Говорят, тут обитает нечисть

Шань старательно натирает тарелки. Не то, чтобы они были слишком грязными. Наоборот — с них только крошки можно было смахнуть и один раз пройтись губкой. Но Шань трёт их и трёт, словно завтра к нему в квартиру завалится английская королева и придётся её чем-нибудь угощать — гостеприимство, хули. Трёт не потому что к ним застоявшаяся еда пристала, а потому что сзади Тянь. Тянь сидит. Тянь смотрит. А Шань немного не в себе. Много. Шань. Вообще. Не. В. Себе. Он, когда голову Тяню старательно вытирал — только, бля, потому что на пол капало дождем с этого придурка — внимание на его плечо обратил. Ну а как там не обратишь. Стрела ведь в правом плече была. И шрам там знатный. Кривоватый, как галочка. А шрамы Шань любит. Не то, чтобы любит, бля. Просто потрогать его захотелось. Дотронулся до того, что вспомнил про шрам на руке. На хиромантии совсем легко было линии на руках запоминать. Херня эта хиромантия, если честно. Но все равно интересно было. Интерес ни до чего хорошего, сука, не доводит. Вот у Шаня по ней сотня баллов была и это привело к поцелую. К тому, что Рыжий согласился, мотнул головой, как деревянный болванчик и всё. И Тянь. И поцелуй. И понравилось, затянуло крепко. И Рыжий точно не знает что конкретно в этом винить: Тяня, который мокрым заявился и пришлось ему свою майку давать, которая шрам на плече открыла; полотенце, которое упало; хиромантию или ещё какую хуйню, которая на кухне плотным облаком одеколона Тяня стояла. Вот бывает же — перемыкает и всё. А тут Тяню в глаза посмотрел и всё — и закоротило. Да так, что позволил ему этот пластырь, про который Тянь, только очнувшись — спросил. Вот ведь идиот. Ни где он, ни про подсознание, ни про как им его вытащить удалось, а про пластырь, который в тот момент вообще нихуя не важен был. А он про него первым делом. Пизданутый же ну. Только пизданутые без приглашения приходят в гости утром. Только пизданутые непойми как квартиру находят. Только пизданутые с собой вместо угощений тащат веник из листьев. Только пизданутые под ливнем без зонта и уставшие к Шаню плетутся, а потом встречают пацана, которого вот-вот убьют. У Тяня явно беды с башкой. А потом эти пизданутые сидят позади, за столом и смотрят на то, как Рыжий посуду намывает. А Рыжий не знает что с этими пизданутыми делать. Вот что ему сказать, когда посуда домыта будет? Что делать? Го фильм посмотрим, как раз до вечера ещё есть дохуя времени, а к середине нас опять сорвёт и я тебя трахну? Ой, не, не беспокойся, Шэ Ли подглядывать не будет, он потом просто стебанёт меня пару раз и отстанет. Шань ладонями лицо трёт и только через пару секунд усиленных потираний осознаёт — руки в пене, бля. А пизданутый всё ещё сзади сидит и внимательно за ним наблюдает. Пена воздушная, пахнет зелёным яблоком. Пена белая, а рожа у Рыжего краснеть начинает. Это Шань тут пизданутый. Это у него тут беды с башкой Это он тут рожу начищает гелем для посуды с сочным зелёным яблоком, блядь. И как из этой ситуации выкручиваться — хуй его знает. Шань уже всерьез задумывается сказать, что это у него в доме традиция такая ебанутая: помыл посуду — помой рожу. Средством для посуды. С полами так же. Помыл полы — окуни морду в таз с мыльной водой. Очищение, хули. Все по фен-шую. Все во имя Дзена. Шаня же всегда за психа принимали. Он всегда на это рукой взмахивал: да похуй, думайте что хотите. А сейчас ему и самому кажется — он псих. Каких ещё поискать. Психи же разные бывают: буйные, тихие слишком, те, кто голоса в голове слышат. А вот вам Шань — который умывается гелем для посуды. Это совершенно новый вид — зовите психиатров, они определенно в восторге будут, в ладоши от возбуждения похлопают, нацепят на Рыжего шапочку с электродами и будут показывать ему уёбищную мазню пятилетки, которую вдвое сложили: скажите, уважаемый пациент, что вы тут нахуй видите — бабочку или череп? А Шань послушно головой покачает, почешет бошку, которая от геля для электродов чешется страшно и скажет: я Тяня вижу. Везде, бля. Даже вот тут, где бабочка или череп должен быть. Окей? Всё? Заберите меня уже в лечебницу, пожалуйста. Я уже вещи собрал, вон они — в углу в сумке дорожной. Пена в нос клинится, забивается в ноздри и в рот попасть пытается. И действительно ведь пахнет сраными зелёными яблоками, будь они прокляты. Рыжий выдыхает шумно, чтобы эти