Говорят, тут обитает нечисть

Внутренние тормоза — это хорошо. Хорошо, когда они есть и успевают срабатывать всего за несколько минут до неминуемого. У Тяня с тормозами проблем никаких не было. Эти самые тормоза, слаженно работая, не раз спасали его шкуру, особенно на охоте за нечистью. Они скрипели предупреждающе, когда Тянь хотел сунуть нос в богом забытый, заброшенный склад, а через минуту, после того, как они с Чэном от него отъехали — за спинами прогремел взрыв. Такой силы, что машину качнуло вперёд ударной волной. Тормоза срабатывали всегда вовремя, как в тот случай, когда Тянь в лесной местности в темени, выслеживая фей — занёс ногу над небольшим настилом сухих веток, а когда обошёл их, понял, что там был капкан. Внутренние тормоза — это хорошо. Только вот с Рыжим они срабатывать отказываются. Отказали и в этот раз. Отказали настолько, что Тянь с удовольствием ловит каждый его выдох, мягко оседающий теплом на предплечье. Отказали настолько, что он снова сунулся на границу, переступил её и сделал то, на что фактически не получил согласия. Внутренние тормоза просто в отказ уходят, когда на горизонте маячит рыжая макушка. Вот как сейчас, когда Тянь в неё носом тычется, а внутри всё замирает от оглушительного, звенящего чего-то. Тянь определение этому так с ходу и не даст. Удовлетворение? Радость победы? Обычное счастье, которое ему до сих пор испытывать не удавалось? Спокойствие помноженное на миллиарды? Чего-то. Это что-то не даёт разомкнуть руки, отпуская Рыжего, чтобы он улёгся удобнее. Это что-то бурлит в венах самым потрясающим образом обжигая их изнутри. Это что-то такое хрупкое, что в любой момент может разлететься тысячью осколков — стоит только хватку усилить. Поэтому Тяню кажется, что он балансирует на тонком канате, над пропастью. А пропасть огромная, смотрит на него темнотой раскола каменистой земли и гул из неё жуткий. Словно там есть кто-то. Что-то, что любого, кто в неё попадает — пожирает сразу же. Страшно и восхитительно одновременно. Спать всё ещё хочется, Тянь зевает, запрокидывая голову, но там же где-то мальчишка которого спасать надо, там Торир, убийцу которого предстоит найти. На самом деле Тянь не спит, потому что не особо верит в реальность происходящего. Рыжий. На нём. Спит, доверившись. Спит так сладко, что внутри сжимается всё, тянет, просит этот момент продлить. Ведь так ещё не было. Ведь тепло. И отвратительная оглушающая пустота внутри почти не ощущается. Только дождь за окном. За дверью всё ещё храп вперемешку с забавными фразами от Змея. А за ребрами полный штиль. За ребрами ослепительное рыжее пламя. И хорошо. Очень. Но одна херова маленькая деталь — как гайка застрявшая в механизме, что дребезжит противно, режет перепонки, мешает работе, бьётся отчаянно о стенки звонко, — всё ещё остаётся. Это виной называют. И теперь, её кажется, стало на целую тонну больше. Потому что нужно было с Рыжим сначала поговорить. Рассказать как есть. Правду — всю. А потом уже кидаться в омут с головой. В Рыжего с головой. Если бы позволил, конечно. Кто ж позволит, когда к нему, как на исповедь: знаешь, сегодня я пытался трахнуть парня, но мысли о тебе не дали мне этого сделать. Да не злись ж ты, бля. Он просто не до конца мне отсосал. Я ж остановил его. И к тебе сразу пошёл. Мир? Дружба? Жвачка? Давай я тебе отсосу? Тут тихо и спокойно. Но что-то давит. Что-то не даёт до конца расслабиться и насладиться этим хрустальным, блядь, моментом. Предчувствие. Может, по поводу мальчишки. А может, по поводу Шаня, который рано или поздно узнает. Узнает ведь. Мингли не болтливый, зато у Тяня болтливая девушка на ресепшн. Она выглядит всегда крышесносно и взгляд у неё цепкий. Она каждого оглядывает, как сканирует. Полностью: с головы до пят, с пят до головы, под ребра и дальше по проторенной — мозг, сердце, сосуды. Тянь и с ней спал когда-то. Когда её только наняли и она, красивая, длинноногая и с гладкими тёмными волосами — стоит за глянцевой стойкой в свете софитов, что по бокам да на потолке. А там же везде зеркала. Там везде острый глянец и Тяню стоило только слегка оглянуться, чтобы в отражении её рядом с собой увидеть. Показалось — смотрятся. Показалось — круто. И после её смены было круто. А потом… Потом скандал был и каждое появление Тяня в её смену сопровождается колкими, буравящими взглядами и шипением звонким. Словно гремучая змея. Она запоминает каждого, каждую, кто к Тяню потом заваливался и без доли сочувствия с победной улыбкой на лице провожала их под