Говорят, тут обитает нечисть

Свинцовые тучи уже затопили город и солнца совершенно не видно. Совершенно не видно людей, ведь те под черными зонтами спрятались и бредут кто куда. Девочка, мелкая совсем — чуть в Тяня не врезается, потому смотрит только под ноги, не поднимая головы и зонтик у нее низко опущен. За спиной её рюкзак, наверняка тяжёлый, а ещё груз того, что она опаздывает в школу. Она задевает Тяня зонтом, вскидывает на него глаза карие, хмурится, а потом её глаза совсем уж жалостливыми делаются. Словно она нашла на дороге котенка, мелкого, в пыли всего, у которого на шерсть налипла грязь и явно, жалобно мяукающего. Таких охота подкормить, забежав в ближайший магазин, перед этим, строго ему сказав: не уходи никуда, я сейчас тебе еды принесу. И открыть перед ним банку с консервами, на которую тот набросится и урчать начнет. Тяню консервы она не предлагает, да и за ухом почесать не пытается. Но взгляд этот… Он всё сам за себя говорит. Извиняется она громко. Да так, что остальные прохожие поворачиваются. Тянь ей улыбается. Ну как, улыбается. Кривит губы, которые от чего-то дрожат — холодно ведь. А люди этого холода совсем не чувствуют. Люди в футболках, да лёгких ветровках. Люди мимо идут и девочка вспоминает, что ей бежать надо — на прощание ему рукой взмахивает и растворяется в толпе на пешеходном переходе. Тянь сейчас вот таким же котёнком себя чувствует. Грязным, потерянным и чуточку голодным. Нет, желудок заполнять он не хочет. Это другой голод. Голод по теплу. Голод по обычным объятиям. Голод по пламени рыжему. Бывает же такое, когда ты по человеку не скучаешь, а голодаешь. Когда потребность в человеке уже через край, а все системы и органы скручивает до адской боли. И самому уже согнуться хочется, держась за живот, чтобы боль эту поумерить. Чтобы встретить кого-то и голод этот утолить. Тянь раньше так и делал, только больно ему совсем не было. Холодно ему совсем не было. Была пустота, которую он заполнял-заполнял-заполнял, даже не замечая, что внутри не обычная пустота, а черная дыра, которая поглощает всё и всех, оставляя Тяню ту же пустоту. А Тяню плевать было. Он слишком много сил, слишком много себя на поглощение тратил. Тянь не догадывался, что в один момент, черная дыра заткнется — оставит его в покое. Оставит его наедине с пусто́тами под ребрами, которые снова заполнять нужно. А заполняются они, оказывается — вовсе не сексом. Они улыбками, они взглядами, они лёгкими прикосновениями и тёплыми словами должны оставаться внутри. Они чем-то лёгким и тем, что захочется сберечь в себе навсегда. Навсегда. Тянь без зонта. Мелкий дождь мочит асфальт. И пахнет приятно так: землёй вымоченной, мокрым асфальтом, к которому пристала дорожная пыль и почему-то Шанем. Капли за ворот толстовки затекают, мочат шею, которую тут же мурашками обдаёт из-за порыва ветра. А ветер тут сильный. Он гнёт ветви деревьев, срывает листья, унося их прямиком на проезжую часть и под ноги людям. А тут мальчишка — лет семи от силы. Он собирает самые красивые. Красные, кленовые. Собирает и аккуратно укладывает их в книгу, что бережно подмышкой держит. За ним гордо отец вышагивает и говорит по телефону. Что-то о бизнес-плане и постоянной текучке кадров, которая ему надоела. Отец не замечает эту красоту. Зато её видит сын. И наверняка все эти листы, которые подсохнут между страницами книги — «истоки маркетинга и управления», — матери принесет, сложив их, как букет. Тянь, несмотря на свой возраст, так же бы сделал, будь мать жива. А сейчас кому ему этот веник из листьев тащить? Он не знает, но всё равно наклоняется, поднимая абсолютно красный лист, потом жёлтый с крапинками, ещё один красно-желтый, зелёный и так до тех пор, пока в его руке не оказывается целая охапка чуть мокрых листьв. Он не знает зачем. Просто делает. Просто хочется, как это маленький мальчик. Слишком уж заразительно он их собирает. Прыгает с ноги на ногу, словно в классики играет и выбирает самые красивые. Оборачивается на отца, чтобы убедиться, что тот не отстаёт и снова два прыжка вперёд. Ничего перед собой не видит. У него воображение разыгралось и он только на листья смотрит. Отец отвлекается за разговором уже на повышенных тонах. Говорит он жёстко, чеканит слова генеральским тоном. Он бы рукой по столу ударил, если бы тут где-то поблизости стол оказался. Столов поблизости нет, зато есть мальчишка, которому синий капюшон закрывает пол лица. Есть машины, что едут быстро на зелёный. А им — Тяню, мальчишке и мужику — красный горит. Мальчик увлекается настолько, что выбегает на проезжую часть — там ведь лист совсем необычный. Не изъеденный гусеницами, не порванный ветром. Он идеальный. И шины у приближающейся машины — идеальные, летние, на жухлых листьях явно тормозной путь будет большим. Идеальный момент для сбитого насмерть ребенка. Тянь машинально его хватает за капюшон, вытаскивая из-под колес. Те ботинки его едва не задевают, а мальчишка хрипит, потому что одежда натянулась и чуть придушила его. Водитель нервно сигналит и орёт в приоткрытое окно что-то нечленораздельное, но явно злое. Мальчишка в панике отдышаться пытается. А отец всё по по телефону с кем-то рычит. — Ты же меня сама позвала, а меня могла сбить машина! — мальчишка вырывается, гневно кому-то по ту сторону дороги кулаком машет и отпинывается от Тяня. Тянь напрягается. Там мальца звать некому было. Пусто там, бля. А пацан либо