Говорят, тут обитает нечисть

Ложь — удобна во всех смыслах. Её легко говорить. В неё легко поверить. А иногда, даже хочется верить именно в неё и ни во что другое. С ней легко жить и просто ужиться. С ней просто. Люди ведь постоянно лгут. Даже сами себе. Даже сейчас Тянь снова ударяется в самообман, такой сладкий, восхитительный в своей простоте: вот он говорит Шаню правду и всё окей. Всё нормально. Хорошо даже. Шань улыбается этой своей ослепительно острой улыбкой, на которую хочется смотреть вечно, и говорит, что со всеми бывает. Лгут ведь все. Всем. Но Тянь ведь обещает, что больше так не будет. Тянь. Обещает. Что он не будет вести себя, как законченный мудак. Потому что, подумать только, господи — влюбился. И это — правда в чистом неразбавленном. В первый раз — и сразу настолько искромётно, разрывным рыжим огнём в самое сердце. И Шань понимает. И Шань принимает. И Тянь сам себя сейчас наёбывает самозабвенно. Потому что — это был бы идеальный вариант. Это в его голове. В больной фантазии, в которую до прострелов в сердце, до схлопнувшихся лёгких, до заткнутой на спасительную секунду пустоты — хочется поверить. Вообще-то у Тяня всё всегда было идеально. От оценок, до репутации плохого-хорошего мальчика. Идеальная ложь для других. Идеальная ложь для самого себя. Идеальный стеклянно-глянцевый мир, за которым Тянь тысячи раз наблюдал с высоты. Только он понятия не имел, что в его идеальный мир ворвётся смертельным ураганом Шань. Рыжий, бесконтрольный, бескомпромиссный, яростный-яростный-яростный и искренний в своих эмоциях. В которых места для лжи нет. В которых все эмоции чистые, упрямо-правдивые. Тянь и понятия не имел, что его стеклянно-глянцевый мир может вот-вот рухнуть острыми осколками под ноги, которыми только и делать, что раниться насквозь, пытаясь выбраться из той ямы, в которую Тянь сам себя загнал. Пытаясь удержать ураган в себе. И пусть смертельный он. Пусть уже навсегда. Пусть судьба. Пусть звёзды. Тянь на всё согласен, только бы Шань шанс дал. Не оставил его одного, не вышвырнул в морские тяжёлые волны с вывернутой наизнанку душой, которая кровью истекать будет и раниться-раниться-раниться этим крошевом. Раниться тем, что идеальным когда-то было, а оказалось лишь мрачным кое-как склеенным миром, сотканным из осколков и абсолютной пустоты. Уродливым миром, на который даже самый добрый смотреть не захочет — потому что страшно. Из вакуума, где гул страшный. Из лжи. Из пустоты, которая так отчётливо разворачивается под ребрами, дробя грудную клетку, выдавливая её наружу. А правда — с правдой всё по-другому. Она словами-лезвиями раздирает глотку, когда говоришь её, кровью захлёбываясь, выхаркивая её шматами алой. Когда пытаешься к свободе вырваться, сквозь паутину, которую сам же наплёл. В которую сам же поверил. В которой сам же погряз — и не выбраться. А верил Тянь — что одному всегда лучше. Верил Тянь — что никогда и ни в кого. Верил Тянь — что у него контроль над жизнью есть. Верил в то, от чего бежал долго, упорно, от чего дыхалка сбоила, и бежать приходилось через боль, — верил, что убежит. Не смог. Судьба подножку подставила. Приподняла ожесточенно за подбородок, сбитый об асфальт настолько, что в кожу гравий впился и не отстаёт, наклонилась и зашептала на самое ухо издевательски мягко: не убежишь. Некуда бежать уже. Добегался. Поворачивай и разгребай всё, что наделал. Плати по счетам. Денег у тебя дохуя, но ими тут не расплатиться. Тут душами расплачиваются, красавчик. Твоя на кону. И что с ней делать — решит он. Он, который пламенем внутри греет. Он, в котором ты уже увяз. Нет, не по макушку даже. Полностью уже. Поздно дёргаться — не поможет. Некуда бежать. Не к кому больше. Только к Шаню. Потому что другие ориентиры затёрлись, притухли, исчезли, как дома в лютом непроглядном тумане, в котором только и можно, что потеряться. Ориентир остался только один. И он скоро на пороге дома Тяня должен появиться, а сердце уже сбои пронзительного ужаса ловит: не примет, не поймёт, уйдёт. Навсегда уйдёт. И как бы близко потом не был — не найти его. Туман ведь. Злой, пугающий, путающий. А Рыжий ориентиром быть откажется. На Тяня, как на мудака, на монстра, на того, кто сам себя разрушил — смотреть будет. Без опаски — Шань не из пугливых. С презрением. А Тянь на него — с немой мольбой в глазах, которая его почти слепцом сделает — заволокет хрусталик мглой, через которую только Шаня и можно будет видеть. И это уже личным адом окажется: видеть, но не прикоснуться, не поговорить по-душам, не притянуть к себе для ослепительно искренних объятий, потому что — в эту