Говорят, тут обитает нечисть

Рыжий сипло выдыхает, когда у Тяня заканчивается очередная конвульсия. Когда Тянь его руку сжимает так, что пульсация раздается вплоть до предплечья, напрягая вены и сухожилия до предела. Руку от этого сейчас вообще еле как почувствовать можно. И это всё нереальным кажется. Потому что ведьмы, которые сразу показали, что друг другу они не нравится — работают в унисон, словно всю жизнь вместе прожили, словно они каким-то образом стыковались и репетировали днями и ночами одни и те же движения. Хельга с головы Тяня, Линь — у ног. Плавное движение ладонью вниз Хельги до самого кадыка, который сжимается, словно его душат. Который словно с места выставили и дышать Тянь теперь не может совсем. Такое бывает, когда душат и рыхлые кости трахеи расходятся, трещат под пальцами, царапая глотку, потому что ломаются они всегда внутрь, выбивая адамово яблоко в бок. Тянь пытается из-под рук Хельги вырваться. Выгибается всем телом, как обезумевший. Рот немо открывает, из которого только хрипы-хрипы-хрипы. Ни слова о помощи. Ни знака о том, чтобы перестали. И непонятно что он там под веками закрытыми видит. Кто его там кто-то душит. Что-то. Запах мяты перебивает солёной медью на языке. Рыжий и сам не заметил, как закусил щёку изнутри. Закусил до крови, до боли, чтобы не пытаться понять что Тяня так изнутри разрывает. Но даже ржавчина на языке не помогает, не отвлекает. Зато Шань тут. Если бы его спросили изначально готов ли он за таким наблюдать, готов вот так грубо Тяня удерживать, пока тот корчится от боли, ответ был был одним: да. Да, сука, готов. Я сейчас ко всему готов, вы только его верните. Боль? Да и хер с ней, нас с мальства на боли воспитывают, мы чёртовы стражи и охотники, с нами по-другому никак. Агония? Хер с ней. Давайте, несите эту агонию вашу, Тянь нервы закусит капканом зубов и справится-справится-справится. Слышите, мать вашу? Справится. Шань замечает плавное движение ладоней Линь вверх вплоть до голеней Тяня, которые охватывает судорогой и каждая мышца напряжена до предела, кажется — вот-вот и разорвётся. Надколенная связка сминается, словно её расплющили и колено сгибаться начинает. Икроножные мышцы острыми становятся от того, как их схватило судорогой. Передняя большая мышца почти сплющивается, врезается в кость — на ней продольные линии видны через тонкую кожу. По ним анатомию изучать можно, потому что видно всё. Абсолютно всё. Колено почти выгибается внутрь, вжимает в землю, почти ломается, потому что хруст стоит ужасающий. Пальцы на ногах Тяня в разные стороны топырит, а потом резко сгибает. И снова они разгибаются. Борется он. С кем-то. С чем-то. С болью зверской. Но Шань тут. Шань держит. Шань почти двигаться Тяню не даёт. Шань, кажется, ещё больнее ему делает и сам изнутри так же разрывается. Ему режет нутро лезвиями острыми, заточенными специально для Рыжего. Он такое уже испытывал. Он проходил уже это, когда сказали, что родителей у него нет. И Шэ Ли у него больше нет. И не будет никогда. Никогда. Эта боль хуже зубной, потому что зуб гниющий выдрать можно огромными щипцами, а вот это — это, что болит везде-везде-везде внутри — это не выдрать, не устранить, не затушить обезболивающим. Целым блистером, а за ним ещё одним и ещё. И так до отравления, токсического шока. Комы. Смерти. Шань бы эту боль себе забрал, он на боли вырос, он к ней привык. А Тянь. Про Тяня он вообще не знает ничерта, кроме того пожара на яхте. Кроме всеобъемлющего страха огромных волн и того, что Тянь говнюк. И узнать его надо. Напарники ведь. Хер знает кто ведь теперь друг другу. Люди разве целуются просто так? Дрочат в одной душевой друг на друге просто, сука, так? Нет уж. Шань сам за ним сунется в те топи ебучие, где Тянь сейчас с кем-то борется. И вытащит. И спросит. Много чего спросит. Сначала: ну как ты, придурок? А потом уже как пойдет. Потом остальное спросит: понравилось? Лучше чем с остальными было? Как ты вообще до меня докатился, придурок. У тебя же телефон красотки с заправки был, а ты его, сука, выбросил, не записал почти показательно. Я тебя не понимаю. Себя не понимаю. Этого вот — не понимаю. Я потерян. Ты расскажи мне всё. Начни с яхты и закончи нами, ладно. Закончи уже насовсем или скажи, что продолжать можно. Потому что продолжать адски хочется. А если нет — так