хельге удобнее было. Тьёрг, кажется, ради неё на всё готов. Блюдце он за собой тащит. Пальцы оттуда ещё не вынимает. А когда такие детины — явно больше двух метров роста с нежностью смотрят — становится как-то не по себе. У него в глазах те глыбы льда, что в радужке видны — тают. И кажется, никого в этом мире для Хельги теплее нет. А она всё крутит и крутит его прядь. Неосознанно к губам её подносит, втягивает запах, залипает на пару секунд, а как только на зверский взгляд Шаня натыкается — отмирает. Но волосы не выпускает. Они значат что-то для неё. И только сейчас Рыжий замечает, что орла на привычном месте нет. — Сколько ему нужно времени, Хельга? — Рыжий почти нараспев говорит. Нараспев, потому что орать на неё не хочется. Потому что орать сейчас единственное на что Шань способен. Орать очень хочется в небо, как оборотни делают. На подсознание это дебильное, на тех троих, которые в хижину в Тьёргу завались без приглашения, на то, что напали на них. На то, что все уже, блядь, очнулись. А Тянь лежит на полу холодном. Тянь, кажется, вообще не дышит. Он, конечно, та ещё заноза в заднице. Он тот ещё мудень. Тот ещё придурок, но… Тянь спас Рыжего от самого страшного кошмара и кажется, даже с его мамой поговорил. Тянь без сомнений из круга за ним, за Рыжим выбежал, хотя мог бы спокойно там стоять, его дожидаться, ведь из круга выходить опасно очень. Тянь почему-то для Рыжего важен очень. Тянь где-то в сердце засел и выходить оттуда явно не собирается. У Тяня рот грязный и говорит он им всякие грязные вещи. Вещи, на которые Рыжий потом действительно дрочит, как обезумевший. Тянь мудак, потому что так много сердец разбил и вот-вот разобьёт его Рыжему. Но Тянь сейчас без сознания. И когда в сознание придет — даже Хельга не знает. Она с ответом мнётся. Не знает что сказать. Едва ли не крадучись по бару передвигается, чтобы Рыжему не мешать. А Рыжему — Тянь вот сейчас прям нужен. Живой, окей, да? Рыжий же обещал ему рожу набить. И как тут бить, когда он не шевелится и ответить не может даже. Как без него вообще дальше-то? Ну никак, никак ведь. А Цзянь — сука. Цзянь попросил их в пару поставить. Цзянь, сука, не прогадал. Идеальное совпадение ненависти чистой, неразбавленной и тотального обаяния. Идеальный союз против нечисти и людей. Идеальное совпадение телами — Рыжий это уже понял. Там, на затхлой кровати вшивого отеля. Там, в душе, когда сдержаться совсем не получилось. Идеальное единение в бою, когда один другого прикрывает, не волнуясь о своей шкуре. Даже наоборот друг о друге волнуясь больше, чем о себе. Идеальное попадание в страхи друг друга, когда Шань с его страхом справился, а Тянь со страхом Рыжего. Тут по всем фронтам. Цзянь — сука. Поблагодарить его надо. По красивому лицу кулаком поблагодарить, а потом к себе прижать, пока ничего сообразить не успел и обнимать его крепко, потому что: Цзянь, бля, Цзянь, ты прав. Я кажется в него влюбился. Чего там, говоришь русалки делают? Не надо его вспарывать? А как тогда? Я не умею, Цзянь, меня не учили. Я не знаю. В не шарю а этом всем. И романтик из меня хуевый. Я только рожи бить умею и руки заламывать так, чтобы плечевые суставы вылетали, понимаешь? Не умею я. Научи что-ли. Только не на примере русалок, ладно? Меня тогда реально чуть не вырвало. У вас с Чжэнси же всё просто и понятно. Вы, хоть и не показываете, но я-то вижу. Вижу вас, что между вами. Научи, Цзянь, просто сядь и научи. Или Чжэнси позови, он пару слов скажет и всё