Говорят, тут обитает нечисть

Где-то к середине бескрайних полей, или к их началу, или к концу — Тянь до сих пор не смог сориентироваться — Змей пригнулся зачем-то. Потерся подбородком о траву сочную, зелёную, которая в его желтющих глазах отсвечивает красиво. И там цветов этих понамешано: ядовито-жёлтый, приторно-зеленый, ярко золотой от солнца и пронзительно голубой, небесный — загляденье просто. Тянь и загляделся, бля — о камень непойми откуда взявшийся — запнулся. Да так запнулся, что только сгруппироваться и успел, сделав изящный кувырок — с Хэ по-другому и не бывает. Приземлился рядом с Шэ Ли и смотрит. Змей в даль. Тянь на Змея. Ну красивые, же сссука, глаза. Где ещё такие найдешь? Разве что у Рыжего — янтарные, словно два Марса там, в его глазах яростных увязли. И попробуй в них не увязни. Попробуй из них выпутаться. Вот смотрит Тянь на глаза Шэ Ли красивые до безумия, а всё же равно вспоминает янтарь. Янтарь жгучий, яростный и свой-свой-свой. Думать по-другому почему-то не получается. Это как ёбанная константа. Как не крути, а Тянь всё о нём, да о нём. — Эй, расскажи, как вы подружились? — Тянь зачем-то на шепот переходит. Спрашивает и снова на глаза его глядит, которые даже под челкой неоном светятся. Это как смотреть на змею, что притаилась меж камней и за тобой неотрывно наблюдает. Глаз не спускает. И раздумывает — наброситься или нет. Впрыснуть яд в оголённую голень, зубами острыми в неё впиваясь или позволить дальше, по её территории пройти. И с такими аккуратнее надо. Таких — обходить десятой дорогой. Таких, обычно, тоже психами зовут. Потому что реакция непредсказуемая, а дерутся такие вот — не то, что до первой крови, нет. До последней скорее. Как Шань. Да господи, ж ты, блядь. Шань-Шань-Шань — у Тяня всё к нему сводится, даже если его по близости нет. Даже если по разные стороны какой-то там стены застряли, через которую не пробиться. — Интересно, м? — Шэ Ли улыбку свою змеиную тянет, глаза прищуривает, словно жертву он уже поймал и теперь играется с ней. Но к нему Тянь от чего-то доверие испытывает. Так бывает. Редко, но бывает, когда видишь человека в первый раз и уже готов все карты из рукавов вытащить: на, смотри, мне не жалко. Я про детство своё несчастное тебе расскажу и про раны душевные. И вообще всё-всё-всё, хочешь? Это, наверное, родственными душами называют. Или душами родственными твоей-твоей-твоей родственной, которая сейчас хер пойми где. Но Тянь его как-то умудряется даже тут чувствовать. Знает, что Шань не спал очень долго. Что переживает он сильно. Что давится какой-то вонючей дрянью, чтобы глаза не слипались. А ещё, кажется, ему нравится музыка, где одни лишь крики. Тянь такого от Шаня и ожидал. Воинственная такая музыка, которая покрывает ругательствами на норвежском. Тянь о Шане весь сейчас. Он видел его кошмары, которые Рыжего чёртовы много лет мучили. И Тянь справиться с ними постарался. Тянь, кажется, успокоил их души, что приходили и не кошмарами были вовсе. Они о Шане переживали. Это же родители. Они даже после смерти всё о детях своих. Они всегда рядом, а мы, дети, воспринимаем сны, как кошмары. А это не кошмары вовсе. Это их беспокойство за нас. Это их любовь. Это что-то, что не объяснить никак, потому что родительская любовь сильная самая. Ей даже смерть, и та — не помеха. И Тянь это понял только когда с пляжа Рыжего уносил. Когда Рыжий его, маленького ещё — спас, научил, как к берегу правильно грести. Когда Тянь маму в последний раз увидел. Силуэт её в красном платье, которое на ветру развевалось. Понял, почему она не прыгала, а стояла, застыв и вдаль вглядывалась. Она