Говорят, тут обитает нечисть

У охотников рефлексы выработаны до автоматизма. Господин Цзянь лично об этом позаботился и гонял Шаня с Цзянем чуть ли не круглыми сутками. Гонял так, что всё тело потом болело. Всё в синяках было потому: ну уворачиваться же надо, мальчики, уворачиваться. А уворачивалась они от обычных пейнтбольных шариков. По-началу с поля оба выходили с головы до ног перемазанные краской. Жёлтой. Этот цвет господину Цзяню нравится и он не упускал возможности после тяжёлого учебного дня погнать их рысью в загон — поле с обычными бетонными блоками, которые постепенно убирались с него напрочь. Цзянь с Шанем отмывались, рассматривали синяки, некоторые даже друг другу демонстрировали и соревновались кому из них больше досталось. Доставалось обоим. Упругие шарики больно ввинчивались в тело, пытались под самую кожу просочиться, расплываясь весёлым жёлтым на экипировке. Их разрывало уже на теле с лёгким хлопком. Сочные красные гематомы расползались по телу, и не успев сойти, наливались снова, потому что тренировок господин Цзянь не пропускал. Каждый день, сидя на возвышенности, с сигарой в зубах — палил по ним нещадно. Дни шли. Краски на Шане оставалось всё всё меньше. Синяков почти не было. Ну, разве что те, которые он набивал, падая и группируясь, уходя из-под свистящих над головой шариков. Однажды, прийдя на поле они с Цзянем слегка так прифигели — бетонные блоки убрали совсем. Укрываться негде. А запас шариков у господина Цзяня рос в геометрической прогрессии. Приходилось уворачиваться. Приходилось изгаляться, как только можно и как нельзя. Приходилось врассыпную, а иногда и прикрывая друг друга, сбивая колени в кровь. Приходилось учиться выживать в открытом пространстве. Шань тогда думал, что мужик совсем умом тронулся — так издеваться над собственным сыном и приёмным. А потом понял — это он так заботу проявлял. Нечисть бывает разной. И церемониться не станет. Не станет спрашивать чей ты сынок и по какому, собственно, поводу на задержание приехал. И у нечисти, порой, бывает кое-что похуже шариков для пейнтбола и стекать после этого будет уже не краска. Не жёлтая. После этого вообще мало кто жив может остаться. На лицо моросит мелкий дождь. Колкий, острый и очень холодный. А под спиной растекается бурая кровь этой гадины, которая облюбовала соседского сына. Шань морщится, пытается вспомнить как того зовут. Кажется, Хоуджин. Славный парень. Боевой. Иногда как состроит злющую рожу, так и кажется, что он когда-нибудь тоже в охотники или стражи пойдёт. Уворачиваться Шань умеет. А Тянь настоящий придурок. С такого близкого расстояния целиться из Ругера, который вверх дёргает при выстреле — истинный долбаёб только может. Тянь только что самолично этого звания удостоился. Но, оказывается, долбаёбам по жизни везёт. И если бы ствол не дёрнуло, навряд ли они эту хуевину в два метра ростом вообще завалили бы. Шань голову поворачивает, трёт предплечьем противную морось, что на глазах. Под спиной отвратительно мокро, вся майка пропиталась и Шаня словно под контрастный душ сунули. Сверху холодно, снизу тепло и он, кажется, лопатки до крови опять содрал. Шэ Ли рядом лежит и отдышаться пытается. Шею потирает шипит что-то нецензурное и успевает даже невидимую херню не то пнуть в сердцах, не то ткнуть её острым локтем. А Тянь вообще что-то невероятное творит, оббегает эту махину под пледом и на колени перед Шанем падает. В лужу. Не дышит, кажется. Глаза у него бешеные. Он на кой-то хер принимается руками аккуратно Шаня, который хмурится недовольно — обшаривать. С плеч до груди, ниже, до самых ног. А потом Тяня как отпускает, когда он видит, что Рыжий на локтях приподнимается. Отпускает не только внутренне, видимо — он выдыхает резко, облачко пара изо рта вырывается, а Тянь Рыжего к себе зачем-то жмёт. И плевать ему, что Рыжий весь в крови Альвы, в грязи, потому что успел на земле повалять, мокрый от дождя, почти липкий. Тяня трясёт мелкой дрожью и он дышит-дышит-дышит. Словно надышаться не может. Словно поверить не может — отнимает от себя на секунду Шаня, в глаза ему заглядывает с одичалым беспокойством и снова к себе. Снова жмёт, проходясь треморными пальцами по содранной коже на лопатках, которую щиплет. Шепчет что-то, как в бреду, заполошно. И отпускать, кажется не собирается — совсем. Шэ Ли, который уже забрался верхом на Альву, свесив ноги, наблюдает за этим, прищурившись. А потом, точно ничерта интересного в этом не находя, запрокидывает голову, открывает рот, и ловит капли дождя языком с нескрываемым удовольствием. С улыбкой. Словно он дождя очень давно не видел и теперь, как ребенок, готов сорваться вниз, прыгать по лужам голыми стопами, расставив руки в стороны, чтобы брызгами обдало разгоряченное после боя тело. У Тяня тело тоже горячее, Шань удивляется, как от него ещё пар не идёт. От его жара мурашками кусает. Шепотом его резонирует в рёбрах что-то, кажется, важное и искреннее, что Шань расслышать не может. Выстрелом ведь оглушило. От второго Рыжий вообще потерялся, а пуля плотно и упруго вошла в тело Альвы под самым животом Шаня. Он чувствовал, как она горячим проносится внутрь неё. Это близко совсем было. Ещё бы чуточку Тянь руку вверх занёс — и Шаня бы точно задело. А так — прогрело просто. Пальцы Тяня, вразрез горячему телу — похолодевшие, почти ледяные — по щекам его мажут. От них порохом пахнет, металлом, изъеденным ржавчиной. И Шань одёрнуть себя не успевает. Подумать не успевает — подставляется под них зачем-то, прикрывая глаза. И тут же воздухом холодным, который льдом гортань раздирает — давится. Потому что следом за пальцами чувствует россыпь поцелуев, лихорадочных, поспешных, бесконечно мягких, оглушительно искренних, которые не просто так даются. Такие только близким, за которых волновались безумно. Такими мама лицо Шаня покрывала, когда он в больницу, после падения попал. Глаза у неё тогда красными были, как и у Тяня сейчас. С таким же пронзительным облегчением, когда ей врач сказал, что перелома нет, сын в порядке, повязка наложена и они могут идти домой. Врача тут нет. Перелома тоже. А Тянь, словно каждую веснушку сцеловать решил. И вроде бы высвободиться надо. Вроде бы оттолкнуть и встать, потому что мокрая одежда к телу неприятно липнет. Только не получается почему-то. Получается только пытаться его губы своими найти, а они ускользают — вскользь, урывками мажут по лбу, кончику носа, уголкам губ, по закрытым векам. И они, поцелуи эти, по лицу вроде — а кажется, Тянь до самого сердца пробрался и все эти теплые, мягкие, убылками — дрожью туда-туда-туда, в сердце. Шань, головой ударился кажется, потому что только так можно объяснить, что он под дождем позволяет всё это. На улице. При Шэ Ли, которому до них дела нет. Под окнами соседей, которые копошатся в своих квартирах и даже не думают на улицу выглядывать — холодно ведь, дождь ведь, что им на этой улице сырой делать. Фонарь по глазам бьёт, когда Рыжий их открыть решается. Когда Тянь в плечо его утыкается и дышит сорванно. Когда руками уже всё тело прощупал, точно проверял всё ли в порядке. В порядке или нет — Рыжий пока понять не может. Он вообще ничерта не понимает. Только чувствует, что даже так — под дождём, колким, острым — хорошо. И не важным абсолютно кажется, что домой нужно зайти, помыться и переодеться, Альву под присмотром Змея оставляя, а потом тащить её в управление. И Шэ Ли в управление, его же