Говорят, тут обитает нечисть

Тьёргу надо отдать должное, Тьёрг так и не сорвал связки. Шань останавливается около заправки и вместо скрипа колодок или шин — слышит неумолимый, такой уже ушам родной ор. За сутки без остановок Тьёрг выработал в себе особый дар: горловой, почти рычащий гроул, который резонировал даже в костях, когда Шань ускорялся; гортанный гроул, когда Шань ехал чуть медленнее и Тьёргу это, кажется, не особенно нравилось, потому что он то и дело оборачивался на Хельгу и Тяня; а ещё, — просто одуреть, — грудной гроул, которому учиться нужно не менее года — Шань узнавал. Благодаря Хельге на заправке ни одной машины, зато заспанные работники, которые рады первой машине больше, чем за сутки. А утро туманное, стоит только шаг из машины сделать, как сыростью щиколотки обволакивает ощутимо. За таким туманом и потеряться, при очень большом желании можно, что и пытается сделать Тьёрг. Но с его габаритами, даже за скалой грубой, отвесной, с острыми камнями потеряться трудно. Тьёрг молодец, Тьёрг свои силы здраво оценивает и просто разминает затекшие в дороге ноги. Разминает не просто так, а какими-то забавными для здорового детины упражнениями, которым Хельга вовсе не усмехается — она тепло ему улыбается с заднего сидения и всё поглаживает, поглаживает лоб Тяня фиолетовым неоном из пальцев. А этот хоть бы встал, тоже ноги размял, руки, плечо, блядь, которое у него болит. Шань уже и забыл куда шел, зачем тут вообще остановился, смотря на него. Забыл про Линь, которой светит либо Тяня спасти, либо умереть от его крепких рук. Душить придется не меньше десяти минут, учитывая её комплекцию и вечное нежелание Шаня убивать. Он, конечно, охотник, но убивать ему никогда по душе не было. Разве что — со зла. А зла в нем сейчас тот же бушующий океан, куда с головой кинулся, когда со страхом Тяня боролся. Когда волны по роже хлестали не хуже ладоней наотмашь, набивая рот илом. Набивая Шаня желанием этот океан вдоль и поперек разорвать. Только вот проблема в том, что у океанов слабых точек нет. А у Шаня, как оказалось — есть. Вон она — на заднем сидении пытается выжить. Рыжий вздыхает болезненно и идёт к кассе, где пожилая женщина с кудряшками по всей голове щурится через толстые линзы очков на счёт, замечая, что Рыжий полный бак заполняет. Замечая, что Рыжий одет словно о душе в жизни не слышал. Замечая, что Рыжий в крови весь. Щурится она подозрительно, протягивая ему бумажку, к списку которой тут же добавляется целый пакет энергетических батончиков, шоколада, сэндвичей и вода, много воды. У неё рядом с шкафчиком, где одежда верхняя — лёгкая куртка красного цвета висит, — развешенны ориентировки на преступников. Она в них вглядывается, потом в Шаня, снова в них и опять на Рыжего. Он в не терпении постукивает пальцами по столешнице и даже в ракурс для неё удобный встаёт, чтобы уже поняла — нет его на ориентрировках. Охотников там не бывает. Стражей тоже. Так — люд обычный, оборзевший или отчаявшийся. Там мелкие воришки или убийцы. Она неверяще ещё раз сравнивает по очереди каждую ориентировку. А Шань звереть начинает. И хочется заорать на неё: у меня там человек в машине умирает, понимаете вы? Человек, которого мне спасти надо! Которому я жизнью обязан, потому что этот придурок поперся за мной из круга и получил кучу травм, о которых я могу только догадываться. Побыстрее мне надо. Я заплачу. Сколько хотите? Всё отдам, только быстрее. Включите вы уже свою хе́рову заправскую суперсилу и вперёд. Рядом с ней на стойке мелкий старенький трехлопастной вентилятор гоняет и так прохладный воздух. На одной из лопастей жёлтая ленточка, путается вечно в других лопастях, шумно так. По мозгам бьёт. Бьют и часы, которые висят высоко над головой старушки, издевательски отсчитывая время. Время-время-время, которого мало так. Которого так мало оказаться может. Время раздражает больше медлительной старушки, которая одним пальцем, со слезшим бледно-розовым лаком — щёкает по клавиатуре. Чик-чик-чик. Стенд со сладостями благодаря Рыжему уже опустел почти. Она краем глаза