убеждалась, что Тянь жив, что он в порядке. И теперь он действительно в порядке. В относительном. Потому что ещё из этой дряни выкарабкиваться как-то надо. — Интересно. — честно признаёт Тянь. Ему вообще о Рыжем многое теперь интересно. Какими его родители были. Как он жил вообще и где. С кем дружил, помимо змея. И почему он стал таким злым, ершистым, в руки не дающимся. Потому что когда люди к нему тянутся — он убегает. Не может просто так это дерьмо развиться. С ним случиться что-то должно было. Его однажды кто-то так тронул, что Рыжий больше этих прикосновений никогда вытерпеть не мог. Оброс он панцирем хитиновым, стены перед собой выстроил, нарастил на себе шипы ядовитые, да острые углы, о которые каждый, кто, сука, только посмеет — разбивается в прах. И Тянь, возможно, слишком поздно понял, что к Рыжему с другой стороны заходить надо было с самого начала. Но сработало ведь, сработало. Рыжий подпустил. Настроил каким-то неебически неведомым образом ориентиры Тяня на него. Вот Тяня и тянет в те земли опасные, о которых Шэ Ли говорил. Ему туда надо. Ответов он там явно не получит, но получит шанс выбраться. Выбраться и уже у Рыжего спросить. Наедине. В темноте. По разные стороны огромной комнаты. Расстояние им сейчас совсем не помеха. Они друг друга чувствуют. Шань, вон — азбукой Морзе достучался. А значит — волнуется, переживает. У Тяня под ребрами нестерпимо теплеет до того, что ему срочно хочется кого-то обнять с криками: он волнуется обо мне, понимаешь? Это прорыв! Это то, чего я заслужил, после его колкостей и острых углов. И я не устану колоться. Я блядский мазохист и мне это нравится. Он. Он мне нравится. — Кто он для тебя? — Шэ Ли спрашивает на полном серьёзе, глаз с Тяня не спуская, но на готове держит бамбуковую палочку, длинную и полую, запустив туда несколько коротких стрел, изъеденных ядом. Тяню иногда кажется, что вот именно такая стрела застряла у него где-то в сердце. Потому что — яд проник уже. Яд, к Рыжему приучающий. Яд, от которого уносит жёстко при виде Рыжего. Ну он же Рыжий, господи, вы его видели? Красивый. Умный. Злой, блядь. И веснушки-веснушки-веснушки, которые Тяню снова пересчитать хочется. Там их наверняка больше стало — сколько ведь по солнцу носились. Тянь каждую запомнить хочет. Каждую себе забрать, слизать, как крошки от печенья. В подкорке каждую оставить, чтобы когда Рыжего рядом нет — напоминать себе о них, в те поганые моменты, когда рука к телефону тянуться будет. Там ведь номер Мингли забит. Светится призывно на экране: Мингли на всё готов. Мингли всё может. Мингли в сексе хорош. У Мингли веснушек нет. А Мингли — Тянь всё же наберёт, или встретит где-нибудь в городе, просто чтобы убедиться. Ведь каждую теорему доказывать нужно. Блядский Ферм свою теорему доказал. А Тянь докажет свою. Там ведь ответа всего два может получиться: Рыжий-Рыжий-Рыжий и только он, либо Мингли и многие, такие же как он. Теорема простая — докажите, может ли блядун влюбиться. Дано: Тянь, который считает, что влюбленность это не про него; Рыжий — злой, как чёрт и красивый до того, что Тянь внутренне подыхает, каждый раз, как его видит; Мингли, с которым Тянь уже трахался пару раз и ему понравилось. Что там отнять, что прибавить и вынести за скобки. Ответ будет ясен. Ответ будет один. А Тянь окажется либо великим математиком, либо великим влюблённым долбаёбом. — Я… — Тянь теряется с ответом, потому что он точно ещё не знает. Теорема издевательскими символами над бошкой висит и решаться без опыта отказывается. — Мы напарники. И он мне, кажется, нравится. — выходит тихо. Еле слышно. До того, что Шэ Ли приходится сместиться, приблизиться, прислушаться к неуверенному бормотанию Таня. Он всё же слышит и хмыкает. Не то усмехается, не то насмехается. С Шэ Ли вообще ничерта непонятно. Он слишком быстро, как по щелчку тумблера переключаться может — с веселого придурковатого пацана в серьезного мужика, который оружие наготове держит. Шэ Ли тоже, как Рыжий — сложный. И его разгадывать и разгадывать. О чём он там хмыкнул. Что в своей светлой головушке придумал. Кем он Тяня видит. Но Тянь ощущает, что тот едва уловимо теплеет. Или это солнце бесконечное уже успело мозги предельной, идеальной температурой спечь до нужной кондиции. До того, что Тяню думать в общем-то не особо получается. Получается чувствовать. Чувствовать, что Рыжий рядом — руку протяни и коснешься. А он из-под руки не выпутается, может, просто на хуй пошлёт. Но это так привычно, что у Тяня уже ответ готов: на чей, Шань? А Рыжий покраснеет до кончиков ушей, но не отвернётся. Рыжий знает на чей. Рыжий знает как: со стонами, в которых имена теряются, с руками по всему телу, только бы успеть каждую клеточку изучить, с поцелуями болючими, кусачими, глубокими. Добровольно, сука, добровольно, как тогда в душе, под кипятком капель. Залипнет на губах Тяня. А Тяню уже ничего оставаться не будет. Он сначала веснушки посчитает, а потом и сам залипает на янтаре глаз, но взгляд на его губы всё равно съезжать будет. У них ведь так бывает. У них ведь это почти в больную, необходимую привычку выработалось. У них ведь это — закон их маленького мира на двоих. Когда птицы затыкаются и щебечут на другом конце вселенной, когда людей вокруг словно никогда и не было. Так ведь у них происходит. С Тянем — так точно. А с Рыжим… У Рыжего и об этом узнать хочется. Вообще всё о нём. И слой за слоем снимать с него эту чёртову труху, которая раньше была защитным слоем. Для остальных — бетонные стены. Для Тяня уже труха — он глубже остальных проник. Он знает. — Кажется? — Змей многозначительно брови приподнимает и с усмешкой на Тяня смотрит. — Херовый ответ, не находишь? Что тебе в нем нравится? Шэ Ли отвлекается ненадолго, смотря поверх своей трубы. Хмурится, а зрачок его совсем сужается, вертикальным становится и следит он за чем-то, что вправо перебежку делает. Оно далеко. Оно пока ещё на безопасном расстоянии. Змей рукой знак подаёт, продолжай, мол. Тянь выдыхает, избавляясь от всего кислорода, до того, что лёгкие саднить начинает. До того, что организм непроизвольно дёргается, прося кислорода. А голова кружится неебически. Как уж тут на трезвую голову расскажешь, что в рыжем нравится, когда он… Тянь вдыхает резко и говорит, подавляя желание пальцы загибать — всех ведь на двух руках не хватит: — Он злой, как чёрт, которого отчитали в аду. Он ненавидит каждого, кто к нему подходит. У него шипы, сука, с ядом. Он острый весь и никого к себе не подпускает. У него рот грязный, который только и может на хуй посылать. А его средний палец иногда выдрать с мясом хочется… Шэ Ли недовольно от созерцания горизонта отрывается и на Тяня смотрит, как на последнего придурка. Тяню не привыкать. Все, кто были на одну лишь ночь — так же смотрели. Со смесью неприязни и отвращения. Змей крепко Тяня за шею перехватывает и шипит в лицо: — Я не просил его недостатки перечислять, ублюдок. Такой хваткой не убить, конечно, но неприятно — чешуйки кожу тонкую режут, словно Змей их специально выставил. Словно он защищает то, что ему дорогого. А Шань для него дорог — Тянь это сразу понял. И да, д-а-а-а, да. Да — приревновал. Что там у Рыжего со Змеем было — хер его знает, а Тянь надумывать очень хорошо