утро. Бывало, и покурить с ними выходила, не упуская шанса обсудить какой Тянь всё-таки моральный урод. И с ним, с Тянем покурить выходила, обсуждая всю ту же тему, без деликатности и напрямую. И если Шаня к себе пригласить — он узнает. Точно узнает. От неё в первую же минуту, когда та самодовольно наморщив аккуратный носик фыркнет в след: пффф, опять новенький. Не ведись на него, малыш, он закажет тебе такси ровно к шести утра. А Тянь не собирается. Ему — не собирается ни такси заказывать, ни врать. Потому что, сука, ложь всё только хуже сделает. Рыжего недосягаемым сделает. Вроде и рядом будет — только руку протяни, а её откусят тут же и выплюнут брезгливо. И он снова будет где-то там, в пределах видимости, слышимости, но за тысячи галактик, за миллиардами плотных непробивных стен от Тяня — не докричаться, не дотянуться, не вернуть. А вот с духом собраться, чтобы рассказать — это уже проблема. Ещё одна. Одна огромная. Потому что страшно. Потому что ну кто нахуй это поймёт? Кто нахуй в рожу не даст за такое: у меня с Мингли не вышло, я подумал о тебе, выблевал всё, припёрся сюда с веником из сраных вымокших листьев и вместо того, чтобы рассказать правду, сдаться, покаяться — затащил в постель, потому что ты весь такой домашний, красивый и рыжий, а я трус. Блядь. Да, Тянь та ещё блядь. Но он меняется. Меняется, ведь так? Пытается по крайней мере. И как только они спасут мальчишку — он обязательно всё расскажет. И даже готов будет получить по морде. Получит заслуженно. Получит больно. И ещё раз попросит, потому что — совесть. Потому раз это не выблевать из себя, не выполоскать горючим — то остаётся только выбивать. Сам себя не пойдешь на улицу вколачивать в стены — инстинкт самосохранения и всё такое. Тело само по себе выученно будет группироваться так, как ему будет нужно и удары выйдут так себе. А вот рука провосудия Шаня — другое дело. Кулак правосудия Шаня. Тянь готов. И не только в морду. Куда угодно, только бы Рыжий не развернулся в итоге и не ушёл. Не сказал что-то вроде: такие, как ты — не меняются. От этого нутро страхом поджимается. И реально ведь развернётся. И реально ведь уйдёт. И всё тогда. Вместо линии судьбы на руке — разлом. Тянь и сам не уверен, что вот так с маху сможет измениться. Но этот рыжий радар внутри — кажется, он способен остановить. Уже остановил. А потом волоком к Шаню притащил. Шань ведь — настоящее неконтролируемое пламя и реакция у него может быть непредсказуемая. Но Тянь будет последним придурком, если умолчит. Время уже к ночи, а Тянь все два часа, что Рыжий спит — не выпускал его из рук. Он снова, в сотый, кажется, раз, зарывается в его волосы носом, тянет лёгкий аромат, сочный, яблочный. От Рыжего так раньше не пахло. Тянь чуть хмурится и понимает — Рыжему вообще все запахи идут. Пересчитывает позвонки под майкой задумчиво, ведёт по ним пальцем вверх. А Шаню щекотно, он нос морщит, елозит, пытается смахнуть лёгкое прикосновение и совсем не хочет просыпаться. И Тянь совсем не хочет его будить потому что не знает — будет ли так ещё раз. Так откровенно, открыто и искренне — как сейчас. Когда и телом и душой. Но: — Шань, нам пора пацана спасать. — тихо совсем говорит. И в слова вкладывает тепло, которое от Шаня получил. Его много теперь. Им распирает теперь. От него до сих пор пьяное марево перед глазами и распускающиеся цветы под ребрами. Шань мычит что-то нечленораздельное. Пока не озлобленное, но уже на грани. Руками по Тяню мажет, наверняка пытаясь понять, как его угораздило. Понимает. Застывает. Выдыхает сипло. И немного, кажется, расслабляется. Может, вспоминает что было. Может, ругает себя или наоборот, пытается не упустить те крупицы единения, которые теперь плотно в воздухе стоят. Запахами их смешавшимися. Сердцебиением одном на двоих. Стонами хриплыми, которые эти стены в себя впитали. И сладким полудрёмом, который ещё не отпускает. Шань приподнимается, всё ещё в руках Тяня заключённый. А Тянь печально себе усмехается — заключённый тут только он сам. Потому что давно уже в капкане рыжего пожарища, которое окружило и выбраться не даёт. Шанса не оставляет. И Тянь не против — ей-богу. Пусть так будет. Пусть так тепло, мягко, сонно, пусть — всегда будет. Может, Тянь сейчас и рассуждает, как двинутый, сентиментальный придурок. Может, он всегда таким был, только никому не мог эту сторону показать. Не для кого её открывать было. Сердце ведь дурное и самостоятельное. Оно само знает когда открыться пора. И знает кому. А там уже как повезёт: либо примут бережно, либо харкнут в душу — да так, что потом месяцы, годы, вечности отмываться придётся. Сердце ведь дурное, самостоятельное — оно так к Шаню просится, вырывается из груди, выбивает рёбра, когда он вот так смотрит. Так задумчиво и серьёзно. Тянь руки приподнимает, сдается ему целиком и полностью. А Шань всё глядит. У него после сна глаза ещё ярче. Они ясные, обжигающий взгляд скользит по лицу Тяня: глаза, напряжённые крылья носа, губы. Губы. Там и застревает. Тут темно совсем. Но даже в темноте Тянь представляет, видит внутренне, как медленно алеют его скулы. Как это восхитительно смотрится, особенно вместе с грозным видом Рыжего. Шань хмурится ещё сильнее и Тянь на это может только слабо улыбнуться. Смотреть на это вечно может. Улыбка без наглости привычной, без надменности. С нежностью, скорее. Если бы он часто улыбался с нежностью — точно бы угадал. А сейчас… Сейчас гадает Рыжий что за этой улыбкой кроется. Угадывает. Сам себе головой кивает и поднимается осторожно. Потому что тело его слегка в дрожь бросает. Тянь и сам внутренне дрожит — от каждого шороха простыни, от каждого движения Шаня, от каждого оттенка его эмоций в глазах. Шань садится на край кровати, свешивает ноги и тянется за ноутбуком. Потирает глаза и хрипит: — Я ничего не нашел на эту дрянь. Ни у наших, ни в интернете. — по клавишам щёлкает быстро, перебегает взглядом с одной строчки на другую вскользь, словно пытается ухватиться за что-то невидимое, эфемерное. Тянь боком поворачивается, чтобы лучше видеть. Открытую страницу в браузере. Шаня лучше видеть. Его смущение, которое он прячет, отвлекаясь на работу. А смущён он ровно на краснеющую шею, скулы и мурашки по предплечьям, где тонкие волоски поднимаются дыбом. Тянь читал однажды, что эту херню, мурашки — ещё называют кожным оргазмом. Понятное дело, что читал он от скуки, когда ждал Чэна в управлении и одна из тех девчонок, которые вечно ходят с книгой подмышкой, подсунула ему научный журнал, чтобы скучно не было. Скучно не было. Было забавно наблюдать за ней, когда Тянь перелистывал страницы с почти скучающим видом. Ей было всё равно. Ей удалось пробиться к нему. Сесть за столик и даже перекинуться парой фраз. И уже под конец, когда Тяню стало совсем уж невмоготу, он зацепился взглядом за статью, где говорят, что учёные — храни бог их светлые умы, которые докапываются до всего, блядь, на свете, — доказали, что мурашки это кожный оргазм. Вот так бывает смотришь на человека и понимаешь — до мурашек нравится. До кожного, блядь, оргазма — нравится. — Если эта херня невидима, то может пацан нам поможет? — Тянь лениво жмурится от режущего сетчатку света. Он тут вообще ни к чему. Ни свет этот. Ни пацан. Ни охотничьи дела о которых хочется забыть. Хочется заработать временную амнезию на неделю, где только и будет, что Шань-Шань-Шань. Много Шаня. Много его запаха, пальцев, рук, сорванного в тихом крике дыхания и оргазм один на двоих, чтобы глаза в глаза. И никакого мира вокруг. Шань, видимо, об этом не думает. Шань всегда всего себя работе отдаёт. Это по его квартире видно — минимум вещей, максимум снаряжения, документов и сводок. — Подвергать опасности мелкого, которого пытаются убить? — Шань поворачивается к нему, смотрит долго вдумчиво, а потом задаёт резонный вопрос. — Тянь, ты как, головой не ударялся? — Ударялся. Много раз. — Тянь кивает и важно сообщает когда именно. — Вот сегодня, когда ты в меня… И этот удар, пожалуй, самым приятным был. Самым сладким, тягучей болью по затылку, когда Шань не рассчитав силы толкнулся, вбиваясь в Тяня, а там жёсткая спинка кровати позади. Тянь вспоминает с улыбкой. А Рыжий вдохом задыхается, давится воздухом и тут же отворачивается с тихим и потерянным: — Заткнись. Тянь затыкается. Ему не сложно. Не сложно вот так понемногу выводить Шаня из равновесия. Это как качнуть один из шариков маятника Ньютона. Энергия и импульс преобразуются и передаются по цепочке от одного шарика к другому. Тут вот — так же. Стоит только качнуть одно лишь яркое воспоминание, как остальные по цепочке вспоминаются. Такие же удивительно яркие, ослепительно жаркие. Шань грубо толкается. Удар. Член входит глубже, чем ожидал Тянь, поэтому удара он уже не чувствует. Чувствует, как задыхается, как головка мягко проскальзывает в глотку. Как Шаня руки в припадке царапают плечи, даже шею. Чувствует языком, как вены на его члене пульсируют, а Шаня выгибает дугой. Чувствует, что он не в себе. Что это уже сверх. Тянь на Шаня смотрит, а