замечает это и, отрываясь от дела, перехватывает карандаш, которым карябает на жёлтом стикере какие припасы ей пополнить сегодня нужно. Шкряб-шкряб-шкряб. Она снова на Шаня смотрит придирчиво и даже испуганно — на пятна крови на его футболке. Шань бы её успокоил: вы не переживайте, госпожа, кровь не моя. Она тварей, которые всегда рядом с вами и напасть на вас в любую секунду могут. И этот вон зонтик зелёный, что в углу у вас стоит — не поможет. Твари быстрые, юркие и человечину любят. Ой, как любят. Им как раз ваши глаза по вкусу пришлись бы. Они как раз выцветшие, как тот туман, что на улице. Такие вот — больше всего Сирины любят. Они в них особое очарование находят. Потому что старый — значит мудрый. А за мудростью они и охотятся, дошло теперь? Зонтик спрячьте и арбалет лучше купите. Дама, к сожалению, мысли читать не умеет, а на зонтик всё же косится. Благородно считает, что с ним она — с любым грабителем справится. Правильно, пусть считает. Пусть не знает не о Сиринах, ни об оборотнях, ни о монстрах, что обычно под кроватями селиться любят, да кошмарами их донимать, ни о зубной фее, которая… Господи, это вообще тема отдельная и её на голодный желудок обсуждать нужно. Старушке об этом знать вообще не обязательно. Зонт у неё есть и уверенность твердая, что она, им размахивая — защититься сможет. А в мире есть стражи и охотники, которые таких вот подозрительных старушек защищают. Вот бывает идёшь ты по темному переулку, сокращая дорогу до дома промозглыми вечерами, когда любое дуновение ветра, словно в спину подгоняет: быстрее, быстрее давай. И не останавливайся. Не оборачивайся, просто иди. А лучше беги. И это ощущение всё усиливается и усиливается, когда меж домов огромных проходишь, которые глухими стена обложены и заорёшь — не услышит ведь никто. А кто услышит, подумает: ай, послышалось. Нет, не послышалось. И нет, не простая это игра воображения, когда крючковатые ветви кажутся корявыми руками с воспаленными суставами. Это настоящее предчувствие, когда иррационально шаг ускоряешь. Когда до дома не шагом — бегом уже. Это предчувствием называется. Оно у всех людей бывает и некоторых даже — спасает от смерти неминуемой. Потому что те ветки, что низко над головой склонились и капюшон содрать пытаются — не ветки вовсе. Это Гаки. Мерзкие в своей наружности, поэтому и маскируются, как могут. И следом за одиночками по темным переулкам идут. Но схватить просто так не могут. Угнаться не могут. Потому что если человек испуган — у него кровь уже на адреналине замешана. А Гаки адреналин не переносят. Гакам нужны спокойные люди. Им всего-то — тем в глаза взглянуть нужно и человек уже под властью Гаки — спокойный, умиротвореннный и готовый ему свою кровь вот так запросто отдать: ты пей, мужик, пей. Вот, у меня тут салфетка есть, утрись потом. Да не хлебай ты так, медленней, надо, ме-е-едленней. С удовольствием. Поэтому предчувствие многим людям жизнь спасает. Особенно ночами. Особенно в переулках, где никого, кроме них, да нечисти нет. Поэтому и выбираются живыми, а нечисть за другими охотиться идёт. Учёные говорят, что адреналин наш организм начал выделять ещё в те далёкие времена, когда по земле ходили мамонты и отвечает он за рекцию «бей или беги». В академии учат, что адреналин начал выделяться, как защитная реакция от нечисти, потому что бо́льшая половина нечисти его не переносит. А приспосабливаться нашему собрату как-то надо было. Вот и приспособились. Поэтому на каждое задание охотнику и стражу кучу адреналиновых ампул дают. Для себя и для жертвы. Успеешь — жертва выживет, а потом слёзно благодарить тебя будет, чуть не на коленях. А потом ей ещё один препарат вводят и жертва забудет что вообще происходило. Что ты её спас. А помнить будет, что шла она одна по переулку, никто не нападал, дошла успешно и спать легла. Спала долго. Сутки-двое под надзором домовых-медиков. И потом жизнь как у всех — без страха, что опять сожрать попытаются. Таких уже полгорода. А Шань почему-то каждого в лицо и по имени знает. Память у него хорошая. Старушка всё по