умеет. Талант у него такой. Ну вот где ещё Рыжий так яростно целоваться научился, м? Как он понял в каком темпе вверх-вниз, а? И вообще какого хера Тянь позволяет змеёнышу себя за глотку держать? Тянь без нежности перехватывает его запястье, на котором болтается браслет какой-то из камня отшлифованного. Судя по всему — лунный камень. Такой ведьмы очень любят. Он им в ритуалах помогает. А этот вот — не ведьма вовсе. Он Змей, бля. Рука которого тут же разжимается, а на лице снова улыбка шальная. Играется он тут. Со стражем. С Хэ, мать, его. Играется. У мальца не все дома, раз он так легко Тяня за шею перехватить решил. За шею его только Рыжий. Вот то — было приятно до разноцветных кругов перед глазами. До того, что Тянь терпеть уже не мог. До того, что выебать-его-выебать-срочно. — Для меня это не недостатки, понимаешь? — Тянь его руку от себя брезгливо убирает, укладывает ту на траву и не накрывает своей по привычке, как бы с кем-нибудь другим сделал. — Я и сам не знаю, почему мне это всё, бляха, нравится. Он пошлёт один раз, второй, третий, а на четвертый я уже реально думаю на хуй пойти. — Тянь губу прикусывает, выпускает её тут же, проезжаясь острыми кромками зубов по коже, которая краснеть начинает. — И на счёт ублюдка ты прав. Для меня не было запретов. А теперь появился запрет этот ху́ев, усёк? Это сложно. Шань сложный. Я никогда и ни в кого… Я ж теперь… Господи, блядь, боже. — Тянь вздыхает тяжко, голову опускает и пятерней волосы сжимает до боли. Чувствовать — это сложно. Объяснить — это сложно. Вообще всё сложно стало с приходом Рыжего. Никакого продоха. Один Рыжий-Рыжий-Рыжий на уме. Так ведь и с ума сойти можно. Или Тянь уже сходит, потому что отголоски чужих голосов слышит на неизвестном языке. Шэ Ли тут же за трубку берётся, а потом… Потом всё быстро происходит. Потом несколько выстрелов из бамбука и звуки падения чего-то пиздецки тяжёлого. Потом Змей и вовсе выхватывает клинок, такой же, как у Шаня, вскакивает и несётся вперёд. Вперёд на то, чего Тянь в жизни не видел. Они жуткие, хуже любой нечисти, которую Тяню видеть приходилось. Они без глаз совсем — там глазницы пустые, словно неаккуратно выскабленные чем-то острым. Носы, как у змей — две дырки и никаких выступов. С них кожа лоскутами сползает, мешает им передвигаться. И один из них психованно сдирает с голени целый кусок мяса, отбрасывает его на камень, рукой брезгливо отмахиваясь. Над ними рой мух: зелёных, огромных, мерзких, которые плотью питаются. А по всему их телу — жирные белые личинки расползлись, которых эти твари вообще не замечают. Личинки у них в глазницах ползают, по всему телу, жрут то, что от тварей осталось, ворочатся белыми тельцами. У тварей кожа вроде есть, а вроде и нет. Она прозрачная совсем. Под ней видны синие и черные сосуды, артерии, вены, по которым кровь не то черная гоняется, не то фиолетовая. У них конечности нереально длинные и они голые. Даже тряпок на себя не нацепили. Да и зачем им тряпки, когда первичных половых признаков не заметно совсем. У лобка так — словно им обрезали все. Лобок — сплошная кость, переходящая назад. Одного из них Змей уже положил. Метко. В сердце стрелой. А сердце у них, господи — продолговатое, больше на человеческую печень похоже. И не бьётся оно. Нечему там биться — личинки всё сожрали. Остальные притихли, рассеянно оглядываются, не могут понять отчего их собрат пал ничком, размозжив себе голову о валун. И спекаться тут же начинает, как медуза на солнце. Почти тает. С него кожа слезает, оголяя сетки сосудов, которые теперь совсем черные, на которые личинки и мухи тут же набрасываются. Остальные