сумасшедший, либо тут дело не чисто. Тянь вздыхает, присаживается на корточки перед мелким, который всё орёт на кого-то, кого Тянь в упор не видит. — Ты зачем под колеса полез, мелкий? — Тяню даже хмурую рожу строить не приходится. Она как-то сама по себе получается. Из-за погоды. Из-за того, что внутри пусто почти и её заполнить срочно нужно веснушками рыжими и оскалами белых зубов с острыми кромками. Тянь старается не отвлекаться на себя. Не отвлекаться на него-него-него. Сосредотачивает расфокусированный взгляд на мальчишке и глядит на него устало, строго, из схватки не выпуская. Тот ещё раз оборачивается и вздыхает тяжко. На Тяня глядит, сощурившись: — Мне с незнакомыми не разрешают говорить. Он высвободиться пытается. И очень, кстати, хорошо, пытается. Почти заряжает Тяню грязным ботинком по морде. Тянь едва успевает увернуться. У пацана нос вздёрнутый и волосы каштановые растрёпанные. Он на хулигана больше похож, а не на неженку, который бы гербарий собирал. Он пыхтит зло и отца глазами ищет. Отец, привалившись к стене какой-то кафешки всё говорит и говорит. Ноль внимания на сына. А в Тяне злость закипает, бурлит почти: ну вот как так можно? Да даже на обычной детской площадке опасностей полно а этот… Этот как будто в другом мире, где одни отчёты, сводки, текучка кадров и налоговая, которая вот прям сейчас нагрянуть решила. Да подойди к нему его покойная прабабка — усом бы не повел. Усы у него, кстати, колоритные. Завернуты вверх. Прикольно смотрится. Тянь на пацана поворачивается, не расцепляя пальцев с тонкой шуршащей ткани и спрашивает совсем серьезно: — А кому ты только что кулаком грозил? Он ещё раз осматривается и никого, кроме них троих не видит. Нутро сжимается слабо — точно предчувствием охвачено. А предчувствия Тяня до добра никогда не доводят. Вот знал же он, пару лет назад, что в комнату Чэна без стука заходить не надо. Знал и зашёл. Моргнул два раза заторможенно и вышел. Дверь закрыл так плотно, словно за ней огромный питон очутился. Эту дверь потом заколотить хотелось и несколько защитных заклинаний поставить. И охрану. И ещё чё нибудь, что спасло бы чужие глаза от этого. Ну а хули. Чэн. Би. Кровать. Одежда разбросана. Кто на ком был Тянь от откровенного ахуя не запомнил. Запомнил только истерический смешок Би и рычание Чэна: а ну пшёл отсюда. Вот Тянь и пошел. Его два дня дома не было. Говорят, можно вечно смотреть на огонь, воду и ещё какую-то чушь. А Тяню тогда казалось, что можно в памяти навечно оставить комнату, разбросанные вещи и этих двоих, которые… Бля, у Тяня тогда весь мир перевернулся с ног на голову. Из ахуя он не вышел до сих пор, хотя старался изо всех сил. А эти потом, как ни в чём не бывало ошивались в управлении с серьезными рожами и дела решали тоже серьёзные. Они ж лучшие. Пиздец же ну. Пацан руки на груди гордо скрещивает и показывает в сторону, где никого нахуй нет: — Моей подруге. Она дура. Она хотела, чтобы я под машину попал! — он язык воздуху, ей-богу, показывает, а потом вытягивает средний палец. — Я никого тут не вижу. — Тянь всматривается в одно большое ничего и думает: у детей, конечно, хорошее воображение. Но не настолько, чтобы под седаны кидаться. Он всё ещё на корточках перед ним сидит, капюшон отпускает, но пацан убежать не пытается. Пинает со злости листву, что под ногами, капюшон на голову ещё сильнее опускает и тянет за завязки так, что теперь его глаза еле видно, а пухлые щеки надуваются. Он отвечает хмуро: — Ты её и не увидишь. Её только я могу видеть. Она моя воображаемая подруга. По хмурости мелкий — второй Чжэнси. Брови такие же густые и всё время у переносицы сведены. Он, вроде, серьезный малый, но о воображаемых друзьях говорит уверенно. Точно и правда там кто-то стоит и потешается над ним. И предчувствие это сраное не отпускает. Тяню кажется, его спину сейчас взглядом просверлят к чертовой матери. Пустота вот так — смотреть не может. Тянь знает. Тянь о пустоте вообще очень много знает. Она с ним всегда была, сколько он себя помнит. Шёл себе, изнывал от режущей боли внутри, старательно страдал о Рыжем, а тут на тебе — воображаемый друг, который убить ребенка пытается. Ахуеть. Херня. Тяня мутит до сих пор — хорошо хоть блевать уже нечем. Стряхнуть бы ещё с себя руки Мингли, которые по бёдрам мазали. От этого ещё больше воротит. От этого голову вскинуть хочется и заорать дурниной: прекрати! А он прекратил. Уже часа два, как прекратил. А оно всё равно есть. Оно руками на бедрах — хваткой не крепкой, но ощутимой. Оно изнутри прорывается спазмами, что нутро пожирают. Оно едким и кислым на языке, где словно до сих пор его серьга перекатывается влажно. Оно напоминает: какой же ты мудень, а? Влюбился в одного, а трахаешься с другим. Ты его за собой вниз потащишь, ты испортишь, ты его скверной утопишь. Да на тебя смотреть противно. Да, противно. Тянь понимает, что сейчас, именно сейчас - не достоин Шаня. Что он его только в грязь своего прошло впутать может. И правильным будет при встрече сказать ему, что им не по пути, потому что Тяню туда - вниз в ад, а Шаню, каким бы он злющим не был - в рай. Так ведь правильно будет. И больно. Очень. Тянь только сейчас осознаёт, что разглядывает своё отражение в луже. Оно безобразное, плывёт рябью. Оно убитое в хлам. Оно совсем не красивое. Тянь словно на кого-то другого смотрит. На того, кого жизнь по ребрам очень долго пинала. На того, кого