клавиатуре одним пальцем чик-чик-чик. А Шаню уже невмоготу. Шаню перемахнуть через стойку хочется и самому всё набрать. Ну что ж там, блядь, сложного? Дюжина энергетических батончиков, двадцать шоколадок, восемь сэндвичей и четыре литровой воды. Всего лишь, блядь. Вентилятор цепляется жёлтой ленточкой, холодит стойку и пальцы Шаня. А греть их сейчас и некому. Не Тьёрга же просить: браток, отогрей пальцы, а? Замёрзли, что пиздец. Тьёрг только на Хельгу неуверенно посмотрит и под её довольный кивок в рожу даст. Браток из него ничего такой — смелый, если не считать, что транспорта боится. Дрался в схватке в хижине, как обезумевший белый медведь. А потом его выключили. А зря. Шань бы за его техникой понаблюдал. Для себя бы что-нибудь выучил. Очень уж у братка мускулатура развита и татуировки эти интересные по всему телу. Круги, треугольники, снова круги и три прямые линии по внутренней стороне предплечья до самой ладони, почти до пальцев доходящие. Стражам и охотникам тоже татуировки бьют после первого удачного дела. Не просто так, а защитные. Чтобы ни оборотень пришибить не смог, ни ведьма околдовать. А если первое задание провалил — вали в бухгалтерию или архив, полевые испытания не для тебя. Это такой естественный отбор. У Цзяня с Чжэнси татуировки уже есть. Цзянь ещё месяц с голым торсом ходил, всем их демонстрируя и говорил, что ничуточки ему больно не было. С голым торсом-то ладно — красивое тело у него. Любовались все и каждый. Тут загвоздка вот в чем — он зимой так щеголял. Так ещё и от разъяренного Чжэнси с хохотом убегал, когда тот пытался на него куртку нацепить. Рыжий тогда в первый и последний раз Чжаня в натуральном гневе видел. Его, чтобы из себя вывести — постараться нужно. Очень. А тут Цзянь почти голый. Который позволял парням да девчонкам потрогать тату на спине, которая на косые мышцы переходит. И всё. И Чжэнси хуже, чем стая Азов в период спаривания. А у Азов как ведь заведено — выживает только один самец. И тот — уже полудохлый. И дерутся, они, блядь, не с другими самцами, а с самками, которые разрывают их плоть и питаются ей, чтобы зачатие лучше прошло. А потом этот доходяга, которому не повезло выжить — оплодотворяет целую стаю Азов. Зрелище то еще. На такое поглядишь — и неделю тошнить будет. Чик-чик-чик — старушка, кажется, решила одинаковые батончики все по отдельности пробить. Чик-чик-чик — первый. Чик-чик-чик — второй. Чик-чик-чик — третий. Не торопясь. И на Рыжего всё поглядывает. Гакам она бы по вкусу пришлась, ой, как пришлась. Шань уже рад был бы, объявись тут один. Совершенно случайно. Заплутал, бедняга и жрать ему хочется до ужаса. А Рыжий притворился бы обычным зевакой, испуганным до ужаса. До того, что смятые в кармане деньги положил бы на прилавок, пока Гака гипнотизировал старушку и ушел под гудящий вентилятор. А потом отрапортовал бы: вы уж, сука, извините. Не заметил я эту махину в два метра ростом. Сухонький он был, продрогший весь, аж кожа белая, которая с лица слезала — обратно туда и примерзла. Вот и не приметил. Думал, что это её любовник, раз они так глаза в глаза друг другу очаровательно смотрели. Ну мало ли — что, у семидесяти летних кокеток не бывает молоденьких нахлебников? Бывают, ещё как, вот, гляньте на госпожу Пинг из ихтиологического отдела, вот у неё… Ладно, ладно, молчу. И про госпожу Вонг молчу. И про… Да всё-всё понял, принял, иду на хуй. Но Гаков и за милю не видно, а старушка старательно поправляет очки на переносице и опять чик-чик-чик. Шань уже задыхается здесь, хотя температура до того низкая, что старушка кутается в вязаную цветастую шаль. Там жёлтый, коричневый и красный. Красный… Как у Тяня на лице, на руках, под кожей. Как кровь. Которая на полу хижины Хельги, которую не вытерли. Так и оставили, потому что время-время-время, Шань, время. Рыжему кажется, что капилляры разрывает полностью, что и настораживает старушку. Она вот-вот протянет ему платок носовой, усадит за столик для дальнобойщиков, похлопает по плечу и скажет: ну-ну, милок, со всеми бывает. А вот нет — не со всеми. Не со