Говорят, тут обитает нечисть

Дорога это не так плохо. В дороге ничего сложного нет, никуда даже сворачивать не надо. Чисто по прямой. Вслед за жёлтой разметкой. Вслед за горизонтом, который сначала деревья по бокам обрамляют, а потом ели исполинские — верхушки которых угрожающе над машиной склоняются, не давая солнечному свету пробиваться. Дорога чистая, без встречных машин. Никто сюда не едет, да и не выезжает: Хельга постаралась. Наговорила что-то на асфальт разделительной полосы, кинула туда землю рыхлую, сырую. И рукой её коснулась. Так коснулась, что там её отпечаток остался. Хрупкий такой отпечаток, почти детский, с кольцами, которые в асфальте тоже отпечатались. А кольца у неё интересные — две сплетённые змеи, которые носами друг друга касаются, словно глаз друг с друга не сводят. Словно влюбились. Каждый палец в асфальт врос, каждая змеиная чешуйка. Шань на это кольцо надолго залип. Потому что — ну Змей же. А змеи — родные ему. Змей он как-то ещё с детства полюбил, благодаря одному из них. Смотрел он так долго, что Хельга недолго думая, стянула с большого пальца кольцо и Рыжему протянула. Он по-началу не понял. Смотрел на него, изучающе. Да — красивое. Безумно красивое. И выполнено, видно, рукой мастера, который к своему делу с любовью подходит. Кольцо на её ладошке в рассветных лучах блеск ловило. И змеи, словно бы живыми казались. Касались друг друга мягко, с нежностью. Шань смотрел, а Хельга на ладони ему кольцо протягивала. Хельга сказала: держи. И Шань осторожно себе его взял. И держал, ожидая, чего там Хельга дальше делать будет. А она что — она руки от земли отряхнула и рассвету улыбаться начала. И всё-таки ямочки на щеках у неё — потрясающие. Шань всё ждал, а Хельга потом снова на заднее сидение к Тяню уселась, как ни в чем не бывало и руки по привычке ему в волосы запустила. Шань так и остался на дороге стоять, где её хрупкая рука отпечаталась глубоко в асфальте. Прислушался к ощущениям внутренним — и вроде не было недовольства от того, что Хельга Тяня трогает. Сердце говорит: она своя. Сердце говорит: она другому принадлежит давно уже. Сердце говорит: она для вас не опасна. Шань из ступора вышел, только когда голос её звонкий услышал: чего застыл, малыш? Это тебе подарок! Мы потом с тобой по поводу Змея поговорим. За виски и наверное, наедине? А Шань сжал в ладони это кольцо и оно теплом отозвалось на кончиках пальцев. Говорят, что когда ведьма подарок делает — от него отказываться ни в коем случае нельзя. Даже если это череп её давно почившей прабабки. А тут кольцо. Кольцо куда круче черепа прабабки. Кольцо вот на пальцы нацепить можно. Шань на все попробовал, а подошло оно только на мизинец — всё-таки у Хельги тонкие пальцы, аккуратные. А у Шаня всё суставы сбиты, почти деревянные от тренировок. И оно сидит так удобно, словно его там всегда не хватало очень. И теперь Шэ Ли, хоть и незримо, но с Шанем всегда. И когда все уже по своим местам расселись из-за этой несанкционированной остановки, когда Хельге по малой нужде захотелось — Шаню спокойнее стало. Он прошептал двум змеям, чтобы берегли Шэ Ли, а он сберег Тяня. Ну, там, где он сейчас находится. Там, откуда почти никто не возвращается. А ещё попросил Шэ Ли вернуться. Потому что без него тоскливо очень. Без него жизнь сама на себя не похожа и однообразна. Без него… Да черт, без него вообще всё не так. Шэ Ли быстро бы Шаню всё, что у него за ребрами творится объяснил и по полочкам разложил. Он же умный. Он же лучший друг. Он же ему как Цзянь. И пусть, пусть, блядь, не по крови. Кровь нахуй идёт, когда таких людей встречаешь. Это родство на уровне судьбы. На уровне вселенной. На уровне звёзд, которые позволили встретиться им. Которые позволили эту дружбу сквозь года пронести. Сквозь смерть и жизнь. Сквозь эту стену прозрачную, через которую не видно и не слышно нихрена. Но Рыжий уверен — Шэ Ли сейчас, вот именно сейчас — его услышал. И выполнит просьбу. Потому что он всегда Шаню помогал. Потому что всегда был тем, на кого опереться можно. Всегда был частичкой души Шаня, которая вместе с ним умерла. А если сейчас и Тянь умрет — Шань жить дальше не сможет. Ему к ним, к ним надо будет. Способом любым. Желательно быстрым и на задании каком-нибудь. На задании, где оборотень лишь когтями Рыжего заденет, а там и кровотечение и даже врачи не спасут, сколько бы крови не вливали — она сворачиваться не будет. Такой уж яд на когтях оборотней. Шань если Тяня потеряет — уже весь внутри мертвым будет. В нём лишь одна часть живая осталась. И часть эта — Тяня зачем-то выбрала. Выбрала и сообщила, как бы между прочим: ты ради него живёшь теперь, знал? А он не знал и знать совсем не хотел, но теперь отчётливо это понимает. У него ведь как было — часть мама, часть папа, часть Шэ Ли — и все мертвы. И сердце — оно