искренность верить не будут. Тянь застывает над столом, упираясь в него руками. Только бы не кинуться к стене и не разъебать о неё костяшки с больным удовольствием. Ведь вину так выбить можно. На доли секунд лишь. На крупицы жизни — выбить, чтобы она потом снова тысячекратной, помноженной на бесконечности разрухой внутри завыла, разорвала к чертовой матери когтями заточенными внутренности. От чашки с кофе пар клубится серый. Стены вокруг серые. За плотным остеклением туман тоже — серый. Тяню словно отключили функцию, которая цвета позволяла видеть. Но стоит только прикрыть глаза — как под веками рыжина, веснушки, он. Тут больше не пахнет чужими духами, фарш из которых был намешан в студии годами. Тянь вытряхнул всё через окна нараспашку, запуская плотный туман в комнаты. Теперь тут сырость и аромат кофейных зёрен. Теперь тут пустошь, которую либо позволят собой заполнить, либо умножат и похоронят под ней Тяня безымянным солдатом. И оставят. Оставят, как есть. А есть тут сейчас совсем — никак. Одно огромное ничего и серые стены, серый дым, серый туман. Какой-нибудь художник, поклоняющийся нуару — пришел бы в восторг. Тянь пришел к истокам. К тому себе, который был когда-то. К напуганному мальчишке, который корчился от паники, выхаркивая на зыбкий влажный песок солёную морскую воду. И ждал. Ждал Чэна. Ждал маму. И боялся, господи, так боялся. Боится и сейчас. Потому что море бушующее научило его тому, что всегда есть жертвы. Оно не всегда так добро, чтобы выплюнуть на берег всех троих. Оно обязательно кого-нибудь себе заберёт. Заберёт самое дорогое. Моря рядом нет, а паника у Тяня сейчас абсолютно такая же, какой была тогда. Паника вперемешку с безнадёгой отвратительной, липнущей к коже сыростью. Словно шансов сейчас не пятьдесят на пятьдесят, а девяносто пять, всего на пять. И с каждой секундой шансы падают. Растворяются в серой дымке. В тумане. В пустоте. В вакууме, который с жадностью всё в-себя-в-себя-в-себя. В одно огромное — ничего. Тянь усмехается тихо, печально, но в голых стенах его смех отражается тысячью интонаций — горьких, сломанных, давно уже не живых. У кого-то защитная реакция — злость. У Тяня — смех. Как будто он может прикрыть его от боли. Не прикрывает, нет — он усиливает. Он делает его ещё бо́льшим мудаком, потому что в прошлый раз, на похоронах одного из стражей, с которым Тянь знаком был — его под руки выводили из прощального зала, под его истеричный смех. Потому что, ударили — смейся. Потерял что-то важное — смейся. Проебался — смейся. Пустота внутри — смейся. Выть хочется — смейся. Подыхаешь внутри — смейся. Больно — смейся. Смейся-смейся-смейся. Как сумасшедший. Как тот, кому как будто и вовсе поебать — для остальных, для видимости, для ёбаного имиджа плохого-хорошего мальчика. Как тот, кому нечего терять. Как тот, кому не больно, да? Нет. Больно. Очень. И терять теперь есть кого. Кого-то важного очень. Кого-то, кто под кожу забрался, в самое сердце. Кого-то, кто Тяня может вытащить без единой царапины из этого прошитого острыми осколками мира, куда он себя загнал. Кого-то, кто умеет в искренность и не умеет в ложь. Кого-то, на кого Тянь смотрит, как на единственного. Кого-то, в кого он влюбился сначала в сердце и душу, а потом уже во внешность. Смех прорывается. Этот смех отравленный, лающий, раздирающий изнутри. Защитная реакция. И как бы она тут при Шане не началась. Как бы не запорола то, что и так уже испорчено давно и самолично. Как бы не доломала то, что почти разбито. Тянь бы с удовольствием сделку с дьяволом заключил, только бы Шань остался. Только даже дьявол прикинет шансы, варианты и стоит ли того душа Тяня. Махнёт рукой безразлично и тоже уйдёт — зря вызывал, малыш. Душа гнилая, она ничего не стоит. Тяню тут уже ничего не поможет, кроме него самого. И слов. В которых ни капли сладкой лжи — одна лишь острая правда. Мерзкая в своих подробностях, тошнотворная для любого нормального человека. Распоротая собственноручно грудина перед Шанем — пусть смотрит, кривится, отворачивается, но найдет там ответы на свои вопросы. Найдет там одно лишь теплое, искреннее — себя там найдет. Потому что его там с каждым днём больше. Потому что пустоты там уже не так много. Шань умеет с ней бороться, а Тянь ей только сдавался всё это время, поддавался, поднимал белый флаг, потому что не знал, что с ней делать. Теперь знает. Он, хромая, доходит до корзины с чужими вещами, которые на кой-то член до сих пор у него в гардеробной валяются. Не смотрит, чьи они. Они чужаков. Им не место тут. Хватает корзину увесистую за края и даже не думая, не жалея — вышвыривает