я к Хельге пойду. Она меня от тебя вылечит. Тобой заразиться легко очень. Ты нулевой, а я просто тот, кто подхватил. И давай без всяких там прости, крышу случайно сорвало или никого сносного поблизости не было. Не надо так, ладно? Правду в чистом неразбавленном и всё. И закончим уже это. Тут светлее становится, пламя в костре ярче разгорается от чего-то зелёным цветом. Сочным таким, словно травы с луга натаскали, да вместо огня в кострище кинули. И разлетается это зелёное ошметками красивыми, делая всю землянку зелёной. Лицо Линь зелёным. У неё пряди почти в воздухе парят, красятся в зелёный, открывают пухлое напряжённое лицо. У неё взгляд даже сейчас мягкий, успокаивающий, но серьезный до ужаса. Она не беспокоится больше о том, что пряди больше не прикрывают оторванное ухо и изъеденную огнём левую сторону у виска. Руны, что под её ногтями пылать начинают — из них вырывается дым, плоть прожигающий. Линь шипит от боли, но руки от Тяня не убирает — сильнее врезается пальцами в лодыжки, которые слегка от судорог отпускать начинает. Тут теперь жженой плотью пахнет. Плотью Линь. У неё во взгляде теперь ужас самый настоящий. Ей, наверное, вспоминается то, что и её однажды сжечь пытались. Что левую сторону лица пламенем изуродовали. Из её глаз, добрых, с веками нависшими — слёзы капают. И каждая слезинка на ноги Тяня попадает. С каждой слезинкой он брыкается меньше. Слёзы мелкие, словно бисерины на её поредевших ресницах застывают, а Линь смаргивает их, только бы на Тяня, на Тяня, их. Её пальцы дымиться медленно перестают, а руны под кожей, под ногтями — красным загораются. Она выдыхает почти с облегчением. Вдыхает запах мяты и руки выше ведёт. Останавливается на бедрах. А Шань сидит. Шань за руку Тяня держит и смотрит. Смотрит на то, как его выворачивает, как он рычит от боли, но глаза ещё не открывает. На него отблески зелёного пламени тоже попадают. И кожа у него сейчас, господи-боже, как у мертвеца. Как у того, кто уже пару дней пролежал на холодном складе и никто его не искал. Линь продавливает наружную широкую мышцу бедра и Тянь рот открывает. Тянь кричит. Тяня снова на части рвёт. Шань думал, что всё выдержит: конвульсии, отбрыкивание, выгибание его тела, но крик… Крик в ушах заевшей плёнкой. Крик страшный, хриплый, почти рычащий. Крик того, кто за жизнь борется. Линь ловко на его ноги перескакивает, садится на лодыжки, которыми Тянь брыкается. Она же маленькая, пухленькая, но силищи в ней столько, что Шань не уверен — справится ли с ней целая бригада охотников. Она ноги Тяня под себя уверенно поджимает, закрепляет своими пухлыми лодыжками их, словно веревкой сплетая. Рыжего раздражением кроет: ну нельзя же с ним так, нельзя. Синяки же останутся, гематомы. Их же потом лечить придется. Мазями. Варевами. Поцелуями-поцелуями-поцелуями. Чем угодно, только бы Тянь от боли шипел и возмущался. Только бы его из топи той, где он сейчас — достали, господи, да достаньте вы его уже! Свечи с острым огнём совершенно несдуваемым, как пики вверх поднимает. А тут ведь ветер, тут ведь херня какая-то. Тут лепестки по кругу возле Тяня кружатся в одном несбиваемом ритме. Словно по часам, которые мелким будильником на столе притаились. Тик-так — рывок лепестков влево. Таня выламывает. Тянь затылком в землю упирается, выгнув поясницу так, что позвонки хрустят. Шань только мягко его солнечного сплетения касается. Теплый уже. Уже хорошо. Уже результат. Ведёт рукой до сердца, глаза закрывает и чувствует-чувствует-чувствует удары сердца бешеные, точно он на силовой тренировке, в самом её разгаре. Рыжий давит на грудь ему мягко, чтобы не повредить, не сломать, не разорвать ещё больше. И Тянь словно понимает. Чувствует-чувствует-чувствует. Ложится на землю покорно. Словно только Рыжему сейчас и способен повиноваться. Он рот снова открывает, где кровь скопилась — Тянь себя за щеку сильно укусил. Его зубы, десна — в красный выкрасились, а тонкая струйка крови вперемешку со слюной стекает по подбородку. Рыжий оглядывается в поисках хоть какой-нибудь тряпки, чтобы этот придурок себе язык не откусил в очередном приступе нечеловеческой боли. Тут лишь солома по земле разбросана, да лепестки, которые всё вокруг его тела кружатся влево-влево-влево. Тут лишь часы, которые время отсчитывают — тик-так. Тут лишь две ведьмы, которые