всеми, бабуль. Там же в машине — Тянь без сознания, которого черт знает как в чувства приводить. И эти чувства-чувства-чувства, ёбаные — вы, блядь, чувства. Они под кожу просочились против воли, они в кровь впрыснулись с адреналином. Адреналин отпустил. А они — нет. Не отпустили они, за время отсутствия Тяня — всего-то сутки — подумаешь. А не подумаешь, блядь, не подумаешь тут ни о чем другом, кроме него. Он как паразит, он внутри уже. Он с табачным дымом не выходит. С выдохами холодного осеннего воздуха не выходит. С солёной, которая капала на Тяня щеки, ещё там, в хижине — не выходит. И тут уже вариант один всего — разбудить его, за грудки взять, встряхнуть так, чтобы затылком об пол больно приложить и прошипеть в самое лицо: ты чем, сука, меня заразил? Это вот — чё, а? Чё за хуйня с сердцем, с дыхалкой, с телом вообще? Воздушно-капельный? Через кровь? Слюну? Что. Это. Блядь. Такое. А тот ответит. Ответит обязательно. Что-то едкое, наглое, отчего боднуть лбом неслабо захочется. Отчего его ещё сильнее, сука, захочется себе-себе-себе-бля-себе. Вирус ходит. Опасный. А Тянь — нулевой пациент, который всех им заражает — симптомы: потеря в пространстве, головокружение, тахикардия, сбой дыхания и дикое желание трахаться. С ним, блядь, трахаться. Заражённых много. А Рыжий — один из них. Нулевой пациент этим наслаждается, на вкус каждого пробует, а потом от себя подальше — вирус же, опасно же, карантин ебать, простите. Чик-чик-чик. Нельзя ему тут сидеть и ждать этот ёбаный чик-чик-чик, который и до вечера затянуться может. А вечером они уже у Линь быть должны. А Линь должна быть полностью готовой. Даже дующий в рожу вентилятор старый не помогает. Не помогает в себя прийти и о Тяне думать не как о нулевом пациенте и дрянной ночной фантазии, а как о напарнике. Вирус, хули. Вирус этот потребность нихуёвую такую вызывает. Вирус этот словно визуально передается. Вот увидел Рыжий его и всё. И заразился. И пиздец. И убегал ведь, в руки не давался, говорить с ним отказывался. Но вирус коварный. У вируса движения плавные, на которые невозможно не залипать — семейное же у них, чё. У вируса голос, бо-о-оже — слушать и слушать. Низкий, грудной, таким, наверное, только порно озвучивать. У вируса в глазах — сталь плавленная и миллиарды звёзд, человечеству неизвестных, пока неизученных, холодных, от которых этот холодок по позвонку вниз спускается, мышцы холодит приятно. Приятно, блядь. У вируса тоже шрамы есть, которые изучить-расспросить-вызубрить. С нулевыми пациентами ведь так бывает — на карантин их — и под опыты. А Рыжий в опытах нихуя не шарит. Но шарит в страхах нулевого, в его личном, никем ещё нетронутом. Рыжий ближе остальных подобрался. Нулевой о Рыжего колется — и смеётся, когда остальные к этим шипам коснуться боятся. Псих же, чё. Нулевой всем телом набрасывается на острые углы и улыбается — ему круто. Рыжему — страшно. Вот уже почти привык. Вот ещё немного — и без Тяня никак. А нулевой дальше заражать пойдет. Функция у вируса такая. У вируса нет политических убеждений, вероисповеданий и ему плевать на цвет кожи, на гендеры прочие заморочки. Для него не писан закон и правила. Для него есть только одна функциия — заразить как можно больше людей. Чтобы те ночами страдали, плакали и орали в подушку: я же тебя любил, ублюдок! — оставляя там мокрое пятно и тонкую струйку слюны, которая от подушки ко рту тянется, когда кричать уже не о чем будет. Вирус, как судьба — с ним не договоришься, не отстегнёшь миллион-другой, чтобы тебя не трогал. Затронет. В самое сердце разрывными — затронет. Ничего уже не поможет, не спасет. Поэтому Рыжий, наблюдая за осторожными чик-чик-чик старушки, думает, что снадобье он у Хельги всё же выпросит. Она ему должна. Очень много должна за возвращение Тьёрга. Ей повезло, она уже другим болеет, а тот — болеет ей. Уже много веков подряд. А у Рыжего чего там — пару месяцев от силы. Варево точно сработать должно. Вылечить его и в порядок привести, бляха. Он на себя не похож. Стоит и хмуро зырит на старушку, которая не виновата ни в