ведь маленькое, размером с кулак всего. А сердце человека, охотника или стража из четырех камер состоит всего — большего оно просто выдержать не сможет. Оно на три четверых уже прогнило смертями близких. Ещё одна — и всё. Ещё одна и Шань по ту сторону окажется. Шань шепчет кольцу, которое только на мизинец налезло плотно: ты только его сбереги, прошу. Ты только о нём позаботься. Ты только его сюда отправь. Не показывай ему никакого блядского света в туннеле, это не для него, ладно? Придержи его безумную задницу рядом. Я и тебя вытащить постараюсь, где бы ты там ни был. Я соскучился так, Шэ Ли. Я без тебя… Я умираю, блядь. Не дай ему найти путь к свету. Рано ему ещё. Я ему обещал в рожу дать. Дважды, Шэ Ли. И тебе тоже дам, как только найду тебя, слышишь? Ты тоже на этот свет не ведись. Оно не для вас. Я. Я для вас. Только я, понял меня? И кольцо теплеть, почти напекать начинает. Шэ Ли понял, а у Шаня сейчас настоящая истерика случится. У Шаня и так бардак в груди был. А сейчас ещё больший. Сейчас вообще разреветься хочется и головой об асфальт приложиться. Лбом. И попросить кого-то там, наверху — ему, Шаню, этих двоих засранцев в целости и сохранности вернуть. Вернуть и больше никогда не забирать. Никогда, сука, слышите? Слышат или нет — Шань не знает. Он не на судьбу надеется, а на Шэ Ли. Он ему верит, как никому другому. Как Цзяню он ему доверят. Как себе никогда не доверял. Рыжий в машину садится и чувствует, что глаза печёт, словно в них песка издевательски насыпали. Опускает руки на руль. Голову на руки. И сидит так несколько минут. Всё ещё докричаться пытается, достучаться. Достучаться… Рыжий, пусть и на сумасшедшего сейчас похож, но он пробудет. Пальцем тем, на котором кольцо стучит азбукой Морзе по рулю: Точка, два тире, точка, точка, тире, точка. Два тире, тире, точка, точка. Тире, точка, тире, точка, тире, тире, точка, точка, тире, точка, тире. Хельга непонимающим взглядом на Шаня смотрит, вскидывает глаза к небу, щурится, пытается перевести. А когда понимает, кивает головой. И взгляд её делается топяще понимающим, грустным, словно это она у кого-то на верху, — что азбуку Морзе знает, — просит. Она за ним повторяет. В точности, стуча коготком по окну. Быть может, вдвоём — достучаться получится. Тьёрг понимает, но не стучит. Тьёрг хмурится. Ему поездка совсем не нравится. А когда Шань трогается, он снова машинально цепляется за ручку верхнюю двумя руками, словно боится разбиться. А обо что тут разбиваться? Хельга ведь все машины с этой трассы смела, как сор метлой. Нет их тут больше и в ближайшие два дня точно не будет. Дорога без музыки, потому что тут ещё не ловит радио. Поэтому белый шум тоже ничего такой. Дорога это не так плохо. Плохо, что Тьёрг этой дороги боится и орёт, как потерпевший, когда Шань вдавливает педаль газа до упора. Голос у парня, что надо. Ему бы в певцы. Причем в рок направление, у него гроулить отлично бы получилось — талант у детины. Шань примерно такую музыку и слушает — ему нормально. А Хельга вот морщится на каждом ударе ногой по газу. Потому голосовые связки Тьёрга сильные, видно — натренированные. А Хельга, заботливая — одно ухо себе прикрывает, одно Тяню. За что её Шань благодарит безмолвно. Смотрит ей в глаза через зеркало дальнего вида и кивает. Она слабо в ответ улыбается. Она устала так ехать — прислонившись спиной к двери, которая явно на её нежной коже, — выступающей ручкой — синяки оставляет. У неё на коленях голова Тяня. И господи, Шань с облегчением выдыхает — у него изо рта кровь больше не вытекает. А Хельга, перекрикивая Тьёрга, сообщает, что его состояние стабильно-критическое. Стабильно — это хорошо. Шань ведь раньше стабильность эту терпеть не мог. Стабильные проблемы, стабильные муторные дела с феями, которых даже ударить нельзя — дам ведь не бьют. Стабильное заполнение документации. А сейчас «стабильно» звучит, как что-то потрясающее. Как глоток ледяной воды, посреди жаркой пустыни, когда мозг спёкся настолько, что галлюцинации ловит. Стабильно — это хорошо. А вот критическое… Критическое — это плохо, правда ведь? Критическое — это близко к смерти. А умирать Тяню нельзя. Нельзя ему Шаня без напарника оставлять. Рыжий ему запрещает. Он ведь может просто ему запретить. Может… И это ничерта не изменит. Организм Тяня — Рыжему не подчиняется. А лучше бы подчинялся. Лучше бы слушался. Чтобы Тянь встал сейчас и сказал, что с ним всё в порядке и что он адски курить хочет. Может ведь так быть, да? Может? Пожалуйста… Рыжий ведь не так много просит. Вон, люди просят — богатств, которыми будут давиться в одиночку, одичав от колличества нулей после единицы. Вон, люди просят — машины крутые, на которых только и делать, что обнимать металлом столбы или срезать отбойники. Вон, люди просят — нос поменьше, да уши не такие