ебучие пузырьки уже из носа вылетели и руки под струи теплой воды подставляет. Умывается так, словно пытается кожу с лица содрать. Добровольное скальпирование. Видели такое? Не? Шань сейчас покажет. Как ни странно — сзади ни звука. Ни смешка, ни даже колкого комментария. Рыжий руки встряхивает, поворачивается к Тяню медленно, с опаской, и выдыхает, чуть не со смехом. Тянь с интересом ученого разглядывает чай. Да так упорно, что ничерта вокруг не замечает. Или делает вид, что не замечает, чтобы Рыжего не смущать. Тянь сегодня совсем другой. Словно его в изнанке подсознания подменили и вернули не придурка, а послушного, хорошего мальчика. Он чашку в руках вертит, всматривается в донышко, хмурится немного, перекатывает по стенкам остатки чая. Он не пытается больше взглядом сверлить. Не пытается подойти настолько близко, что дыхание совершенно непроизвольно перехватывает. Не пытается втереться в личное пространство. Не пытается быть придурком. С личным пространством у Рыжего дела совсем плохи. Подпустить к себе кого-то схоже с одной маленькой смертью. Потому что отпускать потом трудно. Очень. Это он когда маленьким был — не знал ещё об этом. А потом у него забрали тех, к кому он был привязан больше всех — родителей. Забрали и не вернули. Забрали и Ли. И с тех пор, как они не вернулись — границы всё разростались, дюймами на целые мили. Выработался рефлекс — будут трогать, ластится будут, а потом уйдут уже навсегда. И больно будет уже навсегда. Шаню до сих пор не верится, что Шэ Ли вернулся. По-настоящему вернулся. Вернулся и не уйдёт уже никуда. Поэтому он всю ночь не спал. Не спал и сидел в зале на полу — наблюдал. Смотрел, как тот ворочался, сгребал под ноги одеяло и забавно морщился, когда Шань в приступе ёбаной паники касался его предплечья — проверить настоящий ли он. Настоящий. С теми же великолепными чешуйками в которые Шань однажды был почти влюблен. Вот он — спит. Храпит громко так, что уши закладывает. И он здесь. И деваться никуда не собирается. И с каждым рассветным лучом всё страшнее было, что это закончится. Что он растворится в солнце. Что опять укрывать его придется и терять-терять-терять. Смотреть на то, как он умирает. А за ним и вспоминать о родителях. Шань слишком многих потерял, чтобы кого-то снова вот так близко подпускать. Но этот двинутый, который чай разглядывает, словно никогда вообще заварки не видел — тоже уже близко. Он за границей. Но ещё не так близко. Он ещё главную переступить не успел. Топчется где-то посередине. Но уже тоже терять его совсем не хочется. С ним по-другому всё как-то. Как-то непонятно, неясно и приятно. Похоже, психи притягивают психов. Это какой-то новый закон притяжения. Ньютон утверждал, что взаимно притягиваются все предметы. Рыжий утверждает, что взаимно притягиваются два психа на одной кухне. Просто у Шаня гравитационное поле слишком маленькое, потому что к нему никто притягиваться не хотел. А у Тяня оно — слишком большое, к нему ведь все тянулись. А он, как ни странно, взял и притянулся к Рыжему. Тянь просто берет и тянет к себе. Рыжий этому сопротивляться не может — ну ебаный ж ты закон притяжения. Шань бы Ньютону за такие законы предъявил, да только это надо в управление тащиться, брать запрос на вызов духа, потом на другой конец города ехать к духоведам и бумажкой у них перед носом махать, мол: мне разрешили с Ньютоном поговорить, давайте уже вызывайте его. Те плечами пожмут, бумажку от первой до последней буквы изучат и вызовут. И Шань ему скажет: Ньют, брат, чё за дела? Какого хуя тянет-то так? Я, конечно, твои ебучие законы уважаю. Но они дерьмо, окей? Шаню ведь заново в глаза приходится учиться смотреть. В глаза — чтобы видеть там что-то. Оно ведь как бывает — вот посмотришь один раз и сразу связь какая-то появляется. Посмотришь на плохого дядю и взгляда уже отвести не можешь, потому что потом: пойдем-ка выйдем — не нравишься ты мне. Ну, пойдем, выйдем. Пойдем рожи друг другу начистим и разойдемся. Костяшки пару дней ещё поболят, а синяк на скуле уже через неделю сойдёт. Посмотришь на Тяня и взгляда уже отвести не можешь, потому что: ещё, ещё, давай вот так посидим немного, ладно? Глаза у тебя интересные. И сам ты интересный. Не, выходить мы не будем. Кулаки не чешутся. Чешутся ладони — чтобы тебя потрогать. Шрам вот твой потрогать. К ладони коснуться, там же тоже шрам от