чем. Стоит и переживает — как же там нулевой. Стоит и молится всем богам существующим: слышь? Слышите, вы меня, заррраза? Сохраните ему жизнь! Он мне нужен. Всем нужен. Пусть просто будет. Я от него отстану, обещаю. Не буду с ним. Даже смотреть на него не буду, вы только верните. Не все ещё заразились. Не все ещё попробовали то, от чего отказаться очень трудно. Не все ещё этот кайф нереальный словили. Будьте уж, блядь, так снисходительны! Боги словно в спячке зимней, хотя сейчас осень. Не слышат, ни знака не подают — ни одной лопнувшей круглой лампочки под потолком. Никакого замыкания короткого. Ни-че-го. Боги спят. А Шань внутри себя дурниной орёт. Потому что больно, сука, словно его наизнанку выворачивают и кожу мучительно-медленно снимают. Каждый лоскуток аккуратно на угли горячие укладывают. Больно. — Ваш заказ, пожалуйста. — старушка улыбается, отчего её лицо совсем уж морщинами покрывается. Не плохая она. Медлительная слишком, но неплохая. Рыжий бы ей тоже улыбнулся. Но улыбаться как-то совсем не получается. Получается губы изломать усилием во воли во что-то похожее на кривую — больную, простуженную. И улыбаться он сразу же перестает. Потому что старушку это вот — пугает. Она брови свои бесцветные совершенно, тоже седые вверх поднимает и смотрит на Шаня понимающе. Пакеты протягивает и по предплечью его похлопывает. Провожает взглядом его спину ещё долго, даже когда Шань из помещения выходит и его мгновенно окутывает прохладой и запахом снега, которого нет. Просто запах. Снег. Свежесть нереальная. Миндаль. Сосновая смола, застывшая от холода. Недавно уложенный асфальт. Сырость тумана. Рыжий останавливается, так и не сделав последнего шага к машине: миндаль, будь он проклят, миндаль, которым вечно от Тяня несёт. Рыжий уверен, если он сейчас над ним склонится, то к миндалю поприбавится ещё и приторный запах меди и ведьминской дряни, которой Хельга его руки измазала. Это невыносимо — чувствовать его запах на себе. Точно въелся. Точно пропитал всё тело. Точно этот запах всегда Шаню и принадлежал. Он сильный такой, что кажется, ещё шаг сделаешь — им поглотит основательно. Им утопит. И Шань совсем с катушек слетит, сам Тяня оживить попытается. А методы у него так себе. Методы у него — кулаки и слова грязные. Он дыхание задерживает, подаёт знак Тьёргу, что в путь пора. И садится за руль. Сжимает его снова и снова, пока Тьёрг пробирается на переднее сидение, с готовностью хватаясь за верхнюю ручку. Орать, похоже, он тоже готов — челюстью хрустит, разминает её. Чтобы уши остальным сразу заложило, чтобы не как в прошлый раз — гортанным рыком, а сразу грудным. Шань ключ поворачивает, выезжает на дорогу и понимает — кричать Тьёрг больше не будет. Он теперь с любопытством ребенка рассматривает панель и планшет на ней. Трогать пока опасается, но как только в его руках оказывается сэндвич, тут же отвлекается от всего на свете. Съедает его в два укуса и за новым в пакет руку сует. Шань есть хотел зверски. На что угодно согласен был, даже на сраный сыр. А сейчас — кусок в глотку не лезет. Лезут только мысли — поскорее бы доехать. И доезжают они действительно быстро. На панели синим высвечивается половина третьего ночи. Машина Цзяня стоит как раз на подъезде к холму, в котором старушка живёт. Цзянь всегда был избирательным. И машина у него — пиздец настоящий — изобретательнее некуда. На ней супергеройские знаки из каких-то его любимых фильмов. Смотрится так, словно ребенок лет пяти выбирал себе наклейки на пластырях. Выбрал. Наклеил. И смотрится вроде неплохо. Рыжий не выходит — выбегает на знакомую поляну, где пыль вместо тумана под ногами клубами поднимается. На переднем пассажирском расслабленно сидит Чжэнси — опять залип в телефоне. Наверняка в новой игре, за которую платить нужно. Тычет пальцами быстро так, что уследить почти невозможно. На Шаня отвлекается коротким кивком и сообщает быстро: — Цзянь там с Линь. Они то ли гадают, то ли духов вызывают. — сообщает тоном настолько будничным, словно Цзянь пошел себе новую футболку выбирать. А тут тебе и гадание