лапоухие, чтобы быть красивее, даже не догадываясь, что красота — она внутри засела. А Рыжий всего лишь Тяня живым просит. Чтобы потом не то в рожу ему сразу кулаком, не то губами в губы — это по ситуации. Ситуации ведь разные бывают. И Рыжий от чего-то уверен, что второе переборет первое. Оно ведь важнее — губами в губы и выдохами туда же: вернулся-вернулся-вернулся. Осмотреть его всего, ощупать, спросить где больно, где сжимать ещё месяц нельзя будет. Отмыть его и спросить каково там. Ну, там — по ту сторону. Что там вообще. Темень непроглядная и деревья голые совершенно, без листвы и только плющ по разрушенным зданиям. Или солнце, песок под ногами и чайки, чайки эти проклятые, которые хлеб выпрашивают и людей совсем не боятся. Есть ли там люди-то вообще? Расспросить, а потом спать его уложить — устал ведь. Одеяло подтолкнуть к ногам, наверняка же холодные будут. И рядом-рядом-рядом всю ночь просидеть, не смыкая глаз, наблюдая за размеренным, но уже живым дыханием. Потому что страшно, что уснёт и вот так же — не проснется. Каждый его вдох и выдох спокойный ловить. Каждое движение глаз под веками. Каждое движение рук и ног, когда Тянь на другой бок решит перевернуться. И пересесть, обязательно пересесть, чтобы на лицо его смотреть — не снится ли кошмар, не снится ли море. Потому там уже всё. С морем ведь покончено. Потому что это уже было, уже прошли его. Тяня вытащили из пучины страшной, где ещё более страшное, исполинское чудище обитает. Оно его не утащит — Шань вовремя разбудить сможет. Шань зачем-то сам себе клянётся, что сон его, как верный пёс охранять будет. Потому что обычно у охотников и стражей со сном проблема — им убитая нечисть часто снится. И с ней опять сражаться нужно. Перед ней оправдываться нужно, порой на коленях стоять и говорить: ну пойми ты, не было у меня выбора. Ты людей жрал? Пра-а-авильно, жрал. Что мне оставалось, ну? Понимаешь? Понимаешь. А теперь иди туда. Куда? Ну, наверное, на свет или куда там ваши уходят. Ты иди-иди, спать не мешай. Шань о проблемах со сном вообще забыл. Он уже четвертые сутки на ногах, благодаря вареву Хельги. Оно сильное такое, от него несёт, как от угря, который на солнце перележал, спёкся весь, испортился, а к нему ещё и соплей Орга накидали, да как вишенка на торте — сырой земли. Причём не откуда-то из леса, а с настоящего кладбища. Там же всегда по-особенному пахнет. Пахнет рыхлой землёй, которая впитала в себя все стадии разложения трупа. Запах там тяжёлый, как у свежих могил — гниющий, сладковатый слегка. Табличками, изъеденными ржавчиной после проливных дождей пахнет. И гробами, которые землёй, сыростью, серой и метаном — пропитались. И всё это очарование — в одной лишь ампуле, которую Шань опустошает, зажав нос. Если не зажмёт — всё наружу выйдет. Потому что перед глазами сразу картина стоит, как он втыкает трубочку толстую в труп, который гнить начал и тянет-тянет-тянет усиленно из него «трупный сок». Отвратительно, но нужно. Иначе уснул бы уже давно, уложив голову на руль. Руль — такая себе подушка, но когда четверо суток — а кажется, что вечностей — на ногах, даже руль покажется самой удобной в мире поверхностью для глубокого сна. Хельга — стерва. Не говорит, чего она там намешала в своем зелье. Отмахивается только и звонко вещает о том, что если она расскажет — Рыжий никогда этого снова в рот не возьмёт. А Рыжий чё — рыжий кроме еды и сигарет в рот ничего не брал. Вот очнётся Тянь, тогда Рыжий и… Пусть, блядь, только очнётся, а? *** Трава высокая нос щекочет и Тянь морщится, смахивая её с лица. А она приставучей оказывается. Она снова на лицо лезет и щекочет. То нос, то щеки, то в уши залезть пытается. А Тяню спать очень хочется. Он хмурится, лениво глаза приоткрывая. Солнце палящее прямо на поле, которое бесконечным кажется. А солнце близко совсем. Такое бы на пляж. Под таким — загар идеальным получается. Под таким лишь понежиться хочется, расставив руки, чтобы оно всё тело обласкало лучами. Чтобы загар ровно лег. Только тут тень, над Тянем нависющая — не даёт ему солнцем насладиться. Тень травинками по его лицу проводит и смеётся заливисто. Тянь глаза открывает уже полностью, косится недовольно на парня, челка которого глаза прикрывает. Ну и прическа у него, господи. Парикмахер Тяня ужаснулся бы или сразу в обморок хлопнулся. А может и то и другое разом. Парнишка нависает над Тянем и улыбается. Улыбка у него пиздец. Пиздец какая странная — словно змеиная. Рот растянут неестественно, от чего улыбка слегка безумной кажется. Но пацан травой его донимает, а не пытается убить — это уже хорошо. Тянь тут же проверяет оружие. Оружие, которого нет. Тоже мне — страж. Би бы его отчитал: малой, без оружия даже стражи не ходят! Малой бы ещё подзатыльник тяжёлый получил, да такой, что в ушах звон ещё два дня не