понятно будет. Давай Чжаня сюда сейчас прям, ладно? И виски. Много виски, потому что это пиздец, как страшно, Цзянь. Я боюсь. Я всегда что-то не так делаю. Я всегда проёбываюсь. Я же нихуя не нежный. Нет у меня функции такой. Я думал, что и не влюблюсь никогда. Я же просто, как там говорят? Псих. Точно. И даже психи, прикинь, влюбляться умеют. Вот и я… Что делать-то? Мне страшно, Цзянь. Рыжий ладонями упирается в мрамор холодящий, всматривается в лицо Тяня, у которого почему-то челка неровно обрезана. Словно ему парикмахер манерный, к которому он ходит — отомстить за что-то решил. Не, это красиво, но неровно совсем. Она на глаза теперь спадать будет, обзору мешать. А так… Так нормально. Красиво так. — Я не знаю. — Хельга долго на Тяня смотрит, всматривается, словно сканируя его. Долго сканирует. Руками, наверняка холодными от нервов, лицо трёт и их от лица не отнимая, мотает головой отрицательно. Она даже сквозь пальцы не смотрит. Закрыты у нее глаза. А плечи вздрагивают. У Шаня внутри что-то обрывается, когда он понимает что она сказать хочет. Почему она так долго на него не смотрит. Почему у неё влага по пальцам стекает жгучая, соленая. Почему она судорожно воздух втягивает забитым носом. А у Шаня трахею натурально вспарывает острыми валунами, которые на кадык давят, выдавливают его к чертовой матери, ломая кости. У Шаня глаза печёт, словно он башку в костер опустил. У Шаня под ребрами двенадцать по Бофорту. Там все органы обрывает, разможжает о кости. А кости эти выворачивает болью зверской и осознанием — с Тянем что-то не так. С ним вообще всё не так. С Тянем пиздец. И такой же пиздец внутри Шаня. Там заточенными лезвиями по венам и ржавым ножом по сердцу. Изрезает всё нахуй. Рубит в фарш, когда Рыжий обездвиженно смотрит на него. Тоже обездвиженного. Холодного, как этот блядский мрамор, красный от крови, которая вытекает хер знает откуда. Глотку сушит нереально, а от боли внутри — заорать хочется дурниной. Голосом не своим. Голосом, который связки разорвет к чертовой матери. И разбудит-разбудит-разбудит его. Голосом, в котором боли столько же, сколько Тянь в этой схватке блядской перенес. И зачем за Шанем поперся — едва живой. И зачем в круг его закинул. Шань и сам там бы справился, но знал бы, что этот придурок жив-жив-жив, господи, жив. В голове только одно: десять минут, машина, управление, Цзянь, Линь, хижина Хельги. Сложить всё это надо, в правильном порядке расставить и действовать-действовать-действовать, пока не поздно. Он к Тяню наклоняется, прижимаясь губами ко лбу — холодный. Почти той же температуры, что непрогретая хижина. Но на Тяня капает что-то теплое, солёное. Что-то, чего быть тут не должно. Охотники, сука, не плачут. У Тяня кожи на ладонях нет. Там мясо, мышцы, сетка сосудов, связка белая, широкая, около большого пальца, сухожилия и нервы. У Тяня изо рта кровь мелко струится. Ещё теплая, потому что Рыжий её пальцами сметает. У Тяня глаза закрыты и кожа бледная. И Тянь не спит. Нет. Он без сознания. Вне его. Он не там, под лавиной, с теми ублюдками, которые на хижину напали. Он далеко где-то и его оттуда уже доставать нужно. Доставать срочно. Доставать быстро, потому что там люди обычно не задерживаются надолго — Шань знает. — Вещи собирай. — Шань не своим голосом говорит, обращаясь к Хельге, которая со спины обняла Тьёрга и дрожит. — всё, что у тебя есть собери, все оживляющие варева, травы, да хоть кровь бессмертного единорога. Всё бери, Хельга, слышишь? Хельга