Говорят, тут обитает нечисть

Тянь плещет себе в угловатый стакан виски, подставляет его к кнопке холодильника, откуда в стакан, сразу же при нажатии, валится лёд. Виски это хорошо, он устраняет лёгкую дрожь в пальцах. Лёд это хорошо, он остужает мозги. Город внизу это хорошо, потому что огни внизу яркие, сигнальные, жёлтые, мешаются с красным и вены дорог утекают куда-то ввысь. А вот нервозность Тяня это хреново. Это вообще не по плану. А план у него был простой: Надраться — Мингли — постель — секс — и будь, что будет. А будет либо хорошо, либо просто отпадно, либо хуёво. Тянь к остеклению медленно проходит, махровый длинных халат приятной щекоткой кожу обдаёт. Кубики друг о друга гулко стучат, пока Тянь прокатывает виски по бокам стакана. Водоворот в стакане. Водоворот в мыслях. Водоворот под ребрами. Там, в городе даже под утро суета. Клубы закрываются и из них вываливается пьяный, разгоряченный народ. Из таких проще простого себе кого-нибудь подцепить и тут же утащить в студию. Никто против не будет. Они пьяные и веселые. Они горят душой. Они заполнить пустоту внутри могут. Этот кто-то обрадуется даже. А когда наверху окажется, прижмёт ко рту ладонь с тихим: ох. Да — ох. У Тяня тут свободный минимализм и огромная кровать, на которой можно делать всё, что угодно. На которой делали всё, что угодно. Даже свет не нужен, городские огни и сами создают приглушённый — такой интимным ещё зовут. Тянь встаёт к остеклению почти в плотную. Дыхание оседает на панораме крошечными кружками выдохов. И Тянь ищет. Ищет дом, у которого не так давно припарковался. Ну, обычный такой — панельный. Которых по городу разбросано много. Обычно в спальных кварталах. В которых максимум комнат четыре, а минимум — одна. И Тянь всё думает в какой же квартире обитает Рыжий. Одна, две, три, четыре. На чем будет спать Шэ Ли. Или с кем. С Шанем. Насколько далеко их ебучая дружба зашла, раз Шань, как какой-то помешанный — его чешуйки собирает и у себя оставляет, а не стряхивает их на пол. Он отпивает виски, что жгучим огнём по гортани разносится, пощипывает язык и оседает горьким на корне языка. Будь Тянь поменьше — его бы сразу стошнило. Но Тянь взрослый и горечь эту терпит. Она ведь проходит со временем. Вот и с Рыжим — со временем должно пройти, нужно только потерпеть немного. Будь Тянь поменьше, он бы Рыжего задирал. Ну, как оно бывает — ты пиздюк, который не знает как о своих чувствах сказать, поэтому говоришь, как пещерный человек: то за косы дёргаешь, то в спину толкаешь, то подраться пытаешься, чтобы только потрогать-потрогать-потрогать его, господи, потрогать, пусть и кулаками. Трогаешь, дерешься, получаешь синяки и радуешься: прикольно было, надо повторить. А тот, другой, ну, тот кто нравится — отчаянно не понимает почему ты к нему цепляешься. А это потому что обнять охота, а это только через захват сделать можно. Ну нельзя же подойти и по человечески, ртом, упаси господь, сказать: ты мне нравишься. Можно я тебя обниму? Потому что следом ответ будет: не можно, катись отсюда. А катиться ты не умеешь — умеешь в силовые захваты. Умеешь в шутки развратные. Умеешь на профиль его залипать, пока он что-то старательно вычитывает в архивных бумажках и забавно кончик языка прикусывает. Умеешь закидывать руку на плечо и на хуй, конечно, ходить умеешь. Шань же этого хочет. А больше всего — умеешь придурком быть. Это — лучше всего получается. Это легко вообще — без проблем, Шань. А ещё умеешь веснушки считать, когда он в машине на переднем засыпает и жмурится, прячется от лучей солнца, которое сну мешает. Умеешь козырек опускать, чтобы солнце на него светило, а не на глаза Шаня. Умеешь как бы случайно по его ладони пальцами легко мазнуть, чтобы он прошипел в ответ что-то колкое и почти даже не обидное. Умеешь, как придурок, ночью в потолок уставиться и каждую веснушку, как созвездие соединить по памяти. Память ведь хорошая. Отличная у Тяня на Рыжего память. Умеешь вот так у окна стоять и сцепив зубы думать чем он там с Шэ Ли занимается. А нормально — не, нормально не умеешь. Потому что Тянь боится. Его ж опять на хуй пошлют. Это уже потом, когда в семью Тяня Би пришел и увидел все это форменное безобразие, он Тяня за шкирку сгреб, — когда Тянь то подраться пытался, то за косы дёргал, — уволок подальше и в воспитательных целях рассказал, что вообще-то если нравится кто-то — совсем по-другому вести себя надо. И начались тренировки. Четырнадцатилетний Тянь неумело пытался флиртовать, а Би с Чэном ржали. Ржали так, что казалось, кто-то ближайшие кусты заколдовал. Пара доходяг даже рапорт об этом писали и вызывали специалистов по колдовству. Те ходили со своими мелкими пикающими радарами и головами качали: всё чисто, вам, дуралей — показалось. Не тревожьте вы нас по пустякам, будьте уж, блядь, так любезны. А Тянь ещё неделю на Чэна и Би дулся, но попыток не оставлял. Со временем получаться стало. Со временем уже за ним симпатичные девчонки стайками увивались, а парни многозначительно на него поглядывали. И тогда Тянь понял — он может