вспарывали тысячи раз и тысячи раз сшивали. Только вот сшивали неправильно. Грубые швы, на скорую руку. Стягивают кожу, топырятся грубыми нитками наружу, явно не медицинскими. Вот так он на самом деле выглядит. Вот таким его видеть должны — больным, простуженным и пустым-пустым-пустым. Тянь глотку прочищает, бросает лист в лужу, только бы отражение в ней не видеть. И он перекрывает всё. В ней теперь только город отражается, черная толстовка, синий капюшон и медленно плывущий лист, который вокруг своей оси поворачивается. Тянь вздыхает, чувствуя смесь бензинового выхлопа и кофе — такое себе сочетание. Смотрит на мальчишку, который насупился весь, но к отцу не спешит. Знает, что тот его не услышит, даже если сын дурниной орать будет: батя, тут пиздец! Меня чуть машина не сбила, а сейчас со мной говорит какой-то мутный обдолбыш! В ответ будет только: дела, прости сынок, дела. — И как же её зовут? — спрашивает Тянь, подхватывая лист за основание и вертит им, разрушая всё, что отражалось. Там теперь месиво из цветов разных. Там теперь не рябь, а мелкий водоворот. Мальчишка тоже на это дело смотрит с любопытством, ногой шаркает, втирая зелёный лист в асфальт, проминает его до дыр безобразных. И говорит будничным тоном: — Альва. Зачем она меня туда позвола — не понимаю. Дура, дура, дура! — он топает на месте со зла и ладони в кулачки сжимает. — Она всегда так делает. Меня недавно током ударило из-за неё! Он показательно пытается задрать рукав ветровки, но под ней рубашка, как у отца прям — выглаженная до хруста, белая. Детям такие ни к чему. Детям свобода нужна, а не это вот — что движения сковывает и мешает бегать, на деревья залезать и место ожога показать. Он ещё с полминуты борется с рукавом, который никак задираться не хочет и сопит хмуро. Но всё равно тычет пухлым пальцем себе в предплечье — вот мол, сюда. Тянь уже жалеет, что радар не взял. Ну, тот, который нечисть определяет. Она ведь и невидимая бывает. Было дело, когда их занесло на какую-то захудалую заправку, когда они с Чэном и Би с задания возвращались. Тяню приспичило в туалет, Чэну приспичило заправить свою детку, а Би просто приспичило прогуляться по пустоши — ноги размять. Размял. А потом размяли его. Совершенно бесцеремонно и очень грациозно, надо сказать. Би отбивался, как настоящий герой, пока с него стягивали футболку. Титанически цеплялся за её края и орал: моя собственность, не имеешь права! Тянь с Чэном как раз на его крик подоспели и встали. Оторопели точнее. Потому что раздевало Би что-то совершенно невидимое и видимо, очень развратное. Чэн первый в себя пришел и кулаком наугад махнул. Да так махнул, что Би еле как увернуться успел, а то нечто — вскрикнув что-то про великолепных, но бесцеремонных мужчин, ретировалось в кратчайшие сроки. Уже в машине сидя, вроде пришли к выводу, что это был всего лишь бесноватый дух. Крайне развратный дух. Дух, который мужчин любит. Красивых мужчин. Которые в одиночку прогуляться ночью решили. И не просто посмотреть, а ещё и раздеть, да потрогать. Би всю дорогу ворчал на растянутый ворот, а Чэн топил, как будто на похороны опаздывает. Педаль газа даже жалобно позвякивала. Чэн был в бешенстве. А Тяню казалось, что никакой это нахуй не дух. Но его быстро заткнули грозным взглядом через зеркало заднего вида. Чэн похож бы на разъяренного бычару, только пара из ушей не хватало. Из носа-то пар как раз был. Он курил одну за одной и кажется, забывал, что дым, вообще-то — через рот принято выпускать. Так и добрались до управления: задумчивый Тянь, бубнящий, что истина где-то рядом, расслабленный Би, который сказал, что завтра же ещё пару таких же футболок себе купит и злой, как чёрт Чэн, который клялся, что на ту заправку ещё вернётся. И не один вернётся, а с дробовиком и тротилом. — А другие дети её видят? — Тянь стараясь, посерьёзнее выглядеть спрашивает и на отца пацана косится, который уже заметил, что с его сыном здоровенный детина общается, на корточки присев. Дядя сначала беглым взглядом Тяня окидывает. Потом на себя в остекление кофейни смотрит — примеряет насколько высокий процент того, что он одним повелительным гарком Тяня прогнать сможет. Оценивает здраво — не гаркает. Приосанивается, сметает с плечиков пиджака несуществующие пылинки и бодрым шагом к ним идёт. Да не просто бодрым, а как ребята, которые скандинавской ходьбой занимаются. Спина прямая, задница назад и шаги быстрые. Комично это смотрится. Настолько комично, что Тянь почти забывает, что ему хуёво не по-детски так. Что шёл он хер знает куда. Куда глаза смотрели — туда и шёл. Под дождём, без зонта и капюшон специально на голову не натянул. А нахер он, этот капюшон вообще нужен, если вся спина и так промокла ещё до выхода из дома. Нахер от дождя прятаться, если он даже тех, кто под зонтами настигает. Все равно внутри колким холодом обдаёт с каждым шагом, напоминая, что Тянь поступил, как последний обмудок. Что словами, словами, сначала нужно, а потом уже Мингли звонить или кому он там ещё собирался. А под ребрами всё равно критически низкая температура и явно катастрофа неебических масштабов произошла. Вот недавно совсем. Если раньше было просто холодно, то теперь Тянь знает о кого согреться можно. А этот кто-то греться не даёт. Словно бы специально шипами колется и зубоскалит. Словно бы знает, что Тяню это жизненно необходимо, совсем ведь замёрзнет и умрет вот-вот, и наказывает Тяня