всё в открытое окно. Окно в пол, в которое и самому сигануть можно. Тут и бортик удерживающий небольшой. И желание выйти в него точно появится, если Шань уйдёт, ничего не сказав. Если скривится так, словно ему с Тянем в одной комнате находиться невыносимо, позволяя пустоте за его ребрами победно сожрать Тяня окончательно. Поглотить вакуумом и выплюнуть еле живого, размолотого в фарш из костей и мяса, на асфальт. Потому что такие даже абсолютной пустоте не нужны. Такие никому уже. Таких на свалку, как выкуренный до фильтра бычок. Вещи почти сросшимися клубком несутся вниз, сквозь этажи, утопая в тумане. И становится немного легче. Точно Тянь только что с плеч скинул валун тысячетонный. А на нём ещё миллион таких же. Потому — немного легче. Почти призрачно. Но это придает хоть какой-то уверенности, что он справится. Ничего же сложного. От него не требуют чего-то сверх. От него всего лишь слова нужны. И целая правда. Огромная, злая и пронзительно мерзкая. Ступня саднит тянущей, словно в неё снова и снова втыкают иглы, вонзаются осколки разбитой бутылки. Анестезия отходит. И Тянь всерьёз задумывается напиться. Ведь под алкоголем на боль похуй. Ведь под алкоголем не так страшно правду говорить. Под ним, задержав дыхание, влить в себя очередную стопку. Под ним, на одном дыхании, пропитавшимся спиритом — выговорить всё. Под ним пьяно в глаза заглядывать и пытаться понять, что ж ты придурок, только что натворил-то а? Под ним страх отступает, притупляет инстинкты, притупляет пустоту, обостряя разговорчивость. Обостряя искренность до предела. Тянь по дому проходится, закрывая окна. Тянет носом воздух, который колючим холодом на кожу ложится, и не находит в нём ничего из прошлого. Никого из прошлого. Это был первый шаг — выгнать всё. Всех. Это чтобы Шань не травился теми, кто был тут до него. Ему оно не надо. Это начало конца. Либо конца Тяня с его прошлой ёбаной во всех смыслах жизнью, и начало новой — ослепительно великолепной, очаровательно-рыжей. Либо конца Тяня. И всё. И точка. Тянь бы с удовольствием обвешался талисманами на удачу, высек на коже остриём ножа руны, разжёг вот тут прям на новороченной кухне травы — тоже на удачу. Но это же бред, правда? Судьба в удачу не верит. Он хмыкает тихо, опуская взгляд на правую ладонь. Проводит снова и снова по шраму, глубокому, вздутому, что клинится в линию сердца, которое в экстазе исходится, стоит только на Рыжего глянуть. Подумать о нём. Вот его удача — шрам. А если Шань всё же откажется от Тяня, который скажет ему много. Скажет неприятное. Скажет отвратительное. Скажет правду. Если Шань откажется — шрам станет проклятьем. На всю жизнь. Навсегда. Навечно. Стук в дверь резонирует с внутренней дрожью. Кажется — каждая клетка напряжена, кажется, Тянь двигаться из-за напряжения не может. Кажется, оцепенение каждый нерв захватило и сдавливает до зверской боли. Но это только кажется. Потому что вопреки всему — Тянь хромает к двери. И наступать на ступню уже херня — не больно. Потому что волнением удушливым захлестнуло всё пространство. Оно тут теперь вместо сырого тумана обволакивает каждый тёмный угол. Оно дребезжит в чашках, что на столе стоят, когда Тянь поворачивает ключ в двери. Оно дрожью в пальцах, когда он опускает ручку вниз и толкает дверь вперёд. Оно в лихорадочном вдохе, когда он видит Шаня. Который искромётно разрывным рыжим огнём в самое сердце. Видит и смотрит, как в последний раз. Запомнить пытается, застывает у двери, привалившись к косяку. Впитывает в себя рыжину, веснушки, подозрительный прищур янтарных, — самых, господи, восхитительных глаз, — даже если в них плещется ярость. Сейчас ярости нет. Есть подозрительность. Есть непонимание. Есть беспокойство, когда Шань глаза опускает вниз, разглядывая перемотанную кровавыми бинтами ступню. Там кровь. Это ничего. Знал бы Шань, что Тянь сейчас внутренне кровью истекает, распарывая себя, чтобы уж точно всю правду. Уж точно как надо. Уж точно напропалую, без утайки. До конца. До своего конца. — Болит? — Шань на ногу кивает, не отводя от неё взгляда. А Тянь еле удерживается, чтобы футболку на груди не скомкать и за сердце схватиться — чтобы показать где сейчас действительно болит. Его голосом прихожую наполняет, словно солнечным светом. И серые стены не такими холодными ощущаются. Не такими больными, как их Тянь всегда видел. И кажется, они не совсем серые. Тянь губы пересохшие облизывает, оглядывается в оторопелом удивлении — реально ведь цвет этот как-то по-другому называться должен. И запах теперь появляется. Запах потрясающе знакомый. Родной. Сладковатый. Запах