зарегистрировать нужно и рапорт писать о том, что он с Альвой помог. Что его тоже в охотники взять должны. Но это уже лично с господином Цзянем — наедине и в сторогой секретности. Силы находятся на то, чтобы Тяня по спине похлопать. Или тоже к себе прижать — Шань вообще сейчас плохо соображает. Оглушили ведь выстрелами. Упал ведь на асфальт, содрав кожу. Хорошо-хорошо-хорошо так ведь. А когда встают оба, Шань понимает — поездка в управление затянется. На полчаса минимум. У Тяня, блядь, вся правая ступня в крови и осколках. Он на неё наступил зачем-то, словно совсем про боль забыв, зашипел и сразу же поднял ногу, втягивая воздух через сцепленные зубы, задирая голову вверх. А со ступни кровь каплями и даже пара осколков выпало. Прозрачно-зеленых таких. — Ты когда успел на это напороться, придурок? — у Шаня слегка перед глазами плывёт. Дождём этим и беспокойством навязчивым, которое теперь его по пятам преследует, после того, как Тяня добудиться не мог. После того, как тот застрял чёрт знает где. Хотя, туда даже черти не суются — боятся, опасаются, крестятся и обратно в ад разбегаются. В аду спокойнее. В аду легче. Там не так страшно. И, думаешь ведь — всего лишь стандартная рана, которую промыть, обеззараживающее плеснуть, обезболить, вытащить осколки, быть может, зашить и перебинтовать. Подумаешь ведь — в этом мире тоже раны случаются. Подумаешь ведь — кровь. От вида крови Рыжего никогда не мутило, только в раж бесноватый бросало, если она не своя, и в адреналин — если своя. А сейчас — сейчас не поймёшь толком. Не своя же вроде. Но своя-своя-своя. Рыжему рефлекторно за свою ногу схватиться хочется — ведь больно там. Ведь сердце уже поняло, приняло, что своё. А его попробуй разубеди. Оно только о своём-своём-своём о рёбра стучать будет. И не услышит и не поймёт и только сильнее ударами, даже если Рыжий себе логически всё докажет, распишет теорию в трёх томах и доказательную базу на целый архив соберёт. Оно решило уже. Не решил Рыжий. — Когда к тебе бежал. — Тянь нервно плечом дёргает, пытаясь допрыгать до подъезда на одной левой. Оно, может быть, и получилось, если бы не жухлая листва, на которой только и делать, что поскальзываться. Оно, может быть, и получилось, если бы не ветер, который поднимается, разрывая ветви деревьев, заставляя их угрожающе склоняться к земле, срывая листья, швыряя их в лицо с каплями. Оно, может быть, и получилось, если бы Рыжий неожиданно даже для себя — не подхватил Тяня, закидывая его на плечо. Одно быстрое движение — опередить его, второе — пройти в захват в ноги и Тянь, напряжённый, притихший уже на плече. Не ругается. Высвободиться не пытается и даже вес тела переносит так, чтобы Рыжему нести было легче. Шань кидает Шэ Ли, чтобы он эту дрянь домой затащил и поуютнее в плед укутал, чтобы если вдруг не пришибли — то хоть видели её как следует, чтобы во второй раз уж точно херанули её на веки вечные. Пока Шань ногой Тяня занимается, тот смотрит на него внимательно, периодически дёргается от боли, хотя Рыжий и вколол обезболивающее. Глаз не спускает, словно уловить что-то пытается. Или просто любуется. Глупо, конечно. Эта мысль просто так затесалась в голове и никак не выходит. Рыжий фыркает на себя недобро: любуется, ага. Рыжим, который весь в жиже, что кровью Альвы зовётся, в грязи, мокрый, так ещё и с дрожащими пальцами. Не холодно вроде, а они дрожат. Перевязка обычная, Шань таких сотни делал, добрая половина из которых себе лично — а они дрожат. Касается кожи Тяня еле уловимо и дрожать начинает уже внутри. Херня какая-то. И у Тяня руки подрагивают тоже. Это особенно заметно, когда он хватку на полотенце, брошенном на пол, в ванной, на котором сидит — ослабляет. Тут