всё и даже больше. Тогда, кажется, Тянь и стал придурком, ублюдком и мудаком. Потому что ни одну и не одного не пропускал. Во имя интереса конечно. Ай, да кому он врёт. Во имя разнообразия и секса — конечно. Во имя пустоты, которая изнутри жрала и её заполнить кем-то надо было. А Би с Чэном всё равно ржали. Им только повод дай. Тянь давал и не мало — пусть ржут. Они вон — почему-то шансами не пользовались, хотя на них внимания столько было, что захлёбывайся от счастья да выбирай кого покрасивее. А эти… Эти, кажется, выбрали друг друга. Тянь с ними это не обсуждал, они не говорили об этом с Тянем. Такой маленький секрет, который каждый держал при себе. Тянь привык быть в центре всего. Внимания, происшествий, скандалов, публичных признаний и публичных слёз и надрывным: да пошёл ты! Воспользовался и… и, урод ты Хэ! Хэ соглашался, спокойно разворачивался и искал себе новую жертву. Долго жертва искаться отказывалась и уже в этот же вечер оказывалась в его студии. Так и всё и было. А с приходом Рыжего… Времени как-то не хватало — убийством Торира ведь занимались: то по итогам, то по полям, то по подсознания мотались. Кровать опустела, а Тянь с каждым днём зверел — как это Рыжий на него не ведётся и только и делает, что посылает его. Его — Тяня. Того, кого все, сука, хотят. И внутри что-то, бляха, тянет неясно. О нём. О Рыжем. Тянь уже думал, что это с ним что-то не так, но не-е-ет, нет же. Это всё Рыжий. Псих ведь. Одичавший какой-то. А Тянь и сам на него залипать стал. Не специально, ей-богу, просто рядом никого больше не было. Не списывать же зверский стояк на старенький телевизор в мотеле. Или на мыло, мыло, господи, в душевой. У Тяня просто секса давно ни с кем не было. И вот сейчас он получит от Мингли своё и всё станет как прежде. Не будет больше этих навязчивых мыслей, что о черепную коробку чешутся: Рыжий-Рыжий-Рыжий. Не будет больше голодных взглядов на него. Не будет идиотских мыслей, что он — Тянь. Тянь, сука. Тянь. Влюбился. Би такому не учил. А значит, нет в Тяне такой функции. Би про влюбленность вообще молчал как рыба и делал удушающий. А рожа у него от чего-то краснющей была. Не у Тяня, которого душили почти. А у Би. Тянь продолжал блядствовать, а Би с Чэном его только по головушке гладили: гуляй, пока можешь. И переглядывались друг с другом странно. Очень, бляха, странно. Словно они знают то, чего Тянь не знает. И узнает ещё не скоро. Молодой ведь, зелёный ещё. Что с Тяня вообще взять? Не умеет. Не пробовал. Боится. Раниться боится. Ранить. Перейти все границы, а там оказавшись, когда ему полностью душу откроют: смотри только не сломай, хрупкая она. А у Тяня руки огрубевшие от тренировок. Он сломает. Он и не на такое способен. Боится, что если откроются — ему уже нужно не будет. Избалованный ведь. Это же как в первый раз попробовать мидии. На вид — дрянь. А вот на вкус — не пробовал. Боится. Мало ли — вдруг рвотные позывы вызовет. Или отравление какое-нибудь жёсткое. Да такое — что всю ночь в обнимку с унитазом провести придётся. Они ж странные — мидии эти. В раковинах своих, которые ещё открывать надо, стараться, пялясь на них в недоумении. Чем там эту, мидию, есть-то надо? Вилка? Ложка? А может вообще, сука, пальцами? Так эта херня ещё и к раковине прилипает, доставаться не хочет, того глядишь — приложишь слишком много усилий и она улетит куда-нибудь на другой конец, в рожу какому-нибудь серьезному дяде, а тот от неожиданности заорет фальцетом. Да там ещё и пораниться здорово можно — вилкой себе все руки истыкать, пока вынимаешь эту мерзость из раковины. Ну их — эти мидии. Хотя, говорят, что они вкусные очень. Говорят — деликатес. Говорят — нереально. А для Тяня влюбленность — как мидии. Хуй знает с какой стороны подступиться. Как показывать её. И что с ней вообще сделать — в раковине же, как Рыжий, который спрятался в своем панцире и вылезать не собирается. Ну, разве что иногда показывается, чтобы поцеловать, на хуй послать, кулаком в плечо больно припечатать или подрочить в душевой. А попытаешься его из раковины этой вытащить — так блокируется напрочь. А Тянь ранится-ранится-ранится о его границы-раковину. Устал. Смертельно устал. От себя. От Рыжего. От ревности. И разрядка ему нужна срочно. Вот сейчас прям, когда в дверь уже ломятся. Он лениво опустошает стакан, вертит в нём пару кубиков льда, которые звонко о стенки бьются и шлёпает голыми пятками по паркету. Злится, что Мингли так не терпится внутрь попасть, а потом отпускает себя — это же Мингли, он всегда слегка не в адеквате был. Всегда торопился. И эта неспособность на месте усидеть — отличным минетом заканчивалась. Глубоким, быстрым и сссука ахуенным. Так даже девчонки не отсасывают. Тянь широко дверь распахивает и улыбается сыто, когда видит Мингли, который с порога на него набрасывается. Обниматься — это не для Тяня. Но он терпит. Мингли это дело любит, прям, как не знающий ласки кот, которого в любом дворе встретить можно. Он в руки легко даётся и погладить себя даёт, сразу урчать начиная. Он ниже порядком и волосы у