проходил бы. Но Би тут явно нет. Тут вообще никого, кроме этого вот — который улыбается и с травинками играется. Тянь оглядывается сонно. Поле. Поле и ничего больше. Даже деревьев нет. Поле и пацан странный, у которого кожа на солнце жемчужным блеском отдаёт. Это Тянь списывает на то, что он ещё не проснулся. На игру ебаного воображения, от которого он устал уже. На всё, что угодно. У Хельги в подсознании вообще херня всякая происходит. — Ты кто? — Тянь уклоняется от очередной атаки травинкой прямиком в рот. Пацан вздыхает недовольно, травинку выкидывает. Выдергивает новую и меж зубами её зажимает. А она сочная, из неё тут же белый сок капельками до самого кончика стекает медленно. Совсем медленно, словно время тут по-иному идёт. Пацан отвечать не спешит. Тяня с ног до головы осматривает, прощупывает его футболку черную, аккуратно, чтобы кожу Тяня не задеть, а на футболке ведь кровь так и осталась въедливыми безобразными каплями. Хмыкает какой-то ценной мысли в башке своей светлой. Щурится и совсем уж на змеёныша становится похож. Он, Тяню, кажется — ровесник. Но повадки у него слишком уж плавные. Необычные. Тянь бы таким заинтересовался с первого взгляда. Но что-то сразу дёргает: не смей. У тебя уже есть. Он там, в сердце. И Тянь резко на ноги поднимается. Так резко, что в глазах темнеет, а голова кружится. И он непроизвольно за башку пацана хватается, чтобы устоять и не оказаться на траве снова. Тот лишь фыркает, но голову не убирает. Видно — не нравится ему это, но устоять Тяню он позволяет. Как только чёрные дыры перед глазами рассасываются, пропадают в небытие — Тянь руку от его шевелюры густой убирает. И волосы у него совсем не мягкие — жёсткие, неподдатливые. Такие никакой ураган не испортит. Такие — парикмахеры не особо любят, стрижку под них подобрать трудно. А этот вот — обесцветить их умудрился. Ну не бывает таких от рождения. И кожи такой от рождения не бывает. Жемчужный блеск ещё сильнее по глазам бьёт. Пацан снизу вверх его оценивающе оглядывает, сметает прикосновение Тяня с волос и говорит: — Я — Шэ Ли. Можно Змей — как тебе удобно. — он щурится одним глазом, потому что солнце светит и светит — бесконечно. И только сейчас Тянь замечает, что глаза у него, срань господня — желтющие. Не золотые даже, а ядовито-жёлтого цвета. Такой ещё девчонки любят. Всё время этот лак на ногти наносят и ходят потом всем показывают. Тяню особенно — словно ему есть дело с каким цветом ногти ему будут спину в этот раз царапать. Тянь на секунду глаза прикрывает, думает, что теперь ногти ведь одни должны быть. На другие и не потянет. Под другие и не подставит спину и плечи. Они короткие совсем, обрезанны неаккуратно, а скорее всего — вообще отгрызаны. Да плевать. Плевать, что Рыжий грызет эти чёртовы ногти. Теперь только под них. Теперь только ими отметины на спине. Теперь только так. Так ему правильным кажется. Так ему необходимым кажется. Таких он ждал так долго. Другие на хуй идут. Рыжий других сам пошлёт — ему это ничего не стоит. Рот его грязный и не на такое способен. Его вылизать сначала основательно надо, а потом хорошим словам научить: ещё, Тянь. Ближе, Тянь. Да, вот так, Тянь. Там, да, та-а-ам, Тянь. Губами вот тут, а-а-ах. Глубже, ну. Ещё раз вот так сделай. И ещё. Тянь усмехается своим мыслям. И действительно же — это план. Настоящий такой план, по которому хер знает как действовать. Потому что Рыжий — настоящее стихийное бедствие. В один момент целует так, что нутро сладостью отзывается и спазмами скручивается, а в следующий уже отталкивает, словно и не было ничего. А вот было. Дважды уже. И ещё нужно, ещё. Так нужно основательно, чтобы Рыжий без этого жить уже не смог. Потому что Тянь — не может. Тяню Рыжий здесь и сейчас нужен. А он умотал снова невесть куда без Тяня. Может в драку какую ввязался, а Тянь на траве развалился и тыл ему не прикрывает. А прикрыть его — жизненно важно оказывается. И чтобы ни царапинки на теле. Царапины теперь на Рыжем только Тянь оставлять может. Тянь обещал госпоже Мо. Обещал его защитить. А обещания они ведь такие — раз уже и навсегда. С ними по-другому никак нельзя. Обещания — это штука мощная. Они в любом мире сдерживаться должны, потому что ты хоть в лепешку разбейся, но сделай. Такие они — обещания эти. Давать их опасно. Давать их на трезвую голову надо и трезво оценивая свои возможности. И Тянь дал. Сердце на это обещание положил — или его запечатал в своем сердце. Это уже одно и тоже. — Мне удобно сейчас своих найти и съебаться отсюда. — Тянь оглядывается, ничего кроме этой сраной травы и солнца не видя. Трава. Солнце. Трава. Солнце. Трава. Солнце. Свихнуться можно. И сколько такого вот дерьма впереди — один только чёрт знает. Да и тот отмахнется: сами разбирайтесь, я с собой солнцезащитный крем не взял, чтобы по полям вашим