не слышит. Она трясётся вся. Под рукой Тьёрга, который руку за спину завел, прижимая её к себе, давая ей понять, что она не одна. Шань встаёт и на ногах ватных к ним подходит. Он руку Тьёрга сметает — тот поворачивается медленно. Но, кажется, всё по взгляду понимает, когда Рыжий Хельгу к себе разворачивает. Встряхивает её так, что у той голова, как у детского болванчика болтается назад-вперед. Взгляд у неё блуждающий, всё ещё парализованный отчаянием. Рыжий ещё раз её встряхивает под недовольным взглядом Тьёрга, который брови светлые к переносице сводит. — Хельга, бля. — Да, я услышала, я поняла, я соберу всё. Ты к машине иди, мы через пять минут будем. Мне пять минут надо, чтобы всё собрать. — она подбирается вся, смахивает с лица слёзы и серьезной становится. Быстро Тьёргу что-то говорит, а сама кидается к шкафу, где колб странных полно. Тьёрг тоже встаёт, обтирает пальцы о рубаху огромную и Рыжий замечает — у него на трёх пальцах по фаланге нет. Там только кости торчат, которые ему ведьма нарастить пыталась. Шаню курить хочется до безумия. А ещё больше хочется, чтобы Тянь встал и сказал, что это всё шутка. Пошутил он так. Взял, сука, и пошутил. Смешно, блядь, смешно до коликов, ты только очнись, придурок. Ты только жив-жив-жив будь, ладно? Вставай же, ну. Рыжий смеяться, как обезумевший будет. Рыжего отпустит. Ты вставай, давай же, ну. Вставай, блядь, умоляю! Рыжий даже не замечает, как Хельга около Тяня оказывается, на коленях. Её длинная черная юбка по своему полу разметалась. Она голову его бережно приподнимает и вливает в рот какую-то херню оранжевую. — Что это? — Шань тут же рядом оказывается, пока за его спиной Тьёрг собирает в мешок огромный, холщовый всё, что в шкафу есть, гремит склянками. И часы эти проклятые, словно их медлительность отсчитывают тик-так. Вы не успеете тик-так. Он у тебя на руках умрёт тик-так. Всё бесполезно тик-так. Все очнулись, а он нет тик-так. Он уже не очнётся тик-так. Ты его потерял тик-так. Шань подбирает с пола ложку. Обычную, чайную. Обычную, которой сахар размешивают, задевая звонко стенки стакана. И это раздражает страшно. Раздражает настолько, что Рыжий в часы эту ложку метко кидает. Пробивает остриём стекло, вбивая ложку в секундную стрелку. И нет больше никакого ебаного тик-так. И кажется, нет больше никакого лимита времени и Тяня они спасут. Потому что Рыжий молодец. Рыжий, сука, обычные настенные часы ложкой остановил. Ну умница просто. Гений. Несите Нобелевскую премию, прямо сюда, в чащу лесную. Он её получать в лохмотьях и весь в крови будет. А потом речь душещипательную толкнет, залпом выпивая бокал игристого и дорогого, нахуй. Хельга на него удивлённо смотрит — Рыжий одурел совсем. Рыжий с катушек слетает. Рыжий сейчас, как напуганная лисица, которая в капкан попала. Он всё на своём пути смести, камня на на камне не оставить способен, только бы Тянь глаза открыл. Сказал что-нибудь дурацкое, мол: кто сверху, малыш? И все сразу по-старому бы стало. Стало так, как оно должно быть. Шань сверху, Тянь снизу — всё же просто. Как договаривались, да? — Это зелье, которое поддержит в нём жизнь, пока мы до вашей Линь не доберёмся. Оно сильное, Шань. Его на четыре дня хватит. — Хельга так же осторожно поглаживает кадык Тяня, чтобы тот проглотил варево. И тот глотает. А у Рыжего выдох облегчения всю хижину кроет. Его самого кроет — успеть бы, успеть-успеть-успеть. Линь старая. Линь мудрая. Линь может — Шань уверен, но лучше