Мингли светлые, почти как у Цзяня. Как выжженная солома, но мягкие, вроде. Тянь одобрительно его поглаживает, по волосами рукой проводит, второй придерживая пацана. Мингли двадцать два года и он работает барменом. У него пирсинг почти везде. Вон — в брови видны побрякушки какие-то и на губе посередине, да с левого боку шарики крошечные, металлические. Мингли рвано к губам тянется, а Тянь его зачем-то останавливает. Рано же ещё. Разделся бы хоть. А потом… Потом вспоминает, что Шэ Ли у Рыжего ночует. А целуется Рыжий отпадно. Рыжий почти ни с кем не дружит и Цзянь явно бы не не стал его учить такому. Чжэнси, сука, тем более. А вот Змей… Змей на искусителя похож. Такой плавный весь и соблазнительный. Сам Тянь чуть не повёлся. Повёлся, если бы не те твари, которые на них напали. Шэ Ли мог бы и научить Рыжего. Вверх-сука-вниз, как в душевой. И этим движениям языка развязным, жёстким, яростным. И кровать у Рыжего наверняка одна… И да пошло оно всё нахер. Тянь сам притягивает к себе Мингли, стискивая его куртку в кулаки и целует. Целует как привык. Сразу с языком. Сразу чтобы жарко стало и раздеться догола захотелось. Сразу чтобы стояк колом. Сразу чтобы бы тот забыл, что дышать надо и ноги ватными стали. Ну как тут устоишь — Тянь в одном халате — только руку протяни и за завязки дёрни. У Мингли язык проколот. А круглешок маталлический — мятной свежестью отдает. Он теплый и его вылизывать приятно. Тот стонет в нетерпении и так — не разрывая поцелуя, раздеваться начинает. Скидывает куртку, захлопывая за собой дверь. Мягко захлопывая, потому что Мингли знает — Тянь шумов не переносит. И куртка уже на полу, а язык Мингли сладко по собственному мажет. Он руками за плечи Тяня отчаянно цепляется и притирается. Притирается так, что в глазах мутнеть начинает. Тянь видит — он жмурится от удовольствия. Тянь при поцелуе никогда глаз не закрывал. Только вот с Рыжим что-то не так пошло. Закрыл. Все разы, что целовал его — закрывал. Потому что Рыжим все, сука — по-другому. Даже обычные поцелуи. На лице Мингли тени от рассветного города играют. Он красивый. Ресницы пушистые, черные — трепетом. А руки, руки его всё крепче в плечи впиваются, сбивая халат. Тянь его губу нижнюю, ту, где серьга посередине закусывает, отстраняется немного и не отпуская, говорит тихим и властным голосом: — Раздевайся. Выпускает губу, задевая кромками зубов серьгу и наслаждается. Полным повиновением наслаждается. Мингли хороший мальчик с высветленными волосами и зелёными глазами, почти сапфировыми. Тот быстро с себя толстовку стаскивает. И д-а-а-а. Да — на сосках у него тоже пирсинг. С джинсами он тоже копошится недолго, пока Тянь медленно пятится в сторону кровати. Голым ему быть идёт. Голым Мингли — отлично просто. — Я уж не думал, что ты снова мне позвонишь. — говорит он, слегка запыхавшись. Крутится вокруг своей оси, показывая Тяню тело. Хорошее тело. Красивое тело. На такое любой поведется. Правда вот, худой совсем. И кубиков пресса нет совсем. Но это ведь не так важно, да? У Рыжего кубики что надо. Тянь фыркает на себя раздражённо: не о Шане ведь сейчас. Не с ним, сука. Не с ним, пойми ты. Тяню пресс Мингли и не нужен. Нужна тугая задница. — Думать не нужно. Тем более сейчас. — Тянь усаживается на кровать, призывно раскрывая руки. Мингли идёт медленно, точно к хищнику в вольер ступает. И сам ведь не знает, что пару минут назад сам лично дверь в этот вольер он уже закрыл. Бежать некуда. Остаётся только наслаждаться и стонать. Это всё, что от Мингли требуется. Это всё, что сейчас Тяню нужно. И Рыжий Рыжий до боли в схлопнувшихся лёгких нужен Нужен. Тянь нащупывает на кровати пульт, проводя по шёлку простыней пальцами. Находит и не глядя щёлкает на кнопки. Тишину разбивает какая-то дурацкая мелодия, которая отвлечет от мыслей, о которой Тянь забудет, как только Мингли под ним окажется. Часы на стойке у телевизора светят голубым неоном восемь утра. Самое время. Самое время, чтобы Мингли опустился на четвереньки, прогибаясь в спине и подойдя к Тяню предельно близко. Он призывно рот открывает, где отсвечивает серьга на языке. Ему и говорить ничего не нужно, господи, он сам дёргает за верёвку халата, обнажая Тяня, проводит руками, которые всё в кольцах, что кожу холодят во внутренней стороне бедра, касается кончиками пальцев основания члена. Тянь похвально его по голове гладит, зарывается пальцами в волосы пепельные и сжимает их в кулак. Вынуждает Мингли голову поднять. А у него в глазах уже полбутылки виски. У него в глазах желание нереальное. И язык он показательно высунул. Знает что Тянь делать будет. Знает, как Тяню нравится, словно пособие прочёл и всё от корки до корки выучил. За огромным остеклением жёлтый и красный сменяют рассветные лучи. Оранжевые такие. Как глаза у Рыжего… Так стоп. Не о Рыжем сейчас. Стоп Стоп. Стоп. Тянь на Мингли голодным взглядом смотрит. Почти голодным. Почти уставшим. Ведь его только что вытащили из ебаного чистилища. Ведь Рыжий… Блядь! Блядь Рыжий Да что ж ты. Просто нахуй не думать о нем и удовольствие