отходят от солнца, принюхиваются и поворачиваются в их сторону. В сторону Тяня и Шэ Ли. И Тянь понимает — это граница. Тут — солнце и луг сочный. Там — разруха одна. Там сильный ветер со зданий срывает облицовку и та вниз валится гулко. Под ней клубы пыли поднимаются почти на метр. Там чистый бетон, забрызганный кровью. Там, похоже, случился апокалипсис настоящий. От зданий остался только фасад и кое-где окна, треснувшие, которые тронь — разлетятся, вбивая мелкое остекление в ладони, загоняя под кожу крошечные тонкие стекляшки, которые даже под микроскопом не вытащить. Там от деревьев только название осталось — сухие, пыльные, они тоже прахом вот-вот осыпятся. А город сам в копоти. Это как рассматривать внимательно уголёк сигареты. Там тоже, кажется, что город огнём охвачен. Каждое нестройное здание сгорает и рушится-рушится-рушится. Спадает пеплом, позволяя другим угольным зданиям гореть с каждой новой затяжкой. И те спадают, уносимые ветром. Ты рушишь их затяжками. Они рушат тебя никотином и смолами. Это взаимно. Там в полутьме можно высмотреть выбитые двери и стены — тоже выбитые. Рассыпавшиеся строительной пылью и балками бетонными, крепкими по зыбкой земле, которую твари в песок истоптали. Кирпичи валяются везде. На одном из зданий — двухэтажном до сих пор болтается на проводах ржавая антенна. А в место стены на втором этаже — виден красный пыльный диван и телевизор разбитый зачем-то. В нём экран треснул, но до сих пор пашет. Какая-то программа. Кажется, про жизнь тигров в одном из заповедников — отсюда не услышать. Только увидеть можно, как тигр, всем телом прислонившись к земле, медленно к антилопе на водопое подбирается. Твари этот телевизор не уничтожили, потому что учились. Они так же к земле прижимаются брюхом. Только вот их конечности длинные, как у пауков Сенокосцев. Их издали видно. Их много. У Тяня руки болят страшно. Словно их приложили к накаленному металлу в наказание за что-то и отпускать не собираются. А кожа там краснеет, волдырями покрывается белыми и лопается-лопается-лопается, брызжет жидкостью, а потом те прижигаются и чернеют. Нет рук больше. Есть огарки. Тянь на ладони свои лихорадочно смотрит, каждую линию высматривает, чтобы понять-понять-понять — никаких ожогов там нет. Там чисто всё и только шрам от клинка Шаня остался. Шрам, который линию судьбы прорисовывает. Он пальцем по шраму проводит и тот иррационально в сердце отзывается. Он Шанем внутри отзывается. В самом, бляха, сердце. Где гулкие удары судорожно кровь качают, на адреналине замешанной. Тянь снова щурится, вглядывается в чужую территорию, границу которой он переступил. И вообще-то границы для него никогда проблемами не были. Он и их с лёгкостью пересекал и брал себе то, что хотел. Брал кого хотел. Только с Рыжим так же не получилось. У него границы четкие, их видно сразу — красной линией, жирной, ребристые, с шипами, чтобы даже слепой заметил. Тянь и на них наплевал. Вторгся, хотя пра́ва никакого не имел, пока Шань сам ему бы не позволил. И этим осознанием вырубает бошку, за которую схватиться хочется, на колени упасть и заорать на самого себя: да что ты сделал, мудак? С ним так нельзя! С его границами! С его пугливостью к прикосновениям — нельзя так. Нельзя руку на плечо. Нельзя языком по губам. Нельзя-нельзя-нельзя. Можно только с разрешения Рыжего. Тут другого быть не может. Но Тянь мудак. Тянь переступил. Кололся, напарываться, насквозь себя протыкал, но шёл. Потому что внутри Шань другой совсем. Внутри Шань теплый и мягкий. Внутри Шань всё равно на хуй посылает, придурком зовёт. Но мягко. Уже привычно. Уже без злобы. И