вариантов вообще не было. Не тащить же его обратно на постель. Тоже мокрого, тоже в грязи. У него колени красные, от того, что он черт знает сколько стоял над Шанем и целовал-целовал-целовал, дождь сцеловывал и боль, кажется, тоже. Рыжий зря ему майку снять велел. Потому что от перевязки отвлекаться нельзя. А тут — как не отвлечься? Как вообще в таких условиях хоть чем-то заниматься можно, когда Тянь почти без одежды, господи. Это хорошо, что у Шаня всё до автоматизма отработано. Притащи ему кто-нибудь бумажку «2+2 =…» — задумался бы надолго. Задумался, закусывая губу, ловя взглядом напрягшиеся мышцы пресса и широкий разлет плеч. Задумался и послал бы нахер математику, потому что Тянь интереснее окажется. Потому что по его коже — которая в белом свете софитов в ванной смотрится мраморной — стекают капельки осточертело-медленно. Им помочь хочется. Слизнуть просто. Просто чтобы языком его коснуться. Уже нормально распробовать, вдумчиво, а не в горячке, которая накрыла тогда, в спальне. Рыжий хмурится своим мыслям дурацким. Ну правда же — дурацкие. Его сначала отмыть нужно, а потом пробовать, без крови Альвы. Чтобы только его-его-его запах, его-его-его вкус. И господи, Рыжий сходит с ума, вызывайте санитаров, потому что ни один нормальный при виде крови и рваных ран на ноге не будет о таком думать. Потому что Рыжему основательно поебать на кровь, на зелёные осколки, которых он уже вытащил целых семь. На автомате. Потому что мысли не тут. Точнее тут, только в другом направлении. Их точно ветром уносит, срывает с верного направления и швыряет туда, где горячо, жадно и сладкими спазмами по всему телу. И взгляд этот Тяня. Который не останавливается, словно тот решил всего Рыжего почти сожрать. Он голодный. Рыжий не видит, потому что глаз не поднимает. Он, сука, чувствует. Потому что стоит глаза поднять, как всё уже. Уже поздно будет. Уже даже движения рук, до автоматизма доведенные — совершенно другие будут. Потому что Линия сердца Разрез клинком Шаня Судьба, которую Тянь сам себе высек на ладони в линию сердца — входящая Уже навсегда, даже Хельга не поможет. Это он, дурак, думал, что к ней стоит только подойти тихонечко, склониться и на ухо прошептать: ты уж, вылечи это, а? У тебя же зелья там есть разные. Ты же знаешь отвороты всякие пиздатые, которые действуют сразу и без отказа. Которые, как по щелчку, чтобы такой херни со мной не было. И Рыжему, кажется, что даже самые распиздатые зелья из пыли толчённых крыльев фей — не помогут. Даже блядская божья помощь — не поможет. Небесное чудо и проклятье дьявола. Вообще уже ничего. Но. Всегда же есть какие-то «но». Но — попробовать стоит. Потому что Рыжий для отношений не создан. Как и Тянь. Это же нереально — Тянь и отношения. Тянь и пара ночей вместе, а потом херня из взаимных претензий, ссор, драк — это вот да. Это реальнее некуда — Рыжий сам наблюдал. Оно ему не надо. Оно ранит так, что никакой перевязкой не отделаешься. Оно отравляет изнутри и яростью кроет основательно, стоит только увидеть того, кем болеешь до сих пор, а он уже других заражает. Нулевой пациент ведь. Рыжий слышал где-то, что люди не меняются. Вот и этот — наверняка таким же останется. То, что он спросил можно ли Рыжего поцеловать — это ещё не показатель. Это его вина за что-то, что воздуха глотнуть нормально не даёт. Тот тапок, который пёс изгрыз самозабвенно, а потом от хозяина за диваном не очень хорошо спрятал. И когда Рыжий об этом тапке узнает — наверняка будет больно. Уже больно. Уже. А если сильнее привяжется, если сильнее его своим-своим-своим сердце считать будет — так там вообще подохнуть можно. И Рыжий решает — сегодня после управления к Хельге. И Рыжий решает попытаться. У