бегать. Я лучше к своим пойду. Попытаю кого чтоль, послушаю крики боли — мне так привычнее будет. Трава. Солнце. Трава. Солнце. Трава. Солнце. И ничего дальше. Ах, да, небо ещё есть, на котором ни облачка. Хоть бы одно, сука, проплыло. Хоть бы одно, ну. Тянь морщится. Солнце — он вообще-то любит. Траву тоже. Но не в таких же зверских количествах, ебаный свет. Тут о дожде, похоже, не слышали. Или о зонтах, которыми прикрыться от этого сраного светила можно. Оно же спалит подчистую. Оно же волдырями по коже. А этому, который на траве расслабленно разделся — похуй абсолютно. Он, блядь, наслаждается. Весело ему. Потому что он на Тяня смотрит и шаловливо лыбится. Тянь на такие улыбки обычно быстро набрасывается, сцеловывает их и улыбающемуся шанса не оставляет. Потому что — ну какие там улыбки, когда целуют так жадно и руками по телу без нежности проводят, на себя дёргая. Но Шаня тут нет. Целовать решительно некого. А Тянь, спятил, кажется. Он же раньше ни одного шанса не упускал. А тут… А тут дерьмо какое-то. Он уверен, если этого симпатичного сейчас поцелует — потом отплёвываться будет, а следом прыгнет в машину и к священнику понесётся, со словами: святой отец, я согрешил. Очень, очень согрешил. Я мудак и ублюдок. Выдайте, пожалуйста, Рыжему плеть, чтобы он меня за проступок наказал. Потому что, это всё тупо. Я теперь даже целовать никого не могу. Даже в мыслях, святой отец. Вы вот, мне скажите — что за хуйня, а? Не, я-то сам вроде как разобрался. Вроде влюбился. Но это не точно. Это ж в первый, сука, раз. Чё делать? Цветы ему с клумбы нарвать? Так он мне ими рожу исхлестает. Конфеты самые дорогие в упаковке сердечком притащить? Так он ими голубей кормить пойдет. Машину ему подогнать последней модели? Так он её битой расхуярит и средний палец мне покажет. А я даже злиться не буду, прикиньте? Вы знаете о чём я в тот момент думать буду? А я расскажу: я этот палец до последней фаланги в рот захочу втянуть. До стона, бля. Святой, сука, отец — ну что за поебень творится-то, а? Змей переворачивается плавно, на живот ложась, потягивается сладко. И на такое у Тяня точно встать должно. Не встаёт. Не встаёт, блядь. Урологи на этой поляне хе́ровой есть? Тащите всю коалицию — будут думать почему у Тяня на сладкого мальчика не встаёт. Он полностью его типаж. От цвета волос до повадок. Волосы его, боже, блядь, пеплом смотрятся, а глаза желтые резонируют с зелёной травой. Красиво, ага. А внизу полный штиль. Ноль по шкале Бофорта. Пиздец по шкале Тяня. Может, подхватил чего от последнего партнёра, как его там? Вонг? Кинг? Не важно. В презервативе ведь был. Всегда в презервативе — основное правило. Змей руки в локтях сгибает и голову на них укладывает. Прогибается в пояснице — и тут вот должно уже голову снести. Штиль, блядь. Не сносит. Шэ Ли пальцами по травинкам, играясь, проводит и спрашивает: — А куда ты собираешься? — На задание. Мне дело расследовать надо. — Тянь снова оглядывается, пытаясь понять куда идти нужно. В какую, сука, сторону. Потому что: солнце-трава-солнце. Потому что куда не иди — одно и тоже будет. Тянь мысленно Хельгу за такие фокусы выругивает. У неё в подсознании чёрти что. А у Тяня тут пиздец настоящий: есть шанс и даже желание, блядь, есть, а вот возможности — нет. Тянь себя успокаивает: ну ничего, вернусь в реальность и тут же наберу Мингли — это беспроигрышный вариант. Тело на десятку, мозгов на пять и трахается всегда, как в последний раз. А внутри тянет что-то. Внутри противостоянием о ребра ебашит. Внутри хуйня какая-то огненная, которую Тянь тушит, как сигаретный окурок. Влюбленность и Тянь? Не смешите, господи. Это из разряда невероятного. Тянь и Рыжий — тем более. Смесь колы и ментоса — только взрыв и получится, где ноль выживших и два убитых. Тут заканчивать надо. Потому что ни к чему хорошему это не приведет. Тянь себя знает — то тот ещё блядун. Это, наверное, семейное, окей? И к чему ломать Рыжего, когда сам до самого основания сломан уже. Ему такие же, сломанные, на одну ночь всего нужны. Змей, как ни в чем ни бывало, ещё раз потягивается лениво и кивает на место рядом с собой: — Ох, вот оно как. Ну, значит, подождёт оно, дело твое. Ты садись, торопиться некуда. Тяню кажется, он сейчас его не целовать захочет, а в воздух за грудки поднять и потрясти хорошенько. Чтобы уже, бля, понял, что Тянь на одном месте сидеть не собирается. У него в городе дела есть. С Хельгой, вроде, закончили. Потом к себе, помыться как следует и Мингли набрать, чтобы он уже минут пятнадцать под дверью стоял. Через двадцать уже раздетым был. Через двадцать две — стонал под Тянем. Всё же просто. Тогда и эта эфемерная, наверняка, надуманная влюбленность в Рыжего — пройдет. Он же его защищать, а не трахать обещал. Хотя и его бы трахнул. Слишком он вкусный. И заботиться о нём иррационально совершенно хочется. И к себе его, к себе хочется. А что дальше — хер знает. Дальше, наверное, уснуть, потому что устал от этих путешествий по подсознаниям, устал зверски. Проснуться, завтрак заказать, потому что Тянь к посуде на кухне даже не притрагивается — не его это. А потом, сука, на работу — убийцу Торира искать. А вечером нового себе найти. И жить, как привык, а не с мыслями о Рыжем, которые каждую секунду, сука, возникают. Выбить их, выбить из головы, из сердца, из нутра. Из себя в конце-то ебаных концов — выбить. А там уже по ситуации. Тянь вздыхает тяжко, почти с рыком. Он устало переносицу потирает и снисходительно на Шэ Ли смотрит, который, кажется, во всю наслаждается мягкой травой и палящим солнцем. Растянулся во весь рост, подпёр рукой подбородок и ногами машет. Он на Тяня заинтересованно смотрит и всё ещё щурится. Не то от солнца, не то от того, что о Тяне, он, кажется, знает, больше, чем нужно. Бывают такие люди — глянут на тебя один раз и читают, как открытую книгу. И это не какие-нибудь сраные гадалки или медиумы — обычные люди. Они просто проницательные очень. А гадалок и медиумов, кстати — не существует. Это всё вымыслы, а люди, глупые, ведутся — деньгами их карманы набивают. А те просто проницательные, сука. Вот и этот тоже, смотрит так, словно все секреты Тяня уже выудить успел. Хитро смотрит, усмехается. Тянь уже злиться начинает. Тяню идти надо, а не на траве с каким-то смазливым пацаном валяться, да секретами делиться. Тянь хмурится, старается себя в руках удержать и говорит почти снисходительно: — Ты оглох что-ли? Я своих ищу. — запинается на слове и сам того не понимая, произносит. — Своего. — снова секундную паузу ловит, своего, ага, своего. — Рыжий такой, злой, как чёрт, матерится всё время, моей комплекции, моего роста. Тянь вообще не из тех, кого просто так смутить можно. Но он, сука, смущён. По Фрейду оговорочка произошла. Свой. Рыжий. Свой. И это вот — истиной в последней инстанции кажется. Это вот — под дых даёт не хуже тяжёлого кулака Би. Это почти почву из-под ног выбивает. Свой. Тянь на языке это слово крутит, повторяет про себя свой-свой-свой. Красиво звучит. Вкусно. Сочно, сука, звучит. Но Рыжий от такого, как Тянь сбежит быстро. Тянь не знает что такое нормальные отношения. Он знает трахать и расходиться. Он знает улыбки вскользь после, как будто едва знакомы. Он знает что такое быть свободным. А Рыжий… Рыжий, сука, порабощает. Веснушки эти его — как созвездия, честное слово. И взгляд исподлобья — настоящий пиздец — печатная буря, в которой не выжить. Пара таких вот взглядов, совершенно звериных — и у Тяня уже оковы на ногах — от Рыжего ни на шаг. А наоборот, ближе, ближе хочется. Хочется и всё тут. И не объяснить это. И никто не объясняет. И живи с этим, как знаешь. А Тянь как — не знает. И собирается жить, как привык. Так ведь проще. Так ведь — стабильность в настоящем хаосе. — Твой значит. — Змей тянет слова, точно на вкус их пробует. И брови приподнимает, мол: серьёзно? Жил-был Рыжий, который никому не давался, а тебе вот взял — и дался. Серьёзно, мужик, не бери на себя так много, окей? А Тянь и не берет. Ему не надо. Он по-другому привык. Он как с Рыжим быть — не знает. То по роже получает, то его тут же в поцелуй втягивают. Долгий, яростный, въёбывающий, когда уже никто нахуй не важен. Когда номера всех, кто стопроцентный вариант на ночь — стираются к хуям. А на горизонте оранжевое зарево. Глаза, сука, янтарные. И веснушки-веснушки-веснушки, которые маркером обвести хочется и понять какие там созвездия на его теле отражаются. А отражаются там даже те, до которых учёные ещё не добрались. Аппаратура не та, да и для их умов это сложно слишком. Потому что Рыжий сам по себе сложный. Ну что ж вы там, в своей будке сидите, святой отец — сюда идите, тут помощь нужна. Желательно — божья. Тянь совсем запутался. Он как в сети попал и никаким клинком их не разрезать. В них только кутаться, как в плед теплый и наслаждаться. — Наверное. Мой напарник он. — Тянь рукой неопределенно взмахивает, слова пытаясь подобрать. А к Рыжему только одно подбирается и Тянь на выдохе его произносит, неожиданно для себя даже. — Мой. Внизу тихий, хрипловатый смех слышится. Змей глаза ладонью прикрывает и головой отрицательно качает, словно поверить не может. И это словно прямое попадание: ничей он, понимаешь? Ни-чей. А добивает Шэ Ли, когда так же со смехом и лукаво произносит: — Ты бы поаккуратнее с ним, он кусаться умеет. Поранит ещё. У Тяня внутри разгорается что-то. Что-то, что кулаки сжаться до хруста сухожилий заставляет. Что-то, чему выход дать хочется. Ударить. Да хоть землю эту с травой. Сильно ударить. Потому что самому Тяню сейчас прилетел ментальный удар. Сильный. Пощечиной. Тянь и так с Рыжим аккуратно. Тянь с ним, как со