получать. Не-думать-не-думать-не-думать. Мингли протирается шекой о член Тяня — как Тянь любит. Член стоит — всё же круто. Всё, как надо. Потому что Рыжий с Ли ночует и хуй знает чем они там… Что они там, бляха. Возможно вот так же. Только на Тяне останется запах Мингли — древесный, с нотками бамбука. А на Рыжем останутся чешуйки, которые на лучах восходящего солнца будут перламутром переливаться. Запах не Тяня на нем останется. А на Тяне не его. Тождественно нахуй. Тянь устало глаза трёт, а Мингли не видит, не замечает, языком вверх по стволу проводит, оставляя на члене холодящую дорожку слюны. Вроде и приятно. Жесть как приятно. А вроде и под ребрами что-то мерзкое разворачивается. И это уже не пузырь с солёной карамелью. Это отрезанные рыбьи головы, которые на солнцепёке весь день, ненужные, провалялись. Под ребрами разруха в двенадцать баллов. Там хуй знает что. Там плохо очень. Без Рыжего Паршиво Очень. Мингли кожу около паха в рот втягивает, за что Тянь его голову с силой вверх поднимает, в глаза смотрит разъяренно: — Никаких следов, понял? Мингли смаргивает марево возбуждения. Потом ещё раз, тупо пялясь на член Тяня, облизываясь. Говорит растерянно: — Понял. Всегда же такие правила были. Но тут никто не увидит. — Вообще. Никаких. Следов. — Тянь чуть не по буквам цедит и тянется за пачкой сигарет, которая совсем рядом оказывается. Мингли понял. Мингли вылизывает там, где только что засос оставить хотел, мягко кожу прикусывает. И это должно вызывать волну тягучую, долгую в паху, а вызывает лишь раздражение. И Тяню ведь просто покурить нужно. Несколько напряжённых суток чёрт пойми кого из него сделали. Он хватку усиливает, вынуждая Мингли пройтись языком по стволу ещё раз. Вверх-сука-вниз. Лучи солнца, совсем ещё холодные по паркету неуверенно ползут, открывают ахуительный вид: Мингли в пояснице прогнулся. Задница у него что надо. Тугая. Он специально так встал, чтобы Тяню все показать. И Тянь видит, как его член, на котором смазка скопилась — к животу прижимается. Мингли даже минет возбуждает. Это Тяню нравится. Тянь поджигает сигарету, прикрывая глаза, выпускает дым вверх и открывает их, смотря на то, как Мингли языком по головке кружит. С неподдельным удовольствием. Кончиком слизывает смазку, пробует её, как в первый раз, мычит от удовольствия и снова головку вылизывает. Тянь безразлично на сигарету взгляд переводит. На уголёк, что бумагу и табак жрёт. Затягивается ещё раз, заставляя уголёк пожаром полыхнуть. Пожаром его волос рыжих-рыжих-рыжих. Мингли на Тяня взгляд вскидывает вмазанный, голодный. Хмурится тёмными бровями, сметает язык с члена, слизывает с уголка губ смазку и спрашивает: — Всё в порядке? Я что-то не так делаю? В порядке, блядь, в полном, Мингли. В полнейшем нахуй. Только вот я везде Шаня вижу, понимаешь? В сраной сигарете, которая с ним вообще никак не связана. Это я что-то не так делаю, Мингли. Только вот что — понять никак не могу. — Всё так, продолжай. — Тянь улыбается ему одной из своих обольстительных улыбок. Тех, на которые ведутся все. На которую повёлся Мингли и снова язык на члене, мягкий, податливый, горячий и пирсингом холодящий. Тянь снова глаза закрывает — так ведь проще будет, да? Так ведь никак уже, ни в чём уже Рыжего не увидеть. Лучи солнца медленно с паркета, со спины Мингли на закрытые веки пробираются. И под веками теперь пожар настоящий. Настоящий рыжий пожар. Тянь жмурится, чтобы темнее стало. Жмурится, выбивая эту рыжую дурь из головы. И Мингли на член насаживает почти до основания и хрипов снизу. В нём тепло. В нём мокро. В нём заебись. А под веками рыжее марево Под веками рыжий пожар Под веками Шань. Тянь сам темп настраивает и руку с его волос убирает, пару раз погладив по волосам: вот так, да. Хороший мальчик. Хороший мальчик понимает и пытается взять глубже, прерываясь на то, чтобы отдышаться и вылизать выступающие на члене вены. Тянь докуривает почти до фильтра, когда пальцы уже жжет. Когда внутри дурниной орёт: не-е-ет! Когда внутри пиздец какой-то творится. И канатами, тросами больно натягивает. И кажется, они вот-вот лопнут, разорвутся, прорывая органы в мясо, в фарш ёбаный. И море то — бушующее уже за ребрами, пытается их выломать. Не наружу — внутрь. А нутро наизнанку, чтобы больнее было. Внутри пульсирует раздражением и яростью. Внутри всё гнить начинает и перед глазами зачем-то Рыжий. Шань, который брови свои великолепные рыжие к переносице сводит и головой качает отрицательно. Рыжий, который зол пиздец. Который осуждающе смотрит. Перед которым снова стены бетонные строятся, глухие. И ещё, там этих в стенах, в разных, плотных, непробивных — нигде прохода не видно. Нигде трещин нет. Они с Тянем по разные из стороны. На стенах этих колючая проволока, что током пизданет — стоит только на милю приблизиться. Шань с ненавистью Тяню что-то кричит. Кричит так, что у него вена на шее напрягается до предела. Кричит так, что у Тяня сердце останавливается. Так, что становится больно везде, словно его крик — внутри абсолютно всё рвёт-рвёт-рвёт, на