тот со стеклянным взглядом уставился на стену и губу грызёт. Маятник, что поделать — тоже вспоминает. И Тяню себя приходится остановить. Потому что Шань его потом точно придушит. Нет, не за второй ахуительный раз на этой же кровати, в этой же комнате. А за то, что Альву упустили. Он поднимается с кровати аккуратно, чтобы Шаню не мешать. Наблюдает с интересом, как тот дышать чаще начинает и руки в кулаки сцепляет. Наблюдает, даже когда телефон свой ищет, а потом вспоминает, что оставил его на кухне. — Шань? — Тянь зовёт его на пробу, сощуривая глаза. Тот даже не поворачивается. Не отводит взгляда от стены, сидит ровно, как по струнке и комкает в руках майку. — А? — Я на кухню. — Тянь не то, чтобы сообщает. Он просто надеется, что Шань повернётся и скажет что-нибудь важное что обычно после таких воспоминаний говорят. Не поворачивается. Сидит. — Ага. И Тянь понимает, что его реально затянуло. Затянуло так, что какую чушь ему не скажи — он даже ухом не поведёт. И если перед ним внезапно возникнет приведение какой-нибудь страдающей мигренью дамы, которая завывать уныло будет, что у неё разболелась голова, а потом эту же голову уронит себе на руки, потому что та отрублена — никак не отреагирует. Даже голову эту отрубленную учтиво подержит, если даме приспичит отлучиться в уборную. И Тянь говорит первое что в голову приходит. Чушь говорит несусветную. Говорит: — А потом опять в подсознание, у меня там девушка появилась. Я обещал жениться на ней и спасти деревеньку от гнёта её злого дядюшки. — Ага. — Шань только рукой взмахивает, иди мол, делай что хочешь, хоть на вазе женись, только не мешай. Тянь усмехается, качает головой и говорит уже искреннее. То, что за ребрами тянуло всё это время. Говорит то, о чём молчать очень сложно. Говорит то, что поцелуями передать пытался. То, что никому ещё не говорил. То, о чём повторял себе сотни раз и не верил. Не верит и сейчас. Не верит, что решился: — Ты мне нравишься. Тянь замирает. Ещё раз шепотом на языке пробует эти слова важные. А самого в холодный пот бросает — важные и сука, сложные. Настолько сложные, что линейная алгебра и тензорное исчисление покажется херней по сравнению с этим. Подумаешь, там формулы всякие есть, а тут… К влюбленности ещё, к сожалению, формул не придумали. Ну не знают учёные что там отнимать, прибавлять, на что множить надо. Их больше интересует теория струн и есть ли жизнь на Марсе. А лучше бы жизнью на земле занимались. Оно как-то полезнее было бы. Слова эти настолько важные, что где-то за ребрами раздается хрустальный звон и оглушительные расколы сотней глыб льда. Это катастрофа неебических масштабов внутри. Приятная. Очень. — Что? — Шань поворачивается и смаргивает пару раз. Щурится в темноту, на Тяня. И Тянь точно понять не может расслышал ли он. Осознал ли. Би не учил что в таких ситуациях делать: повторять или убегать в дальние ебеня, чтобы ловить Дзен и самому осознавать то, что ляпнул. Непроизвольно. Оно само вырвалось. Оно пузырилось в глотке ещё там, в подсознании Хельги. Изъедало череп заевшей плёнкой нравишься-нравишься-нравишься. Оседало на самом кончике языка, когда Тянь целовал Рыжего. Клубилось под пальцами, когда он совсем ещё недавно пересчитывал его позвонки. А теперь… Теперь Тянь прочищает сухое горло, которое точно наждачкой начистили и хрипит, пятясь к двери: — Я на кухню, говорю, за телефоном. За телефоном. За водой. За радием. За папой, нахуй, римским. За чем, сука, угодно. Просто выйти, просто услышать в спину тихое и растерянное: — Хорошо, я… Я пока что-нибудь поищу. Шань не выходит из комнаты. Не выходит даже после того, как Тянь пятнадцать минут трепался по телефону с Би, который подробно выяснял «что это за херня такая к мелкому прицепилась». И совет он дал дельный — запастись терпением, мукой и ждать, пока пацан своим пухлым пальчиком ткнет в своего воображаемого друга. А там уже швырять в Альву мукой и бить, убивать, откручивать голову и тащить в управление в качестве трофея. Би даже посмотреть приедет. А заодно и Тяня по голове за это погладить. Гладить Би не умеет. Он в локте зажимает и трёт кулаком голову, приговаривая: учишься, малой. Молодец. Молоде-е-ец. Тяню в принципе план понятен. Но мука? Господи. Он обшарил все ящики на кухне Рыжего и нашел там даже девятимиллиметровый Ругер, кое-как примотанный к верху навесного шкафчика скотчем, а муки нет. — Пытаешься приготовить мне завтрак? О, малыш, я не думал, что у нас всё так серьезно. — позади слышится довольное мурчание Шэ Ли, на которое Тянь поворачивается слишком резко. Он совершенно бесшумно подкрался, хотя стоит в расслабленной позе, упирая вытянутые руки в стол. Щурится ядовитыми глазами на Тяня и улыбается сладко. На нём всё, как на собаке, ей-богу заживает. Уже и ран не видно и ухо, пусть и изгрызанное, но на месте. Тянь только фыркает недовольно — его ещё тут не хватало. А потом в голову клинится мысль: он в тех местах хер знает сколько провёл. И каким-то распиздатым чудом небесным остался жив. Ещё и цел. Ещё и умудряется неудачно шутить. Постоянно. — Ты как там выживал? — Тянь тоже о стол опирается и взгляда от него не отводит. Смотрит внимательно за тем, как Шэ Ли глаза к потолку отводит, точно вспоминает — действительно, как? На любителя помахать кулаками просто так — он не похож. Скорее, на какого-нибудь сраного суккуба, у которого в арсенале одни лишь техники соблазнения. Тот лишь плечами пожимает лениво. Но взгляд у него меняется. Становится слишком уж осознанным, ожесточенным, без сладости этой притворной, без шаловливого блеска: — Ну как. Убивал, если возможность была. Если не было — сидел в засаде. Выслеживал, бывало. — Шэ Ли говорит об этом неохотно, сметает руки со стола и тут же плавно падает на стул. Рассматривает безразлично царапины на шее Тяня, даже не комментирует. Водит хаотично пальцем по столу словно руны высекает и точно по привычке проходится языком по губам. Самым кончиком, который острым слишком кажется. Он и тут настороже. Бегло оглядывает кухню, убеждается, что опасности поблизости нет, но всё равно чего-то ожидает. Чувствует. Напрягается незаметно, хоть его движения все плавностью охвачены. — Ты когда-нибудь невидимых тварей убивал? — Тянь спрашивает просто так — на удачу. Бывает же, когда дорогу не знаешь и на удачу поворачиваешь направо. И правильно, оказывается, поворачиваешь. Это необъяснимо. Это срабатывает перманентно, надеяться на такой подход всё равно, что кости перед каждым повтором раскидывать. То есть — пятьдесят на пятьдесят. Но попробовать стоит. Тянь ведь пока вместе с ним в изнанке был — только на одних существ нарвался, а сколько их там на самом деле — один дьявол знает. Шэ Ли хмурится на вопрос, вздыхает, точно Тянь его за минуту беседы страшно утомил, достал и не пошёл бы ты вообще отсюда туда, откуда пришел. Желательно на хуй. Тянь не пойдет. Змей знает. Укладывает предплечья на стол, на предплечья голову и произносит уже без особого интереса: — Что за допрос, господин полицейский? Я требую адвоката и пару новых футболок. А ещё чай. С лимоном. Получается у него как-то тухловато. Без этой игры одного актера, которая в нём включается раз за разом. Не то устал, не то понял, что Тянь сейчас для него не особо-то важная жертва, чтобы обменяться колкостями с любезными рожами. — Шэ Ли. Это серьёзно. — И я серьёзно. — Шэ Ли косится на Тяня, постукивает пальцем по столешнице и губу непроизвольно закусывает, словно решает стоит ли Тяню доверять. — Убивал невидимых. Я же Змей, дубина. Я их чувствую. Он язык высовывает и на него показательно тычет. А Тянь по началу понять ничерта не может. Либо плохая шутка, либо Ли и сам нечисть. С плохими шутками у Змея отлично выходит. Заебись он шутит. До того, что Тяня сорвало и он как последний идиот Мингли набрал. Змей замечает недоверчивый взгляд Тяня и глаза закатывает. Молча по руке проводит, где перламутром отсвечивает от обычной навесной лампы кухни. — То есть, ты их ещё и жрал что-ли? — Тянь пересохшие губы облизывает и думает: а Шань ведь точно в курсе. С нечистью дружил. Ахуеть можно. Вот тебе и охотник. Как он остальных тогда убивал-то? — Ага, целиком. — Змей важно головой качает. — Змеи отлично заглатывают, знаешь ли. — он щурится и снова улыбку тянет. Замечает что-то в лице Тяня и добавляет уже давясь от смеха. — Могу научить или тебе уже не нужно? — Блядь. — Тяня только на такой ответ и хватает. С воображением у него вообще-то всё в порядке. И тварей он отлично помнит и размеры их. И как Шаню пару часов назад отсасывал помнит. И смешивается всё, и голова кругом. Змей услышать мог, но это для Тяня как раз не проблема. Проблема, если он об этом при Рыжем ляпнет. Тот же сразу Тяня вон выставит и вызверится. А потом ещё месяц к себе не подпустит. А потом… Потом Тянь слышит заливистый смех с улицы. Звонкий такой и почему-то одинокий. Детский. Других голосов там нет. Тянь тут же к окну подрывается, вглядывается в свет фонаря, что выхватывает одинокую фигуру рассеянным жёлтым, который разрезает мелкими