Рыжего вариантов больше нет, потому что напарники должны оставаться напарниками. Потому что: — Жить будешь. — хмуро сообщает Рыжий, прислушиваясь к возьне за дверью. Шэ Ли перетащил уже Альву и видимо, теперь, старается — упаковывает её, как новогодний подарок. Правда, подарки не истекают кровью и не пытаются мелких пацанов убить. В управлении поймут, посмеются и даже посплетничают об этом пару дней. Всего пару. А потом опять Тяня обсуждать будут. Где он, с кем, когда и как. А от этих разговоров под ребрами уже тоскливо ноет. И не должно так быть. Напарники. Точка. Конечная. Дальше нельзя — помереть ведь можно. Вмазаться так, что потом предметом для обсуждения стать можно. И это самое худшее, честное слово — раздражённые взгляды от бывших любовников Тяня, а от некоторых, того хуже — понимающие и угнетающе жалостливые. От жалости потом не отмыться никак. Она липнет мазутным слоем на кожу, помечает скверной: ты был избранным всего на пару раз, приятель. Теперь последствия. Теперь жалость от других и ненависть от себя. Взрывной коктейль, правда? Повторить? А-а-ах, точно. Точно. Уже нельзя повторить, точно. У Тяня же такие правила, извини, забылось оно как-то. Ну, ты сильно не переживай, тебя просто занесут в список «очередных» и будут косо смотреть, уже не как на психа, круто, да? А вот нихуя. Нет. Не круто. Лучше психом быть. Лучше испуганные взгляды, чем пропитанные жалостью. Лучше пусть снова десятой дорогой обходят, чем подходят и по плечу со вздохом хлопают. Рыжий сам себя распаляет. Распаляет до того, что ничерта не понимающего Тяня из ванной выставляет и быстро в душ — смыть с себя это. Это горькое, мрачное и почти болезненное. А оно, сука, не смывается. Оно ещё сильнее внутри тянет. Оно не хочет за зельем. Не хочет останавливаться. Не хочет переставать эти чувства ощущать болезненно-чётко. Не хочет сомневаться в том, что с Тянем правильно-правильно-правильно. Рыжий знает — с ним не правильно. С ним потом больно, убито, с выжранным нутром, когда внутри остаётся только пустота и горечь потери. Не такой, как с родителями или с Шэ Ли была. Потому что Тянь тут останется, под боком — напарников не меняют. И под боком будет заражать собой кого-то другого. Целовать кто-то другого. А потом уходить с ними. А Рыжий на это всё смотреть. Смотреть и не гореть внутри, нет — выгорать. И в любую секунду, как оно обычно бывает — сломается, как сожженая спичка. Обугленная до основания. Ломкая. Разрушенная. Такую только вышвыривать куда подальше, потому что она — бесполезна. У Шаня и так разрушений по горло. У Шаня и так внутри скорбь за двоих, которых точно не вернуть, как не изголяйся. У Шаня точная уверенность: Люди. Не. Меняются. Когда Шань выходит из душа — Тяня уже нет. Шэ Ли, спокойно сидя на огромной Альве, доверчиво сообщает, что тот поперся за машиной. Нет, Шань, не в чём мать родила. Он одолжил штаны. И толстовку свою нацепил. И ушёл. Скоро будет. Рыжий устало на диван валится, укладывая ноги на Альву, которую Змей только до зала дотащил. Прикрывает глаза, потому что под веками печь начинает. Сначала слабо. А теперь вообще пиздец. Он, кажется, шампуня туда выплескал дохера. Или просто не хочет, чтобы вот это нечто прекращалось. Но оно ведь всё равно закончится через месяц-другой. И лучше раньше. Раньше лучше, ей-богу. Так меньше проблем, боли меньше на тонну-другую. К нулевым пациентам, оказывается, очень быстро привыкаешь. А они очень быстро заражают. Тебя, а потом других. — Ну и что с тобой? — Шэ Ли, скатывается изящно с этой чертовщины под пледом, словно ему никаких усилий это не стоит и оказывается рядом. Рядом настолько, что руку закидывает Рыжему на плечо по-приятельски. Привычно потирается виском