почему он Тяня сразу же в асфальт не закатал, когда тот через проволоку колючую прорывался — один большой вопрос. Но Тянь уже там — за границей. Тянь уже внутри него почти. И сдаваться нельзя. Ни там. Ни тут. А тут темно. Тут темень эта вечная и растений, кроме плюща нет совсем. Тут страшно очень. И руки чьей-то не хватает. Шаня руки. Чтобы вместе с ним с этими тварями бороться. Зато есть Шэ Ли, который дерётся, себя не жалея. У него тело уже изодрано. У него кровь отовсюду идёт. Откуда конкретно и не скажешь. У него кофта черная — в лоскуты. Ему плевать. Ему в кайф кидаться на очередную тварь с кличем боевым. Он тоже. Тоже псих. Теперь Тянь понимает, почему Рыжий с Шэ Ли дружили — похожи они. Внешне вот разные — а ярости в них одинаково, на двоих поделено. Мы друзей и братьев не по крови себе не выбираем. Они сами в нашу жизнь приходят. Они сами по плечу нас хлопают и уже всё понятно. Понятно, что дружба эта — навсегда. Даже если смерть разделила — навсегда. И сразу ясно отчего Рыжий так бережно рукоять клинка оглаживал, словно мысленно общался с кем-то родным. С кем-то, кто в сердце. Тянь глядит на них и что делать не знает. Тяню, сука, страшно. На лекциях как с этим бороться — не учили. Чем их убивать — не учили. Чем они опасны — не учили. Не было, блядь, пособия, которое можно было вызубрить, да на экзамене на сотню баллов сдать. А Тянь бы сдал. У него все предметы на сотню. Он лучший из всех. Лучший, который сейчас почти в ступоре на Шэ Ли смотрит, которого в академии ничему не учили, на тренировках не вырубали. Шэ Ли сам научился: на улицах, на опыте, в этом про́клятом богом месте. Оно на чистилище похоже. В нём не жить — выживать. В нём спокойствия никогда нет. Потому твари эти везде. Атакуют своим ультразвуком, который из их ртов вырывается. Шэ Ли атакует их стрелами и клинком. А эти… Эти, что рядом стояли — уже поняли всё и несутся в их сторону. Шэ Ли на бегу орёт Тяню: — Заманивай на солнце! Ты их только ранить можешь. Они бессмертные, их только солнце сожрать может! — а сам Змей всё стреляет из своей трубки бамбуковой в этих тварей. Они рычат своими ртами с мандибулами, клацают ими воинственно и бегут-бегут-бегут. А Тянь понимает, что он уже на их территории. Тут солнца нет. Тут облака свинцовые, которые на голову грозятся свалиться. Тут здания разрушенные, по которым фиолетовый плющ плетется. Тут холод собачий, потому что изо рта пар лихорадочно вырывается. Тянь отступает на шаг, когда одна из тварей к нему приближается, принюхиваясь. От неё разит мертвечиной. Трупом, которого только что из болота вытянули. Раздутого такого, которого если тронешь — он взорвется под воздействием накопленных газов. Тянь дышать перестает и выточенный камень перед лицом выставляет. Тварь не знает где он. Тварь — чувствует. Она слепая. Тварь с нечеловеческой скоростью двигается, перебирая руками и ногами — на четвереньках. Мандибулы где-то над головой щёлкают клац-клац-клац, когда Тянь успевает присесть и распороть ей брюхо камнем. На боль, ей, кажется — наплевать совсем. У неё кишки светлые, прозрачные на землю валятся, а она шаг вперёд делает трехпалой лапой. На них наступает. И звук такой, сука, мерзкий, когда они разрываются и вонять начинает ещё сильнее. Аммиаком воняет, словно они только им и питаются. У Тяня голова кружится, но он отступает, отступает к клочку солнца, которое прорывается сквозь тучи. К спасительному лучу отступает. И правое плечо всё ещё болит до простреливающих спазмов в ней. И драться приходится левой. А левая непослушная. Левая — не его ведущая. Тварь идёт, как ни в чем не бывало, таща за собой