его кожи. Его стены впитывают, когда Тянь отрицательно головой качает, отшатываясь, пропуская Шаня в студию. Пропуская в студию жизнь. Потому что до этого в ней жизни явно не было. В ней было то, чем Тянь её заполнить пытался, придать цветов хотел, но так и не смог. А нужно было всего лишь одного человека сюда впустить. Одного. Важного. Очень. Шань оглядывается, безразлично цепляет взглядом голые стены, огромное остекление и кухню. Диван, на котором Альва без проблем развалилась бы, да ещё и выспалась с удовольствием. Кровать широченную, которую тоже стоило вышвырнуть вслед за чужими вещами. Тянь бы это прямо сейчас сделал. По дощечке её разобрал, в кучу хлама превратил, сбивая о неё кулаки. И сжёг. Сжёг всё, чего касались другие. Чтобы не осквернять этим Шаня. — Что за срочность? — Шань, не зная, куда себя деть, останавливается около барной стойки, которая у Тяня вместо стола. Аккуратно усаживается за высокий стул и смотрит. А Тяню под этим взглядом взвыть и сгореть хочется. И пеплом в него, сквозь него. Впитаться. Потому что страх усиливается и теперь схватывает глотку сильными руками. И Тянь не знает что сказать первым. Тянь не знает, с чего начать. Не знает чем закончить. Тянь вообще ничего не знает. Потому что, с чего не начни — всё будет хуевым. С чего не начни — всё будет отправной точкой либо к их концу, либо к их болезненному началу. С чего не начни — всё будет казаться больной фантазией какого-нибудь законченного ублюдка, который жизнь Тяня на отъебись писал. И тот ублюдок — явно на препаратах каких-то сильных, которые сознание туманят, которые рисуют в его воображении труху, и стеклянные жизни, опадающие острыми осколками вниз, вместо чего-то хорошего. Вместо изначально правильного. Вместо общепринятого долго и счастливо. — Разговор не из лёгких. — Тянь хмурится, стоя к Шаню спиной, наполняя вторую чашку кофе. А хочется коньяком или какой ещё дрянью покрепче. Чтобы взяла с первого глотка и не отпускала до последнего слова на изломе. И даже стоя к нему спиной — тепло мурашками по позвонку расползается. Укрывает, точно уютным пледом. Позволяет расслабить плечи. Позволяет тепло — но Тянь не позволяет себе. Нельзя расслабляться. Нельзя себя отпускать. Нельзя окунаться с головой в ошеломительную рыжину и дышать-дышать-дышать ею. Нельзя. Сейчас нужно все силы собрать и сказать страшную правду, от которой внутренности скручивает в спазме. Когда Тянь поворачивается и протягивает Шаню горячую кружку, тот, кажется, от холода ёжится. Ну конечно. Конечно, Тянь ведь проветривал. Тянь ведь сюда раньше только с холодом возвращался, только холод запускал. Жил с холодом, в холоде, сам обледенелый до кончиков пальцев. Внутри и снаружи. Шань точно думает, что в другой мир попал. Где только холод зверский и пустота. Где Тянь без масок. Где Тянь напуган. Где Тянь будет честен. Шань хмурится, словно подвох чувствует. Только вот сегодня без подвохов. Сегодня чистая неразбавленная. Сегодня безнадежно больно и правдиво. Больно, наверное, не только для Тяня. И причинять эту боль Шаню совсем не хочется. С ним ласково хочется. С ним правильно хочется. А правильно — только с изначальной правдой. Поэтому он оттягивает. Оттягивает, когда садится напротив. Когда находит треморными пальцами — пальцы Шаня, касается, как в последний раз. Крепко. Жадно. Урывисто. Ворует его тепло и задыхается им. И смотреть в глаза ему не может. Не может увидеть в них разочарование на секунду раньше. Потому что пока — Шань смотрит на него как всегда. Просто, как на придурка или, напарника или… Шань просто смотрит и ждёт. А Тяня разрывает на ёбаные клочки, которые потом не собрать. Потому что стоит ему только рот открыть — всё как раньше уже не будет. Будет хуёво. Будет тотальный пиздец. Будет острая правда, которой ранятся двое, против воли Тяня. Он бы сам себе все ножевые, пулевые, рваные забрал. Сам бы до смерти распарывал себя. Но правда — она такая. Она всегда ранит обоих. По касательной и сразу по болевым. Она беспощадна. — Просто скажи мне уже в чём дело. — Шань разрушает тишину первым. Ломает её звонко хриплым голосом. Ломает внутри Тяня те крупицы спокойствия, которые он титаническим усилием удерживал. И внутри теперь рванина, без шанса на выживание. Внутри кипит правдой, обжигая гортань. Тянь напрягается всем телом. Тянет прохладный воздух, пропитанный солнцем, что напротив сидит. Но перед смертью не надышаться. Вдох. Вдох. Вдох. И правда. С начала. С того, как всё началось. С пустоты, которая кроет каждую ночь, до воя в подушку. С потери себя. С поисков спокойствия в других. С растворении всех, кто