о висок. Это почти погружает Рыжего в те времена, когда все было хорошо. Когда детство, сладкий лёд на палочке, который язык красит, когда игры до самой темени и совместные ночёвки. Когда страшные истории, сидя под одним одеялом и светя фонарём на лица друг друга. Когда Шаню казалось, что всегда так будет. Весело и интересно. Шань вообще к прикосновениям не очень. Эта сопливая херня не про него, но Змею можно. Это же Шэ Ли, господи, с ним можно всё. Даже в ответ о него потереться башкой и сказать: — Мне кажется, я заболел. Эта болезнь — необычная. И я не уверен, что она вообще лечится, но я попытаюсь. Хельга должна мне помочь, у нас с ней уговор был. Шань хмурится, нащупывая под собой телефон. Крутит его в руках, решаясь. И решиться так трудно, господи. Это ведь прервать то единение, которое он только сегодня почувствовал. То, что было нереально просто. Нереально хорошо. Пиздец как хорошо, если честно. Дьявольски хорошо, ну. Шэ Ли задумчиво закусывает не пойми откуда тут взявшийся карандаш. Серьёзным становится, перебирает пальцами ворот чистой футболки, которую Шань нацепил после душа. От неё пахнет порошком, свежестью и почему-то Тянем. Словно он один раз тут побывав — везде себя оставил. Чтобы было. Чтобы Шань ни на секунду о нём не забывал. Чтобы решение принять ещё сложнее было. Чтобы поддаться, раствориться, отпустить себя и будь что будет. Чтобы уже полностью Шаня в себя. Но Шань ведь сильный, Шань всю жизнь с сопротивлением живёт. И тут сопротивляться почти получается. Почти не думать о нём. Целых три секунды — рекорд. Три секунды. Вдох — картинки, как по щелчку, где Тянь вместе с Шанем сражается с людьми из подсознания Хельги. Плечом к плечу. Выдох. Три секунды. Вдох — Тянь вырывается из безопасного круга за ним, в адово пекло сражения, где Шаня за ногу утаскивают с собой здоровяк, чтобы похоронить под лавиной. Выдох. Три секунды. Вдох — Тянь безвольно на полу. Не шевелится, почти не дышит, почти сердце его не бьётся. И страшно. Очень страшно. Выдох. Три секунды. Вдох — агония, Тяня ломает бесконечно долго, болью зверской, которая хрипами через скованную судорогой глотку. Выдох. Три секунды. Вдох — жив-жив-жив. Выдох. Три секунды. Вдох — модель, ванная, комната — взрыв внутри. Выдох. Три секунды. Вдох — поцелуи-поцелуи-поцелуи под дождем с горячкой от боя и саднящих ран по телу. Выдох. Три секунды. Шэ Ли, кажется, понимает, о чём Шань говорит. У них всегда так было. С полуслова. С одного взгляда. Неясная, но крепкая связь. После его исчезновения, Рыжий весь архив перерыл в поисках такой связи между нечистью и людьми. Кроме обычных браков ничего не нашел. У тех брак, у Шаня с Шэ Ли — дружба, которую даже смерть не разрушила. Укрепила. А они и ей средний палец привычно вытянули, но всё благодаря Тяню. Чёрт возьми. Тянь. Тянь Шэ Ли вытащил. Залечил гниющее сердце, исходящееся болью. Заглушил вой нечеловеческий, который Шаня настигал каждый раз, как он один оставался. Тянь. — Так эта болезнь, у неё опасные симптомы? — Змей бездумно откусывает остро заточенный грифель, морщится и тут же сплёвывает. — Гадость какая. Шань отвечает не задумываясь. Отвечает правду. Отвечает, прикрывая глаза и вспоминая всё, что с ним происходит, когда Тянь рядом: — Сбои в сердце и дыхалке. В мозгах ещё хуже. А с телом пиздец. Кровь бурлит, горячая. Там внутри какая-то хуйня как будто растет и сплетает всё в чертовой матери. Открывает глаза. Смотрит на плед, под которым никаких движений. Смотрит на пистолет, который рядом лежит. На всякий случай. Смотрит на Шэ Ли, который отстранённо морщит нос, почёсывает загривок свободной рукой, отшвырнув карандаш подальше. Не вкусный ведь. Шань не знает было ли такое когда-нибудь