и вызов призраков. Детский сад — ей-богу. В стиле Цзяня, в общем. Чжэнси ничего опасного в этом не видит, но на всякий случай, у него на ногах уложен острый меч. Чжэнси всегда и ко всему готов. Стабильность и непоколебимость в одной хмурой роже. Тут воздух совсем другой. Травой полевой пахнет и теми желтыми цветами, которые только ночью распускаются. У них запах необычный такой — не то пряностью тянет, не то горьким перцем, от которого чихать хочется. Дверь в хижину открыта настежь и из неё уже слышится звонкий смех Цзяня. Фразы долетают отдельные: — Да что вы! А вот у меня было… Я вспомнил! А русалки, вы знаете, чего? Шань губу закусывает. Линь, наверняка прикажет этого вот — болтливого и красивого, на улицу выставить травушкой подышать. Ведьмы ведь одиночество любят, а Цзянь любое одиночество уже на подходе вдребезги разбивает. Рыжему чуть легче становится, когда он его звонкий голос слышит. Немного отпускает, потому что у Цзяня всё просто, легко и замечательно. И быть может его это легко, просто и замечательно и сейчас сработает. Вот щелкнет Линь пальцами, обольет башку Тяня какой-нибудь херней из ручья подземного и тот в себя придёт. И всё будет. Будет легко, просто и сука, замечательно. И это так разрушительно внутри ощущается, когда надежды много — а шансов ничтожно мало. Когда надеешься очень. Очень. Очень. Очень. Очень, блядь, очень. Но надежды обманчивы. Верить им нельзя. Они сначала заставляют задыхаться от щемящей радости в груди. А потом ты уже на полу задыхаешься от того, что эта надежда тебя по ребрам пинает кирзовыми сапогами, приговаривая: а вот не нужно было. Не нужно надеяться. Надежды, сука, не сбываются. Понял? А я ещё поучу. Не. Сбываются. Не. Сбываются. Не. Сбываются. Рыжий внутренне перегрызает глотку надежде, оставляя её умирать у самого порога Линь. Заходит шумно. Заходит, натыкаясь бедром на мелкий столик, который зачем-то у самого входа поставили. И боли ведь не чувствует, хотя знает, что завтра синяк будет. Невозможно почувствовать внешнюю боль, когда внутренней накрывает, когда обрывает нервы и сжимает их до потери пульса. Линь отвлекается от разговора с Цзянем. Она довольна. Цзянь напряжен. Рыжий слегка потерян — чё делать-то? — А вы быстро! — Цзянь обстановку разряжает, щебечет о том, что с Линь он подружился. Что они теперь друзья навеки и он к ней частенько заезжать будет, помогать траву полоть. Цзянь и мотыга — сочетание, конечно, забавное и устрашающее, но Рыжего это сейчас мало волнует. У Рыжего пиздец. У Рыжего Тянь на заднем сидении с ведьмой и Тьёргом, который света современного не видел. У Рыжего в мозгу одна мысль по извилинам стекает: спасти-спасти-спасти. Он испытующего взгляда с Линь не спускает. Цзянь сидит на ветхом стуле с поджатыми ногами и играется с заколдованными ложками крошечными, деревянными, которые от него убегают по всему столу обеденному, за солонку прячутся, а он их сзади пальцами обходит. Линь хмурится, напряжённо, по столу длинными ногтями постукивает, словно она сейчас всех, кто сюда зайдет — отчитывать начнет. Она похожа на госпожу Ли, которая в академии лекции по эльфийским традициям преподавала. Задиристая дама была: вся в кольцах, в украшениях. Накрашенная, как на свадьбу испанскую, и с папкой тонкой, в руке зажатой. Взглядом почти дыры во лбах учеников прожигала и придиралась к каждому слову. Рыжий её не любил. Она его — тоже. Взаимная такая неприязнь, которую они через года пронесли и до сих, когда в коридорах управления встречаются — только кивками обходятся. Рыжий помнит, как он ей особенности поклонов снежных эльфов сдавал семь раз. А она помнит, как Рыжий ей все парты членами этих эльфов и изрисовал. Шань от столика, в который врезался отходит, потирая ушибленное место чисто по привычке, а не потому что болит. И спрашивает с ходу, без приветствия: — Сможете его пробудить? Линь вздыхает, смахивая с застиранного фартука пылинки. Косится на время. На Цзяня, который увлечённо за ложками уследить пытается. Вздыхает тяжко: — Ты ко мне помимо своего стража ещё и ведьму приволок? — она