каплями. Тот же синий капюшон, небрежно сбитый назад и волосы тёмные, которые пацан от капель угасающего дождя отряхивает. Кричит что-то неясное, потому что рамы у Шаня плотные и звук еле-еле сюда просачивается. Тянь пальцем Шэ Ли подзывает, который и сам уже подтягивается с интересом. Встаёт рядом, пихая Тяня плечом, чтобы подвинулся. Тянь бы по-детски с ним устроил шуточный бой за место, только вот пацан на улице в такое время один, под дождем и явно с той дрянью — Альвой. — Видишь кого-нибудь? — Тянь шепчет, точно спугнуть боится. Словно его слова и там, на улице услышат. Услышат и убегут куда подальше. — Ну, фонарь вижу, дерево — клён, кажется. Пацан. Машины на парковке. Дождь. Соседний дом. Ты про что конкретно спрашиваешь? — Змей увлечённо цепляется пальцами за подоконник, чуть ли не ли не носом впечатывается в окно. И видно, что ему интересно. Такое бывает, когда из горячей точки возвращаешься и выживать уже не надо. Не надо спать, вскакивая при каждом шорохе. Не нужно постоянно быть в напряге, потому что опасность ожидает не то, что на каждом повороте — а на каждом шагу. Бывает такое, когда попадаешь в спокойный мир, где панельные дома, спальные районы и зевающие по утрам люди, спешащие на скучную работу. Рутина. Спокойная. Мирная. И без тварей, которые тебя сожрать пытаются. Для Шэ Ли рутина такая — в новинку. Ему сейчас, кажется, смертельно скучные биржевые новости включишь — а он в щенячий восторг выпадет и будет их смотреть весь день, хоть нихрена и не поймёт. А потом ещё взахлёб будет рассказывать, что индексы в сфере здравоохранения демонстрировали аномальное поведение, а в пятницу Шэньчжэньский фонд начал утро с резкого падения на фоне какой-то там пандемии и биржевого краха в США. Шэньчжэнь потерял 4%, не, ну ты прикинь? Же-е-есть. — Рядом с пацаном. Видишь кого-нибудь? Что-нибудь? — Тянь его почти понимает. Почти. Потому что в изнанке этой сраной провел всего несколько дней. Несколько дней похожих на ад. Настоящий, где вместо чертей — люди, от которых разит тухлятиной, что вздёргивают на главной площади хороших ведьм. Где вместо демонов — те твари не то на пауков с ободранными лапами похожи, не то на адских гончих. Где вместо рутины страх-страх-страх, который не отпускает и всё на дно утягивает, туда, где ещё страшнее, темнее, безнадёжнее. Шэ Ли осторожно окно открывает, высовывает голову, чуть не перевесившись через раму, принюхивается к воздуху, а потом язык высовывает, точно воздух этот на вкус пробует. Пробует и головой положительно качает. Вытягивает руку по направлению к мальчишке и говорит уверенно: — С ним рядом что-то. Не уверен, что живое. — Змей ещё раз языком по воздуху проводит. Морщится. — Оно на вкус, как распоротое брюхо безглазых. — Кого? — Тянь хмурится, поворачиваясь к нему. Из окна свежесть прохлады лицо обдувает. Дождем ослепительно пахнет. Землёй мокрой, рыхлой, с рытвинами от острых капель и дождевых червей. Из соседнего окна тянет жареным мясом с сочной жировой прослойкой, которую на гриле расплавило, и она мясо пропитала, а за ним и кортофель, который рядом уложили. Аж слюни во рту непроизвольно собираются. Но Тянь так и не улавливает никаких неприятных запахов, тем более смрада от вспоротого брюха. Когда он на место убийства Торира прибыл — вот там, да, там реально несло. Дышать невозможно было, мутило жутко от едкой застоявшейся на солнцепёке распоротой шкуры, где внутренности по траве пересушенной и сердца нет. — Ты с ними сражался, дубина. — Ли опять в плечо пихает и чуть пригинается, словно добычу выслеживает. Тянь уверен у него не специально это получается. На инстинктах чистых. Как привык уже. Ему теперь в этом мире адаптироваться нужно будет. Пока с адаптацией так себе. Потому что Змей слепо шарит у себя за спиной в поисках той трубки бамбуковой. А её нет. Он выругивается смачно и оглядывается, ищет что-то лихорадочно. У него глаза горят нездоровым блеском и гореть начинают ещё сильнее, когда он взглядом нож находит. Обычный. Кухонный. С удобной деревянной резной рукояткой и бритвенно острым лезвием. Шэ Ли хватает его, прижимает к себе вплотную ладонью к боку, чтобы никого не ранить и самому не пораниться, и несётся в сторону входной двери. К глотке тут же тошнота подкатывает. Тянь отлично помнит что у тех тварей с луга внутри. Прозрачные органы, сетки черных сосудов и застоявшаяся, точно трупная кровь. Черная. Свернувшаяся. Опарыши внутри и снаружи, жирные зелёные мухи, которые их облепили, и плоть. Плоть, которая пластами