лоскуты гниющие разрывает. Но Тянь не слышит, потому что стены плотные, глухие, через них не перелезть никак. О них только кости в осколки разбивать. О них только кулаки в мясо. Тянь не слышит, потому что Мингли темп наращивает. Вверх-сука-вниз. Тянь тут же глаза открывает, чтобы не видеть его-его-его. Находит больным, простуженным взглядом Мингли, который с ёбаным удовольствием отсасывает. Его слюна уже по ногам стекает. По его подбородку тоже и выглядит это пиздец как развязно. Тянь на него засматривается, выгоняя из башки Рыжего-Рыжего-Рыжего. Тянется рукой, оглаживая плечи. Ведёт от одной точки к другой неосознанно, соединяя созвездия и давится вздохом. Давится так, что не прокашляться. Не выхаркать это уже. Из себя не выгнать. Оно уже въелось прочно. — Давно у тебя веснушки? — Тянь и сам свой голос не узнает. Он огрубевший, осипший, больной-больной-больной чем-то рыжим и злым. Чем-то к чему Тяню прикоснуться позволили, а он всё к чертям проебал. Этим вот проебал — что внизу, что ему отсасывает жадно. Мингли отрывается, смотрит на Тяня бестолково. Дышит загнанно, утирая предплечьем подбородок и губы. У него волосы все растрепались и теперь из-под нежно-пшеничного проглядываются тёмные корни. Мингли вообще любит эксперименты со внешностью. Да и в сексе эксперименты он любит. Он улыбается шаловливо: — Всю жизнь. Сам не знаю как они появились. Появились и не уходят, я пытался всякими средствами их удалить, а они… Они остались в общем. Тянь смеётся лающе, хрипло. Не уходят. Не уйдут. Из нутра не уйдут Никогда не уйдут, Мингли. Потому что Тянь придурок — он ведь пересчитал их ещё там, в хижине: двенадцать на левой щеке, восемь на носу, даже на самом кончике и тринадцать на правой. Потому что Тянь урод моральный. И продолжает им быть. И уже никогда не изменится. Член холодит остывшим воздухом студии, ведь Тянь так и не включил отопительную систему. Тянь придурок, потому что волосы Мингли уже в его руках, которые пацана к члену подтягивают. В его рту приятно, тепло, мокро. А Тянь снова глаза закрывает и пытается на Мингли сосредоточиться. И каждое его движение в осколки что-то внутри дробит. Кажется — это сердце. Оно колотится так, словно вырваться пытается. Вырваться и убежать куда подальше. К знакомому адресу, в квартиру, в которой никогда не было. В руки знакомые, которые отогреть смогут. Тянь и не замечает, как руки Мингли с ног на его запястья смещаются. Как Мингли игриво оттягивает какую-то херню и шлёпает ею о кожу. Не больно. Просто шлепок. Силиконом. Всё просто. Не замечает, как Мингли опять отстраняется и спрашивает, мурлыча: — Давно ты такие безделушки носишь? Тянь лениво приоткрывает глаза, вопросительно на него глядя. И не понять что конкретно Тянь спрашивает: зачем остановился? Что за безделушка? Я никогда ничего не ношу, это работе мешает. Мингли глаза щурит, улыбается сладко, снова потираясь о член приоткрытыми губами, скользит ими по венам напряжённым. На него лучи холодные падают. Он тоже красивый. Но не такой, как… Просто не такой, сука, не такой. Правую руку ещё раз хлесткий мягкий удар щёлкает, когда Мингли оттягивает силикон. И только тогда Тянь глаза опускает. Он же обычный вопрос задал. Из разряда «как дела, мужик?». Обыкновенный, нахуй вопрос. А он у Тяня заевшей плёнкой на подкорке крутится. Он у Тяня остановкой сердца полной. Он у Тяня одной маленькой смертью. Он у Тяня вскрытым нутром и рыком боли. Давно ты такие безделушки носишь? Давно ты такие? Давно ты так? Тянь выдыхает. Выдыхает. Выдыхает. И пялится на рыжий браслет Шаня. Рыжий. Рыжий. Рыжий. Он не отпускает. Совсем. Потому что рассвет за остеклением — рыжий. Уголёк сигареты недавно выкуренной — рыжий. Браслет — рыжий. И веснушки на спине Мингли… рыжие. Тянь голову назад задирает: да что ж ты с этим делать-то будешь, а. Что мне с этим делать? Он везде, даже если его рядом нет. Он реально не знает. У него вот так — не было ещё. Тянь дышит, хватая ртом воздух лихорадочно. Кажется ещё немного — и сам кислород рыжим станет. Уже стал. Ещё немного и Тянь с ума сойдёт. Нет. Уже сходит. Тянь кулаки с силой, до хруста сжимает. Челюсть сцепляет. Закусывает внутри нервы, которые оголенными проводами под ребрами ебашат. Никакой реанимации не надо, там уже все двести двадцать джоулей. Там уже сердце к чертям отключать нужно, потому что оно колотится набатом: Шань-Шань-Шань. Даже когда Тяню отсасывают. И не кто-то там неумелый, а Мингли, который и горловой может. А Тяня трясёт от злости, от холода этого ебучего, которого не чувствуешь, когда сексом занимаешься. Тянь рассыпается пеплом, как та сигарета — его изнутри сжирает. Сжигает этим: ты права, сука, на это не имеешь, мудак. Тянь и сам не понимая, зачем — снова браслет дёргает, отпуская его с силой. Чтобы током ебануло. И ебашит. Пиздец, как ебашит. До того, что он Мингли отталкивает. У Мингли непонимание в глазах. У Мингли в глазах обида. А Тянь поделать с собой ничего не может. Он закрывает глаза — а там Рыжий. Открывает — повсюду Рыжий и его следы. Он отвлечься пытается, а в