стыковались и Шаня не замечают в упор. Шаль слишком мягкая, вязанная пушистыми крупными нитями на кресле качалке уложена. А Тянь хрипит. Тянь сейчас точно откусит себе язык. У Шаня выбора нет. Он на секунду — ей-богу — отрывает свои руки от его, под удивленный взгляд Хельги, который та быстро на Рыжего вскидывает. Взгляд у неё холодный. Арктический. Тут нет больше приветливой и милой ведьмочки, с повадками воспитанной домашней кошки. Тут акула настоящая, которая взглядом тяжёлым убить может. Рыжий быстро собственный ремень из шлёвок вытягивает. Он кожаный. Толстый. Он подойдёт. Рыжий быстро его в рот Тяню впихивает, как в тот же момент, Тянь челюсть сомкнуть пытается. Зубы у него острые. Очень. Правым клыком Тянь Рыжему распорол кожу на большом пальце. Но это мелочи. Мелочи, сука. Хельга хмурится, обводит Шаня ледяным взглядом, словно она его и вовсе не узнаёт, словно он тут, за стол или стул выступает — не важен вовсе, и возвращает всё внимание к Тяню. А тот впивается в этот ремень, до хруста в челюсти. Шаню руки приходится на его запястья вернуть. Тянь сильный. Тянь вырывается. Тянь, Линь почти с себя скидывает и позади слышится упрямое ругательство: айо тикин ду! Шань нихуя не понял. Зато Тянь, видимо понял — ещё как. Ноги ровно вместе уложил и снова притих. Только изгрызает ремень в месиво. Только рычит, поскуливает. Только болью пронзает уже Шаня. Где-то внутри, когда Тянь опять плечи опускает, выдыхая весь воздух из лёгких. Шаню нутро вскрывает от его бровей, вверх вздернутых и глаз зажмуренных, до морщинок в уголках глаз. До того, что Рыжий задумывается над тем, чтобы и себя заткнуть ремнем, потому что орать хочется дурниной, разрывая связки к чертовой матери. Орать, чтобы внутри не рвали так сильно. Ночь выдалась тихая. Только чужие шаги за землянкой слышны. Даже оборотни не воют. Даже волки притихли. И слышно только бормотание ведьм на разных языках. Слышны кузнечики, которые, словно тут, совсем рядом сидят. Слышно, как лепестки по телу Тяня перекатываются, словно шелком о шелк. Слышны хрипы Тяня. Слышно, как у Рыжего сердце пытается выломать ребра. И оно ломает. Ломает наживую, без анестезии. Крошит их в костный порошок. Просится наружу, к Тяню, чтобы тот у себя в руках его — спрятал. Потому что Шаню, нахуй, страшно. Страшно, что всё это зря. Что это просто предсмертная конвульсия. Что нихуя он не очнётся. Что вот так, с ремнем во рту, с запястьями, прижатыми, руками Шаня к земле — умрёт. А ему нельзя. Нельзя умирать. Он права на это никакого не имеет. Рыжий не разрешал. Шань чей-то крик слышит. Крик отчаянный, умоляющий. Крик, который на всех языках понятен будет. Крик, который мольбой пропитан и горем. Свой крик: не смей умирать, придурок! Крик, на который Хельга внимания совсем не обращает, а Линь только говорит огрубевшим голосом: инчуйек горрум. Разносится треск огня за спиной, который поленья ломает. А Тяня ломает тут — на этих лепестках роз. Он изгибается весь, а Рыжему рычат с разных концов, чтобы удерживал Тяня. А Шаню наорать на них хочется: да какое удерживать? Вы совсем свихнулись, бля? Его ломает! Ему больно. Дайте лекарства, анестетик, варево своё ему дайте. Анестезиолог где? Опаздывает, паскуда, сюда его, сюда срочно зовите! Но анестезиологов и за несколько миль нет. Нет спасения от того, что сейчас с Тянем происходит и как, блядь, больно на это смотреть. Но даже так… Даже так Рыжий рядом. Он перестает его за запястья удерживать, ладонью по бинтам ороговевшими, окровавленным, сбившимся — мажет и сплетает пальцы. Свои с Тянем. Так ведь лучше. Так ведь спокойнее. Так ведь ему синяки не оставит. И позволит крови в ладони проникнуть. Так ведь правильнее. Так Тяню лучше будет. И Рыжему тоже. Хельга руку резко вздергивает, впивается четырьмя пальцами ему в лоб, а большим — касается межбровной складки. Тянь поскуливает, потому что пальцы словно под кожу ему забираются, всё дальше и дальше. Только крови нет. Зато впадины эти, впадины — Рыжий их видит и дыхание задерживает, чтобы не сорваться. Только руку Тяня держит. Крепко. Словно пытается его боль забрать. И забрал бы, если бы мог. Забрал — и Тяню не так больно было бы. Ведьмы предупреждали. Ведьмы говорили, но даже так — Шань остался. Нельзя такое в одиночку. Нельзя такое самому. Тут рука нужна чья-то, чтобы поддержала. Даже если Тянь не понимает, что чувствует — он не один сейчас. У него поддержка есть. У него есть тот, чью руку сжать можно до того, что Рыжему приходится сцепить зубы плотно и терпеть-терпеть-терпеть вместе с Тянем. Потому что пальцы Тяня вцепляются в тыльную сторону ладони. Царапают. Тянь выпутаться пытается. И пальцы уже немеют от хватки. Костяшки ломит. И внутри — внутри где-то ломит, ломается, крошится. Часы отмеряют время и кажется, уже целая вечность прошла, потому что Хельге на лоб спадают взмокшие пряди, которые она быстро сдувает, вместе с капельками пота. Тик-так. Её тенью наполовину режет. Одна сторона темной совсем кажется, у Хельги тот глаз, что в темени — арктически голубой, словно вместо неё это Тьёрг ворожит. А та, что на светлой половине, которую свеча освещает — она такая же, как и была. У неё лицо напряжённое — на лбу вена вздулась, внутри неё кровь быстро качается, заставляет вену вздуваться раз за разом. Шань на колени встаёт, ноги разводит так, что тело Тяня посреди них оказывается — так держать его проще. Так спокойнее. Так было уже, когда они в мотеле были. И тогда всё закончилось хорошо. Заебись тогда как закончилось. Значит и тут всё должно, как в сказках — хорошо быть. А Тянь из стороны в сторону мечется, шепчет что-то неразборчивое. И на ладони его, правой — бинты сбивает сильнее. Рука зажила уже, только шрам тот так и остался, который линию судьбы пересекает, ведет её до линии сердца. Шань бы хмыкнул на это — ну бывает же, а. На уроках по хиромантии их учили, что если судьбу изменить хочешь — прорезай линии чётко. Тут четче некуда. Тут реально судьба в линию любви вплетается и никакое варево, которое его ладони, — на которых, господи, только мясо и сосуды со связками оставались — не заживило. Ладони идеальные — какие и были. И шрам уйти должен был. А не ушел. Вот значит, какая она — судьба. Шань в шрам этот свою ладонь вжимает, точно пытается и себе такой же шрам заработать. Чтобы одинаково было. Чтобы тоже судьба. От неё ведь не убежишь, не спрячешься, не укроешься нигде. У неё навигатор особый есть или чутье — она знает где ты, кто ты и что ты делаешь. Она в самый подходящий момент из-за угла выпрыгнет и мордой тебя в твоё-твоё-твоё ткнёт, как слепого котенка. Рыжего вот — ткнула. А теперь что? Где теперь она шляется и почему Тяня не поможет из того адова пекла достать. Проблядь та ещё. Линь вздыхает, стряхивает руки, словно только что в воду их окунула, а с них на пол — каплями черная вязкая жидкость летит, непойми откуда взявшаяся. И всё это молча она делают. Только Хельга иногда сбивается, бормочет под нос: коммер тильбаке. Розы всё так же по кругу. Свечи, словно не подвластные ветру — шипят огнивом, что на фитиле обездвиженно зависло. На электрические фонарики похожи. А Тянь глаза на секунду открывает, оглядывается лихорадочно, и Шань всё на свете забывает. Уже не знает где он. Как он. Главное — Тянь. Тянь тут. Он глаза открыл. Ему страшно почему-то. Во взгляде опаску видно. Он с кем-то боролся видно — зрачки до предела расширены, а грудь поднимается в отчаянной попытке побольше кислорода глотнуть. По телу его дрожь мелкая, которая бывает, когда ты одного уже положил, а на тебя ещё целая толпа с битами несётся, со стволами, да господи, о чём Шань вообще думает. Тянь Открыл Глаза Это чудо. Это ведьмы постарались. Это они смогли его вытащить. Это отзывается разрушительной радостью где-то за рёбрами. Это заставляет всё смотреть-смотреть-смотреть на него. На живого. В глаза, где зрачок, хоть и сожрал радужку, но Рыжий знает, что за ним кроется светло-серая сталь. Плавленная, в которой миллиарды звёзд обитают, сверхновые появляются всплесками его улыбок. Шань, как помешанный ему в глаза смотрит, и знает, что Тянь сейчас тоже никого кроме его, Рыжего — не замечает. И Рыжий хер знает кому — говорит охрипшим голосом: спасибо. Тик-так. Дуновение ветра — лепесток по бледной коже Тяня пробегается, по рукам его, по торсу голому совершенно. Один лепесток теряется в напряжённых мышцах пресса, переворачивается с одного кубика на другой, а Тянь… Он опять зачем-то глаза закрывает. Зачем-зачем-зачем. Рыжий забывает, что в такие моменты нужно оплеухи отвешивать, чтобы очнулся. Забывает, что удерживать его надо, и руками к лицу его тянется: — Я здесь, слышишь? Тянь не слышит. Он дышит поверхностно, словно его в угол загнали, снова, — слава, блядь, господу — глаза приоткрывает слабо совсем и затравленно на Рыжего смотрит. Узнать пытается, морщится от боли. Ищет кого-то глазами и напрягается весь, к атаке готовый. Руки сжимает, словно у него в них оружие. У него тело горячее очень, словно он борется, борется, и борется с кем-то непрерывно. А потом, словно признаёт Рыжего. Признаёт и успокаивается немного. Даже лёгкая улыбка на губах появляется. И этой улыбки достаточно, чтобы внутри железные канаты чуть ослабли, не натягивались так сильно, не ранили нутро острыми вырвавшимися прутьями. Не хлестали так больно по сердцу, не рвали его на части. Рыжий уже тоже почти в отключке. В отключке от мира, который вдруг неважен становится. Подумаешь — ведьмы вокруг. Подумаешь — огонь тут в свечах странный, заколдованный. Подумаешь, Тяня спасают. Подумаешь, он словно в лихорадке ладони Шаня пальцами сжимает. Подумаешь, из боя его выдернули. Подумаешь, ночь на дворе. Подумаешь, у Шаня в сердце пиздец по Бофорту. Тянь же тут. Он же глаза слабо открыл. Он же Шаня узнал. — Держи! — голос Хельги сквозь пелену наваждения прорывается. Резкий, громкий, как молотом в висок. Так резко, что Рыжий не успевает подумать. Успевает Тяня опять запястьями к землистому полу прижать, зарываясь ногтями в землю рыхлую, сбивая пальцы о корни жёсткие. Больно, но ничего. Ничего — Шань потерпит. Ничего — он ради Тяня ведь. Он весь уже о Тяне ведь. В хижине этой мелкой, где за окнами мелькают Цзянь взволнованный, Чжэнси, который из стороны в сторону ходит и в одну точку смотрит, да Тьёрг, который на месте стоит и дышит прерывисто. Они тоже волнуются — каждый по-своему. Они тоже за Тяня. Они тоже о нём, только немного по-другому. Шаню приходится прижать Тяня всем телом, потому что тот брыкается всё сильнее. И глаза… Глаза опять закрывает, проваливается в то, что его утягивает куда-то далеко. Неебически далеко. Не в этой вселенной. Не в этой жизни. В не в этом измерении. Огниво ярко красным становится, жадным, палящим спину нещадно. Оно вот-вот сожрёт тут всё. Хельге всё равно — она пальцы спускает до его шеи, опирается о руки всем телом. Точно душит Тяня, а ладони её всё равно фиолетовым светятся. Рыжий не знает рвануться к ней и снести плечом подальше от Тяня или позволить ей дело завершить. Потому хрипы из глотки Тяня — мурашками ужаса по спине. Такие Шань ещё не слышал, даже когда одну из ведьм душил. Там другие были. Их легче перенести было. А эти… Эти словно Шаня самого душат. Он задыхается. Теряет способность усваивать кислород. Он разучился, сука, дышать. Он не может. Не умеет. А Хельга лишь сильнее на трахею давит, капельки пота с её лба срываются на лицо Тяня. Но он борется. Он плотно сжимает ремень зубами и вдох сделать пытается. Шань на Хельгу смотрит, в которой нет ни жалости ни сочувствия. У неё в ледяном взгляде только стылые арктические льды. У неё сосредоточенность на все сто из десяти. У неё нет милосердия — есть грубая работа. Она губу закусывает и съезжает ладонями до сердца. Врезается пальцами в кожу, под мышцы. Это нереальным кажется, но её руки утопают в Тяне. В его внутренностях. Шаня в спину грубо толкают. Он оборачивается хмуро и замечает Линь, стоящую на ногах. Она тоже сосредоточена. Её глаза азартом горят. В них огонь настоящий из тумана сотканный. — Отойди. Не мешай. — говорит она быстро и по факту. Нет в ней больше задорных ноток. Нет той доброй старушки, которая на кресле-качалке раскачивалась и милейший диалог с Шанем вела. Её трясёт всю от предвкушения, а из ногтей до сих пор едкий дым выходит. Рыжий быстро отходит. Отходит и ищет где бы пристроиться, чтобы Тяня за руку взять. Ответ он получает сразу: — К стене прижмись и глаза зажмурь, иначе ослепнешь. — Хельга уже по локоть руки внутрь Тяня погрузила. Сквозь рёбра. В сердце. Шань отшатывается — его тошнить начинает. У него желудок спазмами скручивает. А Тянь не дёргается больше. У него сил осталось мало. Он только поскуливает, когда Линь вслед за Хельгой тоже самое делает — погружает руки внутрь, словно Тянь на хирургическом столе распоротый лежит. Он но-то цел — Рыжий видит. Только кожа отчаянно натягивается в тех местах, где ведьминские руки внутри копошатся. Рыжий делает шаг, второй, пятится к стене и отворачивается совсем. Утыкается лбом в землистую стену, как было велено. Прикладывается им ощутимо до гула в ушах. Закусывает щеку, когда светом ярким всё охватывает. Кажется, свет сжигает всё на своём пути. Он везде. Он под закрытыми веками. Он под кожей. Он в венах вместо крови. Он каждую клеточку заполняет. Он испепеляет всё, до чего касается. Рыжий глаз открыть не может — шарит рукой по стене, чтобы ближе оказаться. И слышит крик. Оглушающий. Душераздирающий. Нечеловеческий. Секунда. И света больше нет. Есть пламя от огня, которое полутьмой землянку охватывает. Есть дыхание сбитое одно на пятерых. Есть потушенные свечи, огонь которых ветром унесло. И повсюду эти проклятые лепестки красные. Шань не знает можно ли поворачиваться. И всё идёт-идёт-идёт ближе. — А наш страж-то ещё кого-то приволок! — весело отзывается Хельга. Уже голосом своим. Певучим, звонким, привычным. Родным уже голосом. Рыжий тут же поворачивается и глазам своим поверить не может. Не может устоять, чтобы за предплечье себя не цапнуть до синяка. Реальность? Судя по боли — да. Секунду-другую хочется просто пялиться. Смотреть-смотреть-смотреть. Потому что вот он — Тянь. Тянь, который руками шевелит, но глаза ещё не открывает. А на Тяне, господи-боже — Шэ Ли. В крови, но живой. Который в себя приходит быстрее, чем Тянь. Он от мертвой хватки Тяня освободиться яростно пытается, матерится отборно, а когда Шаня глазами находит — смеяться начинает. Истерично и радостно. — Избавь меня от него, пожалуйста, он мне надоел. — у Шэ Ли голос дрожащий немного, но он уже на себя похож. Шань оглядывается осторожно, на ведьм смотря. Хельга на полу сидит, пот со лба вытирает, ненароком измазывая себя землёй. Улыбается неверяще. Улыбается и головой вертит в поисках Линь. А Линь совсем рядом с ней. Почти плечом к плечу. Руки о фартук вытирает и тоже, кажется — она собой довольна. Глядит на Хельгу и одобрительно головой качает. Подняться они не спешат. А Шань спешит. Спешит не знает к кому. К Шэ Ли. К Тяню. К ним. Спешит, запинается о корень, торчащий в земле, чуть не падает, но всё равно получается на колени перед ними опуститься. Опуститься так, что кожу саднит от боли. А сердце замирает. Живые. Оба. Рядом. Шэ Ли ласково рукой к Рыжему тянется и тот подставляет голову под прикосновение. Змей ерошит волосы Рыжего и тихонько смеётся. Сдавленно смеётся, потому что Тянь, видимо, отпускать его не решается. У Тяня под веками глаза бегают. Шань выдыхает только сейчас, потому что, кажется — до этого он и не дышал вовсе. Шань до Шэ Ли дотронуться боится. Боится, что это очередное сраное наваждение, которое опять пледом укрывать придется. Которое снова на его руках умрёт. Но Змей улыбается знакомо так, что внутри надеждой щемит. — Всё в порядке. Я тут. Меня вытащили. — охрипше говорит он, указывая на Тяня трясущейся рукой. — Этот вот отпускать не захотел и меня вместе с ним сюда затянуло, прикинь. Шань сейчас прикинуть может только то, что он нихуя не понимает. Но он счастлив, как никогда. Он, блядь, безумец. У него внутри снова бардак. Но такой приятный, что ему поддаться хочется. Хочется, чтобы это вот — никогда не кончалось. Он протягивает руку Шэ Ли, который сразу же за неё цепляется и отползает от Тяня, который хмурится недовольно, ворчит что-то. А Рыжего на смех пробивает. На истеричный, больной, счастливый, сука, смех. В уголках глаз слезы собираются и он сгребает в объятия Шэ Ли у которого нет хвоста. Есть ноги. Который не мертвый — живой, спасибо, господи, живой. Шаня кожу — чешуйки мягко режут. Но это так привычно. Так приятно. Так долго Шань мечтал об этом. Так долго ждал. Так долго страдал и оплакивал. — Поцелуй нашу принцессу и она очнётся. — слева голос Линь слышится. Добрый и лукавый. Такой, каким его Шань с прошлого раза запомнил. Он, Шэ Ли не отпуская, на неё заторможенно глядит. А она плечами пожимает, пытаясь отдышаться. У неё руки все в черной слизи. Но она довольна собой. Она берет за руку Хельгу и победно приподнимает руки вверх. Они устали очень. У них сил подняться нет. А Шань тупой. Потому что его тут, кажется, ведьмы разыгрывают. Он хмурится привычно, отпуская Шэ Ли, который облокачивается о стену и с интересом за всем наблюдает. Рыжий неверяще с Линь на Хельгу взгляд переводит: — Нахера мне его… — он запинается на слове, рожу пытается