так за что-то. И есть за что, если честно Тянь не лучший вариант Откровенно - худший, с худшим прошлым. И не факт, что исправиться сможет. Мужик уже близко совсем и сына за руку хватает, пялясь на Тяня недовольно. А пацан нос морщит, словно оно всегда так и происходит и когда они уже уходят, пацан через плечо кидает важно: — Какой ты глупый, а. Только я её вижу. И они уходят. Уходят в ту сторону, куда бездумно плёлся Тянь. Сам не зная зачем. Сам не зная куда. Там солнце вставало, которое должно было греть и асфальт плавить. Теперь солнца нет. Тепла тоже. А у Тяня пальцы дрожат, когда он пачку достается из кармана и встаёт, глядя пацану в след. Все равно никуда конкретно не шёл. Теперь он идёт за ними, выдерживая приличное расстояние, чтобы батю кондратий не хватил и не пришлось ему объяснять, что Тянь просто придурок и ему пора на хуй идти, а усатому скорую вызывать. Рыжий уголек загорается при долгой, напряжённой затяжке. При такой, чтобы глотку продрало и лёгкие коптить начало болью. И так же всё болит. Ещё немного боли совсем ничего не изменит. Вот бы кто выдавал пособие всем подряд: осторожно, влюбленность! Закусывайте нервы — будет хуёво. А там бы описывалось, что непременно наизнанку выворачивать будет, что сердцу совсем пиздец, потому что оно либо не бъется совсем, либо сплошной комок спазма, либо так о рёбра ебашит, что те трещинами покрываются. А может, это иней, их покрывающий — трещит. Черт его знает. Тянь ещё не разобрался. Тянь устал зверски. Тянь идёт за мальчишкой, у которого стрёмный воображаемый друг, который его то убить, то покалечить пытается. Тянь скуривает сигарету в несколько глубоких затяжек и не глядя вышвыривает бычок куда-то в лужу. Луж тут много. Везде они. И дождь везде. Он усиливается. Он глаза заливает. Он под одежду. И Тянь уже не понимает дрожит от внутреннего или внешнего холода. Он только хмурится, разглядывая размытый взглядом знакомый двор. Панелька. Каких в городе тысячи, но именно такая — одна. Сбоку которой рукой какого-то неумелого художника нецензурщина написана. А потом перечеркнута баллончиком с черной краской и уже красным аккуратно выведено имя расплывающееся в сердечке, которое стекает по стене вниз. Панелька обычная. Таких же, сука, тысячи. Но такая…одна. Тянь дымом давится, когда видит, как мужчина с сыном бодро в подъезд заходят и он шаг ускоряет. Ускоряет ненамеренно. Тут же ливень страшный. Тут же спрятаться больше негде. А подъезд первый. Подъезд именно тот, в который сердце так рвалось часа три назад. Дорвалась ведь, глупая мышца. Получила своё. И Тянь еле как успевает жестяную ручку перехватить, прежде чем дверь закроется. Мужчина оборачивается резко, сына за собой прячет и хмурится: — Что вам от нас надо? — голос слегка испуганно звучит, но он зонт закрывает изящно стряхивает с него капли и точно именно этим вот от стража собрался защищаться. — Ничего… — Тянь руки приподнимает медленно, чтобы не напугать. — Я к другу. У Тяня внутри ёбыные мертвые петли и отчего-то сладостное предвкушение. Предвкушение веснушек, злого, заспанного взгляда и хриплого ото сна голоса. У Тяня всё ещё трясутся руки и он их тут же в карманы прячет, пытаясь дрожь унять. Тянь замирает, пытаясь не дышать так громко. Вообще не дышать. Потому что даже если этот мужчина не скажет, в какой квартире Рыжий живёт, Тянь, кажется, способен по запаху его найти. По солнечным бликам, которые видит он один, господи. Тянь Точно Сошёл с ума. — К какому? — мужчина подозрительно щурится, напрягаясь всем телом. — Вы за нами всю дорогу шли. А Тянь только сейчас понимает. Да не за ними он нахуй шёл. Он шёл по внутреннему навигатору, который к Шаню-Шаню-Шаню его вёл. Это просто всё так оказывается — когда себя отпускаешь, позволяешь идти не туда куда надо, а туда, куда тянет. Вот и пришёл. Притянуло. Бессознательно. Ненарочно. Его сносило на каждом повороте в правильную сторону. Он петлял не по маршруту машины. По своему собственному, который сердце указывало. И вот он тут, промокший до нитки, стоит и пытается не напугать мужика, а заодно и его странного сына. Тяня уже почти тащит искать ту самую квартиру, но он заставляет себя устоять на месте, опираясь рукой об обшарпанную стену, выкрашенную в нежно-зеленый. Заставляет себя загнать под ногти эту краску, только бы вперёд не дёрнуло и он как ищейка не принялся искать его-его-его. Он заставляет себя посмотреть на мужчину и сказать хрипло: — Его Шань зовут. Мо Гуаньшань. Рыжий такой. — Тянь руку поднимает, показывая, какого он роста. Он бы совсем по другому его описал. Не просто он, сука, рыжий. Он красивый пиздец. От его голоса внутри Армагеддон разворачивается. А от его взгляда, знаете, что бывает, дядь? От его взгляда разрушиться можно и из пепла восстать. У него веснушек двенадцать на левой щеке, восемь на носу, даже на самом кончике и тринадцать на правой. У него загонов хуева куча. А ещё он псих настоящий. Я не шучу. Я не сумасшедший. Я просто влюбился в него. А ещё, я проебался, дядь, очень. Я не знаю что мне делать. Я просто на улицу вышел. Просто пройтись, а оказался тут. А ещё у вашего сына странный воображаемый друг, вы бы проверили что там. Он его убить пытался сегодня. А я вот, дядь, убиваюсь о рыжину, которой здесь пахнет. Я его чувствую, понимаете? Сердцем чувствую. Вот тут. Меня тянет к нему с первого дня. И если раньше это плохой шуткой казалось, то сейчас — это хуева