перестраховаться. Он даёт время Хельге с Тьёргом собраться и прикрикивает, чтобы взяла всего да побольше, а особенно трав и зелья бодрости. Ему за рулём ещё полтора суток сидеть. Останавливаться он не собирается. Никаких блядких мотелей — одна дорога. Дорога до Линь. Он дверь отворяет, проверяя, ловит ли связь и немного успокаивается, когда видит две полоски. Две полоски — достаточно, чтобы номер выученный наизусть набрать треморными пальцами. Прижать плечом телефон к уху и слушать тягучие-долгие гудки. Сигарета из рук треморных выпадает и приходится вторую тут же достать, чиркнуть пару раз зажигалкой, которая работать отказывается. И на третий раз затянуться уже до саднящих лёгких. Гудки идут и идут бесконечной линией. Цзянь поспать любит. Гудки в мозг ржавым гвоздем. Цзянь обычно с первого берёт. Гудки череп чешут мыслью телефон в руке сжать, чтобы сломался нахер, чтобы врезался в ладонь, изрешетил её деталями и стеклом — новыми кровавыми линиями в ней застрял. Гудки бесят страшно. — Да? — на том конце заспанный Цзянь. На этой — Шань, который готов снова с голомыи руками на арийского лжезубца пойти и разорвать его пасть огромную. — Срочно найди адрес полевой ведьмы Линь, слышишь? Проснулся? — Шань говорит быстро, психованно, стряхивая пепел на землю рыхлую. В лицо дует ветер свежий, лесом и болотом пахнущий. Где-то неподалеку лягушки слышны. И стрёкот кузнечиков. А у Шаня внутри всё рушится-рушится-рушится с каждой ценной секундой, пока Цзянь просыпается. И слышно, что Цзянь подрывается с постели, где шелестит простынь. Где он одеяло откидывает и кажется, потирает глаза. Деревья, что вокруг, кажется, ещё ближе к хижине подобрались, защищая её. Своими исполинскими верхушками согнулись так, что создали ими круг, через который только свет луны и виден. Никаких тебе звёзд. Никаких, сука, звёзд, пока Тянь глаза не откроет — ведь они именно там и собрались. Спрятались под бледными веками, с тонкой сеткой синих сосудов. Не будут сиять, пока Тянь в отключке. Рыжий так сказал, бля. — Проснулся. Мне к ней ехать? — голос у Цзяня огрубевший ото сна, но он уже включился — Шань знает. Шань его вообще хорошо знает. Они же братья, пусть и не по крови. Они же вместе всегда. Они друг за друга. И если бы Шань охотником не стал — они бы в пару встали. Это точно. Они друг друга слишком хорошо чувствуют. Слишком хорошо знают. — Едь срочно и спроси сможет ли она оживить или… Или если человек в подсознании был, а потом… Потом не очнулся. Пусть готовит всё, что у неё есть. Опиши ей нас, она знает. Она сильная, она сможет. — Шань, — Рыжий вздрагивает, потому что Цзянь зовёт его по имени только в критических ситуациях или когда Цзянь зол. Сейчас он явно не зол. — Шань, я всё сделаю и когда буду у неё — тебе позвоню. Через сколько ты у неё будешь? Шань выдыхает вниз струйку дыма, а в сердце ебаная разруха и немного, совсем немного — тепло. Потому что Цзянь. Потому что не стал спрашивать что произошло. Не стал выпытывать и соль на раны сыпать, вскрывать эти раны не стал. Цзянь задаёт правильные вопросы, Цзянь не давит. И он остаётся собой. Искренним и смелым. Шань головой качает — он всё-таки замечательный. Замечательный и реально волшебный. Потому что полчетвертого ночи собирается по одному лишь звонку и паре неопределенных фраз — к чёрту на кулички ехать. И ведь реально собирается. Шань слышит, как он копошится, натягивая одежду. Слышит, как вздыхает тяжко — явно ведь переживает. Переживает и всё равно вопросами