моего клинка. К губам коснуться, они же вкусные. Языком тебя попробовать, вену лизнуть ярёмную, чтобы сосчитать биение сердца. Языка твоего чтобы мокро, жарко и жадно. Господи, Ньютон, что же ты наделал. И не разойдемся же потом. Костяшки и скула болеть не будут неделю. Это уже не на неделю. Это надолго. На очень-очень долго. Это воспоминаниями перед сном. Это снами странными. Это без синяков, которые быстро проходят и их пластырем залепить можно. Тут не залепишь. Сердце не залепишь. И не заткнешь его, сука. И вот так — стрёмно. Шань к пластырям, синякам и ссадинам привык. А этому вот: странному, яркому до искр из глаз и опьяняющему — не привык. Не знает он как. Не учили. Господин Цзянь об этом не рассказывал. Сам Цзянь молчал только, и сладко улыбался, когда на Чжэнси смотрел. И оно у них как-то само по себе вышло. Гладко, словно в момент щёлкнули тумблером и они поняли: мы вот — друг для друга. А что сейчас делать Шаню с этим недоразумением, которое на Тяня едва ли похоже, которое позади сидит и даже не заметило, что за представление с пеной только что Рыжий устроил — не знает. Не тащить же его на улицу и не махать привычно кулаками. Как-то переросли уже эту стадию. Сразу в поцелуи ушли, что б этого Ньютона с его хре́новыми законами ёбаного тяготения. Вот с ним Шань бы вышел. Рыжему только и остаётся, что обречённо констатировать — он тоже придурок. Потому что подобное притягивает подобное. Только придурок припрётся утром в гости с веником из листьев, красивых, кстати, словно не каждый хватал, а специально подбирал. Только придурок впустит этого вот мокрого до нитки в квартиру, себя поцеловать разрешит, а потом морду будет мылить гелем для посуды, задумавшись. Шань снова за стол присаживается, лицо трогает и оно, бля, под пальцами хрустит, как начищенная до бела тарелка. Вот чем девчонки пользоваться должны, вместо всяких там тоников хуежопых, которые кучу денег стоят. Результат с первого же применения. Улучшает приток крови, потому что рожа у Рыжего до сих пор краснющая. Глубокая и эффективная очистка кожи, удаление блядских отмерших клеток и интенсивное, ебать, увлажнение. А ещё пахнет яблочком. Прелесть просто. Тянь от старательного созерцания ну очень интересных чаинок отрывается, смотрит на Рыжего сонным взглядом. Только сейчас Шань замечает — он тоже не спал. Морщинки у глаз, когда он разморенно улыбается — чуть глубже становятся, а синяки под глазами — угольной краской въелись в тонкую кожу. И взгляд у него какой-то… Какой-то не такой. Какой-то виноватый, как у пса, который сгрыз хозяйский тапок и спрятал его за диваном. Не очень хорошо спрятал, так, что пятка мятая из-под дивана торчит, я пёс в ту сторону всё время глядит, но подходить не решается. Как будто бы и не он это сделал. Просто жена хозяина в один момент зачем-то озверела и решила погрызть тапок. Вкусный он. Мягкий. Манящий, сука тапок. И что за тапок от Рыжего Тянь так старательно, но неуклюже скрывает — Шань не знает. Там что угодно оказаться может. Виноватые взгляды не просто так кидают. Натворил он что-то. Что-то серьезное, судя по его виду. В чем, сука, не признаётся. Молчит только и на Шаня, как завороженный смотрит. Крутит эту чашку в руках, отпивает. И даже не замечает, что глотает он уже чистую заварку. А может, просто сонный и не соображает уже ничего. Шань вздыхает, и так хочется снова лицо потереть, но от этого он только хуже сделает. Хруст на всю квартиру будет в перемешку с громким лепетом Шэ Ли, который важно сообщает кому-то, что ему удалось кокнуть главаря армии имбирных печенек и кленовый сиропчик спасён. Сны у Змея всегда странные были. Поэтому Шань поднимается: — Тебе поспать надо. Ночью эту дрянь убивать придётся. Тянь только зевает в ответ так, что челюстью хрустит и благодарно окидывает Шаня взглядом. Встаёт шатко и плетётся за ним в комнату. Обычную такую комнату, где кровать одна небольшая. Вещи по привычке разбросанные. Это не беспорядок — нет. Творческий хаос и недостаток времени, потому что работа у Рыжего серьезная. Шкаф с зеркальными дверцами и навесной телевизор напротив кровати. Шань его включает только чтобы было под что засыпаться. Как будто он не один. Тянь беглым взглядом комнату окидывает, улыбается слабо, словно он вот именно так всё себе и представлял, и валится на кровать, расставив руки в стороны. Валится лицом в подушку