слезает, как в хуёвом фильме ужасов, где с гримом переборщили. Пустые глазницы. Изъеденные, выскобленные. У Тяня времени подумать нет — он кричит Шаню, чтобы брал что посерьёзнее, а сам сдирает Ругер со шкафчика, заодно цепляет случайно пару тарелок, которые на пол летят, вдребезги разбиваются. И этот звон оглушительным уже не кажется. Оглушает то, что Шэ Ли дверь нараспашку открыл. Шаги его беглые, босыми ногами по дурацким ступеням со скатами вниз — оглушают. Змей ведь привык так. Привык в одиночку. Привык без плана и обсуждения действий. Привык действовать быстро, потому что там подумать времени не было. Секунда — и ты уже барахтаешься в мандибулах черных, с щетинками, которые кожу прорезают. Секунда — и ты мертв. Шань из комнаты появляется, взъерошенный весь, со взглядом ошалелым, с кинжалом в левой, и таким же вот Ругером в правой руке. Взгляд вопросительный на Тяня кидает и тут же в поисках Змея осматривается. А Змей на улице уже. — Шэ Ли там, быстрее во двор! — Тянь сообщает быстро и кратко. Так же быстро минует комнату, с диваном, на котором плед скинутый валяется. И зачем-то плед с собой прихватывает. Зачем — не знает. Предчувствие или ещё что. Бывает такое в экстренных ситуациях. Слышит шаги Шаня позади и не обуваясь, выбегает в подъезд. Ступени тут действительно дерьмовые. С этими покатами вниз, словно они стечь пытаются — не удобно. Ноги соскальзывают и Тяню приходится перемахнуть через три последних прыжком, чтобы не навернуться. Пятками больно о бетон бьётся и дальше-дальше-дальше. Он всем телом на подъездную дверь наваливается, нажимая на кнопку. Писк отвратительный стоит, когда дверь со скрипом открывается и на улицу Тянь практически одновременно с Шанем вываливаются. Кожу холодит осенней прохладой, покалывает острыми льдинками почти закончившегося дождя, ведь Тянь в одной лишь майке свободной и растянутой выбежал. Какая уж тут куртка. Шань рядом. Тянь не видит. Тянь чувствует. Радар даже в такие моменты исключительно четко работает. Справа Шань. Облачки пара изо рта вырываются от сбитого дыхания и Тянь чуть не подсказывается на жухлой листве. Шань ведь рядом. Шань его за предплечье хватает. И Тянь мельком замечает, что клинок Рыжий меж зубов зажал. И не до красоты сейчас вообще-то. Но блядь. Блядь. Смотрится это потрясающе. У Шаня совершенно больная улыбка. Оскал лихорадочный. Янтарь глаз словно изнутри горит, выцепляя взглядом всё, что вокруг творится. Скамейка около ног зелёная, с облупившейся краской и с одной отодранной доской в сидении, ровно посередине. Мелкий мусорный бак за ней — серый, новый, переполненный бычками от сигарет. Тут же на подъездной дорожке — сколовшийся бардюр бетонным крошевом у ног, и пацан в синей куртке в шести футах от них. Он непонимающе на Шаня смотрит, потом взгляд на Тяня переводит, здоровается тихо, бормоча себе под нос, словно испуган. Ну конечно. Конечно он, бля, испуган. К нему сначала Шэ Ли выбежал, который в футболке да просторных шортах. А за ним Тянь, которого он утром помятым видел и сосед, которого мальчишка давно знает: оба в майках, в обычных трениках и босиком. Ах, да, ещё и с оружием. Холодным и огнестрельным. Тут попробуй не испугайся. Тут попробуй не заори от испуга. Пацан не орёт. Пацан в ступоре. А за его спиной уже Шэ Ли. Крадётся медленно, расставив руки в стороны, в левой нож, который он каким-то нечеловеческим способом крутит — быстро и невероятно круто. Тянь пока так не умеет. Умеет Би, но учить его отказывается. Говорит: ещё не время. — Мне уже домой надо… — мальчишка озирается по сторонам, не замечая людей в округе. Ни души. Только трое пугающих мужиков, которые с серьезными рожами к нему подваливают с оружием, окружают без слов. — Спокойно. Всё хорошо. — Тянь ему в глаза смотрит, но дуло пистолета предусмотрительно наводит по левую сторону от него. В то место, куда Шэ Ли не мигая смотрит. — Мы за Альвой. — А почему вы… — договорить он не успевает. Не успевает, потому что Змей его резко вперёд толкает. Да так сильно, что пацан почти подлетает. Тянь его едва перехватить за живот успевает. Мелкие капли на ресницах оседают, мешаются. Пацан в руке барахтается, шипит что-то злобное. А Шэ Ли всаживает нож в воздух. И он так там и зависает. Прямо в воздухе. А по округе проносится оглушительный визг, который рвёт перепонки, заставляет машины с парковки разразиться воем и белым светом сигнальных огней. И хочется от этого уши руками зажать. Рыжий к Шэ Ли кидается, а Тянь, не думая, пацана за себя