не донимает. Он чудесный. Он просто Цзянь. — Сутки-полтора. — Шань прикидывает за сколько до туда доберется без единой остановки и если гнать будет, как безумец. Так он и есть безумец. Псих, так ведь? Психам все можно. Даже гнать настолько быстро, что дорога едва видна будет. Гнать, потому что часы, остановленные ложкой — никак не влияют на время. А время идёт. И Тянь еле дышит. И он весь в крови. Шань звонок сбрасывает и уже заносит руку, чтобы вышвырнуть телефон, как его руку перехватывают. Перехватывают не грубо, но и нежности в этом жесте нет. Перехватывают ладонью сильной, в которой утопает рука Шаня. Шань действительно псих, раз решил, что можно вот так тупо без связи остаться. Он поворачивается и благодарно смотрит на Тьёрга, застывшего позади. Они, хоть и на разных языках общаются — но друг друга как-то понимать научились. — Спасибо — шепчет Шань, когда Тьёрг его руку осторожно выпускает и недоверчиво глядит на телефон. Он такие, наверное, ещё ни разу не видел. И как любой диковины — этой штуки светящейся — опасается. Шань бы ему показал что тут к чему, но время, бля, время. Хельга, запыхавшись, зовёт их: — У меня всё готово! Рыжий тут же проходит мимо Тьёрга, к Тяню. Тьёрг за ним — с явным желанием Тяня на себе тащить. Но нет. Нет. Не-а. Рыжий его сам. На себе. Собой отогревая. И быстро. Очень быстро — к машине. Шань склоняется над ним, ещё раз дыхание проверяет. Проверяет не так, как другие. Губами его ловит, потому что в академии учили, что кожа на губах одна из самых чувствительных. Там нервных окончаний много. Там точно почувствовать можно. И он чувствует. Дыхание спокойное, умиротворенное. Дыхание слабое. Но оно есть, есть, черт задери. Оно мягким пятном на губах оседает. Оно железом пахнет. И это успокивает, успокаивает, господи — он дышит. Хотя бы дышит. Этого оказывается достаточно, для того, чтобы разруха внутри на долгие секунды прекратилась. Чтобы под ребрами у Шаня фальшивый штиль настал. Ведь кажется, что Тянь просто очень устал и спит. Спит и скоро проснётся. Мама раньше читала сказку про спящую красавицу, которую должен был разбудить поцелуй. Херня это, конечно, но… Но может… Тянь действительно красавец. Спящий. К нему за поцелуем очередь выстроилась бы. Только тут ведь Хельга, которая при Тьёрге даже камень целовать откажется. Тут Тьёрг, который за такое предложение в рожу даст так, что сотрясение обеспечено будет. Херня это, конечно, но может… Может Рыжий и не принц на коне белом. Может, Рыжий даже на роль королевского шута не подходит. Рыжий, скорее навоз королевских скакунов убирал бы — и это в лучшем случае. Херня это, конечно, но может… Всего один шанс на миллион — ведь может сработать. Ведь так бывает, когда всего один на миллион — это ты. Херня это, конечно, но может… Они ведь в ебаном мире, где все сказки стали явью — ведьмы, пегасы, единороги и даже феи. Херня это, конечно, но может… Рыжий склоняется ещё ниже, выдыхает лихорадочно и касается его губ своими. Прохладные, как будто Тянь только что из холодного океана, где волны доской для сёрфа ловил — выбрался. Как будто он мороженное ел — такие прохладные. На них крови немного собралось. Рыжий не знает чья она, да и плевать ему. Он языком внутрь привычно проникнуть не пытается. Он, плотно зажмурив глаза, к губам Тяня прижимается — чтобы как в сказке. Чтобы Тянь очнулся от глубокого сна. И Шаня сразу же обнял. Так ведь в сказках? Долго и счастливо? Шань сминает его губы своими, ощущая кровь уже