реальность, окей? И я всё ещё не знаю что делать. Вон — букетик из листьев ему собрал. Неосознанно. И в выходной к нему притащился. Мне холодно так, дядь. Меня никто кроме него согреть не сможет, я уже это понял. У меня так ещё не было. И мне страшно, ахуеть как. Я так в жизни ничего не боялся. Даже Аспида который нас с Чэном чуть не убил. А ещё мне себя при нем — теперь в руках держать придется, потому что он колючий и злой. Он к себе не подпускает и всё больше меня в-себя-в-себя-в-себя. У него границы выше стены китайской, у него там проволока колючая под напряжением. И мне это ещё разбирать придется по кусочку, по кирпичику, по бетонным плитам, пока я до него доберусь. Пока он сам не позволит мне совсем рядом быть. На расстоянии выдоха. На расстоянии, когда ни одного дюйма не будет. Ты бы мне удачи пожелал, дядь, а не боялся. Не нужен мне ты и твой бумажник. Мне бы только Шаня-Шаня-Шаня. — Ах, Шань. — мужчина вымученно выдыхает, и даже улыбается неловко. — Простите. Тянь дёргается каждый раз, как его имя слышит. Дёргается в его-его-его сторону. Потому Шань это уже не просто, сука, имя. Это что-то, что только в сердце потухшими углями загорается, перерастает в настоящий огонь неконтролируемый и сжигает иней, на внутренностях налипший. Шань — не просто имя. Шань — внутренний навигатор, который Тяня сюда привел самостоятельно. Шань — как глоток воздуха, когда Тянь уже почти задохнулся. И Тянь воздух вдыхает жадно. Потому что не хватало ему этого. Всего-то ночь без него прошла. Всего-то путешествие по подсознанию без него, а Тянь уже задыхается. Это уже не к врачам надо. Не к психологам. Не к психотерапевтам. В дурку, сука, надо. Потому что первое, что он хочет сделать, перейдя порог квартиры, — если Рыжий, конечно, пустит, — он понесётся проверять где спит Шэ Ли. Он Шаня с ног до головы осмотрит — есть ли на нём те чешуйки. И если хоть одну, одну сука одну найдет — то озвереет. И его уже цепями сковывать нужно будет. Держать его семерым, а то и больше, нужно будет, чтобы Тянь Змея с порога не придушил. А душить он будет тягуче-медленно, чтобы в подробностях узнать что они делали. Чем занимались. Кто Шань для Шэ Ли. И как долго они… Господи, это так неправильно. Так уёбищно, что Тяня самого от себя тошнит. Он чуть склоняется, в надежде, что его ещё раз наизнанку не вывернет — перед пацаном-то стыдно. Ведь нутро скручивает и тело опять один сплошной комок боли. Боли, которую Тянь до этого не испытывал. Он знает что такое стрела в плече, знает что такое, когда душат, знает что такое, когда оставляют на спине рваные раны от когтей, знает что такое, когда в живот вонзается нож. Но это… Это ведь не остановить. От этого не отбиться. И на помощь никого не позвать. Не зашить и не вколоть обезболивающее. Это внутри и тут только грудную клетку наживую самостоятельно вскрывать. Тянь выдыхает и говорить старается мягко, без ебучей боли в голосе, которая связки спазмом схватывает: — Не подскажите в какой он квартире? Я в первый раз к нему заглядываю и только подъезд знаю. Мужчина всё ещё с подозрением на него смотрит. Смотрит как на того, кто надрался до потери сознания. Как на того, кто валялся в грязи, пытаясь собрать ускользающий, кружащийся мир воедино. Как на загнанного зверя смотрит. И он прав. Прав, блядь. Тянь сегодня эту грязь с себя смыть пытался. Усатый качает головой и рукой указывает на квартиру. Говорит снисходительно: — Первая. — Спасибо. Мужчина с мальчиком заходят в соседнюю, судя по всему — в четвертую. И Тяня слегка отпускает. Он теперь знает где именно живёт его-его-его Шань. Он поднимается по ступеням шатко, придерживаясь за стену, кроша под ладонью откалывающуюся краску. А ступени тут странные — со скосом вниз. Словно их неправильно уложили. Или стоптали специально. И на стенах послания. Какой-то девушке, которая сначала очень плохо себя вела, а потом — очень хорошо. Тянь морщится на них. И застывает перед квартирой, где на двери ровно висит золотая единица. Квартира за которой Шань, быть может ещё спит, а может уже встал, отчаянно зевая. Где Шэ Ли, да и хер бы с ним. Где тепло-тепло-тепло. Куда Тяня не звали ни разу. Не звали и сейчас. А он стоит напротив и не может руку поднять, чтобы постучать. Незваным гостям обычно не рады. Тем более утром. Тем более тем, которые думают, что изменили. Вот прям со всей дури. С Мингли. С другими, которые были до. Которых Тянь из себя вытошнить, выскоблить не смог, как бы не тер кожу мочалкой до красноты и раздражения. И что ему сказать? Пихнуть в руки букет из сраных листьев и пробраться в дом — такая себе идея. Тянь выдыхает. Выдыхает. Выдыхает. Лёгкое движение руки и стук. Тук-тук-тук. Ни в какое сравнение с набатом сердца, которое уже пора хоть чем-нибудь остановить. Тянь сейчас плохо соображает. Он не спал черт знает сколько. Его совсем недавно ломало на землистом полу у ведьмы, а потом у себя на кафеле в ванной. Ломало в душевой до задушенных хрипов. Ломает и сейчас, когда с той стороны слышится недовольное бормотание и слишком резкий поворот ключа. Дверь распахивается быстро. Так быстро, что Тянь не успевает сориентироваться и прикрывает глаза от света, в котором тонет прихожая. Капли с волос на глаза стекают и перед Тянем неясная фигура с рыжими-рыжими-рыжими волосами. Все слова комом застревают в глотке и Тянь в тупую смотрит на Рыжего в домашней растянутой майке, спортивках и с растрёпанными