прячет, рявкает, чтобы домой забежал: быстро я сказал! Потому что то, что визжит — вынимает из себя нож и опрокидывает Шэ Ли на спину. И Змей как с воздухом борется, ей-богу. Напрягает полусогнутые руки — под кожей мышцы сразу перекатываются, очерчиваются рельефно, а на его покрасневшее лицо капает какой-то жижей. Змей не замечает, барахтает ногами и руки к шее тянет, берется с этим невидимым и оттянуть от себя пытается. Шань пока не стреляет, тоже с клинком накидывается на эту дрянь. Острие клинка блестит в фонарном свете. Взмах. Резкий выпад вперёд. Рассекает воздух, а на деле плоть. Вместо дождя брызжет чем-то другим. Во все стороны брызжет, попадает Тяню на майку и плечо теплым. Тянь в пару длинных шагов оказывается около Шаня и накидывает пледом то, что Шэ Ли душит. Охуевает от того, какое оно, сука, высокое. Длинное. А дальше всё быстро происходит. Удаляющийся топот пацана. Выстрел дрожащей рукой — в Шаня, в Шаня, сука, бы не попасть. Шань сверху на твари, вонзает клинок быстро и четко. Скалится, шипит что-то яростно. Глаза заливает дождём, рвёт тонкую сетку сосудов. Предчувствие накрывает холодным потом и поджавшимся в судороге нутром. Ещё один выстрел и звон в ушах. Потом тишина и хриплое дыхание Шэ Ли, который скидывает с себя эту херню, замотанную в плед. Следом валится Шань. А у Тяня марево перед глазами, потому что Шань не встаёт. Шань там, за ней. Он голоса не подаёт. А Тянь, придурок, когда стрелял, не был уверен, что Рыжего не заденет. Тянь пистолет роняет и бежит к нему. Бежит слишком медленно, как в воде. Словно что-то сдерживает. И кажется, ему кожу наживую сдирают от оглушающего страха за Шаня-Шаня-Шаня, господи. Осознанием бьет по вискам острыми иглами. Он мог… Мог, господи, мог. Мог не стрелять, мог утереть с глаз эту херню, мог с голыми руками накинуться. Сердце оглушительно о рёбра долбится, а секунды превращаются в вечности. Правой ступней Тянь наступает на что-то острое, что кожу рвёт, что внутрь раздирающей болью вонзается. Но это ничто по сравнению, со зверской болью внутри, когда Тяня почти наизнанку выворачивает от одной лишь мысли, что… Как осознание того, что он мог Шаня убить. Весь воздух выбивает из лёгких — тот выходит с тихим свистом, словно Тяню их вспороли ржавым ножом, а он всё идёт и идёт, и идёт. Тянь ведь только себе признался, что да, сука, да — нравится ему Рыжий. По-настоящему. Пиздец как тащит по нему. Тянь им готов вмазываться, убиваться им но не убивать его. Огромное тело в пледе застилает обзор и не видно ничерта. И Шань почему-то не встаёт. И хочется голову вскинуть и заорать дурниной, пока острые капли будут глотку лезвиями резать. И только сейчас приходит осознание насколько ему Шань нужен. Насколько ему хочется ещё больше жидкого огня по венам. Насколько ему необходимо видеть его озлобленные взгляды. Насколько он хочет слышать посылы на хуй, а потом зарываться носом в его рыжие волосы. Считать веснушки каждый блядский день. И слышать грязные ругательства, ловя их губами, языком, топя в себе его гнев. Растворяя себя в нём. И его растворяя в себе. Каждый, сука, день. Настолько он от этого уже зависим. И больше ни на кого. И больше ни с кем. И никогда. Только с-ним-с-ним-с-ним, слышите? С ним. В Тяне уже нет места для других, там пустоту топит рыжиной. А внутренний радар заходится в панической атаке, в ёбаной истерике, в мольбе — только бы не в него эти пули, не в него, сука, не в него, пожалуйста. Потому что Шань не встаёт. Потому что дождь проникает под кожу льдом острым. Потому что Шэ Ли хрипит что-то, чего Тянь не слышит, ведь что в ушах писк зверский. Потому что Шань нужен-нужен-нужен, как воздух, которого не хватает. Которого ещё глотать и глотать, наслаждаться, отдавать всего себя ему и брать ровно столько, сколько Шань позволит. Которого ещё за ребрами бережно прятать и приручать его постепенно. Которого в-себя-в-себя-в-себя жизненно необходимо. И эта необходимость разрастается, раздувается, в миллиарды раз усиливается, выламывает ребра наружу, потому что её много так. Потому что вокруг яркого рыжего пламени весь мир уже крутится, а Тянь в самой его середине — не выбрать. Только гореть-гореть-гореть им и в огонь с восторгом кидаться. Потому что не сжигает — греет. Потому что привык уже. Потому что ну он ведь нужен-нужен-нужен. Он, который только бы, господи, умоляю, только бы жив. В ушах заевшей плёнкой выстрелы. Ровно два. Сердце один сплошной комок нечеловеческой боли. А землю под ногами бурой пачкает. И. Шань. Не. Встаёт.