кишки и куски плоти, органов, которые следом за кишками вываливаются, обваливаясь в пыли. Страшно. Страшно так, что рефлексы сами тело двигаться заставляют. Встать резко и резануть тварь по лицу, в том месте, где нос. Оставляя там разлом кривой, вместо двух дыр. Отпрыгнуть резко. И снова с разворота на все триста шестьдесят — мощно ногой по роже ударить. Тварь теряется ненадолго. А Тянь отдышаться пытается. Он дышит-дышит-дышит этим трупным смрадом. Дышать тут больше нечем. Ноги ватные назад шаги делают, а тварь головой взмахивает, дёргает ей из стороны в сторону, принюхивается, находя Тяня. И снова осторожной поступью, пригнувшись — к нему идёт. Волоча органы, которые уже все в пыли, разрублены острыми камнями, что на дороге валяются. Тварь головой из стороны в сторону мотает — попробуй без кишечника подерись, заррраза. Тянь отсчитывает секунды: одна, две, три! И снова на тварь несётся, ещё один оборот, ещё один удар по голове, потому что рёбра бить невозможно — там уже мессиво, только ботинок запутается в сосудах и кишках. Удар Удар Удар До тех пор, пока тварь не валится на землю, обессилев. Пот глаза заливает едкой солью. Но закрывать их нельзя. Тут ещё минимум три таких же. Одна с Шэ Ли дерётся. Две остальные окружают их, чтобы к солнцу не подступиться было. Тянь лихорадочно местность осматривает и наклоняется, чувствуя, как желудок болью пронзает. Но он должен-должен-должен двигаться. Он через боль поднимает натужно валун. Он тяжёлый нереально. Пальцы царапает, ногти почти выдирает, потому что валун съезжает из ладоней. Руки сами размахиваются, заносят его над головой и поддаваясь силе притяжения резко несут его вниз. Крак. Голова у твари оказывается не такой крепкой. Мозги и опарыши повсюду, тоже размозженные. Кости его осколками вылетают в стороны. А Тянь отпинывает булыжник и сжимает в руке ногу твари. На ней прицепки какие-то острые. Кожу рвут, но Тянь её тащит. Тащит к свету. К солнцу, где та плавиться начинает. Кости трескаются, как тонкий сахарный леденец, а внутренности шипят, бурлят едким запахом гнили. Тянь отвлекается на Шэ Ли, который уже парочку убил, отходит к нему поближе, чтобы помочь остальных перенести. И шевельнуться больше не может. Ноги плотно стоят на иссушенной земле, а шею сжимает сильно. Не руками. Не даже бечёвкой. Мандибулами. В них шипов много, которые тут же кожу прорывают. Личинки на Тяня падают. На лицо, под одежду пробираются, копошатся там, точно под кожу проникнуть пытаются. Толкаются внутрь, кусают, разрывают кожу болью нереальной. И Тяню совсем дурно становится. А мандибулы давят. Так, что всё вокруг плыть начинает. Что всё уже темнеет, а артерии на шее шумно напрягаются, ведь кровь по ним течь не может больше. Тянь выключаться начинает и машет камнем во все стороны. Ему выжить нужно. Не умирать же от руки этих тварей безглазых. А если и умирать, то не тут. В другом совершенно мире. Перед глазами черные дыры разворачиваются, затемняют всё, что Тянь видит. В ушах звенит нереально, а потом, его почему-то отпускает, словно тварь с ним проиграться решила. Он валится на колени, закашливается рвано, лающе, набивая рот пылью, что с земли поднимается клубами и отползает подальше. Пыль на зубах хрустит. Личинки, кажется, уже под кожей. Они по венам ползут. Они в органы пробираются. Они изнутри жрут. Тут земля сухая совсем, с трещинами. Трещины везде. На зданиях, на тварях, на земле. Тут всё из трещин, из разломов, из разрывов. Тяню кажется, эти трещины внутри него тоже. Он глаза из последних сил поднимает и видит размытого Змея, который уже тащит, присвистывая, зверюгу к