мыслях все равно Рыжий-Рыжий-Рыжий. Мингли хмурится недоверчиво, ёрзает на полу голой задницей и снова подползает, на что Тянь руку перед собой выставляет и головой отрицательно качает: нет. Нет. Не сегодня. Никогда. — Все в порядке? — Мингли знак его понимает. Поднимается с пола, натягивает на себя трусы, звеня кольцами друг о друга. И садится рядом на кровать. Тянь поднимает на него затравленный взгляд, где все капилляры разорвало к чертовой матери. Где безумие мешается с отчаянием самым настоящим. Где видно: нет. Не в порядке. Тянь снова головой качает, закуривая ещё одну сигарету, передавая её Мингли, а вторую уже для себя. Смотрит невидящим взглядом на просыпающийся город. На первые рейсовые автобусы, в которых людей сейчас совсем мало. На то, как солнце начинает припекать асфальт. На тучи, что с востока угрожающе надвигаются. На отблески в стеклянных зданиях. На пики высоток, которые вырубают красные сигнальные огни. Затягивается до дерущей боли в гортани и жжения в лёгких. Ещё раз качает головой неверяще — с ним, с Тянем, этого вообще произойти не могло. Он не для этого. Он не… Он не мог. Это не его. За стеной слышится лай золотистого ретривера соседа, который явно на прогулку собирается. За стеной гремит посуда — его жена готовит завтрак. За стеной неразборчивые, но бодрые голоса. А за рёбрами такая нахуй разруха. — Я запутался. — Тянь голову склоняет, пару раз смаргивает, наблюдая за своим членом, который всё ещё колом и прикрывает его одним резким движением, чтобы думать не мешал. Зарывается пальцами свободной руки в волосы и дышит-дышит-дышит. Нет Рыжего в студии и никогда не было. А Тянь один хер им-им-им дышит. И как этому объяснение найти-то? У взмокшей кожи Шаня запах сладковатый слегка, приятный, окутывающий. И он сейчас вот здесь — летучие духи Мингли перебивает. Клинится в нос, под кожу проникает, в каждую клетку. И остаётся там. Там-там-там весь Шань остаётся. Он весь уже в Тяне Он плотно, он глубоко. А Тянь впервые в жизни не знает что делать. Раньше все просто было. Раньше можно было забить, пойти на работу, а потом в бар. Из бара вернуться с кем-то, растворить его в себе и попрощаться уже навсегда. И Тяню всегда было мало. Мало. Мало. Мало. Он в себе растворял многих, забирал их себе, в себя. И их было недостаточно. Он всё равно себя пустым чувствовал. А сейчас пустоту занимает что-то. Веснушки занимают: двенадцать на левой, восемь на носу, даже на самом кончике и тринадцать на правой. Огонь волос. И взгляды озлобленные, в капкан которых Тянь попался. Он ранен теперь. Ему не убежать далеко, потому что, где бы Тянь не был — Рыжий преследует его. Образами своими, лучами солнца, чужими веснушками, угольком на сигарете, пламенем от спички или зажигалки, браслетом, который, кажется — Тяню в кожу врос. Браслет не даёт ему нормально потрахаться. Потому что осквернять этот ебучий браслет не хочется. И дышит Тянь только им-им-им, даже когда Шаня рядом нет. Херня какая-то. Муть для романтиков. Тянь не романтик. Тянь мудак. И от этого душу на части рвёт когтями острыми. Нутро вместе с ней — выворачивает наизнанку, чтобы побольнее, чтобы тошнота от скрученного в узел желудка — до самой глотки. Чтобы голова кругом и только рыжие блики перед глазами. Потому что Рыжий-Рыжий-Рыжий Господи, Рыжий Рыжий, блядь. — Со всеми бывает. — Мингли по плечу похлопывает совсем уж по-братски. — Если ты не можешь, возможно, влюбился? Или дело в… У меня есть хороший уролог… Уролог блядь. Уролог. У Тяня, конечно, были проблемы со здоровьем, но уролог бы только одобрительно пальцы вверх поднял, мол: все отлично. Великолепно даже. Дайте свой номер, давайте вечером сходим куда-нибудь. Например к вам. Тяня разрывает лающим смехом. Смехом, от которого больно очень. От которого судороги по руками и ногам жуткие. От которого даже сам дьявол сочувственно головой покачает, а помочь не сможет. Любовь — это не по его теме. Смехом, который трахею крошит в острые осколки и противным кислым на языке остаётся. Мингли этот смех не пугает. Он смотрит серьёзно. Серьёзно и понимающе. Он больше не пытается приластиться к Тяню — напротив натягивает джинсы и толстовку — выжидает пока Тяня отпустит. А Тяня не отпустит. Рыжий везде. Рыжий сейчас в одной квартире с Шэ Ли. Возможно в одной кровати. Рыжий тут — под ребрами. Рыжий — это помешательство. Сумасшествие. И дышать Шанем так ярко, так сладко, так больно оказывается. И видеть его повсюду — неясной щекоткой внутри — ещё не больно, но уже неприятно. Потому что Тянь понимает — он сейчас пиздец как налажал. С Мингли, который его поддержать пытается. Мингли встаёт с кровати и пропускает в кране воду, чтобы холодной была. Вручает Тяню стакан, который тот принимает треморными пальцами, осушает ледяное в один заход и перестает смеяться. Но не перестает с умирать внутри. Его добивает то, что он сейчас с Мингли делал. Потому что Может быть Шэ Ли — Шаню действительно просто друг Может они действительно спят в разных комнатах Может Шэ Ли просто хотел поддеть Тяня, а Тянь ведь придурок — купился. Да так купился, что не дождавшись, пока Шань в первый подъезд зайдет — набрал Мингли. Тот на корточки перед Тянем присаживается, убирает с его лба взмокшую прядь волос. От его пальцев пахнет слюной. От него самого пахнет какой-то древесной дрянью. А внутри Тяня пахнет Шанем. Мингли осознаёт, что продолжения уже не будет. Он лишь поддерживающе заглядывает Тяню в глаза. В его взгляде нет обиды. Там херово понимание, которого Тянь едва ли сейчас достоин. Но — Мингли парень хороший. И оказывается, он не только трахается хорошо, а ещё и людей считывает. Видит, что Тяню плохо. Молчит и просто тащит ему воды. И снова молчит. Молчит и прислушивается к дыханию Тяня. — Если захочешь поговорить — приходи в бар. — он ещё раз Тяня по плечу хлопает и выходит из студии почти бесшумно. Только курткой шуршит, которую так и не успевает натянуть на себя. А Тянь один. Тяня, кажется, на куски рвёт ещё сильнее. Тянь, кажется, проебался. Как ещё никогда. Как ещё ни с кем. У него по вискам молотками долбит. Давление, что-ли? Или совесть — хуй разберёшь. Совесть она ведь такая — не убежишь от неё, как и от судьбы. Она ведь такая — из самых ебучих глубин тебя достанет и душить изнутри будет, так, что руки её с глотки не отдерёшь. Тянь сегодня планировал отыметь хорошенького парня, а сейчас совесть имеет его. Пиздец как тождественно получилось. Тянь устало встаёт с кровати. Ноги ватные и тошнит нереально. А выпил ведь всего-ничего. Выпил один стакан на голодный желудок. Это Тяню, как крышку лизнуть — вообще никакого эффекта. А всё равно тошнит. Все равно во рту водянистая слюна собирается, которую сейчас же выплюнуть хочется. Всё равно в желудке спазм за спазмом. Сжимает силком и не отпускает. Тянь стонет и сгибается, опираясь рукой о стену. Перед глазами всё плывёт, а к глотке уже горькое поднимается. Тянь быстро идёт к ванной, склоняется над туалетом, ощущая руками холодящую кромку и выгибается в приступе рвоты. Горечь выходит едкая. Тело дрожью охватывает. Каждый оголенный нерв дрожью. И это больно так, сссука. Не снаружи — внутри пиздец болит. Что конкретно болит — Тянь не понимает. Не успевает понять, потому что волна месива из слюны и виски снова наружу рвется, пачкает идеально вычищенное дно унитиза коричневатой жижей. А Тянь всё на этот браслет смотрит-смотрит-смотрит и понять пытается какого хуя не снял его — у себя оставил. Какого хуя Рыжий его обратно не потребовал. Его выворачивает снова и снова до тех пор, пока желудок жалобно не сжимается — нечем ведь уже. Но ещё не всё. Тело — сплошной комок боли, который продолжает выворачивать, каждый сустав, каждую клетку — тут всё наизнанку. Выворачивает, снова — выскабливает всё, что Тянь успел сделать, выдирает с мясом всех, кого Тянь успел попробовать и оставляет после себя только рыжий огонь-огонь-огонь. Внутри горит. Гортань горит. Язык горит. А Тяня от холода трясёт. Тяню кажется, что он подыхает, потому что воздуха глотнуть невозможно. Он пахнет не так. Он пахнет не тем. Тянь поднимается кое-как, сплевывая вязкую слюну, которая ниточками паскудно тянется. Утирает её предплечьем и упихивает себя в душевую кабину, где тут же выкручивает горячую воду. Горячую, которая нихрена не греет. Брызжет во все стороны. Разбивается мелкими каплями о тело, проминая напряжённые мышцы. И не согревает. А от неё пар ведь. Кипяток ведь. Кожа уже покраснела ведь. Но нихрена. Не греет. Холодно. Холодно так, что зубы друг о друга колотит. Холодно так, что Тянь дрожит нереально. Холодно так, что внутри опять пустота-пустота-пустота, которую он другими так отчаянно заполнял. А она никуда не делась. А она внутри осталась. Только больше стала. Только остервелее льдом внутренности обдаёт, покрывает всё толстым слоем инея и острых сосулек. И там сейчас только веснушек двенадцать на левой, восемь на носу, даже на самом кончике и тринадцать на правой. Огонь волос. И взгляды озлобленные, в капкан которых Тянь попался. Он ранен теперь. Ему не убежать далеко. Только к дому панельному в первый подъезд и черт знает какую квартиру, чтобы отогреться. Чтобы о череп уже перестала бить, разбиваться в ёбаные осколки мысль: мой-мой-мой-сука-мой. Потому что Шань сам выбирать может. Его он или… Обо этом «или» Тяню сейчас лучше не думать вообще. Потому с каждым таким «или» он звереет страшно. Потому что ему, сука, здоровому мужику — страшно, что Шань уже чей-то. Не его Не Тяня Чей-то. И если влюбленность именно так ощущается — только нестерпимой болью-болью-болью — то на кой член её придумали тогда? Зачем она нужна, если выжигает внутренности, а потом инеем их покрывает. Зачем она душит до головокружения и спазмов в трахее, когда и вдоха не сделать. Зачем она — если выдирает с мясом нутро, если кости выламывает внутрь-внтрь-врутрь — чтобы больнее, чтобы, ты, паскуда, понял, что влюбился. А ведь Рыжий за стенами своими бетонными, за стенами кирпичными дома панельного, за несколько миль от Тяня — пешком пробежаться можно и всё равно рожей уткнуться в стены-стены-стены, вместо тёплого угловатого