на себе. Солёную. Это как ржавчину лизнуть. Это ведь, как в сказках, да? Но на то они и сказки — что нереальны. Потому что не работает это. Потому что Тянь не реагирует. И губы у него до сих пор прохладные. И улыбка обольстительная, нагловатая их не трогает. И глаза он свои, в которых плавленная сталь плещется в радужке — не открывает. Шань любил ту сказку, где всё хорошо кончалось. Где принц и принцесса любили друг друга. И жили в замке огромном. И ни с кем не дрались. И жили, жили они, сука, долго и, блядь, счастливо. Шань понимает, что сказки он теперь ненавидит. И каждому, кто их читает сказать хочет: это неправда всё. Я сам проверил. Это не работает. Он не очнётся. Ничего не сработает. Полный коматоз и никаких изменений. Не ведитесь, не верьте. Сказки врут. Нас всех наебали, ребята, расходимся. Будьте вы, сука, реалистами. Мы выросли, сказки закончились и началась гнилая реальность, добро, блядь, пожаловать. Устраивайтесь поудобнее, следующая остановка — ад. Тьёрг поднимает тяжёлый мешок, в котором чего только не навалено, смотрит на Хельгу с теплом, которому тут вообще не место. Тут холод собачий. Тут Тянь умирает. Тут у Рыжего разрыв сердца, нутро вспарывает снова и снова без, сука, нежности. Без тепла. Тут ад из одного лишь холода-холода-холода. Тут выбора нет и ехать нужно как можно скорее. Шань осторожно отстраняется от Тяня, всё ещё надеясь, что он пошевелится, подаст знак, заржёт, как последний утырок и скажет: ну как я тебя, а? Повелся, малыш Мо? Пове-е-елся. Поцелуешь ещё раз? И Рыжий бы реально поцеловал. Потому что изголодался по нему. По нему живому. По шуткам этим дебильным и голосу, что голову туманит, как ведьминское варево. Да, сука, да. Поцелую ещё раз ты только встань и скажи, что это затянувшаяся шутка. Самая идиотская и не смешная из всех. Что Хельга умеет на заказ плакать, скажи, что, Тьёрг — так актёр настоящий, умеет он смотреть разбитым взглядом, понимающим. Таким, что наизнанку выворачивает — сколько он там без Хельги был? Сколько пустых надежд утопил в дрянном, горьком виски? Сколько ждал её? И знал ведь, что она придет за ним. Верил всей своей огромной душой. Но это, сука, не шутка. Не представление с подставными актерами. У Хельги с Тьёргом там любовь. А у Тяня с Шанем тут борьба за жизнь и разруха внутри. Такова ебаная реальность. Шань взваливает на себя Тяня. Аккуратно. Так же, как тот его с пляжа на себе тащил. Шань на весу прощупывает его позвоночник и выдыхает с облегчением — не сломан. А вот внутренности — его же тот громила прижимал своей спиной к стенам. Вжимал. Ломал его. У Тяня, быть может, внутреннее кровотечение и не одно. У Тяня тоже, может быть, разрыв всех органов. У Тяня там черт знает что и надо его к Линь срочно. Она старая. Она знает что делать. А если нет — Шань её убьёт. И каждую ведьму объездит, в поисках той, кто Тяню поможет. И каждую, кто не сможет — убьёт-убьёт-убьёт голыми руками. Чтобы его отпечатки бороздой на их шеях навечно остались. Чтобы трахея под пальцами хрустко ломалась. До каждой доберётся. Рыжий бороться привык. Всегда боролся. И сейчас за Тяня бороться будет. Пусть даже, если у судьбы его отвоёвывать придётся. Рыжему не привыкать. Рыжий ей рожу набьет. Рыжий этой пробляди за всё отомстит. До машины пути всего десять минут. У Тяня рука, та, где плечо ранено — расслабленно болтается внизу. Вторую кое-как, с помощью Хельги удалось закинуть Шаню на плечо. Шаги у Рыжего тяжёлые, почти, как у Тьёрга. Проминают