под руку попадётся — в себе. Тянь кидает быстрый взгляд на Шаня. Тот только губы поджимает. Он тоже напряжён. Он к чашке с кофе не притронулся. Он её от себя предусмотрительно подальше отставил. Он дышит прерывисто, почти зло. Он смотрит на Тяня и позволяет говорить. И Тянь говорит дальше, точно раз за разом выскабливая из себя всю ту грязь, что его наполняла всё это время. Раздирая словами гортань. Выворачивая себя перед ним нутром наружу — чтобы понял кто Тянь есть. Был. Кем он был, до встречи с Рыжим. Рассказывает изломанным голосом о своей жажде по теплу, как бы стрёмно это не звучало. И что тепло он только с-ним-с-ним-с-ним, блядь, с ним почувствовал. Нашёл. Своё нашёл. То, с кем поверится в большую и искреннюю. С кем поверится в долго и счастливо. Рассказывает выдохами смертельно уставшими, как поступал. Что было с другими. Выворачивает-выворачивает-выворачивает себя наизнанку с каждым словом снова и снова. Шань молчит. Шань слушает. Шань дышит уже громко, сквозь зубы. Тянь встаёт, сглатывает, царапая пересушенное горло слюной. Идёт, сам не зная куда. Просто чтобы на самой главное исповеди — не поймать взгляда Шаня. Просто чтобы самому не захлебнуться от ужаса. Останавливается около остекления, за которым туман всё такой же непроглядный. В котором только теряться. Или терять. Себя. Кого-то. Выдыхает шумно и на одном дыхании, почти речитативом рассказывает про Мингли. И даётся это труднее остального. Даётся это хриплым, простуженным голосом. Всё это лезвиями-словами, что глотку вспарывают. Всё это честно до последнего слова. Всё это лихорадочной внутренней дрожью. Всё это эхом внутри, которое о пустоту хрусталём разлетается. Всё это одичалым страхом, перед которым на колени упасть хочется. Всё это разрушая себя до пыльного крошева — на чистоту, каждую мразную свою сторону. Всё это он заканчивает тем, что считает самым важным. Самым искренним. Самым чистым из того, что вообще в Тяне было. Заканчивает: — После всего, что я сказал, это покажется дерьмом полным, хах, — Тянь прикрывает глаза, зарывается рукой в волосы, закусывает нервы, что оголенными проводами ебашут током-дрожью невыносимо. — Но ты мне действительно нравишься. Ты действительно первый. Ты… — он поворачивается к Шаню, который тоже уже близко стоит. И договорить не получается — острая боль разрывает где-то в районе челюсти — отшвыривает Тяня в стену, по которой он скатывается. И Тянь точно обезумевший — отдаётся ей, позволяя себе не уворачиваться, не уходить от удара. Позволяет себе получить заслуженно. Искренней волной чистой ярости. И он точно ёбнутый, раз чувствует удовлетворение, вместо ответной волны злости. Вместо того, чтобы подняться и дать ответку. Вместо того, чтобы маску нацепить и в лицо паскудно засмеяться болезненным смехом, что рывками через диафрагму. Что болью через всё тело. Во рту металлический привкус со слюной мешается. Тянь утирает рот, тыльной стороной ладони и смотрит слегка растерянно на неаккуратные мазки крови. Поднимает, господи, наконец, поднимает глаза на Рыжего, который дышит напряжённо — диафрагма расширяется и сжимается, от количества кислорода, который Шань в себя сквозь зубы втягивает. Он смотрит на Тяня волком, сжимая и разжимая кулаки, которые явно ещё десяток ударов нанести чешутся. Смотрит на Тяня с тотальной яростью. Смотрит без отвращения. Но уголок его рта всё равно нервно дёргает вверх. Тянь собирает во рту вязкую слюну и ржавчину, сплёвывает её на пол. Слизывает с губ кровь, а внутри уже тот самый смех пузырится. Рвется наружу лающим кашлем. Но Тянь не станет. Никаких защитных реакций. Никакой защиты перед Рыжим. Никогда. Пусть хоть всю дурь из него выбьет. Хоть весь дух. Хоть убьёт. Тянь не будет обороняться. Тянь будет принимать-принимать-принимать, чтобы это не было. Он поднимается на ноги шатко. Руки расставляет в стороны, упираясь лопатками в стену: — Давай ещё. Выплесни это, Шань. Я заслужил. — Тянь в нетерпении перебирает пальцами в воздухе и захлёбывается от предвкушения нового удара. Новой чистой эмоции. Новой заслуженной боли. Но из чистых там только раздражение смешанное с яростью. Янтарь весь в огне праведном. Янтарь тухнет, когда Шань прикрывает глаза, переносицу трёт, лицо трёт руками, сметает ладони на шею и пытается что-то сказать, откидывая голову назад. Открывает рот, закрывает, фыркает раздражённо и головой отрицательно качает. И это на самом деле не то, чего Тянь ожидал. Внутри всё дурниной орёт: пусть ударит. Пусть ещё. Он же в гневе. По нему видно. Пусть не сдерживается. Пусть хоть что-нибудь сделает, господи. Кровь противными каплями