Рыжего. А Рыжий понимает — кроме Тяня на этой кровати ещё никто не спал. *** К вечеру глаза начинает печь от тупого глядения в большой белый экран ноутбука. В ушах звон от храпа и разговоров Шэ Ли о прекрасном — о том, как он заигрывает с королевой пледов и в красках рассказывает о том, как убил море вилкой. Шань уже начинает подумывать, что ведьмы дали ему чего-то нюхнуть, раз он такие сны видит. Об Альвах в интернете совсем ничерта нет. Злобный дух, который пристает к ребенку и пытается его убить. Убивает. Конец. Хорошая сказка с хуевым концом. Шань потирает глаза устало, запрокидывает голову и роняет её на кровать. Позади дыхание ровное, мирное. И возня позади сразу же. Тянь подгребает поближе — к Шаню. И ненамеренно, во сне ведь — зарывается носом в его волосы. Вдыхает упрямо до полных лёгких и наверняка до боли в диафрагме. Тянется руками, уже согревшимися к волосам, зарывается в них пальцами, и как ребенок, ей-богу — прихватывает их и чуть назад оттягивает. Тянь когда вошёл — абсолютно мокрым был. Продрогшим. Дрожал весь. И руки дрожали даже тогда, когда казалось, он уже отогреться должен был. На шее Шаня дрожали мелко совсем. Рыжий усмехается, но голову не убирает. Точно — Шань псих. Какой-то особый вид. Которому нравится, что за волосы во сне вот так дёргают. И разрешение на поцелуй спрашивают. Можно ведь и отказ получить. Но Шань бы не отказался. Тут уже этот хренов Ньютон со своим законом. Притяжение и всё такое. Нравится ему Тянь и всё такое. Всё такое странное, господи. Пойди пробуй разберись — ноги переломаешь. И объяснения этому нет, поэтому Шань на чистых инстинктах зубоскалит. Привык ведь так уже. Так ведь жизнь научила. А она учитель хороший — пока основательно в бошку не вдолбит — не отстанет. А как одному научит, так за другое возьмётся. И будет долбить-долбить-долбить до тех пока не помрёшь. Чему она Шаня сейчас учит — ну, наверное, что не стоит слишком много обо всём задумываться, иначе пена на роже опять окажется. А запах, ебать, всё ещё не выветрился. Сочное зелёное, мать его, яблоко. — Это ты меня так решил разбудить? — Тянь фыркает в самые волосы, а по шее тут же эти сраные мурашки, которые стряхнуть хочется. Голос у него огрубевший ото сна. И какой-то странно мягкий. Такой странно теплый. Как будто они всегда вот так просыпались — вместе. Желали доброго утра, хотя какое нахуй утро — уже восемь вечера. Шань тут же поднимает голову, ноут отставляет подальше. Шторы плотно задернуты и комнату освещает только стерильно-белый от экрана. Тянь в полутьме похож на сытого кота. Улыбается мягко. Потягивается сладко и зевает заразительно. Шань бы тоже с удовольствием зевнул и уснул на час-два. Тянь ему кажется на удивление спокойным. Мягким, домашним. Таким, каким его наверняка уже многие видели. А теперь видит Шань. И застывает. Ловит момент. Ловит его тепло и мягкость кожей, сидя даже на расстоянии. Оно до сюда доходит. Это объяснить трудно. Это только чувствовать. Чувствовать щемящим под ребрами — сладким и спокойным. Это момент пробуждения человека, на которого не наплевать. Это хрустальный момент, который разбивать в осколки не хочется. В нём нежиться. В нём вязнуть, как в растопленной патоке — не выбраться ведь, зато сладко очень. И на него смотреть-смотреть-смотреть, на такого растрёпанного и слегка разморенного — хочется. Темная комната, в которой лёгкий свет тонет, потому Шань по привычке прикрывает ноутбук не сильно, чтобы полоса света по полу била, а не в глаза. За окном, похоже до сих пор дождь. Но его уже почти не слышно. Слышно, как Тянь чуть привстаёт, опирается о спинку кровати, шелестя простынями. Слышно, как он вздыхает расслабленно. Слышно, как собственное сердце бьётся от чего-то так громко, что заглушает всё вокруг. Слышно, как Тянь около себя ладонью похлопывает — к себе зовёт. Ненавязчиво, но в глаза смотрит и это как гипноз, честное слово. Потому что всё искажается, остаются только его глаза с плавленной сталью, где в радужке, господи, там же созвездий так много, которые Шань ещё рассмотреть не успел. Подумать Шань не успевает, тело само на кровать несёт. Рукой на простынь облокотиться, ногой так же, чуть дальше. Второй за спинку уцепиться и… И застыть вот так, потому что не знаешь куда лучше сесть на кровать или на Тяня. И это как в горячую ванную опускаться. Сначала неприятно и ноги окатывает