под собой сухую траву. Ломают ветви, что на тропе валяются хрустко. Тянь тяжёлый. Но Рыжий хоть пешком готов нести его на себе к Линь. Но пешком не надо. Они уже к машине пришли, которую Тьёрг со всех сторон обходит и говорит что-то. Тут и переводчик не нужен — матерится он. И внутрь садиться явно не хочет. Шань её отпирает и с помощью Хельги сгружает Тяня на задние сидения. Никакой, сука, реакции. А рыжему всё кажется, что он вот-вот очнётся и сигарету потребует. Не курил же давно. А пока до сюда добирались — так одну за одной уминал. Шань вздыхает тяжко, усаживаясь за руль. Вставляет ключ, проворачивает его и слышит, как мотор мягко урчать начинает. Шань ещё раз пробует — поворачивается назад и с напускным мрачным весельем сообщает Тяню, рука и нога, которого до половиц ворсистых достают: — Я сейчас за рулём твоей детки. А вожу я хуево. Я на ней столько царапин оставлю, что никакая покраска не поможет. Я въеду в зад какому-нибудь старому пикапу и снесу тебе зеркала к чертовой матери. Специально. Давай, очнись, отчитай меня! Реакции никакой. Совсем никакой. Даже хе́рова вздоха нет. Даже нахмуренных бровей. Даже: только попробуй засранец. Одно ебучее: ни-че-го. Молчание, сука, такое, что Шань всерьёз задумывается выйти из машины, сорвать хлесткий сук с придорожного кустарника и отхуярить им машину, чтобы сигналка на всю округу заорала. Рыжий ведь знает, как Тянь к своей машине относится — ни соринки в салоне, ни царапинки снаружи. Но нихуя опять не будет. Даже если он это машину под откос пустит, и в сраный обрыв. Ни-че-го. Блядь. Ничего. — Ты туда залезешь! — Хельга неуклонно указывает на переднюю пассажирскую дверь, хмуро на Тьёрга смотрит, как на нашкодившего ребенка. Руки в бока упирает и подбородок гордо вздёргивает. Шань думает, что из неё вышла бы хорошая мать. Суровая и в тоже время нежная. Такая, какая всем детям нужна. И кнутом может и пряником. Она, вообще всё может. Кроме того, чтобы пробудить Тяня из этого ёбанного коматоза. Шань зеркало заднего вида настраивает, чтобы Тяня видеть. Чтобы видеть, что он всё ещё в отключке. Чтобы видеть его ладони, заботливо тряпками обмотанные. Это Хельга постаралась. Мазью какой-то вонючей их обмазала и замотала. Сказала, что так лучше будет. Так кожа зарастёт. Так сухожилия и кости в порядке будут. А сам Тянь… Тянь не в порядке. Она сделала всё, что могла. И Шань злиться на неё не может. Не может орать, что она затянула их в топи ебучие её ебучего подсознания — они сами согласились. Они сами на это пошли. А теперь… Теперь Тянь без сознания на заднем сидении своей машины. А рыжий за рулём бывал всего-то три раза, когда они с Цзянем угнали машину Донга из управления. А потом ещё и ещё раз. Не разбили, кстати. Целую вернули. Глупые были, да и девчонок из женской академии поразить хотелось. Поразили. Настолько, что потом месяц от них отделаться не могли. Цзянь тут же осознал: я не по девчонкам, Шань. Шань тоже осознал, что он не по девчонкам. Да и не по пацанам в принципе. Он ни по кому был, пока Тяня не встретил. Тогда и понял: он по придуркам, оказывается. По мудакам редкостным. По Тяню он, сука. А Тянь по всем абсолютно. Вот тебе и задача, которую никто решить не способен. Да и решать её пока рано — Тяня надо спасать. А потом уже задачи, числители, деление, проклятое умножение и решение, сука, решение-решение-решение. Шань ведь сам у Хельги об одолжении попросить хотел. И попросит, бляха. Ничего сложного — отворотное зелье, чтобы Тяня