марает футболку, скатывается теплым по подбородку, а Тяню снова хочется по стене скатиться и оправдаться как-то. Но тут из оправданий одна лишь пустота. Тут из оправданий пустые слова. И пустой Тянь, который уже затравленно на Рыжего глядит. Глядит и просит, умоляет про себя, не вслух: не-уходи-не-уходи-не-уходи, прошу. Но Шань разворачивается. Шань выдыхает шумно всё, что накопилось, потому что это для него, кажется, было слишком. Шань уходит. А Тянь только и может, что приложиться затылком ощутимо. Гулко. Больно. Злость нарастает внутри, срывает глотку на причинно-следственных: это ты. Это всё ты виноват. Это ты-ты-ты, мудак больной. И Тянь согласен. Согласен миллионы раз. Но это ему Шань должен был в лицо ядовито прошипеть. Тянь настолько согласен, что закрывает глаза, потому что под веками печёт нереально, кулак заносит вперёд и врезается им в стену. Мягкими подушечками и мизинцем, который болью простреливает. Ещё и ещё раз. Пусть лучше стук и ослепительная боль в пальцах, чем оглушительный хлопок двери. Пусть лучше вой внутри, чем он услышит как Шань уходит. И с его уходом идеальный стеклянно-глянцевый мир обрушается на голову, вспарывает кожу, вспарывает нутро — всё тело вспарывает агонией потери. Самой жуткой. Под ногами то стеклянное крошево, по которому ещё ходить и ходить, в тщетных попытках склеить, собрать, сделать как было. Под ногами мир переворачивается и сбрасывает Тяня в огромную пропасть, где только и остаётся, что телом безвольным напороться на каменные выступы, слыша хруст ломающихся костей. Ломающегося Тяня. Ломает как никогда сейчас. Как ни с кем. Ломает по-настоящему, потому что с Рыжим всё было по-настоящему. За эту потерю Тянь последнее готов отдать — но кто бы это последнее, полусгнившее, никому на хуй не нужное — принял. Тянь слышит, как внутри него обрывается всё, как хрустит, ломается-ломается-ломается. Как те восхитительные искры огня угасают, никому не нужные. Как их пустота поглощает беспощадно. Как она разворачивается за ребрами и давит-давит-давит на диафрагму, ещё немного — и выломает к чертовой матери. Её больше на все килотонны мира. Она дырой в пространстве и времени, где нет абсолютно ничего материального, ни материи, ни самого пространства и времени — есть только Тянь и она. Бесконечность в бесконечной степени — пустота-пустота-пустота — вакуум. И головой о стену ещё раз не мешало бы приложиться. Всё равно Тянь мозгами поехавший. Все равно хуже уже не будет. Всё худшее уже произошло. Шань развернулся без слов. Ушёл без слов. Тянь голову пригибает и снова о стену затылком. Только почему-то там мягко. Там тепло. Не больно совсем. Он хмурится, потому что понимает. Сглатывает насухую, потому что понимает. Глаза открывает и встречает янтарь в котором гнев ещё не утих. В котором буря из эмоций. В котором чёрт разбери что, потому что Шань зачем-то руку подставил. Не дал новому удару болью вонзиться в затылок и расколоть уже эту пустую дранную стену или пустую дранную голову. И сердце, это глупое сердце, которое всех отвергало, выплёвывало, отторгало — при виде не ушедшего Шаня — в тахикардию бросает с ходу. С первого же гулкого удара, которые приходятся у самой глотки, в которой ком забился. При виде Шаня, который подставил свою ладонь, чтобы Тянь не ударился. И хочется спросить зачем. Ну зачем он так. Так же ещё хуже, ей-богу. Так же Тянь снова себе замки из хрустального крошева построит. Тем, что пока Рыжий ещё тут-тут-тут. Стоит рядом совсем, дышит рвано и дыхание его на лице ощутить можно. От дыхания его свое напрочь угасает. Лёгкие отказываются и вдоха сделать. А Тянь отказывается верить в то, что Шань пока ещё не ушёл. — Ты точно пришибленный. — тихо совсем. Даже холодильник навороченный, где сбоку прилеплена надпись «пониженный уровень шума» — громче работает. Но Тянь слышит. Тянь непонимающе на Шаня смотрит. — Зачем? — хриплым голосом в котором всё раскаяние выплёскивается через край. В котором отчаяния столько, что кажется, у Тяня остановка сердца случится и она случается. Правда случается, когда Рыжий за руку Тяня перехватывает и тащит. За ту, хватает, где шрам пульсирует. Тащит на диван. Тащит медленно, потому что на ногу всё ещё больно наступать и Рыжий об этом помнит. Рыжий вообще о Тяне теперь всё знает. От начала и до проёбанного конца. До последнего его вдоха. До выдоха, который раздирая лёгкие — вырывается хрипло. Рыжий молчит. Не отвечает зачем. Не говорит ни слова, а только на диван Тяня усаживает. Смотрит на него сверху вниз, решает что-то. Смотрит вдумчиво и фатально серьезно. Смотрит так, словно судьбу его