солнцу. Та, похоже, в отключке. Не сопротивляется, вывернуться не пытается, за ней только голова на одних мышцах волочится и из пореза на лице черная жижа мягко на сухую землю спадает. И помочь Змею надо. Встать надо, но ноги не слушаются. Руки онемели. Всё тело сковало. Тянь о руки опирается, но падает лицом в пыль, которая снова на зубы налипает, нос больно бьёт. И личинки эти, сука, личинки. Они словно уже до мозга пробрались. Под череп. В мозг. Тянь их чувствует. Чувствует, как они его сжирают, как перекатываются толстыми тельцами, спадая друг с друга. Борятся за самое вкусное — за лобную долю. — Я же говорил, что не стоит сюда суваться, ублюдок! — шипит змей над самым ухом, подхватывая Тяня под руки. И его тоже тащит. А Тянь видит, что позади Змея уже пара таких же уродов стоит. И силы появляются. Появляются, когда жить очень хочется. Тянь вскакивает и в один длинный прыжок оказывается на твари, которая, в пространстве потеряна. Камень острый. Камень прямиком в мягкое темечко входит. Повсюду шипение. Белый шум. Потому что личинки сейчас сожрут зрительный нерв. У Тяня уже галлюцинации начинаются, потому что он, кажется, видит хижину старушки Линь, где свечи толстые белые и красноту под собой. И Шаня-Шаня-Шаня видит. Лицо его испуганное, измазанное в чём то. У него реально веснушек больше и он говорит-говорит-говорит что-то. Красивый такой, Тань руку приподнимает, чтобы его коснуться, чтобы понять, что он настоящий, живой, перед ним сидит. Почти касается уже, а потом сюда возвращается. И продолжает камень вгонять глубже, ожесточенно, как безумец, сминая зубами пыль. Шэ Ли не отстаёт — стреляет из бамбуковой палки. Загоняет тварей под солнце, где смрад страшный. А Тяня опять утягивает в хижину, где его почему-то за руку держат. Тепло. Хорошо. Тут родной кто-то. Тут тот, к кому прижаться хочется и не отпускать уже никогда. Тут мятой пахнет, а потом рука чужая, но такая родная теряться начинает, в воздухе растворяется. Тянь не может за неё уцепиться. Найти её не может. Но она нужна ему. Ему к ней нужно. Срочно. Тянь не понимает что происходит и кричит Шэ Ли, чтобы убирался отсюда. Скорее. Как можно скорее. Туда, куда его откидывает перманентно — им туда нужно. Там тепло. Там безопасно. Там свечи и мята. Там Шань, а с Шанем ничего не страшно. Но Шэ Ли не слышит уже, тварь ему ухо отгрызла и крови так много, господи. Тянь его за руку хватает и бежит-бежит-бежит к солнцу. Подальше от тварей. Проклинает себя за то, что сунуться сюда решил и Змея подставил. У него кровью всю левую сторону залило. Шэ Ли злой, как чёрт и заведённый. Он кричит что-то, чего Тянь нахуй не разбирает и разбирать не собирается. Тянь к поляне той проклятой бежит, руку его из свой не выпуская. Режется о чешуйки, еле как успевает перехватить Ли через торс, потому что тот вырывается. Прижимает его рукой правой, где плечо почти выбито из сустава. А потом свет. Много света. Он глаза слепит, заставляет жмуриться, Змея, к себе прижимая. Прижимает-прижимает-прижимает. Не оставит его одного тут. Не отпустит. Не даст умереть от этих тварей. Не подставит снова. И снова свет и боль-боль-боль. Крик чей-то отчаянный, больной, охрипший. Крик, который глушит. Крик-боль-крик-боль-крик-боль — всё смешивается в этом проклятом белом. И единственное что Тянь сейчас осознаёт — Змей с ним. Цепляется за плечи, царапает ногтями и говорит что-то неразборчивое, а Тянь глаза закрывает. Сил нет. Нет их. Личинки внутри, крик, боль, Шэ Ли, которого он к себе прижимает — Тянь от всего очень устал. И его несёт к свету. К белому. Так, кажется, выглядит тот самый свет в конце туннеля.