волосами. Они у него на макушке топорщатся забавно. Не то пригладить осторожно хочется, не то оставить как есть и тихонько сфотографировать его такого. Домашнего, уютного, совсем не дикого. Из дома веет теплом. Настоящим. Которое бывает только в тех домах, где солнце селится. Которое можно с ходу уловить и вдыхать этот запах, вдыхать. Потому что пахнет омлетом, сочным зелёным перцем и кофе. Пахнет настоящим домом, а не холодной студией, где каждый раз запах разный. В студии Тяня ведь духи чужие смешались. Там не пахнет им. Там пахнет ими — чужими, теми, кто на одну ночь. Здесь по-другому совсем. Здесь спокойствием веет. И Рыжими-Рыжими-Рыжими. Тянь бестолково на Шаня смотрит и не может и звука выдавить, потому что в глотке булыжники застряли. Потому что не знает что сказать первым: привет. Доброе утро. Вот те веник из грязных листьев, красивый, правда? Ты мне нравишься. Очень. Поэтому он молчит, а Рыжий хмурится и пропускает Тяня, и пристально следит за тем, как с того градом скатываются капли почти ручьями. С волос, с одежды, с пальцев, что дрожью охвачены и пытаются справиться со шнурками. Тянь плюет на это дело. И стаскивает ботинки, наступая носками на пятки. Так не прилично, грубо, но до безобразия удобно. — Ща одежду дам. — Рыжий разворачивается, шлёпает босыми ступнями об пол и уходит куда-то вглубь квартиры, почесывая затылок. Он тут, кажется, другой совсем. Он запустил и спрашивать не стал в чём дело. И какого вообще члена Тянь в такую рань припёрся. И ещё одно: как ты мою квартиру нашел, придурок? Тянь бы, конечно, мог пояснить про внутренний радар и прочую чушь, но это звучало бы пиздец как странно и неправдоподобно. А это правда. В чистом её, неразбавленном. Сердцем нашел и всё тут. Тянь так и остаётся в прихожей. Дальше ведь не звали. Озирается, залипая на всё, что глаза выхватить успевают. Комод у двери, — на котором Тянь оставляет листья — с обувью, которая вся чёрная. Сверху на крючках обычных — несколько курток тоже чёрные и несколько серых. Без обоев — все в серой краске. Тёпло-серой. Такое вообще бывает? Хотя, с Рыжим всё возможно. Даже то, что кажется нереальным — тут же доказывает свое существование. В первой комнате диван обычный, бежевый, на котором храпит Шэ Ли свесив одну руку на ворсистый ковер. Храпит так, что кажется — стены сейчас трещинами пойдут. Ещё и воркует что-то во сне. Мурлычет кому-то сладко неразборчивое что-то и зарывается с головой под одеяло. А у Тяня внутри всё отпускает. Отпускает так, что он чуть на пол не скатывается. Отпускает так, что он за руку Шаня непроизвольно хватается, когда тот приносит ему сухую одежду. — Ты чё, пил, придурок? — Шань ворчит как-то по-доброму. И от этого только хуже, ей-богу. Конечно пил. Целый стакан виски, как большой мальчик, ага. А потом выблевал его. И желчь выблевал. И тех, кого в себе годы растворял — выблевал. И даже отмыться попытался. Желудок уже не скручивает, тросы отпустили и не кажется, что они вот-вот разорвут внутренности к чертям. Тянь взгляд затравленный на Рыжего поднимает и отрицательно головой мотает: — Один стакан. Но его во мне уже часа два, как нет. — хотелось бы соврать. Сказать: нет, не пил я, чего ты. Но врать Шаню — это ещё одну границу выстраивать между ними. А с Тяня этих границ уже достаточно. Уже по горло. Уже хватит их, ладно? Тянь меняется. Ради Шаня прямо сейчас, сука, берёт и меняется. Шань кивает хмуро и почему-то ждёт, пока Тянь прямо тут — в коридоре переоденется. Отворачивается он только когда Тянь стаскивает с себя всё, кроме боксеров. Отворачивается и видно, что шея у него раскраснелась. И на ней, господи, блядь, боже — мурашки выступают, которые Рыжий психованно растирает. Он отходит подальше и говорит негромко, чтобы Шэ Ли не разбудить: — Закинь мокрое в стиралку. Кухню сам найдешь. И Тянь её находит, после того, как действительно закидывает в обычную стиральную машинку второго поколения — своё мокрое шмотье. Закидывает, засыпает в отсек порошок, шарит взглядом по полкам: дезодорант, гель для душа — такой же, как у Тяня, шампунь какой-то совершенно незнакомый и — бинго — кондиционер для белья: свежесть леса. Сойдёт. Пара нажатий кнопок и машинка начинает тихонько тарахтеть. А Тяню тепло. Действительно тепло. Особенно ему нравится потасканная майка Шаня, которую тот ему вручил. Такую же, как у Шаня, только оранжевую. Тянь неосознанно подтягивает её к носу, вдыхает до боли в лёгких и выдыхает удовлетворенно. Оказывается, только лишь этого достаточно, чтобы согреться. Оказывается, ему давно уже сюда надо было. Оказывается, дом Шаня уютный, хоть на кухне и приходится столкнуться с ним лицом к лицу. Столкнуться и застыть. Дышать-дышать-дышать им. У Рыжего взгляд пристальный, колкий, таким всё раздробить можно. Вот и сердце Тяня сейчас дробится. Нет — не больно. Приятно дробится — плавится карамелью сладкой. И так, сука, спокойно внутри. Шань в глаза смотрит. Выискивает там что-то для себя. И взгляд его с каждой секундой всё мягче становится. И из-за этого все рецепторы к-нему-к-нему-к-нему тянутся, натягиваются, рвутся наружу. У Тяня взгляд больной, точно он из-под присмотра медиков сбежал. К Шаню. К кому же ещё. Он уже и так понял, что все дороги в эту панельку ведут. В первый подъезд. На первый этаж. В первую квартиру. Туда, где солнцем пахнет. Туда, где в глазах Шаня нет упрёка, там только усталости тонны и — Тянь, кажется, ошибается, — но