решает. И Тянь отпускает — отдает ему эту сраную судьбу. Пусть решает. В Шане нет пустоты и она не затмевает разум. Она не толкала его на отвратительные поступки. Пустота — это не о нём. О нём лишь веснушки, ругательства и тепло-тепло-тепло. О нём весь Тянь. Ему довериться полностью хочется. И Тянь доверяется. Бросается внутренне к-нему-к-нему-к-нему. И пусть делает с ним, пустым-отвратительным-разрушенным — что хочет. — Чтобы больше такой херни не было. — говорит Шань, спустя несколько мучительно-долгих минут. Секунд. Вечностей. Тянь не знает сколько прошло. Его внутренний таймер сбился, перестал работать, сдох под взглядом Рыжего. Сгорел заживо. Шань указывает на ладонь Тяня. На голову. На ногу. Опять головой отрицательно качает, точно сам себе поверить не может. — Ты действительно… — Шань запинается. Ищет слова, которые бы Тяню подойти могли. А ему подходят всего три: мудак, урод и опустошённый. Рыжий лоб трёт, вздыхая, присаживается на колени, рассматривая наливающуюся гематому на лице. Правильную ссадину. Которой Тяня давно уже наградить надо было. Которой его в чувства привести надо было с самого начала их знакомства. Шань зачем-то рукой тянется к сбитой челюсти. Большим пальцем проводит по самой сечке, из которой кровь прорывается. А у Тяня от обычного такого прикосновения — внутренности в узлы скручивает. У Тяня перед глазами темнеет на секунду. На самую лучшую секунду в его жизни, черт возьми. Рыжий смахивает кровь. Без нежности. С нажимом. Чтобы снова больно. Чтобы темнота в глазах сменилась искрами. — Я ценю правду, какой бы она ни была. Но смогу ли принять тебя — не знаю. — Шань говорит отстранённо, сметая руку с лица Тяня, за которой тот тянется инстинктивно. У которой ласки попросить хочется и прощения. — Люди не меняются. И если у тебя получится — это будет настоящим, блядь, чудом. Тянь выдыхает разочарованно, когда понимает, что ни прощения, ни ласки не будет. Потому голос Рыжего холодный. Холоднее, чем был в первые дни их знакомства. Холоднее, чем сейчас под ребрами у Тяня. Холоднее этих стен и руин, в которые Тянь на глазах у Рыжего самовольно рассыпался. — Я пытаюсь, Шань. И если ты дашь мне… — Тянь затыкается, когда Рыжий снова качает головой. Затыкается и вслушивается в тишину. В бешеное биение своего сердца. Его. Его сердца, потому что оно в Тяне оставаться отказывается и рвётся к-нему-к-нему-к-нему. Через почти проломленную грудную клетку. Через несколько дюймов, что их отделяют. Через пространство и время к-нему-к-нему-к-нему. — Мне нужно время. Нужно подумать. — Рыжий хмурится мрачно, поднимая на Тяня глаза. — Я не хочу, чтобы со мной было, как с остальными. Хочу по-нормальному, по-настоящему. Меняться или нет — твоё право. Но пока я не позволю — ты не переступишь черту. И это не просьба. Это условие. Это личное Рыжего. Это то, чего так боялся и хотел Тянь одновременно. Это то, что заставляет надежду внутри, полумертвую, закиданную валунами, избитую до смерти, погребенную под рёбрами — пошевелиться. Подать знак, что она жива ещё. И Тянь — всё ещё жив. Потому что Шань не смотрит с отвращением. С холодом арктическим — да. Но без ебучего отвращения или жалости. Тянь не может понять, шанс это или дар богов, в которых он никогда не верил. Но он благодарен. На все миллионы жизней вперёд — благодарен ему. Потому что не было оглушительного хлопка дверью. Потому что даже когда зол, безумно зол — Шань продолжает о нём заботиться. Хочется верить, что намеренно. И уж точно, совершенно осознанно — Шань даёт ему этот шанс. Вкладывает в руки хрупкое, хрустальное, ломкое. И Тянь принимает с бесконечной благодарностью. Принимает осторожно, аккуратно, испуганно. Принимает, стараясь не уничтожить. И теперь остаётся это не сломать, как делал Тянь раньше. Как он привык делать. Тяню кажется, он спит или в полубреду. Тяню кажется, что он этого не заслужил. Но вторые шансы редко даются. Редко настолько, что это из разряда городских легенд. Но вот он — Шань, сидящий перед ним на корточках. Вот она — надежда восставшая из пепла. Вот он — шанс, которого Тянь, казалось бы, не заслужил. Тянь дышит носом, втягивая воздух до саднящих легких. Старается дышать. Старается не сорваться и не притянуть Шаня к себе. От радости, которая вековые льды окутывает мягко. Шань прав. Тысячи раз прав. Тянь склоняет голову. Вплетает пальцы в волосы, чуть их оттягивая. Не хочет видеть вокруг себя эти стены, которые, оказывается, нихрена не серые. Не хочет показаться Шаню сентиментальным дерьмом, которым себя сейчас чувствует. Ведь накатывает что-то. Накатывает буйными волнами внутри. Волнами