зверьком, который людей боится. Тянь его к себе приручает. Тянь уже добился того, что Рыжий от него сбежать не пытается. Что из-под руки не выкручивается, как ебаный угорь. Что Рыжий, сам, сука, сам им в душе надрачивал. Крепко. Без остановки. Вверх-вниз. До сбитой напрочь дыхалки. До кругов перед глазами черных. До дрожи по всему телу. До того, что Тянь впервые чьё-то имя выдохами-выдохами-выдохами. До того, что его стоны Тянь губами ловил и укусы эти получал. Наслаждался укусами. Им наслаждался. Себя уже не контролировал. Его контролировать и не пытался. Потому что Рыжий — настоящий пожар, который контролю совершенно не поддаётся. Им либо обжигаться, либо греться, либо гореть им, как тогда, в душе. До того, что мертвые петли внутри раз за разом, ведь: вверх-вниз. До того, что оргазм зверский был. И ещё надо ещё, ещё. Не оргазм — Рыжего надо. Тянь даже не знает зачем. Надо и всё тут. Без вопросов. Без предположений. Без мыслей, которые только хуже делают. — Я уже это понял. — получается на выдохе, под лавиной воспоминаний, которые кроют неебически. — И покусал. И… — Тянь запинается, прочищает глотку, которую от чего-то сушит страшно. — Неважно в общем. Где он? Змей скептически на его руку смотрит, где рукав футболки едва ли скрывает укус Рыжего. Его прикус с острыми зубами. И Тянь на эту отметину залипает на секунду, минуту, на вечность целую. Потому что мало. Мало кусал. Нужно ещё. Нужно, чтобы до крови, бляха. Не знает зачем, но нужно. Нужно на подольше эти следы оставить. И их каждому показать хочется: видали? Это Рыжий оставил. И мы с ним, кстати, тогда — вовсе не дрались, усекли? Увидели? Чтобы к нему и на милю не подходили. Он только меня кусать может. Шэ Ли понятливо хмыкает, задумчиво грызет травинку, сплющивая её зубами, смотрит куда-то сквозь горизонт, словно вспоминает что-то. Усмехается печально своим мыслям и на Тяня взгляд переводит. И не смотря на жару — от взгляда его холодно делается, словно тут датчики температуры барахлят. Совсем из строя вышли. Вот был смешливый пацан, а теперь перед Тянем взрослый с тоскливым взглядом, который очень многое потерял и как вернуть это — не знает. А может, и знает, что потерял это что-то — уже навсегда. Движения у него до сих пор по-змеиному плавные, но вот глаза… Глаза печалью нутро холодят. Глаза Тяня рядом присесть вынуждают, хоть он и идти куда-то собирался. Куда-то за горизонт, которому конца и края не видно. Но тут у человека пиздец в душе — и как его в одиночку с этим пиздецом оставишь? Он же помрёт сразу. Подохнет от тоски убийственной, от изрешетившего его отчаяния. Шэ Ли вздыхает тяжко, голову опускает, зарываясь пальцами в волосы. И говорит тихо совсем: — Он по ту сторону. — пальцем неопределенно по кругу вертит, мол, точно не знает где другая сторона находится. Вот если бы он знал — показал бы обязательно. А так, другая сторона — это, наверное, образно, как легенда городская. Вроде и есть она, а вроде и нет её. Иди, ищи — с ног собъёшься. — По ту сторону холма? — Тянь прашивает хмуро в даль глядя. Тут ведь ёбаная трава, ёбаное солнце и так по кругу. А может это и есть — ад такой. Трава да солнце. И ты. Ты один, пока сюда не попадает какой-нибудь слетающий с катушек страж. — Нет, там территория Онде Андер — плохих парней, короче. — Шэ Ли в правую сторону указывает пальцем. — Я и сам не подарок, но к ним суваться желания вообще нет. — он усмехается печально. — А тут наша. Говорю ж тебе. Торопиться некуда. Он голову не поднимает. Но Тянь его от чего-то чувствует. Чувствует, что внутри него то, что натянуто надеждой было — обрывается в мясо. Нет надежды больше. Есть безнадёга, которой много так. Которая всё поле и траву и солнце охватывает. И кажется, сейчас вот-вот грозовые тучи на небе соберутся. А их всё нет. Гроза внутри Шэ Ли. Гром там. И молния, что по нервам метко болью бьёт. И ливень ледяной. Топит всё. Тушит огонь, который внутри каждого человека есть. А в нем — нет больше. Его потушили. — Мне к Шаню нужно, кончай с этими шутками, Змей. — Тянь поверить не может. Ему же реально нужно к Шаню. Он же обещал. Обещал, когда бежал с ним до хижины Хельги. Да — мудак. Да — мог бы помедленнее. Да — плечо ведь всё ещё болит. Да — совсем ёбнулся. Да — укурыш проклятый. Да — та ещё сука. Да — Тянь готов по смазливой роже получить. Да, Шань — дважды. Да — Тянь по полной огребёт, как только Рыжий отогреется. Да — Тянь теплый. Да — как печка. Да — о него только греться и греться. Да — Тянь сам Рыжего отогревать будет. Да, Шань. Да, Шань, да-да-да. Ты только дождись, Шань. Теперь ты пообещай, ладно? Обещай, Шань. — А я и не шучу. Ты даже если захочешь — к нему не попадешь. Он живой, а мы… — Шэ Ли Тяня в грудь тычет на пробу. Словно приведение увидел и решил попробовать сквозь него руку просунуть. Не получилось. Змей