Говорят, тут обитает нечисть

Первое что видит Тянь — лес. Заебись такой лес. В нем бы гулять и в соснах теряться. В нём бы просто наслаждаться воздухом свежим, осенним и запахом смолы, застывшей на стволах, собирая на одежде длинные колючие иголки. Лес — заебись, а вот то, что в нём происходит — жесть. В нем фей столько, сколько Тянь за всю свою жизнь не видел. И все врассыпную. С Чжэнси что-то явно не так. Он не хмурится больше. Он вообще подозрительный какой-то. У него взгляд потерянный и влюбленный. И всё бы ничего, Тянь такой расклад стерпел бы. Ну подумаешь, парень наконец перестал вести себя, как мрачное безэмоциональное нечто. Подумаешь, не хмурится больше. Подумаешь, смотрит на фею, что рядом красуется — как на самое прекрасное, что в жизни видел. Не на Цзяня. На фею. А значит — пиздец. Значит конец всему роду фей. И вопреки словам Шаня — Тянь кидается к Чжэнси. Так вернее будет. Цзянь, пока за остальными гоняется, Чжаня тут размазывает по полной. Чжэнси словно в хре́новой эйфории, хихикает себе, сидя под сосной, облокотившись о неё расслабленно — под нос себе что-то бормочет. Бормочет явно смешное, потому что сам же со своей шутки ржать начинает. А смеющийся Чжэнси — признак катастрофы. Тянь за всё время знакомства ни разу не видел, как он смеётся. Но стоит только шаг сделать, как Тянь вспоминает про свою ступню, которую опять, как осколками зелёными рассекает, разрывает кожу, пронзая насквозь. Стоит сделать шаг, как Тянь понимает — чем дальше он от Шаня, тем херовее ему становится. Так паршиво, что он еле себя удерживает, чтобы не свалиться на гравийную дорожку, врезаясь в неё ладонями и коленями. И это так иррационально, так сука, неадекватно — но без Шаня, кажется, весь воздух в округе закончится и Тянь подохнет от недостатка кислорода, наполненного рыжими всполохами и веснушками. Ведь ими так легко дышится. Ведь только это лёгкие принимают, усваивают, не покрываются коркой льда и не схлопываются паскудно, сжимаясь черными дырами. Только этим Тянь сейчас готов дышать. Не надышаться. