Говорят, тут обитает нечисть

Через полчаса усиленных попыток Тьёрга поднять Хельгу с места, он рукой на это дело демонстративно машет и аккуратно устраивается рядом. Потому что места в землянке мало, а Тьёрг больно уж большой. Линь на него с интересом биолога, который новую очаровательную бактерию обнаружил — смотрит. Разглядывает его с ног до головы и шепчет Хельге заговорчески на ухо: хорош красавец. Сразу видно, не с наших земель. Точнее с наших, но с ранних и откуда-то, куда идти нужно до стоптанных подошв. Хельга соглашается, смотрит на него влюбленным взглядом, поддакивает каждому слову Линь и рассказывает ей, а заодно и всем остальным, которые кое-как в землянке поместились, как она два раза его оттуда вытащить пыталась. Тянь на полу больше не валяется. Ему там валяться совсем не понравилось. Валяться — это не его. Он о стену облокотился напротив Линь, а Рыжего от себя ни на шаг не отпускает — вцепился мертвой хваткой ему в плечо и рядом сесть заставил. Рыжий, вроде не против. Рыжий не вырывается. Рыжий устал смертельно и ему вообще поебать где сидеть, где лежать, главное — чтобы не стоять. Да и Шэ Ли Тяню как-то не особо отпускать захотелось. Змеёныш же. Хитрец же. Вот и сидит Тянь расслабленно, потому что с одной стороны Рыжий, который дышит через раз, а с другой Шэ Ли, который от Тяня отвернулся и с Цзянем тихо переговаривается. Ну, как тихо. Для них, может, и тихо. А голоса их по всей хижине разносятся, путают огонь, который вздымается вверх и тут же к говорящим тянется, словно пощупать их пытается. Чжэнси это дело оставил. Чжэнси и так разговоров этих наслушался за всю свою жизнь. Он предпочел рядом с Рыжим сесть и впасть в режим медитации: ни слова, ни движения, ни даже тяжелого вздоха — вообще ничего. Если люди умеют спать с открытыми глазами — то Чжэнси явно из их числа. Сидит себе спокойно и на Тьёрга смотрит. Тьёрг на него. У Тяня уже впечатление складывается, что они немой диалог ведут: заебало всё. Ага, точно. Когда они там наговорятся и мы уже спать пойдем? Я, лично, устал. Ты, вижу, тоже. Слушай, ты здоровый такой, какие тренировки используешь? Тянь не прогадал. Тьёрг одновременно с Чжанем поднимаются. Синхронно совершенно, кивают остальным, мол: в порядке всё, мы дружим, драки не будет. Будет показательное выступление для луговых грызунов и ранних птиц. И выходят. Говорят они на разных языках, но друг друга от чего-то понимают сразу. Будильник на столе, мелкий такой, с деревянной отделкой и крошечными стрелками показывает половину седьмого утра. Тяню смертельно хочется курить и кофе. Кофе бы не помешал. Но как тут на улицу выйдешь, когда там Тьёрг на Чжэнси силовые удары показывает, а тут Хельга решила историю рассказать. Как тут уйдешь, когда Рыжий рядом — и теплом от него всю хижину греет. Так ведь даже солнце не умеет, куда уж там какому-то огню. Греет мягко, греет удовлетвореннных выдохов и вдохов, когда дыхание задерживать приходится — чтобы лёгкие тоже прогрелись. — Малец, достань из того шкафа трубку и табак. — Линь обращается к Шэ Ли, который из хватки Тяня слинять пытается, а сама на Хельгу смотрит, мол: будешь? Хельга головой активно качает — бу-у-удет. — Две трубки. Поправляется Линь и носки стоп по-девичьи натягивает. Рассматривает свои истоптанные ботинки, которые ей, кажется, велики немного. Где на носках чуть не дырки и за такую работу ей положено новые купить. Не только ботинки. Всё новое. Захочет — дом новый. А не захочет — хоть коренья, что по полу устилаются тоже новые будут по последнему писку ведьминской моды. А Тянь понимает, что и ему тут, наверное, курить можно. Он по карманам форменных штанов себя хлопает, пачки не находя и видит, как Рыжий, смущённо, на него не глядя, протягивает початую пачку с зажигалкой. Курил значит. Без Тяня значит. Наказать Рыжего значит надо. И наказывать долго, мучительно-приятно, чтобы Шань просил не останавливаться. Чтобы голос к чертовой матери сорвал и рычал от удовольствия. Наказывать так, чтобы и у самого крышу снесло. Наказывать влажно, глубоко и резко. Эту мысль Тянь откладывает в тот самый ящик мыслей, которым пользуется постоянно. Который стоит недалеко и пыли на нём совсем нет. Тянь пачку принимает и в воздухе ей крутит — Линь показывает, разрешение спрашивает. Она прищуривается, глаза к потолку отводит, думает усердно и рукой взмахивает: ай да похуй, сегодня всё можно, красавчик. Красавчик не против. Он недовольно Шэ Ли отпускает, который несётся к ящику, на который Линь указала, открывает, и без смущения там все оглядывает. Перебирает колбы, да травинки по-хозяйски, откладывает на стол пару пластмассовых тар с табаком, и роется дальше, гремит, под беспечным взглядом Линь. Наглый он. И побесить любит. И Рыжий ему не безразличен. И это вот — Тяню совсем не нравится. Это хлестко под ребрами ударами, это жгутами на глотке отзывается. Удушливой, сука, ревностью. Вот Тянь и не подпускает Змея к Шаню. Нечего. Вот нечего им рядом сидеть. И разговаривать им нечего. И вообще… Что это за чертовщина такая с Тянем. Он сгребает футболку на грудине, а сердце гулко ударами рёбра выламывает. И ответа у Тяня нет. Есть только жгучее и неприятное внутри. — Он классный, где ты его нашёл? — Цзянь чуть на четвереньки не становится, глядит на Тяня с очаровательным интересом. У него волосы растрепаны, а глаза блестят тем самым блеском, когда ребенку дарят не просто леденец, а настоящего огромного сладкого карпа из камарели. Причем солёной. Она же вкусная самая. И господи-боже, охренеть, у него в волосах солома запуталась, словно он тут как Тянь — поваляться успел. Причем валялся с усердием и удовольствием. Цзянь руками опирается о землистый пол — испачкаться не боится. И всё сокращает дистанцию. Тянь на Рыжего краем глаза смотрит. Тот сидит. Напряжённо так сидит. Мышцы сразу каменными становятся, а Шань наклоняется ме-е-едленно, отвечая за Тяня: — Вообще-то это я его нашёл. Он мой друг. — и так же медленно о стену опирается, приваливаясь плечом к Тяню. Тяню его передразнить охота. Друг он его, ага. Друг. Да с такими друзьями… Хер его знает что с такими друзьями, но Тянь уверен — явно ничего хорошего. Явно ничего пристойного, сука. Эти друзья — вон как призывно на поляне вытягивались. Вон как извивались в зелени. Этих друзей бы… Блядь. Подальше от Шаня его и всё. Просто подальше. Чтобы эти друзья Рыжего ещё чему плохому не выучили. Рыжий и так, как дикарь. А с Шэ Ли явно хуже станет. И это Тянь не ревнует, нет. Он так переживает. По-своему. А внутри всё равно херня какая-то. Внутри, сука, ураган имени Рыжего, который всё на своём пути сносит и бардак в душе оставляет. Ураган с хре́новым пластырем, который Шань так и не дал отодрать. Но Тянь мальчик настойчивый. Он тот пластырь отдерет. И Шаня заодно. Разом, бля. Рыжий фыркает недовольно и отодвигается, чтобы не соприкасаться. А там стол. Там о его край только башкой рыжей биться. Вот Рыжий и ударяется, шипит что-то нецензурное и опять к Тяню двигается. Тянь отчаянно пытается не заржать. Ну как вот на это смотреть — и не улыбаться? Ну вот — как? Шань до сих пор злой, как чёрт. Как только до него дошло, что он Тяня раздеть при ведьмах пытается — Шаня отшвырнуло на другой конец хижины. Сопел он так яростно, что всем слышно было. Даже тем, кто на улице был. Вот и повалил народ сюда. Все сразу к Тяню, и один лишь Тьёрг летящей, громыхающей походкой, — так, что склянки в шкафу ветхом затряслись — к Хельге кинулся. Отвесил до коликов смешной поклон Линь, да такой, что его волосы лоснящиеся, как шелк, водопадом землю подмели. Как следует подмели — ни пылинки не оставили. А Линь была очарована и кокетливо отмахнулась от него. Шэ Ли наконец находит две трубки и тащит всё добро к Линь. Театрально присаживается на одно колено, склоняет голову и протягивает трубки, да табак старой ведьме. А она его легонько по макушке шлёпает: — Я на твои фокусы не куплюсь, очаровательное ты существо. — бубнит она мягко. Так мягко, что это улыбку вызывает. Так мягко, что Шэ Ли ей улыбкой и отвечает. Искренней, которая, ну и пусть, что змеиная, зато заводная. Змей рад очень. Его из этого пекла адского вытащили. Ему теперь не нужно там в одиночку скитаться и оружие из подручных средств делать. Не нужно больше с тварями встречаться и убивать каждую, чтобы она его не сожрала. Вон — ухо отгрызла ему. Левое, как и у Линь. Она ему сразу повязку велела сделать. И он сделал. Сам. Порылся в склянках, Линь показал свое творение отвратительно-коричневого цвета, а та, господи, блядь, палец туда сунула, а тот себе в рот. Распробовала. На зубах им похрустела, на языке раскатала и только потом одобрительно кивнула. Вот и шляется теперь Шэ Ли с коричневой дрянью на ухе с перемотанной башкой. Бошку, ему, кстати — Шань бинтовал. Делал всё быстро, ловко и при этом, сука, старательно. Словно всю жизнь не на охотника учился, а на медика. Шэ Ли от боли шипел, ругался хуже Шаня, ей-богу, но сидел на месте смирно, сминая пальцами лодыжки. Больно ведь. А Тянь губу закусывал: так тебе и надо. Рыжий только меня бинтовать должен, ясно? А ты, бля, словно специально подставился, чтобы он-он-он, тебя бинтовал. Чтобы касался пальцами ненароком. Чтобы… Так, Тянь, хватит. Ты с ума уже сходишь. Тебе к медикам надо. Срочно прям, понял? Тебя там, наверное, головой хорошо приложили. Ведешься себя как малолетка зажравшаяся. Смотреть противно. — Капе-е-ец. — тянет Цзянь, задумчиво глядя на Змея. — Мы с ним тоже подружились. Я ему свои татуировки показал, а он мне оторванное ухо. Оно у него в кармане лежало, прикинь? У Тяня желудок опасно скручивает. Опасно, сука, потому что — ухо в кармане. Ухо, бля, в кармане. Отгрызанное. И как он ещё умудрился у той твари его отобрать — один дьявол знает. Да и тот, под стол забьется, перекрестится дважды и заречётся ни о чем и никогда не рассказывать. А Цзяню всё равно. Он даже дьявола достанет. Достанет настолько, что тот беруши воткнет в уши и пойдет заваривать себе ромашковый чай. Успокаивающий, хули. А Шань на Цзяня всё равно с теплом смотрит. С братским, от которого внутри не дёргает, не ебашит по мозгам противным красным: опасность-опасность-опасность. Ревновать тут решительно не к чему. А Тянь вот — ревнует. Потому что Цзянь Рыжего походу хорошо знает. Цзянь с ним больше времени провел. Больше его повадок изучил. Знает о нём хоть что-то, бля, кроме гибели родителей. Да и тут загадка похлеще Скрижали Джорджии — возможно и знает, как те погибли. Они с детства вместе. Цзянь ведь на волшебного лесного эльфа похож. Вот посмотрит он трогательным взглядом, моргнёт один раз, а ты уже залипаешь на его длинные светлые ресницы, спросит у тебя про самую страшную тайну и застынет в ожидании, а ты расскажешь. Ещё как расскажешь. В подробностях. Потому что это Цзянь. Потому что у него какой-то неебический дар. Потому что сопротивляться ему совершенно невозможно. Потому что ну как вот этому очаровательному, трогательному, искреннему — сопротивляться? Любой террорист, который захватит банк и потребует самолёт с полным баком — Цзяню всю историю своей несчастной жизни выложит. А потом на колени упадет, оружие сложит, откинет его подальше и обниматься к нему со слезами полезет. Вот что такое Цзянь. Он безумно красивое и очень опасное оружие массового поражения очарованием. Даже Линь на него повелась. Даже Тьёрг, у которого эмоции это — любить Хельгу, защищать Хельгу, да орать на проезжающие машины басом. А тут Цзянь и Тьёрг уже с отеческим теплом на него смотрит. И Линь с любовью какой-то особенной — ведьминской. Поэтому Цзяня отправляют на задания, из которых только один выход — убийство. Другого не дано. Ожидают бойцы у морга. А встречают Цзяня с нечистью под ручку, которые, подпрыгивая напевают дурацкие детские песенки из старых мультиков. При чём нечисть песенки эти не знает и мычит, пытаясь уловить мотив. Нечисть регистрируют, она раскаивается и идёт к себе живая и невредимая. Вот как Цзянь работает. А Тянь, вообще не понимает как это. Тянь восторгается и одновременно опасается его. Потому что Цзянь иногда как зыркнет — так холодом обдаёт страшным. И с Чжэнси он идеально стыкуется. Чжань напрягаться не любит. Чжэнси любит тишину и, кажется — Цзяня. Поэтому союз у них один из самых продуктивных. Их в пример ставят. А Тянь поражается. Тянь, сука, ахуевает. И радуется за Чжэнси — повезло ему. Его на хуй не посылают. Придурком не называют. Болевые против него не применяют по пять раз в день. Но — Тянь же мазохист. Но — Тяню нравятся болевые по пять раз в день. Но — Тяню нравится, что Рыжий его посылает, а потом краснеет, когда понимает на чей хуй Тянь идти собирается. Рыжий рядом сидит, плеча его своим касается и сопит недовольно, словно ему под нос дохлую крысу подсунули. Ворчит что-то нечленораздельное и явно — злое. Но с места больше не сдвигается. Он, почему-то — дрожит всем телом. У него по телу синяки расцветают и пластырь этот, пластырь — Тяню до сих пор покоя не даёт. Тянь вопрос задал — Рыжий проигнорировал. Да так проигнорировал, что на другом конце землянки оказался, чуть спиной в Хельгу не влетел. Только на Тяня злобно посмотрел и опять скалиться начал. А Тянь так скучал по этому что даже донимать его не стал. Ну пластырь и пластырь. Ну висит он на его шее — грязнющий весь, в пыли, в земле измазанный, — ну висит. Хотя Тянь уже признал — ревнует. Ревнует, сука, со страшной силой. И как только они наедине останутся — он этот пластрь сорвёт к чертовой матери. И там уже два варианта будет: Тяня размажет тем, что это простая царапина, или Тяня размажет тем, что там чей-то засос. Не его, не Тяня, засос. И тогда тоже два варианта. Первое — Тяню от радости крышу снесёт. Второе — от злости. И первое и второе ведёт к тому, что Тянь сам на Рыжем свои следы оставит. Прямо поверх. Чтобы потом не одним пластырем заклеивать пришлось, а пятью минимум. Чтобы как медицинская повязка. Чтобы содрать её в управлении мучительно-медленно и всем. Всем. Всем-всем-всем. Всем, сука. Показать чей он — Рыжий этот. А потом Мингли набрать вечером и проверить. Да и там тоже два варианта — хороший трах или пшёл нахер отсюда, я, кажется, влюбился. Если собрался чем-нибудь в меня кидать, то кинь лучше виски. Самый крепкий. Вон тот, что с краю, ага. Потому что мне уже хуёво. Костер лица освещает, делает их немного зловещими, а Линь заботливо трубку забивает, передает её Хельга и со своей тоже самое делает. Свечи больше не горят. Только будильник тихонько время отсчитывает. И так хорошо, что никуда бежать не надо, что ни от кого под палящим солнцем прятаться не надо, что нет тут тварей. Тут рыжий и Шэ Ли, который по левый бок от Тяня садится, бормочет что-то недовольно и в самоволку вытаскивает из пачки две сигареты. Перегибается через Тяня и Рыжему одну протягивает. А Рыжий сука. Рыжий ему улыбается. Тепло так. Искренне так. Как Тяню почти и не улыбался. Тяню, как ребенку, ей-богу уже хочется эту сигарету у Ли отобрать, язык ему показать и сказать: а вот не дам. А вот моё. Не-а не буду делиться. Моё. И вообще, я сейчас на тебя Хельге нажалуюсь. А она Тьёргу. И тебя отшлёпают, понял? Он подавляет в себе это идиотское желание, закусывает нервы, что внутри ярой ревностью загораются и сидит. Сидит и в одну точку пялит. Шэ Ли его в бок пихает и смотрит вопросительно. А Тяню насупиться хочется. Губу нижнюю вперёд выставить и отвернуться — обиделся мол. Но у Шэ Ли в ядовито-жёлтых глазах красный огонь отражается, полыхает игриво и — ну как тут обидешься, когда он улыбается так слащаво. Ну как тут обидишься, когда он подносит подожженную спичку. Тут только фыркнуть нервно и прикурить. А Шэ Ли тут же спичку тушит, хотя мог бы и Рыжему прикурить. Мог, но не стал. Тянь краем глаза замечает, что Шань сигарету в руках задумчиво крутит. Он губу закусил. Он думает о чем-то. Он красивый, бляха, такой. От огня в огниве его волосы — настоящий пожар. А глаза, глаза-глаза-глаза эти — задумчивые, янтарные, словно в них тысячи солнц поселилось — внутри сладостью отзываются. Сытой улыбкой на губах, в которых сигарета зажата. Тянь к нему наклоняется. Почти нависает над ним. Аккуратно, сука, чтобы не спугнуть. И теперь тот поцелуй наваждением кажется — игрой воображения. Шань отмирает, смаргивает марево мыслей и быстро взгляд на Тяня переводит. Наблюдает за ним, стараясь на губы не смотреть. И внутри теперь пожар настоящий — был поцелуй. Не наводнение. Не игра блядского воображения. А сладкая-сладкая реальность, черт её дери. И поцелуй сладкий был. Хотя от Тяня, да и от Рыжего несло дичью какой-то. Мерзкий запах был, как ни крути. Запах плоти сгнившей, запах пота и борьбы. Запах воссоединения. Тот самый, которым наслаждаться вечность можно. Тянь осторожно перехватывает сигарету у него из пальцев. А пальцы у Шаня в мелкой дрожи. Черт знает что тут происходило, пока они Тяня и Шэ Ли вытаскивали из тех земель страшных. Что тут Рыжему пережить пришлось. Вот и дрожит. Тело ещё не отошло от шока. Рыжий в глаза смотрит. И господи, ну не смотри же ты так, не смотри. Я же рядом уже. Я же от тебя ни на шаг, помнишь? Тянь руку приподнимает, сцепляет зубы, чтобы от боли не зарычать и пусть рука грязная, пусть она в пыли вся, пусть — это же пустяк. Пустяк — ну. Он большим пальцем ему по губам мажет, чтобы открыл. Чтобы можно было сходу, сигарету из собственных зубов выпуская, поцеловать его ещё раз. Ещё раз вкус его почувствовать. Он ведь вкусный. Он ведь от чего-то сладкий. Он ведь… Он ведь Рыжий, бля. Шань расслабленно рот приоткрывает и это… Это как битой по голове. Это звоном в ушах, когда голосов вокруг не слышно. Не слышно Цзяня, который щебечет о чем-то с Шэ Ли. Это почти полной порей зрения, потому туннельное оно: оно на Шане, на его губах потрескавшихся, сухих, в кровь искусанных сосредоточенно. Тянь дыхание задерживает и себя еле как контролирует. Чтобы не накинуться вот тут прям. Чтобы не раздеть и похуй, пусть смотрят — красиво же. Чтобы не быть тем, кто недозволенную границу переступает. Нельзя так с ним. Нельзя и всё. Там же линия красная, ребристая в шипах вся. Там же стены глухие, бетонные. И Рыжий сам их сломать резиновым молотом должен. Для Тяня. Только для Тяня. Тянь сглатывает шумно, подаёт ему сигарету, которую Шань тут же закусывает. Делает затяжку, которая лёгкие пиздец как жжет. Приближается к Рыжему на расстоянии выдоха и тычеся угольком своей сигареты в его — ещё не подкуренную. Тянь зачем-то его руку своей находит, накрывает её осторожно, чтобы Рыжий убрать её смог. Чтобы тот больше не был в капкане. Не чувствовал себя загнанным. Но он, господи, блядь, не убирает. Прижимает свою ладонь плотно к земле. А Тянь под пальцами чувствует его сбитые костяшки. Чувствует дрожь. Чувствует тепло нереальное. Чувствует Шаня-Шаня-Шаня. Ещё раз затягивается, опаляя угольком его сигарету. Рыжий, так же в глаза недоверчиво глядя — повторяет. Раз. И ещё. Ещё раз. До тех пор, пока не раскуривает свою. Тяню остаться вот так — глаза в глаза хочется. Где солнце ласковое и палящее одновременно. Где вселенные целые друг друга перекрывают. Где тонуть-тонуть-тонуть и на помощь не звать. Потому что нахуй эта помощь — отойдите, не мешайте Тяню тонуть, ему до одури приятно, ему в кайф, он тут захлебнуться нахер пытается. Найти в янтаре что-то кроме сомнения и осторожности хочется. Но Тянь понимает — личное пространство. Он отстраняется, облокачивается спиной о землю прохладную и выдыхает режущий гортань дым. Но рука. Рука все ещё ладонь Шаня к земле прижимает. Она так там и остаётся. Руку Рыжий ему свою доверил. Осталось попытаться прорваться к сердцу. Это самое важное ведь. Чтобы человек — тебе сердце доверил. Это самое главное. Это ответственность большая. Хельга жмурится на них сыто, оглядывает всех, чтобы замолчали уже. Уже перестали копошиться. Уже перестали голодные взгляды друг на друга кидать. К стене спиной притирается, съезжает по ней вниз немного. И горло прочищает. Ей бы гаркнуть на всех, чтобы заткнулись. Но она выжидает. Или готовится к рассказу, который её сердце до сих пор лезвиями тупыми ранит. — Все началось там, где мы с вами были. Где снег. Мороз одичавший, как и люди. Где животных убивали не только для того, чтобы брюхо набить, а чтобы их шкурами согреться. — она выдыхает плотный дым, который её лицо застилает. Табак пахнет мятой и свежей выпечкой. Тянь вдыхает с удовольствием, не замечая ни запаха гниющей плоти, ни зелёного луга, на который он ещё долго смотреть не сможет без болезненных спазмов в желудке. Вдыхает ещё и ещё, пока рецепторы полностью не успокаиваются, пока кулак левой руки не разжимается, не расслабляется полностью, пока о мозг не начинает биться мысль: это реальность и она относительно безопасна. Ты можешь передохнуть. Это расслабляет так, что Тянь незаметно для себя, голову на плечо Рыжего склоняет. Тот дёргается сначала. Может, от неожиданности, а может, и от того, что это Тянь. Тянь ведь все границы помимо воли Шаня нарушил. Тянь ведь напролом, вместо обхода. Тянь ведь сука, дебил тот еще. А Шань дышит сорванно, словно к бою готов. Но он тут же успокаивается. Успокаивается быстро. Пять секунд всего понадобилось — Тянь считал. И думал, что если уж десять пройдет, а Рыжий в таком же напряге будет — он отодвинется. Вожмет Шэ Ли в Цзяня, а Цзяня в стол. Сделает правильно. Не напролом. Рыжий плечом не дёргает, чтобы голову Тяня скинуть. И эта хижина для Тяня чем-то волшебным становится. Оно-то и понятно — тут ведьма живёт. Волшебство тут каждую травинку пропитало, въелось в землю, в ткани. Но это — другое. Это то, к чему бежать хотелось вечность целую. И Тянь, кажется, добежал. Он устал очень. А плечо Рыжего — самым удобным кажется. Нет — глаза не слипаются. Нет — спать не хочется. Просто хочется рядом. Просто хочется с Рыжим. Просто вот так — чтобы спокойно очень. Бессмысленный трёп Шэ Ли и Цзяня сейчас, как музыка для ушей, потому что там, где Тяню удалось побывать — была тишина удушающая, а потом ультразвук, что все децибелы превышал, от тварей этих. Он по перепонкам лупил, рвал их и казалось, кровь из ушей пойти должна. А тут — тут хорошо. Тут безопасно. Тут словно рай, после чистилища. Мята, свежая выпечка и запах Рыжего — солнцем он пахнет. И сам Рыжий. Рыжий — его рай. — Я тогда была молоденькой ведьмой, которой удалось сбежать от петли, — Хельга печально усмехается, глядя на Линь. Глядя понимающе, потому что Линь тоже пытались убить. — Я бежала долго. Очень. До тех пор, пока не добежала до ледяной границы. А там холод жуткий и… И животные эти, боже мой. Меня чуть бурый медведь не сожрал. А тут — мужчина, красавец, с волосами шелковыми и глазами, в которых отражается вся эта снежная буря. Эту шкуру медведя, он, кстати, к себе в хижину потащил, как и меня. Я-то что, девушка хрупкая, не сопротивлялась даже. Ну, для приличия — ему ногой пару раз по роже дала. А ему всё равно. Тьёрг усадил меня на своё огромное кресло, укутал так, что только моргать и дышать могла и начал тушку медведя жарить. Было вкусно. Жаль вам, мальчики, попробовать не удалось. — Хельга воспоминаниям улыбается. И словно её нет уже здесь. Она там, где хорошо очень было. Она там, куда годами рвалась душой и телом. Она там, где встретила того, ради кого рискнула жизнью. И ни одной. А все притихли. Даже Цзянь, который на полуслове тарахтеть перестал, к ней всем корпусом повернулся и смотрит на неё зачарованно, будто ему очень интересную сказку рассказывают. Шэ Ли курит спокойно, выдувая дым в языки пламени, которое с сизым мешается и коптит. А Рыжий… Рыжий просто сидит и устало головой из стороны в сторону по земле перекатывает. Разминает запястье одной руки хрустко. Лоб устало потирает. Дышит глубоко, пытаясь дыхание выровнять и разглядывает чешуйку, которая на ладони у него осталась. Крошечная такая, перламутром отливает. Он её в карман прячет и снова затылком о землю прикладывается. А Тяню её отобрать хочется и выкинуть. Вот прям в окно, из которого шорох страшный слышен, возня в луговых травах, возмущенные выкрики Чжэнси и басовитый хохот Тьёрга. Отобрать и что-нибудь своё дать. Бинт, там, окровавленный или клочок волос отрезать и плевать, что парикмахер впадет в благоговейный ужас и схватится за сердце: Тянь, что с тобой стало? Работал под прикрытием с бандой сбежавших подростков? А вот нет. Тянь просто придурок. И ему хочется, чтобы Рыжий с таким же с трепетом от него что-то взял и в карман спрятал. Чтобы потом он из кармана это доставал бережно, смотрел почти с любовью и обратно прятал. Вот как хочется. И как на зло у Тяня — таких талисманов нет. Хоть футболку с себя сдирай, которую одел недавно — потную всю, в слизи, в дряни какой-то потусторонней и Рыжему почётно выручай: на, это тебе от меня подарок. Ты его в карман спрячь, а потом доставай и любуйся. Чем, говоришь, любоваться тут? Ну, пятнами крови, к примеру, не-е-ет, не моими. Или вот — дыркой, которую мандибулы оставили. А вот ещё — мой фаворит: кусочек кожи той твари. Круто, а? Ну возьми ты, чего тебе стоит. И с собой носи, чтобы доставать её и любоваться. Чтобы всем говорить, что это я тебе её дал. Да знаю я, что придурок, ты только возьми её, ладно? Окей, с подарками у Тяня проблема. Он их никогда и никому не дарил. Не считая папу, маму, когда она жива ещё была и Чэна с Би. Это ж семья. Им же надо. А те, что рядом ошивались и партнёрами на одну-другую ночь были — так им зачем подарки? Они ж потом ими кичиться будут и Тяню всю плешь проедят с ними. Раз подарил и потрясающе оттрахал — то бери на себя ответственность. А ответственность и Тянь это понятия мягко говоря несовместимые. Тянь ответственности только учится. Благодаря Рыжему. Во имя Рыжего. Из-за Рыжего. Потому что границы нарушил жёстко и за это вот ответственность взять бы не помешало. Не такой уж Тянь и придурок, окей? — Мы с Тьёргом прожили так где-то месяц. И когда он мне притащил какую-то дурнопахнущую херню, от которой дохлятиной несло, я поняла — это судьба. Любовь это. А потом, — Хельга запинается, хмурится, сглатывает шумно. Рукой волосы короткие ерошит, вдох побольше делает, — потом пришли эти. Здоровяки, которые знали, что я ведьма. Они против были. Побоище было жуткое. Я только и успела, что за столом спрятаться, круг очертить и Тьёрга изо всех сил звала. Он полуживой пришел. Почти мертвый. Мне пришлось его в орла превратить, чтобы перенёс телепортацию и с собой унести в наш мир. И так мы с ним ещё десять лет жили. Он — орёл. Я — ведьма. Неразлучно. Всегда рядом. Любовь ведь. И чушь говорят, что любовь всего три года живёт! — она кулаком о землю ударяет разъяренно, ойкает, взмахивает рукой, точно боль сбиться пытается. — А тут ребятки наши подоспели. Вот я и решила, что у меня есть шанс его вернуть. Вернула. Её улыбка такой солнечной делается, что смотреть на неё только в солнцезащитных очках теперь можно. Потому что она Тьёрга всё же нашла. Нашла и никому отдавать не собирается. И знала ведь, прохвостка, что помереть все там могли от тех амбалов. Все могли. Знала и поперлась за Тьёргом. А Тянь замирает, когда чувствует, что Рыжий на его голову свою уложил. Спит, кажется. Дышит размеренно, тело совсем расслабил. И по коже мурашки удовольствия пробегаются, да так там и застывают. Кажется, навсегда уже. Не то с мурашками. Не то с Рыжим. Но уже навсегда. — Вам пора уже. — Линь, облокачиваясь о Хельгу, встаёт шатко. Ей сил много потратить потребовалось. Цзянь тут же к ней кидается с помощью и речитативом выдает нереальное количество слов в минуту. Тяню жаль. Жаль, что только Рыжий уснул. На нём же уснул, ну. А уже ехать пора. Тут город недалеко. А город большой, в нем домов много и дома у него с Рыжим — разные. Жаль, бля. Рыжего бы к себе утащить. И в своей постели спать уложить, чтобы она им-им-им пропахла. Чтобы в его серых стенах — солнце наконец-то поселилось. Чтобы тепло было и хорошо. И навсегда было. Тянь легонько его по плечу пальцами проводит, нащупывает выступающую косточку, её обводит и дальше ведёт. Глубже — к ключице. У него всё тело интересное. Ну не такое как у других. Совсем же. Шань выдыхает, ещё в полудрёме, поддаётся, ластится, а когда глаза открывает — отшатывается тут же. Тут же волком смотрит. Тянь усмехается печально: ну и вот что с тобой делать? Что делать, когда завалить его хочется и к себе приручить так, как Тянь привык. А привык Тянь жадно, горячо и со стонами. Шэ Ли тоже встаёт, потягивается сладко, на бок голову склоняет и к Рыжему проворачивается, уже сказать что-то хочет, как Шань, огрубевшим ото сна голосом ворчит: — У меня останешься. — звучит бескомпромиссно. Звучит оглушающе, упрямо и… И больно звучит. Внутри сразу же капканом нутро сковывает, ржавыми зубьями только крепче прихватывает — Тянь не знает что там за дом у Рыжего. И есть ли у него диван для гостей. А насколько кровать у него узкая. И одеяло. Одно на двоих? А ладони горя-я-ят. Ладони горят, сука, змеёныша тут же придушить, чтобы никто у Рыжего не ночевал. Шэ Ли кивает довольно и даже не замечая взгляда Тяня — на улицу выходит, отвешивая шутливый поклон ведьмам. У Тяня взгляд сейчас жуткий. От таких на улицах шарахаются и крестятся даже атеисты. Потому что страшно. Потому что Тянь сейчас готов опять на ту сторону, где луг сочный залететь в одиночку и всех тварей перерубить со зла. А Рыжий чё? Рыжему пофиг, он следом встаёт, рассказывает Хельге, что их с Тьёргом до гостиницы хорошей Цзянь довезёт, а там, через пару суток созвонимся. Линь он за руки бережно берет и шепчет что-то, что одному дьяволу только известно. Что-то теплое, видно, раз Линь раскраснелась вся и заулыбалась устало. И тепло тут вроде, а Тяня морозит. Колотит его не то со зла, не то от нервов. Тянь прощается сухо и уже выйдя из хижины, замечает, что Чжэнси цепляет Цзяню на волосы венок. Обычный такой из мелких красных цветов. Красивый, бля. Цзянь от счастья на месте с ноги на ногу переминается и рассказывает ему как Хельга с Тьёргом познакомились. Чжэнси кивает важно и за руль машины садится. А Цзянь и не протестует. Цзянь с интересом наблюдает, как Тьёрг Хельге тоже венок тащит. Он огрубевший, колючий и цветы в нем странные какие-то. А она только голову склоняет, чтобы он эту херню ей на голову нацепил. Мило, сука. У всех все мило до одури. А у Тяня мешанина какая-то за ребрами и Шэ Ли на заднем сидении, который уже принялся радиоволну ловить. У Тяня тут трагедия, сука, века — ни венка, ни: ты ночуешь у меня, Тянь. Ни объятий. Ни объяснений откуда, бляха, этот пластырь хе́ров взялся. У Тяня по всем фронтам одно большое — ни-ху-я. Рыжий уже на переднем пассажирском разлегся расслабленно и на звёзды глядит. Не понимает Рыжий, что Тяню тоже этот сраный венок нужен. И он — Рыжий, тоже нужен. Тянь ключ зажигания поворачивает, резко с места машину дёргает, да так, что Шэ Ли почти впечатывается в панель. Змей шипит что-то про злых и одичавших стражей, на место чинно усаживается и едет смирно, ковыряя обивку сидения, вплоть до дома Шаня. До обычного такого, панельного. А Тянь даже не знает на каком тот этаже живёт. Какой там номер квартиры. Какая она вообще — квартира эта. И есть ли там, блядь, кровать для гостей. Прощаются они странно: Рыжий сухо кивает, а Шэ Ли виснет на шее, почти удушая Тяня. — Горячая ночка будет, а? — шепчет певуче за ухом, когда Тянь его руки с себя сгребает. А на них чешуя. На них этот перелив перламутра сраного. Тянь отряхивается под звук закрывающейся дверцы и долго смотрит им в след. Горячая ночка. Горячая, блядь. Ночка. Тянь, даже не глядя, нашаривает на сидении свой телефон, щёлкает блокировкой, щурится на яркую подсветку экрана и находит в адресной книге Мингли. Жмёт на зелёную и слышит всего лишь один гудок, а потом наигранно бодрый голос. Тянь мстительно думает: ага, бля. Думает: горячая будет ночка. Горячая, сука.