зверскую состроить, но не выходит. Выходит только майку в районе сердца сгрести в кулак, потому что у него сейчас разрыв будет. Вот есть разрыв сердца от страха. А от счастья, интересно, есть? Кажется, Шань это сейчас на своем опыте проверит. Ещё как проверит. Потому что — то колотится набатом, не давая нормально вздоха сделать. То убивается о рёбра. Бух-бух-бух. Линь смешную гримасу ему стоит и тут же от боли кривится, рукой взмахивает: ай, да ну тебя. И Хельгу под бок подпихивает, чтобы она объяснила. Хельга после ритуала тоже на веселе, уставшая, вспотевшая и немного грязная — в земле измазалась. Очаровательная она. И кажется, нет больше между ними неприязни. Хельга Линь позволяет себе на плечо голову уложить и с улыбкой выслушивает, что она вся костлявая и ей не мешало бы сотню-другую килограмм набрать. Вот тогда её плечо удобным будет. Вот тогда Линь на нём ещё раз с удовольствием полежит. Они отшучиваются, а потом Хельга назидательно палец вверх приподнимает и убийственным взглядом смотрит на Цзяня, который уже в хижину рвётся. — Понял, принял, пошел я на хуй. — слышится цзяневское и позади дверь тихонько прикрывается. Линь смешком давится и говорит что-то про Цзяня сама себе. Что-то очень теплое и хорошее, обо что душу согреть непременно можно. А Хельга на Рыжего уже строго смотрит: — Иногда сказки не врут, малыш. Чтобы твой страж очнулся — тебе его поцеловать надо. Как в сказке, да. — она головой в подтверждение своих слов качает. И выглядит так убедительно, что Рыжему теперь совсем не до смеха. О херне какой-то с таким серьёзным видом не говорят вообще-то. С таким видом дела государственной важности решаются. С таким видом на красную кнопку жмут, чтобы ракеты с ядерными боеголовками сорвались из ангаров. С таким видом учительница поясняет, что драться с одноклассниками не хорошо. И бить их палкой по голове, Шань, нехорошо. Даже ладонью, Шань. Даже по ногам. И даже подножки нельзя ставить, Шань. Нет, Шань — ты не можешь против толпы в одиночку драться выходить. Даже против пятерых, Шань. Даже если они первые начали и забрали у тебя сэндвич, Шань. Даже если… Ох, Шань, я просто вызову твою маму на разговор, хорошо? Иди, поиграйся во дворе. С таким видом всё очень серьёзно. — Он же не эта, как её там… — Рыжий рукой непределённо взмахивает, подбирая слово, — спящая, мать её, красавица. Он мужик здоровый, который умудрился с собой Змея притащить. Не то, чтобы Шань против был. Но адреналина в крови меньше. Осознанности больше. И не станет он при всех его целовать. Там же Цзянь, Чжэнси, Тьёрг, который нихуя не понимает, а ещё Шэ Ли и ведьмы. И у всех на глазах целовать Тяня — ебаный ж стыд. А рыжий ломается, как школьница. — Именно спящая. — Линь заговорчечки бормочет, словно тайну великую Шаню открывает, поудобнее устраиваясь на плече у Хельги. — Именно красавчик. — в такт ей поддакивает Шэ Ли, который уже по-свойски развалился на полу и перебирает лепестки роз. Подносит один к носу и затягивается им с удовольствием. — Да вы издеваетесь. — Рыжий руки на груди скрещивает. Скрещивает и идёт в сторону Тяня. Ему же, бля, не пятнадцать. И целоваться он умеет. И выбора вроде как нет. А поцеловать его сразу, как только белый свет угас — захотелось. Зверски захотелось. Чтобы первым, кого Тянь увидел — был Рыжий. И никто нахуй больше. Он не ревнует — нет. Это просто что-то… Что-то собственническое, что нутро царапает этим проклятым: мой-мой-мой. — Нисколечко. — Линь фыркает смешливо и принимается на руке Хельги пальцы изучать. Ну вот ничего интереснее в жизни она не видела. Хельга тоже их изучает, руны показывает, поясняет, словно Линь слепая и разглядеть их сама, да прочитать не может. А Шэ Ли и вовсе на ноги поднимается, отряхивается бодро и шаткой походкой на выход из жилища идёт, подмигивая Рыжему. Мол, делать ему тут больше нечего, и там на улице столько красавцев, с которым познакомиться срочно надо, а ведьм он потом как-нибудь поблагодарит. Через минут пять-десять. Дверь тихо хлопает. Огнище мягким светом освещает хижину, выхватывая теплым тусклым светом корни в земле, стол с кучей сваленных склянок и лепестки роз, на которых полуголый Тянь разлегся. И рожа у него мягко говоря недовольная. Рыжий подходит осторожно, потому что сейчас вот — по-настоящему страшно. Вдруг глаза не откроет, да