чуть ли не обижено руки на груди скрещивает и подбородок горделиво вздергивает. Её пряди растрёпанные на плечи спадают. Огонь палит мяту, которой вся изба пропахла. А Рыжего палит одной лишь мыслью, что она сейчас головой покачает и скажет: не могу я. Это Рыжий — Рыжий без Тяня не может. Это его сейчас спасать придется, если она откажется. Или её — уже от злющего Рыжего. Он со злости на всё способен. И убийство — это минимум. Максимум свой он ещё не проверял. Он старается. Держит себя в руках. Насколько это вообще, блядь, возможно, когда хочется на колени свалиться, сбить их к чертовой матери в кровь, в гематомы и заорать: да сделайте вы уже, блядь, хоть что-нибудь! Но Рыжий не падает. Удерживается за выступ землистый в стене, где должна была стоять свеча. Но её там нет. Свеча на столе. А тут выступ, который позволяет не упасть. Шань глаза на секунду прикрывает, восстанавливая дыхание, которое в хижине почему-то сделалось таким, словно он всю дорогу до Линь — на своих двоих бежал. Без остановок. С одной лишь установкой — спасити Тяня. Спасти-спасти-спасти. Он устало переносицу трёт и говорить старается голосом ровным: — Ага, а ещё здоровенного мужика, который в современном мире вообще не ориентируется. Мы его, кстати, из подсознания достали. Сразу всех посмотрите или уже делом займёмся? — К чему твой гнев? — она брови приподнимает, лукаво на Шаня смотрит и видит, что у него там. Понимает. Хмурится. — Гнев не поможет. Твои замечательные мальчики уже собрали всё, что нужно. Зови сюда свою молодую ведьму и тащи стража — мы его вытаскивать будем. Рыжему ни к чему лишние разговоры. Линь, видимо, тоже, она Цзяню, словно любимцу задание даёт — цветы принести, растрепав его волосы. Цзянь не против, он мимоходом обнимает одеревеневшего Рыжего и бежит за тем, что они с Чжэнси собрать успели. Сама Линь устало поднимается и подходит к котелку, где уже давно что-то бурлит, выплескивается на земляной пол черной жижей. На нефть похожей. На густую черную краску. Только вот краска не скатывается тут же в круги. Это скорее уж на ртуть походит. Линь Рыжего уже не замечает, она голову низко склоняет к котелку. Так и лицо обгореть может. И волосы огнём спалить может. Но её ни огонь, ни бурлящая дрянь не берёт. Языки пламени просто по седым волосам мажут, точно трогают и отстают тут же. Магия, сука, магия. Рыжий с места срывается, зовёт Хельгу, которая из машины опасливо выглядывает. И время, же, время. Детина вслед за ней поднимается — видимо, сопроводить решил. Мало ли, что древняя старушка с Хельгой сделает. Детине всё равно кто ошивается около Хельги — для него все на одну рожу. Опасную. Он так жить привык. У него опасности на каждом шагу были. А Хельга только сейчас появилась и уже навсегда. И он за ней, кажется, в туалет, если потребуется, попрётся — даже бровью не поведет. Шань аккуратно над Тянем нависает, краем глаза замечая, как Чжэнси с Цзянем мешки огромные заносят в хижину. Все своим делом заняты. Даже Тьёрг тащит вещи Хельги, которая лёгкой, почти воздушной поступью идёт к хижине и комично здоровается с Цзянем, который, кажется, от неё в полнейший восторг пришел. Он видел только старых ведьм, вот как Линь. А тут — молодая, да ещё и очаровательная. Тьёрг на Цзяня недобро поглядывает, но накидываться на него не спешит. Замечает он что-то. Что-то между Цзянем и Чжэнси, что в воздухе витает. Единение это тотальное. И Тьёргу тут же похер на Цзяня становится. Все своими делами занимаются. А Шань над Тянем завис. Смотрит на него. Глаза всё ещё закрыты. Движений нет. А внутри опять что-то обрывает жручей болью — не должно так быть. И температура у него… Рыжий и сам не замечает, как лба его губами касается. Прохладный. Нутро режет в фарш, потому что теплым должен быть. Даже горячим, как тогда, как в душе, как под струями. Просто быть должен. Разговаривать. Шутки свои хе́ровы шутить. И работать в конце концов должен. За него никто убийцу Торира искать не собирается. Рыжий уж точно. А потом, как-то незаметно даже для себя, губы к губам Тяня тянутся. И не