кипятком. Мурашки по всему телу, горячо до ужаса, мышцы почти в судороги. От его рук на собственном теле — горячо. И садиться в неё нужно не спеша, чтобы тело не сопротивлялось воде. А потом к кипятку привыкаешь. Потом тело расслабляется и эта вода уже охватывает всё вплоть до подбородка, каждую мышцу согревает, хотя раньше казалось — сожжёт. Не сжигает, а Шань дышать перестает, потому что он на Тяне. Не дышит и крепко руками держится за спинку, до побелевших пальцев. Но ноги уже привыкли, уже расслабились и убежать не получится. Не получится смахнуть с себя руки Тяня, которые еле касаясь, по ребрам мажут. Ненавязчиво. Чтобы привык. Чтобы уже точно так вот — на нём остался. Он ведь не просил даже. Он хлопал по месту рядом с собой. Рядом Не на себе А Шань… Шаня понесло. Шаня просто нахуй в крутой занос из которого никто живым не выбирается. Он глаза прикрывает на секунду, проклиная себя и Ньютона, и законы, и всё-всё-всё. Это уже всё. Это уже не остановить никак. Он опускается до конца, чувствуя через тонкое одеяло крепкие бёдра. Шань губы облизывает нервно, скользит въёбанным взглядом по плотно зашторенному окну, по запертой двери и выдыхает. Тут никто не видит, как его несёт. Тут только Тянь. И кровать. И темень с мелкой прорезью белого на полу. Тут только херня неведомая творится, та самая, которая творилась и тогда в душе, в мотеле. Тут обычная обстановка, а под ребрами почему-то горит нереально, там словно всё пожаром охвачено. Глаза у Тяня в полутьме, Шань поклясться, готов — нездоровым блеском отсвет ловят. Он смотрит так, словно ничего и никого, кроме них никогда и не существовало. Смотрит, словно сейчас задохнётся от одного лишь движения Шаня. Смотрит так, словно в Шане он нашел бесконечно много, до того, как терял-терял-терял. Смотрит так, что в глотке стрянет гортанный стон: на меня. На меня вот так — всегда смотри. Только на меня. На меня. Вот так. Он смотрит и нет вокруг целого большого мира. Нет барабанящего по подоконнику дождя. Нет невнятной мешанины из слов из другой комнаты. Другой комнаты нет. Ничего нет. Есть только они. И это до жгучей боли под ребрами потрясающе. А внутри от этого, господи, подумать только, нежностью ломит. Распирает — она через край уже. Желанием зверским его своим сделать. И чтобы все, все, сука, все — знали чей он. О ком он. Кто о нём. Из-за зрачка радужки не видно ничерта. Наверное, с Рыжим тоже самое. Потому что темно. Потому что это функция у зрачка такая — в темноте расширяться. При взгляде на того, к кому тянет неебически — расширяться. Тянь тихо хмыкает, продавливает слегка мышцы на пояснице. Продавливает так, что тело само реагирует, само вперёд подаётся, выгибается в его руках. Шань губу закусывает и дыхание в порядок привести пытается. Не смотреть в его глаза пытается. Потому что утонуть там за секунду. Раствориться в нём уже навсегда. Себя ему-ему-ему всецело отдать. Без остатка. Смотрит на пол. Там прорезь света. На неё отвлечься можно. И ещё сильнее его руки на себе ощущает, которые пробираются под майку. Подушечки пальцев шершавые слегка, потому что Тяню в последнее время только и приходилось, что выживать. Шань выдыхает сорвано, напрягает пресс, который Тянь проминает. Говорит севшим голосом, всё ещё в глаза ему не глядя: — Обычно я бужу кулаком в нос. — сорвано получается, сука, сорванно. С ним говорить вообще невозможно. Невозможно, когда он вот так аккуратно каждый шрам находит и поглаживает. Нет — не щекотно. Приятно. Приятно до того, что в плечо ему зубами вцепиться хочется и попросить не останавливаться. Трогать-трогать-трогать. Где угодно, потому что, сука, приятно. — Пощади. — смешок около самого уха, тоже хриплый, теплом оседающий на виске. Руки Тяня аккуратно на грудь перебираются, призрачным движением большого пальца по соскам мажут и замирают теперь уже оба. И Тянь шепчет еле слышно. — Мне вот так — нравится. Очень. И мне. И мне вот так — тоже нравится, Тянь. Ты ещё так сделай и мне вообще крышу снесёт. Меня потащит нахуй. Я и так уже не дышу почти. Тянь останавливается, осторожно к ощущениям прислушиваясь. И повторяет. Снова. Так же. Только давление сильнее. И кровь по венам плавится. Всё вокруг нахуй плавится, а Шань лбом в его плечо утыкается, только бы вдох сделать. Только бы не… Поздно уже, сука, поздно. На Тяня как по щелчку встаёт. А Шань склонился и ждёт. Ждёт что