надежды. Волнами безграничной благодарности. Тянь произносит тихо: — Спасибо. И много чего ещё хочет сказать. Много, правда. Пока Шань не ушёл. Пока Шань не сделал ещё один шаг назад. Пока не оказался в зоне недосягаемости. — Я сказал всё это не потому, что хотел убедить тебя в том, что я мудак. Знаю — мудак. — голос ломается и от чего-то дрожит. — Я сказал, потому что не хотел от тебя утаивать. Потому что начинать надо не со лжи, а с правды. И правда — это больно. Я… — Тянь запинается, прочищает глотку, потому что опять смех пытается прорваться вместо соли под веками. Никакой соли. Никакого смеха. Никаких защитных перед Шанем. Никогда больше. — Я хотел, чтобы ты понял, насколько ты для меня важен. Ведь те, кто важны — достойны только правды. Мерзкой, отвратительной и грязной. Мой первый шаг к тебе — это правда. Тяню дыхалки не хватает, чтобы договорить, он задыхается этой правдой, которая всё рвётся наружу. Разрывает вены, натягивает жилы, заставляя Тяня нервно водить пальцем по шраму, который оставил клинок Шаня. Единственному шраму, который оказался для Тяня важным. Спасением от прошлой отвратительной жизни. Спасением от себя. От пустоты. Причиной вины, которая тоннами наваливается, прижимая Тяня всё ближе к полу. Потому что даже если вина и невидима — она тяжелее всего. — Я не хотел, чтобы ты меня ненавидел. Но кем бы я был, если бы не рассказал всего этого? — лающий смех всё же разрывает глотку, за которую Тянь хватается, чтобы остановить это. — Я не понимал что это. Отрицал. Увиливал, потому что боялся. А потом понял кристально чисто — я влюбился. Окончательно. Это моя конечная, понимаешь? И хоть Тянь и не видит, но он всё ещё Рыжего чувствует. Чувствует, что плечи Шаня опадают слегка. Что он уже не натянут, как струна. Что он уже мягче. Настолько, что и не заметить. Настолько, что только почувствовать. И протянуться за этой мягкостью нестерпимо хочется. Но Тянь терпит. Он принимает условия Шаня. Он сидит. Сцепляет руки, только бы не сорваться в пропасть снова. Только бы не отпугнуть Шаня от себя — такого отвратительно-открытого. От себя, который наизнанку весь и полностью. От себя, который израненный, полуживой, в бреду агонии. От себя, который для Шаня наверняка остаётся мудаком в квадрате. — Никакой лжи больше. И никаких… — Рыжий фыркает раздражённо, — Мингли, остальных. Никого. Рыжий поднимается, выдыхая весь воздух. Вдыхает его вновь. А Тянь находит в себе силы посмотреть на него. Наконец посмотреть на него. Посмотреть открыто и без масок. Взглядом того испуганного мальчика, который навеки будет бороться с морем, а потом бороться с болью потери внутри. Находит в себе силы впервые искренне что-то пообещать самому себе: никогда, никого, только ты, слышишь? — Никого. Никогда. — выдыхает последнее на что сегодня способен. Выдыхает открыто и искренне-искренне-искренне-искренне. И Шань, наверное, эту искренность и ломкость замечая, хмурится уже совсем по-другому. Хмурится привычно. Хмурится до того по-родному, что сердце снова биться начинает. А Тянь начинает жить. По-настоящему. Впервые. Ведь теперь есть ради чего. Ради кого. — Ты сейчас уйдешь? — Тянь чувствует себя ребенком, который захлёбывается надеждой, от которой больно щемит в груди. Который не хочет оставаться один. Который боится остаться один. Который взглядом молит: не уходи. Ещё немного со мной вот так — посиди. Немного совсем, ладно? Со мной, Шань. — Позже. Сначала обработаю рану. Рыжий неуверенно передёргивает плечами. Рыжий не уходит. И это нереальным кажется. Кажется, что Тянь, говоря больную, едкую правду смог не проебаться. И стоя на натянутом канате, балансируя над прокапастью — пока ещё не сиганул вниз. Пока ещё жив. И кажется. Кажется — это второй шанс. Это настоящий. Это то, чего Тянь не заслуживал, но получил, как самый большой подарок от судьбы. Шань уйдет, но только чуть позже. И можно будет снова им наслаждаться. Не трогать. Не переступать черту. Не двигаться вообще. Смотреть только — этого пока достаточно. Этого сверхдостаточно, учитывая, то что Тянь сейчас выплеснул Шаню тоннами желчи. И если ему нужно подумать — пусть думает. Сколько потребуется. Даже если это будут годы — Тянь готов терпеть. Тянь готов прислушиваться к каждому шороху за грудиной Рыжего, всматриваться в каждый оттенок ярости в янтаре и тихо считать веснушки. Запускать этот рыжий ураган в душу и пусть что хочет с ней делает. Ему можно. Ему можно всё. Тянь на него полностью. Тянь в него полностью. Тянь для него полностью. Меняться — не значит себя терять, как раньше Тянь думал. Меняться — значит себя приобретать.