облегчения бесконечность целая. И его обнять так сейчас хочется. Просто так. Просто порывисто, крепко и быстро. Чтобы среагировать не успел. Чтобы ни шагу назад. Чтобы сильнее его вдохнуть в себя. Тянь руки кое-как контролирует. Стоит смирно, словно его сейчас отчитывать будут. Не отчитывают. На голову совершенно неожиданно белое маховое падает и Шань натирает его голову, осушая капли. Тянь выдыхает тихо и подставляется с удовольствием под его пальцы теплые, которые под полотенцем так отчётливо ощущаются. Продавливают, взъерошивают волосы, касаются линии роста волос и… И Тяню присесть срочно нужно. У Тяня передоз сейчас случится. У Тяня ноги скашивает и сердце снова в тахикардию. У Тяня улыбка на лице такая, что одёрни сейчас Шань полотенце — он бы явно испугался и залепил бы оплеуху, чтобы Тянь в норму пришел. Но Тянь В норме В неебической норме. Ему нереально. Ахуенно ему. Ему вот это всё требовалось. Мелкая кухня, дребезжащая машинка, лающая псина во дворе на фоне, полотенце на волосах и Шань-Шань-Шань, который заботливо его волосы вытирает. Который пальцы с полотенца сметает незаметно и перехватывает ими плечо. И Тянь замирает. Так проще. Так легче, чтобы не сорваться, не притянуть его к себе, на себя, в себя, господи. Шань так и трогает плечо. Правое. Проводит осторожно подушечками пальцев по рваной ране, которую Хельга залечила и никаких зашиваний не понадобилось. А потом у Тяня кислород закачивается вовсе, потому что полотенце вниз с шелестом валится, а Шань, увлеченный до того, что ничерта вокруг не замечает, к руке его тянется — тоже правой. Сгребает её в ладонь. Дышать господи ж ты боже Осматривает её с любопытством. Прожимает каждый выступ, пальцы оглядывает, выдыхает сорвано, когда шрама касается. Брови свои рыжие хмурит, вглядывается в него, ближе к глазам подносит. Его дыхание на ладони оседает. Дыхание рваное. Дыхание прерывистое. Дыхание это с его губ слизать хочется очень. Но Тянь стоит. Тянь терпит. У него выдержки мало так. Ему к Шаню хочется так, господи. Но пока Шань не позволит Тянь не станет Он меняется, мать его Шань ведёт указательным по линии шрама снизу-вверх. А потом уже по другой линии, которую этот шрам пересекает. В которую он вплетается ровно. — Шань, что ты… — Тянь шепотом говорит. Шепотом, чтобы не разбить этот момент в хрустальное крошево. Потому что он тонкий такой — момент этот. Он теплый такой. Он интимнее, чем блядская дрочка в душевой. — Судьба. — Шань снова проводит по шраму вверх, стопорится, глаза поднимает на Тяня и уже слепо, но так точно выводит вторую линию, с судьбой соединённую. — Любовь. У Тяня звон в ушах и мир на двое. У Тяня сбой всех ориентиров. У Тяня вообще нахуй системный сбой всего, что может сбиться. У Тяня в голове месиво. Судьба. Любовь. Шань. Никакой, нахуй связи. А потом, как обухом по голове даёт. Даёт до звона в ушах. До пиздеца под ребрами и… Судьба Любовь Пересечение Шань Где-то совсем далеко, кажется, в другой вселенной заливается лаем собака. Ну, та, что во дворе. За стеной ругаются соседи. Ливень хлещет по подоконнику. В другой вселенной храп разрушает стены и дети за окнами кричат, радуются дождю. А тут и них судьба переплетенная с любовью и покой абсолютный. Тут у них Шань, который не отшатывается, когда Тянь медленно к нему наклоняется. Так медленно, чтобы тот успел увернуться, уйти, убежать на другой конец кухни. Сделать вид, что готовит чай, сладкий, горячий. Где-то там, на другом конце вселенной Шэ Ли мурлычет, что любит есть тюльпаны. А Тянь совсем близко к Шаню. Три дюйма Три Целых три дюйма — Можно? — Тянь останавливается, выдыхая ему в лицо мятой и всё в глаза смотрит. Лихорадочно ищет в них ответ. Просит-просит-просит. Спрашивает. И ждёт бесконечно долго. Как чудовищно верный пёс, пока хозяин даст команду. Ждёт целую вечность. И руку его на своей чувствует. Чувствует, как Рыжий её сжимает, опуская вниз бессознательно. Туда, в сторону сырого полотенца, что на полу валяется. Шань губы пересохшие облизывает, сглатывает насухую и головой качает. Качает утвердительно. Совсем немного, можно было бы и не заметить, но Тянь заметил. Тянь всё, что связано с Шанем замечает ещё до того, как что-то случится. Да Можно Господи Тянь мягко его губы накрывает. Не пытается языком внутрь проникнуть, не пытается быть настойчивой скотиной. Не пытается быть тем, кем был раньше. Он только дышит сорванно. Потом не дышит совсем, потому что Шань губы приоткрывает. И Тяня уносит. Дальше тех земель, где ему посчастливилось быть. Дальше воспоминаний ведьмы, дальше этой ёбаной галактики. Уносит туда, где много света, где тепло и один только Шань-Шань-Шань. Язык мягко, словно на проверку скользит между его губ. Я не буду грубо, ладно? Я немного совсем. Мне тебя снова распробовать хочется. Просто попробовать. Мне тебя бы тебя-тебя-тебя. Дыхание Шаня на губах оседает влажным, сладким, словно он только что съел лимонный леденец. И язык у него плавный, мягкий, такой сладкий, что остановиться невозможно. Но Тянь себя сдерживает. Сдерживает-сдерживает-сдерживает. Я не буду как раньше. Я не буду заставлять. Я буду так, как ты захочешь, ладно? Ты только доверься мне больше. Ты только волком на меня не смотри и… Ох. Шань и сам знает, что делать. Шань сам поцелуй углубляет, сминает губы. Продавливает словно бы специально шрам, который гореть начинает. Цепляется второй рукой за плечо, сжимая свою