так и будет лежать. Вдруг он там ещё и просто от боли кричать устал. Шань аккуратно вытягивает изо рта Тяня ремень, изгрызанный весь, в слюне, в крови. Оглядывается воровито по сторонам — ведьмы своим увлечены — пальцы друг другу показывают, активно руны обсуждают. За окном не видно никого, только возгласы Цзяня и Шэ Ли слышны — подружились. Рыжий сметает со лба Тяня пряди влажные, обрезанные по-дурацки совсем. Как будто это помочь может. Оглядывает его всего всего. Касается пресса, который тут же поджимается. И дыр в грудине нет. Только отпечатки двадцати пальцев. Которые потом синяками расцветут. И тело у него, господи, наконец-то теплое. Не горячее от боя, не холодное, от того, что сердце еле кровь качает. Там как нужно. Там тридцать шесть и шесть — любой медик будет в восторге. А у Шаня внутри всё поджимается. Уже ведь целовал его. Уже ведь было. А сейчас как — не знает. Сейчас непонятно как-то. Сейчас у Рыжего рожу палит красным. Сейчас у Рыжего сердце удары предательски проёбывает. Сейчас у Рыжего голова, сука, кругом. Ну действительно же — как в первый раз. А первый раз, как известно — выходит нелепым, мокрым и немного противным. Рыжий так не хочет. Он хочет правильно. Он хочет как тогда в душе — чтобы всё легко, чтобы в лёгких кислорода не было, чтобы мира вокруг не было. Чтобы только они-они-они были. Успокивает одно — у Тяня глаза до сих пор закрыты и он не увидит, как у Рыжего краснеют даже уши. Он бормочет, ведя руками вверх по груди, на шею, вплоть до скул: — Тоже мне, принцесса, бля. — склоняется над Тянем, вдыхает его аромат, который дурманит до потери в пространстве, словно удар в висок пропустил. — За это ты мне как минимум полцарства должен будешь. И прикосновения эти внутри отзываются. Отзываются нутром, что сладостью обдает, словно там вспороли пузырь с карамелью топленной. Отзываются животным желанием Тяня вот прям тут вылизать и плевать на всех. Потому что: мой-мой-мой-сука-мой. Его волосы щекотят подушечки пальцев. И кожа на лице у Тяня, сука, такая нежная, что хочется спросить не одним ли они с Цзянем бальзамом пользуются. Шань невольно проводит большими пальцами по скулам и замирает — прислушивается к стуку сердца, которое, кажется взбесилось. И врачей бы сюда, потому что сердце вот так — биться не должно у здоровых людей. Но Шань же заражён. А Тянь нулевой пациент. Тут всё просто. Просто склониться над ним и губами коснуться его. Шань аккуратно касается щеки, ведёт губами неотрывно к кончикам губ Тяня, потому что так слаще, так лучше, так больше его-его-его. Поцеловать его оказывается проще, чем Шань думал. Всего лишь губы к губам. Всего лишь забыть как дышать. Всего лишь закрыть глаза и остального мира, как не бывало. Всего лишь почувствовать, как его губы приоткрываются, а язык по собственному жадно мажет. Как руки Тяня на себя утягивают. И Шань сильный. Шань смог бы устоять на руках. Но против Тяня… Против него этого это не работает. Блядский, ж ты, вирус. Поцелуй долгий, жадный до бесконечности. Словно Тянь очень долго этого ждал. Словно Рыжий очень долго этого ждал. Поцелуй влажный и правильный. Поцелуй уже крышу срывает и Шань лихорадочно пытается сорвать с Тяня оставшуюся одежду. Ну нахуй она тут нужна? Мешается ведь. Пиздец, как мешается. Её туда — в огниво нужно. Пусть горит. Пусть Тянь голым будет. Тянь мягко отталкивает Шаня. И Рыжий непонимающе от губ отрывается, рычит что-то нецензурное, потому уже всё. Уже нет мира вокруг. Уже поздно, бляха. А Тянь открывает глаза. Смотрит долго, испытующе. Смотрит почти серьезно. Смотрит и насмотреться не может. Плечи сжимает с силой, словно понять пытается реальность ли это. И Рыжий головой в подтверждение качает: реальнее, сука, некуда. Я на тебе. Рядом вон — ведьмы. А за дверью наши ошиваются, за тебя, придурок, переживают. Тянь выдыхает тихо, улыбается и снова воздух втягивает через зубы. Рыжий понимает — он сейчас вопрос задаст. Вопрос серьезный. Вопрос, который его долгое время уже преследовал. Тянь рукой к шее тянется, подковыривает ногтем пластырь, о котором Рыжий напрочь забыл. И взгляд у него такой, что Тянь уже готов пойти и разнести кого-нибудь. Рыжий пиздец как не уверен, но кажется, в радужке у Тяня ярость зыбкая, а ещё… Еще ревность плещется. Тянь сипло спрашивает: — Откуда у тебя этот пластырь на шее?