дальше. Потому что нахуй вот так останавливаться, если уже начали? Нахуй вообще в этой комнате решил искать информацию о сраных злобных духах и… И в следующую секунду Шань о духах забывает о добрых, о злых, вообще обо всех. Обо всём. Потому что Тянь чувствует, что ему можно. Он не просил, но ему можно. Ему Можно Всё Что ему немое согласие дали и руки его опускаются к косым мышцам, давят, к себе ближе, чтобы Шань почувствовал. Понял. У Тяня тоже стояк. Он через слои одежды горячим ощущается. Почти знакомым, потому что тогда в душе Шань едва себя помнил. Потому что это вырубает по полной. Не просто коротким замыканием, а полной отключкой от мира. Потому что нет мира — есть они-они-они. — А почему так пахнет яблоком? — спрашивает, оттягивая резинку штанов. И господи, блядь, через боксеры крепко обхватывает головку. А Шань вопроса разобрать не может: какие нахуй яблоки? Нет тут блядских яблок. Есть только сорванное дыхание и губы его сухие, которые надплечье прикусывают слабо. А у Шаня за ребрами точно ядерную взорвали. Разрывает больной волной чистого восхищения да так, что Шань голову отклоняет, захлёбывается вздохом, чтобы больше кусал. Давай же ну. Мне нравится пиздец. Я к боли привык, ты сильнее можешь, я знаю. Но Тянь большее не пытается, он языком тягуче-медленно ведёт по шее, заставляет губу закусить, чтобы не ругнуться грязно или не заскулить паскудно. И рука его… Рука окончательно оголяет член, сметает смазку, втирает её в головку круговыми. Сознание застилает зверским: хочу-тебя-хочу-тебя-хочу-тебя. В тебя вплавиться полностью. Чтобы уже не было ты и я. Чтобы уже мы-мы-мы. Горячо очень. Это приступами удушливыми. Это разрядами тока от паха до кончиков пальцев. И тело уже само к-нему-к-нему-к-нему выгибается. Шань ёрзает на нем, пытаясь поудобнее усесться. Но удобнее не получается. Получается ярким и звонким под ребрами, потому что Тянь выдыхает оглушающим рыком, когда Шань руки сметает со спинки кровати, приподнимается и психованно скидывает одеяло, тянется к его боксерам и их тоже вниз-вниз-вниз. Они же мешаются, господи. И всё это так торопливо, потому что одеяло всё ещё мешается, в ногах путается. Шань шипит зло: — Да что б тебя, бля… А потом и вовсе затыкается, когда Тянь его наверх тянет. И теперь уже никакое одеяло не мешает. Никакие тряпки, сука. Ничего вообще. Потому что Шаня растворяет полностью. Потому что даже в его одежде от Тяня им-им-им пахнет. Потому что плотное облако возбуждения уже не отпустит. Оно только безжалостно воронкой в себя затягивает. Оно тихим стоном на губах и миллиардами потрясающих вспышек внутри. Потому что член горячей волной дыхания Тяня обдаёт. А он всё к-себе-к-себе-к-себе притягивает. Руками давит, чтобы Шань вперёд качнулся. И это непроизвольно происходит. Непроизвольно получается вцепиться ему в волосы. Непроизвольно упереться членом в сухие губы, которые в улыбке растягивает. Непроизвольно глаза закрыть и голову назад запрокинуть, потому что язык у него горячий. Очень. Потому что язык его слизывает смазку, кружит по уздечке и снова на головку возвращается. И это тихими стонами и громким набатом сердца. Это тысячью галактик в грудине, которую, сейчас к чертовой матери от желания разорвет. Это сцепленными кулаками на его волосах взъерошенных. У Тяня пальцы так же дрожат, как тогда на кухне. Он одной рукой ствол обхватывает, ведёт снизу вверх, проверяет реакцию, вскидывая голову, наблюдая за Шанем. У него в глазах черти настоящие. У него в глазах голод зверский. По нему — по Шаню — зверский, лютый, такой утолить сложно. Такому повиноваться только и стонать-стонать-стонать от удовольствия. У него в глазах кайф одичалый. Такой, которым крышу сносит. Которым из лёгких кислород выбивает и наполняет уже только им-им-им. Он сейчас уязвимый, честный до вскрытой грудины и трепещущего сердца внутри, словно себя всего отдает. Показывает. Открывает: на, бери. Забирай себе. И никому, слышишь? Никому не отдавай. А реакция тут, блядь, хуже взрыва. Тут задыхаться чем-то нецензурным, восторженным и шипеть: не останавливайся. Не отдам. Тянь губу, улыбаясь закусывает, и выглядит это пиздец как развязно, в глаза смотрит преданно и языком размашисто по головке проводит. Проводит так, что в глазах темнеет на секунду. Проводит так, что всё размытым становится, бесцветным, неважным. Важен Только он-он-он. Важно