с Шэ Ли или ему это только предстоит. Но его уже оградить от этого хочется. Вообще от всего оградить, чтобы больше не забирали. — Серьёзная болезнь, ага. — Змей кивает со знанием дела, важно так. — И ты думаешь, что это возможно вылечить? Он наконец на Шаня глядит, приподнимая вверх брови. Скептично так глядит, словно знает, что — нет, нельзя. Не вылечить. Возможно — смириться. Или бороться, бесполезно тратя силы. Или поддаться. И что потом… А потом Шань не знает. Не было у него ещё серьезно ни с кем. Не доходило до такой больной стадии, когда три секунды всего получается не думать о нём. Это, наверное, одна из последних. Это, наверное, когда зараза распространилась по всему телу, по всем системам, атаковала собой, особенно — кровеносную. Въелась в каждую клетку. В подкорку. На костях высекла его и всё уже. Всё. Шань телефон с блока снимает, неуверенно ищет среди списка Хельгу. Пролистывает раздражающе медленно, словно само тело сопротивляться начинает. Вообще-то контактов у него совсем не много. Там только нужные и только по работе. А Хельга в самом конце. И всё равно, секунды, как вечности тянутся. Только вот эти три — быстро проходят. Рыжий, пока её телефон ищет, отвечает: — Неа. Такой многие ж болеют. Им нравится, а меня напрягает. Напрягает. Очень. Напрягает, что Тянь ушёл снова. И то, что он вернётся — ни разу не успокаивает. Он ведь так и будет делать. Будет уходить-уходить-уходить, а Шань только наблюдать за этим сможет. Наблюдать и злиться. Наблюдать и испепелять себя внутри. Наблюдать и думать, что звонок Хельге был единственным верным. Что вариантов тут больше нет. — А ты не хотел бы, ммм… — Шэ Ли хмурится, подбирая слова. — Ну, с этой болезнью попробовать? Знаешь, может получится. Он плечами неопределенно передёргивает. А Шаня дёргает внутри затухающей надеждой: а может быть, а может. Ну всё-таки, попробовать, а? Кому хуже, м? Попробовать. Просто попробовать. Просто ведь. Попытаться. Опыт такой научный. Кто кого, а? Тебя судьба выебет или ты её? Интересно ведь. Необходимо. И так к нему хочется. В руки опять. В них же уютно было. И не только телу ведь, уютно, кому ж ты врёшь. Сердце лгунов не терпит, а ты лгун. Настоящий. Нельзя таким быть, мама в детстве учила — правду говорить и поражение признавать. И ты поражен. Им. Процентов уже на семьдесят точно. Шань выдыхает шумно. Голову укладывает на руку Шэ Ли. Притирается, чтобы удобнее было. И говорит почему-то тихо совсем: — Я уже видел что из этого выходит. Видел, слышал, наблюдал. Мне хватило. И этими словами заглушает даже надежду. Заглушает всё внутри, кроме зверского желания поскорее у Хельги очутиться и получить уже снадобье, варево, да хоть по голове разводным ключом тяжёлой рукой Тьёрга, чтобы забыть. Вот это точно будет магия, блядь. Забыть и жить как раньше. В работе от и до. Без трёх спасительных секунд и остальных тягуче-приятных, от которых снова кроет. — Вот вылечишься ты, а потом что? — Шэ Ли голову на бок склоняет. Правильные вопросы парень задаёт, правильные. Шань ему улыбается слабо: — Потом работа. Ты же меня знаешь. И перестаёт искать номер Хельги, а набирает Тяню, чтобы сказать: ты с Шэ Ли в управление поезжай, а у меня дела. Я к Хельге так, без звонка. Так проще ведь будет. И нихрена не проще оказывается, потому что: — Шань, я попросил Би с Чэном в управление Альву, а заодно и Змея отвезти. Ты не уходи никуда. Мне поговорить с тобой надо. Срочно. Серьёзно. Я сразу после них буду. Не уходи, ладно? Шань выдыхает. Три секунды ещё есть, так? Обдумывает всё, что сказал Тянь, вспоминает сразу про рану на его ноге, ёбаный свет — и как Тянь вообще до дома с ней добрался? И отвечает: — Я сам к тебе приеду. Адрес скинь.