же свободную майку. Оранжевую. Тянь осторожно опускает руки на его шею. Ты скинь их, если тебе не нравится — я пойму. Ты только… Господи, бля. Ты не останавливайся, ладно? Ты продолжай, Шань, боже. Уже опасно совсем. Уже пиздец по всем фронтам, потому что Шань жадный. Шань целует так, что в глазах темнеет, несмотря на закрытые веки. И вот так — с закрытыми глазами целоваться гораздо приятнее. Шань руки не скидывает. Вытягивает шею, а под пальцами чувствуется, как у Шаня мурашки колючие выступают. Под пальцами — его пульс под все двести под кожей колотится. Он кусает, он вылизывает укус, он руки Тяня своими накрывает. И Тянь не против совсем. Можно следы. Можно укусы. Можно засосы. Тебе всё можно. Ты делай, как хочешь. Как чувствуешь. Тебе можно. Можно. Ещё раз, ну. А Тяня накрывает тем, что его же сорвёт сейчас. Все гайки, все крепления нахуй — с мясом. Потому что Шань вкусный. Потому что целуется он лучше всех. Потому что он, поверить трудно, цепляет пластырь, что на шее, пальцем Тяня позволяя-позволяя-позволяя его содрать. Трётся языком о язык и Тянь плавится. Тянь в ничто. Он растворяется. Впервые Тянь Растворяется в ком-то В пламене рыжем. В веснушках. В руках его огрубевших, которые позволяют, господи, сорвать этот блядский пластырь. Тянь сжимает аккуратно кончик. Тянет мягко, чтобы больно не было. Тянет медленно, чтобы на коже тонкой красноты не оставить. И задыхается-задыхается-задыхается им. У него во рту горячо. И влажно, и… Сделай так ещё раз, прошу, вот тут. Ебаный свет. Это… Шань. Зубы у Шаня ровные, острые, о них раниться так ахуенно. На них себя оставлять так круто. Шань отрывается от губ и ведёт цепочку поцелуев к шее, закусывает до тихого рыка. До того, что Тянь готов умолять, только бы он это повторил. Внутри всё обрывается и снова та сладость нутро вылизывает. А Рыжий вылизывает его шею. Смещается немного — ровно к тому месту, где у него пластырь был и захватывает кожу. Втягивает её в себя. И это аут. Это конец ёбаного мира, потому Тяня вырубает напрочь. А включается он только когда чувствует лёгкий толчок в грудь ладонью. Включается, когда видит, что у Шаня губы красные, припухшие и взгляд въебанный. Включается, когда понимает, что в руках держит тот пластырь, который ночами спать не давал. Который Шань сам позволил с себя сорвать. Шань отходит на пару шагов, чтобы лучше видно было. И то, что внутри натянуто было — отпускает совсем. Отпускает и выдохом облегчения вырывается. Там царапина. Обычная. Такие оставляют молодые Сирины. Характерная — изогнутая и чуть углубленная у конца. Тянь на ватных ногах за стол садится, а Рыжий на него выжидающе смотрит. Смотрит и стоит на месте. Ждёт чего-то. А у Тяня мыслей ноль. У Тяня в мыслях один лишь Шань-Шань-Шань. И ему тепло так. Тепло-тепло-тепло. Уютно ему. Он словно во сне. В лучшем из снов. В лучшем из мест во вселенной — на кухне у Шаня. Она небольшая, с техникой новой, чистая, почти стерильная. В ней уже навсегда остаться хочется. Потому что в таких местах только хорошее происходит. В таких местах смех и счастье. В такие места всегда вернуться поскорее хочется. У Тяня огонь по венам. И Тяню кажется, что он не проебался. Не Проебался Блядь Он выдыхает, прикрывает на секунду глаза и говорит: — Извини. И этого, кажется, хватает, для того, чтобы Рыжий, разморенный, горячий, с малиновыми щеками — двинулся в сторону, загремел чашками и принялся заливать их кипятком. — Теперь только с твоего разрешения, хорошо? — Тяня тащит и он остановиться уже не может. Наблюдает за Рыжим, который за стол усаживается, куда ставит тарелку с домашними сэндвичами и чаем, с невероятным ароматом. Тянь под его молчание зачем-то рассказывает о мальчишке, которого он встретил. О воображаемом друге и о том, что он, Тянь — мудак, урод и тупица. Что он не знает как. И что с Шанем все по-другому как-то. А Рыжий слушает, смотрит, поднося чашку к губам, сдувает незаметно пар. Рыжий просто есть. И этого достаточно. И черт с ним, что он распалил Тяня до того, что низ живота свинцом наливается, болью. Тяню плевать. Тянь принимает его правила. Тянь руки вверх поднимает и пусть Рыжий делает с ним что хочет. Убить, обнять, уебать, поцеловать — Тянь на всё согласен. Рыжий жуёт задумчиво сэндвич — без сыра, конечно, Тянь уже это выучил. Щурится и спрашивает совершенно неожиданное: — Как, говоришь, пацан друга своего назвал? Тянь проталкивает слишком большой кусок, потому что голодный, как волк, оказывается был. Давится им. Запивает ароматным чаем. Там, кажется, лесные ягоды и ещё какая-то ароматная херня, которую распробовать трудно. После Рыжего всё кажется безвкусным и пресным. — Альвой. Рыжий пальцами по столешнице стучит, губу закусывает и взгляда с Тяня не спускает, который на стуле всё усесться нормально не может. Стояк ведь. И Тянь всё отойти не может. У него в голове мешанина. Он не понимает совершенно зачем Шаню имя воображаемого друга своего мелкого соседа. Зачем Шань позволил. И господи, спасибо, что позволил. Потому что поцелуй этот Тянь на всю жизнь запомнит. Потому что это не просто поцелуй. Это на единение настоящее похоже было. Это отключка от мира. Это не то, где ты и я. Это мы. Мы. Это редкое, неделимое. Это связь. Рыжий мысли Тяня, которые тягучей волной от одной к другой перетекают — прерывает. Он плечом дёргает неуверенно, щурится и говорит задумчиво: — Сегодня ночью мы на эту Альву охотиться будем.