то, что сейчас вот так — близко. Важно, что сладость по всему телу раскатами. Что возбуждение уже все возможные лимиты перевалило. Что Рыжего тянет-тянет-тянет к нему, бляха. И единственное, что Шань может, это вперёд нетерпеливо толкнуться, губы Тяня на головке почувствовать. Как они приоткрываются, как в его рту горячо-то, блядь. Тянь руку с члена сразу же убирает и проминает поясницу. Грубо, точно впаять себя в Шаня пытается. Синяки потом будут. Потом. Всё нахуй потом. Всё тонет в сладком тянущим, ноющем, остром на головке, которую Тянь в рот вбирает и языком вообще что-то нереальное творит. А Шань смотрит. Смотрит на него жадным взглядом. На то, как Тянь глаза от удовольствия жмурит, глубже берёт. От этого ведёт. От этого мурашками по всему телу. От этого лихорадочные вдохи и выдохи слишком быстрые, слишком громкие, оглушающие. От этого голова кружится так, что мир воедино вообще в башке не собирается. Он рушится под языком Тяня. Внутри настоящий пиздец по Бофорту. Внутри всплески восторга с примесью нетерпения. Внутри то, что восхитительными мурашками даже там — под грудиной. Шань себя уже, кажется, не контролирует совсем. Давит плавно на голову Тяня, когда тот берёт не слишком глубоко. И хочется глубже. Хочется по самые яйца. Хочется до упора в него. Вклиниться-вдолбиться-впаяться. Шань ему отстраниться не даёт, не даёт и вдоха сделать, насаживает глубже и тут же оттягивает за волосы назад. У Тяня взгляд пьяный, почти больной, как у наркомана в приходе. Взгляд, всё ещё доверяющий. Взгляд всё ещё просящий его целиком забрать. Забрать-забрать-забрать. И уже никому. И уже никогда, слышишь? Шань не знал, что он проклятый собственник. Но сейчас ощущает это болезненно-четко. Его. Его-его-его. Всё это — его. И ничего, никому, никогда. Так будет правильно. Потому что шрам на руке. Потому что судьба с линией любви клинком Шаня. Его-его-его. Только его, господи, его. Тяня уже отобрать пытались. Подсознание топкое и его клятая изнанка. Не смогли. Не отобрали. Шань за руку его держал, всем богам молился, Шань по-настоящему переживал. Нет, не так — Шаня так же ломало, как Тяня на землистом полу. Внутри ломало в крошево из костей и фарша. И теперь уж точно Шань знает что делать. Забирать. Вбирать. Вплавлять. Не отпускать. У Тяня тонкая струйка слюны по подбородку, у него губы блестят, как и глаза, в которых демонический огонь. Он заразный такой. Огонь этот. Он всё тело охватывает, стоит только Тяню снова члена языком коснуться, обвести напряжённые вены и снова в рот взять уже не плавно. Уже так, как Шаню нравится больше. Уже быстро и задержав дыхание. Тянь глаза поднимает, щурится и берет ещё глубже, расслабляя гортань, чтобы головка упёрлась в гланды и дальше скользнула. Шань губу в больном стоне закусывает, выгибается снова и руки с его волос на плечи, на спину, царапинами глубокими. Лихорадочными, бесконтрольными. Чтобы остались. Чтобы в него въелись. Чтобы навсегда вот так уже. Чтобы больше, чтобы жадно и сладко, вот как сейчас. Чтобы уже никому. Никогда, слышишь? Шань своё отдавать не умеет. Не отдаст. Потому что это не просто секс. Это больше, это выше, это душами, а не телами. Это током по проводам и через пространство, которое окутывает жаркой дымкой всё. Это на уровне звёзд, которые решили, что им напарниками надо быть. Это на уровне шрама. На уровне судьбы, в которую Шань никогда не верил. Но верит сейчас. Он мог бы сказать, что судьба может у него отсосать. Но черт возьми. Судьба и в правду у него сейчас отсасывает самым великолепным образом. С Тянем Линиями высеченными на ладонях Судьба. Шань вообще не осознает что делает, потому что Тянь его ноги шире раздвигает. И Шань понимает. Понимает, что нужно, толкаясь вперед, перенести вес на руку, упирая её позади себя на холодную простынь. Понимает, что другой рукой нужно-до-боли-необходимо — его члена коснуться, который уже в смазке весь. Ему же тоже нужно. Шань кривится от быстрой вспышки боли, когда Тянь зубами задевает. Кажется, специально, требовательно и снова жадно вбирает в себя почти до конца. И перед глазами уже дыры черные, а внутри ничерта кроме натянутых в удовольствии нервов. Ничего кроме рукой по его члену вверх-вниз. Ничего кроме стонов хриплых. Его не нужно подстраивать, Тянь и так идеальный темп берет. Тянь И так Идеальный Там горячо. Там влажно. Там пиздец. Его член