плеча. Тянь подставляет лицо под струи, раскрывает рот, чтобы желчь из себя вымыть. И всё ещё от холода лихорадочно трясётся. Машинально сгребает с полки шампунь, вспенивает его в волосах, прикрывая глаза. Жмуря их. И даже так. Даже, сука, так. Там, под веками — Шань. Шань уже не такой злой. Он просто хмурится, словно знает, видит, наблюдает за Тянем. Молчит. Не кричит больше. Не раздирает изнутри криком своим. Шань смотрит. Зато Тянь злой. На себя злой. Нахер надо этот телефон выбросить и новый себе купить, с новой сим-картой, где не будет бесконечного списка тех, кого можно в себе растворить. Он пробовал. Бесчисленное количество раз. И ни одни, ни одна — не помогли. Кажется, они делали только хуже. Пена в глаза попадает, да и хер с ней. Хер с тем, что он сейчас, когда на улицу выпрется — будет на наркомана похож. На ладонь чуть остывший гель для душа льется вязко. Тянь не жалеет. Тянь чуть не полтюбика выдавливает и лихорадочно трёт-трёт-трёт тело жёсткой мочалкой. Оттирает с себя следы остальных, которых было так много. Так, сука, много. И так, сука, безрезультатно. Пустоту пустотой кроет. А за ней, за холодом этим зверским — веснушки поселились и злобный янтарь. И рыжие-рыжие-рыжие, господи, рыжие волосы. Таких нигде не встретишь. Таких не отыщешь ни в этом мире, ни на другом конце изнанки галактики. И вот в это Тянь… Влюбился, боже Влюбился же Окончательно сегодня понял — влюбился. Вмазался так, что Мингли сам всё понял и ушёл. Без скандалов, без ругани, без разбитой вдребезги посуды. Он ведь славный парень. И слишком, как оказалось — понимающий. Может, с ним такое же было. Может, он уже в ком-то тоже вот так. А может, его только ждёт это. И может, ему не будет так больно. Тянь надеется, что ему повезет больше. Что его только от щемящего счастья наизнанку выворачивать будет. Только от счастья. Что ему открываться будут полностью, а не на хуй перманентно посылать. По имени звать, а не придурком. Тянь рукой касается запотевшей дверцы: есть кто? Может хоть тут, по ту сторону запотевшего остекления возьмёт и появится чужая рука с пальцами длинными и костяшками сбитыми. Может она так же — на отпечаток Тяня с другой стороны ляжет. Как будто касаются. Как будто друг к другу тянутся. Как будто есть надежда хоть на что-то, блядь. Тянь ждёт. Ждёт долго, пока глаза заливает водой, пока та по губам скатывается, по глотке, которую саднит жутко, по телу и соскальзывает на кафель. Никого там нахер нет. Никто ему руку подставлять и не спешит. Рыжего, чтобы до такого довести — все вечности подряд нужны. И чудо. Чудо господне нужно. И магия, вся разом — всех ведьм планеты. И что-то ещё, о чём Тянь только догадываться может. Тянь смывает с себя клубящуюся, рыхлую пену, приваливается к стене, пока по его телу хлещет вода и стоит так, прикрыв восполненые глаза. Минуту. Две. Вечность. И когда отогревается — совсем чуточку — открывает глаза, потирает их до боли, ведь в них как песка насыпали, промывает ещё раз водой и выключает ее. Игнорирует полотенце, выходит из ванной, оставляя за собой кляксы капель, которые в мелкие лужицы собираются. Идёт к шкафу, отодвигая выдвижную дверь. Смотрит невидящим взглядом на одежду, хмурится, потому что вот сейчас — нихера разобрать не может. Вытаскивает что-то чистое, пахнущее порошком, просторное. Ему вот откровенно поебать смотрится это или нет. На Хэ всё сидит идеально — он знает. Он сейчас этим пользуется, натягивая на голое, ещё мокрое тело, толстовку. Кажется, черную — ему всё равно. Трусы. Спортивки с двумя белыми полосами. Задвигает дверцу, даже не глядя на зеркало в пол. Если на Хэ всё смотрится идеально — он выпадает из системы прямо сейчас. Выпадает из реальности, потому что Рыжий-Рыжий-Рыжий. И ничего. И никого, кроме него. Потому что явно ведь потасканно выглядит. Не одежда — он. Расскажи Тянь Чэну и Би и — упаси ж ты, блядь, господи, — отцу, где он побывал за последние несколько суток, те только присвистнут неверяще. Отец посадит в архив на месяц-другой. Чэн нахмурился, но по плечу похлопает, мол: молоток, мелкий. А Би потом где-нибудь, где никого не будет — выловит и подробностей потребует, и будет назидательно каждый бой на деле проверять. Каждый. И Тяня жалеть явно не будет. Это он так его оберегает. Силовыми, чтобы попади Тянь ещё раз в это пекло — справиться мог. Братская любовь, хули. С волос вода, кажется, литрами за ворот стекает, а толстовка уже сырая, пропиталась каплями, которые Тянь в тела не вытер. Да и похер. Вон — за окном тучи свинцовые — сейчас ливанет. С громом, который сигналки машин заставит на весь город орать. С молнией, которая о вышки зданий с громоотводами — будет ебашить. С ливнем, под котором нигде не укрыться. Тянь лениво цепляет кроссовки белые. Их точно городом испачкает: пылью, землёй, брызгами ливня. А они новые совсем. Только ведь купил. Да плевать. Тянь просто выходит. Просто закрывает дверь, чтобы бездумно обойти весь город и окончательно выбиться из сил. А ещё лучше — отделаться этого паскудного ничего внутри, которое душу рушит.