фыркает печально. — Я тоже очень к нему хочу. Соскучился. — Ты его знаешь? — Тянь за последнее слово цепляется, которое по рецепторам лупит. Соскучился. Соскучился, он, блядь. Тут только Тянь так может. Тянь его напарник. Они… Да кто они бля. Всего лишь целовались. Всего лишь дрочили. А у Рыжего ведь помимо Тяня и своя жизнь есть, о которой Тянь нихера не знает. И очень. Очень узнать хочет. Вот выберется отсюда и допрос с пристрастием ему устроит. А хотя, Рыжий так говорить не станет. Тут пиво нужно и тихое место, чтобы пространства много было. Чтобы только вдвоём. Чтобы Рыжему не казалось, что его личное нарушают. И сидеть надо далеко друг от друга. Только чтобы голоса слышны были и ничего больше. — Лучше всех. Он мой лучший друг. — Шэ Ли губы поджимает, вышвыривает травинку и новую вырывает, на Тяня лукаво смотрит. — Отличается звание от напарника, а? Ревнуешь? Он снова беззаботным стать пытается, хотя видно — получается у него мягко говоря хуево. Из него актер хороший. Только глаза всё выдают. Глаза выдают страх ужасный за Шаня и тоску по нему зверскую. Глаза Шэ Ли тут же под чёлкой прячет. — Я. Не. Ревную. — чеканит Тянь, понимая что…ревнует он, бляха, ещё как ревнует. — Мне к нему срочно нужно. — Ай, какой ты тупой всё-таки. — Змей фыркает мрачно, на Тяня смотрит серьёзно и говорит огрубевшим голосом. — Ты помираешь. По башке тебя там тюкнули или нож под ребра, или утопили, я уж не знаю. — тычет Тяню в плечо кулаком слабо, играючи. — Ты теперь в моей тусовке. У нас не весело, даже выпить нельзя. И тачки не у кого угонять. Заебался я тут сидеть. И ты заебёшься со временем. Со мной. Тянь непроизвольно дыхание задерживает. Потому что лёгкие, кажется, сейчас и вовсе разорвёт. Такое бывает. Бывает, когда страхом накрывает основательно. Когда осознанием хуярит по лбу и ты знаешь — ничерта уже сделать нельзя. Тянь тут. А Шань там. И всё. И хоть заорись — не услышит. Хоть убейся — не узнает. Хоть тысячи раз скажи: ты мне, сука, нравишься — не уловит. Тянь к сердцу тянется, проверят — ну бьётся же. Значит жив. Значит, к Шаню можно. А оно вон как — стена тут какая-то — нельзя. Тут правила свои, трава зелёная, сочная, солнце ласковое, вечное и небо без единого облачка — повсюду. И Шэ Ли тут неизвестно сколько времени провел. И он скучает. Очень. А Тяню орать хочется. Тянь злится. Тянь — блядский страж. Стражей убить сложно. И Тяню реально к Рыжему надо. Надо сказать, пока не забыл. Такое, конечно, не забывается, но всё же… К нему надо. Срочно. — Мне к нему нужно, хоть через Онреанрде, хоть через… — Тянь поднимается быстро, обшаривая себя. Ну хоть какое-то оружие же должно найтись. Ну хоть нож тот же, да хоть зубочистка, Тянь и с ней в бой пойдет. Против кого, правда — не знает, но пойдет. Тянь упорный. Он как Шань. Он псих. На голову поехавший. — Онде Андер, — Шэ Ли глаза закатывает, как будто такие слова смаху запоминаются, а потом тоже подрывается и рот ему сухой рукой зажимает. Шипит на ухо, — шшшш, слышишь? Точка, два тире, точка, точка, тире, точка. Два тире, тире, точка, точка. Тире, точка, тире, точка, тире, тире, точка, точка, тире, точка, тире. Тянь слышит. Слышит повсюду. Словно его банкой круглой совершенно накрыли и стучат по ней. Этот оглушающий звук везде: на траве, на солнце, на небе, в земле, в голове. Резонирует с ударами сердца, которое под них подстроиться пытается. Рука у Шэ Ли прохладная, шероховатая. Он её убирает, как только стуки заканчиваются. Тянь смотрит на него, в миг вспотевшего — по лбу пот скатывается, а на губах улыбка безумная. Он от переизбытка чувств на месте подпрыгивает, а потом и вовсе нереальный кувырок через голову делает, ещё и ещё. Дышит загнанно, указывает на траву: — Это приказ. Мне. Чтобы я тебя оберегал, усёк? Так что жопу на место и сиди. Тянь головой качает, находя наконец у себя за спиной заточенный камень. Херь какая-то, но рукоять у неё есть. И острая она. Тянь еле как, азбуку Морзе, вспомнив, тоже понял. Понял, что Шань говорил. И это Шань — сомнений нет. Это Шань-Шань-Шань, к которому тащит, словно на поводке. А поводок ведёт на чужую, опасную территорию. Змей его взгляд прослеживает, матерится тихо. — Ага, ща, только к Омбреаре сбегаю. А ты посиди, развейся, позагорай. Тянь идёт, Сминая под подошвой сочную траву, а за ним Шэ Ли, который шипит тихо: — Онде Андер. — он не перестаёт проклинать весь мир, а заодно и Тяня. Проклинает и тоже оружие достаёт. У него круче. У него стрелы, на которых явно яд и трубка бамбуковая. Тянь только и думает о том, что у них в преимуществе дальнее и ближнее оружие, а остальное отберут у тех, кто на на землях Онде Андер обитает. А потом всё Шанем смывает. Тяню его о многом расспросить хочется. И рассказать много. И из места этого, богом забытого — смыться к-нему-к-нему-к-нему хочется.