таким красивым не видеть. Чтобы на глаза его не залипать. На губы его. На него всего. Потому он идеальный слишком. Потому что у Рыжего все ориентиры на него сбиты и он думать при нём нормально не может. Может только о том, какой он горячий, когда раздетый. Когда Тянь под Рыжим. Когда… — Когда, сука, уже поедем? — Шань раздражённо орёт в открытую дверь. Тьёрг головой отрицательно мотает. Да так активно, что его волосы белым водопадом по плечам рассыпаются. Руки на груди скрещивает и обиженно губу вперёд выставляет. Бурчит что-то, на что Хельга ногой притопывает мягко. В ней же килограмм от силы сорок — Рыжий знает. Но это на Тьёрга имеет потрясающий эффект. Он тут же по струнке вытягивается и Шаню кажется, Тьёрг вот-вот во всю глотку заорёт: мэм, есть, мэм! Мэм улыбается очаровательно, показывая ямочки на щеках. Дёргает за ручку двери, отворяя ее. Тьёрг с опаской голову в салон засовывает, принюхивается, тычет пальцем в руль. Срабатывает сигналка. У Тьёрга срабатывают инстинкты и он резко высовывается из машины и отбегает на пару метров. Да так резво, что Шаню кажется, что Тьёрг сверхчеловек — никто так быстро не перемещается. Глаза у него испуганные сначала, а потом разъяренные. А из-за спины он уже достаёт свой прекрасный, тяжёлый топор, которым собирается машину исколотить. Хельга тут же у нему подрывается, обхватывая тоненькими ручками его ладони исполинские. Шепчет что-то успокаивающее, голову на бок склоняет, поворачивается, на машину показывает и опять к Тьёргу поворачивается. Тот кивает понятливо, топор прячет. Но всё равно на машину хмурится мрачно. Подходит недоверчиво, пальцем на неё тычет и снова на тарабарском щёлкает так, что Шань едва поспевает слова улавливать. Хельга головой отрицательно качает. Объясняет ему спокойно, плавно жестикулируя. На Тяня указывает и в глазах её уже мольба видна, которой Тьёрг сопротивляться явно не может. Фыркает недовольно, выругивается и садится на переднее пассажирское. У него ноги в плотных защитках подпирают бардачок. А самому ему — сжаться приходится, чтобы голова на бок скошена не была, подпираемая потолком. Забавно смотрится. Смешно даже. Рыжий бы от души поржал, если бы сзади полуживой Тянь не лежал, к которому Хельга садится. Голову его себе на колени укладывает и уже ни на кого внимания не обращая, начинает колдовать. Её пальцы фиолетовым светятся. Словно неоном охвачены. Она ими ко лбу Тяня прикасается, а сама глаза плотно жмурит. Голову низко опускает и шепчет что-то, шепчет. Её лицо волосы темные, кудрявые закрывают. Они Тяню на щеки ложатся мягко — это щекоткой ощущаться должно, но он даже отстраниться не пытается. Рыжий через силу заставляет себя туда не смотреть. Не-смотреть-не-смотреть-не-смотреть. Им ехать срочно надо. А он опять, как дебил полный на Тяня залипает. На руку его, что свисает расслабленно, на вены вздувшиеся, что по предплечью и на кисть. Красиво же, бля. Как тут не смотреть. Как тут вообще оторваться можно. Но нужно. Нужно, сука, нужно. Ради Тяня — нужно. Шань тянется к рычагу регулировки, которая по правую руку Тьёрга, который с недоверием за всем этим наблюдает. Но стоит Шаню рычаг всех дёрнуть, как Тьёрг порядком расслабляется, потому что сидение назад до упора отъезжает и вниз. — Такскалдухха — громко вещает Тьёрг. Шаню перевода не нужно. Благодарность на всех языках понять можно. Шань выдыхает, сжимает руль, обивка которого под пальцами хрустит и давит педаль газа. Успеть бы, господи, успеть бы.