потому что в сказке так оживляли. Не потому что губами температура лучше всего измеряется. А потому что хочется. Хочется и всё тут. Рыжий выдыхает, точно согреть Тяня пытается и говорит тихо совсем: ты держись там, ладно? Мы сейчас тебя вытаскивать будем. Только не попади в неприятности, сиди на жопе ровно, окей? Я скоро. Я тут уже. Десять минут, Тянь. И я с тобой, понял? Шань выдыхает. Ещё и ещё раз. Потому что вдыхать ему остается только миндаль, ржавчину и Тяня. Не лучшее сочетание. Сочетание, без которого мир уже не кажется таким живым, как прежде. Шань подхватывает Тяня, аккуратно, чтобы головой его о бортик не ударить, вытаскивает из машины, открещиваясь от помощи Чжэнси. Рыжий надеется, что Чжань не видел того, что тут Рыжий делал. Все эти поцелуи мягкие и просьбы приторные — не Рыжего тема. Это не его совсем. Это было просто… Просто потому что надо. И всё — никаких объяснений. Рыжий не спал больше пяти суток. У него вместо мозга — желе. А вместо сердца сейчас — гниющий кусок плоти, который надеется-надеется-надеется, что Тянь выберется. Руки у Тяня, как и ноги безвольно вниз свисают, к земле Рыжего тянут. Но он идёт. Шагами тяжёлыми. Идёт в хижину, где для Тяня уже место освободили. И тут Рыжий совсем ахуевает — глазам не верит. Он-то думал, что кровать поставят. Не кровать — так кресло. Не кресло, так хоть плед. А тут… Тут пиздец. Тут земля голая, которую крупные корни устилают и розы. Розы, блядь. Красные. Шань непонимающе на Линь смотрит, которая о дверь облокачивается, и недовольно фыркает на Хельгу. Хельга к ней тоже особым желанием подходить не горит. Подальше от неё встала и Тьёрга под руку взяла. И даже этого детину не смущает, что Тяня нужно на розы, красные, сука, лепестки — уложить. Один Цзянь нервно бормочет себе что-то под нос, обращаясь к Чжэнси, у которого рожа каменная. Ноль эмоций. И всё внимание на Рыжего. На Тяня, который повис на Рыжем. Шань сглатывает шумно, головой немо указывает на лепестки по земле разбросанные и тут же ответ от Линь получает: — Сюда его, сюда. Ты думал, у нас тут перины, да подушки взбитые будут? Это магия, малыш. Ма-ги-я. Земля нужна. Цветы красные. Да-да, розы. И вот то — она пальцем лениво указывает на варево, которое кипеть уже перестало. И запах у него изменился, а мешок Хельги заметно опустел. Видимо, подсыпали оттуда что-то. Шаню сейчас уже плевать: хоть перина, хоть бетон, хоть земля могильная, хоть цветы — что угодно, только бы спасли. Он обходит столик, о который недавно стукнулся, голову Тяня придерживая локтем. Аккуратно ведь с ним надо. Опускается на колени и укладывает Тяня на разбросанные лепестки. Красные, блядь. Усаживается за ним следом и смотрит на всех. А все молчат. Все ждут чёрт знает чего. — Мы с крохой тут вдвоем остаёмся, остальные на выход. — Линь склянками, что позади неё расставлены были — гремит, смазывает руки оранжевой херью и слушает, как один за одним — все покидают землянку. Растирает усиленно ладони и Хельга так же делает. Только у неё херня — фиолетовая. Шань на месте сидит, как приклеенный. Ну куда ему, а? Куда уже от Тяня? Он встать пытался, честно слово. Но нет. Нет Не уйдет он. Линь на него вопросительно смотрит, а потом уже грозно. Цедит, чтобы выметался отсюда к чертовой бабушке. А Рыжий головой отрицательно качает и ещё крепче ладонь Тяня сжимает. Сжимает так крепко, как сейчас сжимается его сердце. Давится ответом и ещё раз головой качает. Не уйдет. Вот хоть убейте. Хоть пытайте раскаленным железом. Что хотите делайте — не уйдет. Не оставит. — Малыш, тебе бы действительно отсюда выйти. — Хельга по-своему пробует. Губу поджимает в ожидании. — Нет. — получается твердо. Мрачно получается. Почти криком отчаяния. Почти срывом в обрыв черный, где только о камни острые разбиваться, напарываться на них. Шань устал уже от боли. Устал ждать. И отпускать не собирается. Линь только хмурится. Потирает ладони, к носу чуть крючковатому их подносит, принюхивается, закрывая глаза и говорит тихо, голосом огрубевшим в момент: — Ты сам захотел это видеть. Будет очень больно.