напрягается с каждым грубым толчком. И дрожью каждый раз пробирает мелкой. Так хорошо, боже. А можешь ещё раз вот так? Да. Ещё, блядь, ещё. Тянь губы плотно сжимает у головки, лихорадочно вылизывает её, пока пытается отдышаться и снова туда внутрь, где горячо, где хорошо, глубоко, до предела. Ему тоже хорошо — Шань знает. Смазка снова каплями на головке собирается, которую Рыжий тут же по стволу размазывает. Не отрывается. Потому что принял. Понял. Не отдаст. Никогда никому ни в одной из многочисленных вселенных. Потому уже судьба на правой руке его клинком и звёздами свыше. Потому что так правильно. Правильно Правильно Правильно Шань хватку крепче делает, темп наращивает. А Тянь мычит что-то и это вибрацией по всему телу. Это новое что-то. Это вспышкой кайфа нереального. Это звоном в ушах. Глубже ещё. Ну, давай. Ещё же, ну. Шаня крупной дрожью колотит и колотить начинает ещё сильнее, когда Тянь его за поясницу перехватывает, а вторую руку поверх ладони Шаня на свой член укладывает. И снова вверх-вниз. И снова внутрь-внутрь-внутрь. Рыжий оторваться не может — смотрит завороженно на Тяня. На его движения почти резкие. На то, как он брови хмурит, когда слишком глубоко берет. На его лицо красивое, господи, какое же красивое, блядь. Его язык по низу ствола проезжается каждый раз, когда он насаживается на член. Тягучая сладкая судорога тело охватывает, Шань голову запрокидывает, открывая рот. Впышка белая, ослепительная — даже под зажмуренными глазами её молнией видно, словно где-то близко совсем весь мир накрыло и землю надвое раскололо. Он шипит что-то искреннее. Судорожно выдыхает его имя. Ещё. И ещё. Потому что этим именем, кажется, уже отравлен. Этим именем где-то под ребрами отзывается и заставляет чувствовать-чувствовать-чувствовать в миллиарды раз ярче, сильнее, восхитительнее. Не просто оргазм. Не просто приятно. Это сверх. Сверх всего, что Шань когда-либо ощущал. Сверх того, что он мог когда-нибудь почувствовать. Потому что это Тянь. Потому что судьба тонкой кривой до линии сердца. Потому что его именем задыхается и дышит. Потому что так правильно. Рыжий втягивает воздух через сомкнутые в капкан зубы и выгибается. Не падает только потому что Тянь его удержать успевает. Успевает и не останавливается, даже когда Шань кончает ярко, с дрожью и хрипом имени из глотки пересушенной. Не останавливается, даже когда Шаня вперёд кидает и он сипло дыша прикладывается лбом о стену. О холодную. Царапает её от того, что не отпускает до сих пор. До сир пор прорывает острыми взрывами под ребрами. До сих пор раздирает оглушающим удовольствием. До сих пор судороги сладкие внутри. До сих пор горячо, влажно и так, сука, въебывающе. Сеткой нервов — натянутых до предела, которые каждую клетку удовольствием ломают. Тянь выпускает член осторожно до того, что головку слегка щекоткой охватывает, сглатывает шумно и сам застывает, кончая себе на живот. Шань пошевелиться не может. Может только в глаза ему смотреть. Вглядываться расфокусированно и находить там себя. Потому впаялись друг в друга напрочь. Потому что не отпущу, слышишь? Вглядываться и находить меньше холода и разрухи, которая была в Тяне всегда. Там сейчас спокойно, сладко, пьяно на целые тонны виски. Там безмятежность захлёбывается тягучим удовлетворением. Там теплее стало. Там поселилось солнце. Тянь его на себя снова тянет. Не так яростно — мягко, чтобы лег. Чтобы животом почувствовать остывающую сперму и голову ему на плечо уложить. Тут жарко очень. Тут воздух наэлектризован. Тут только что произошло что-то как минимум волшебное. Как максимум потрясающее. И это отпускать не думает. Лишь добивает сорванными выдохами. Его дыханием где-то у макушки. Поцелуями-поцелуями-поцелуями, которые Тянь рыжим волосам дарит. Он ещё раз втягивает запах Шаня, а сердце рвется из груди. У обоих. В одном ритме. Одной судьбой. И руками тёплыми, обнимающими так крепко, что грудную клетку схватывает. И под этими руками только проваливаться в тихое и спокойное. В темное и без кошмаров. Проваливаться, зарываясь носом в надплечье и оставляя лёгкий поцелуй там же. В-него-в-него-в-него проваливаться. Не вырываясь, не шипя. Только бормоча что-то на краю сознания. Что-то теплое, до боли искреннее, что грудную клетку восторгом распирает. Что-то интимное. Что-то исключительно для двоих, которые растворились друг в друге.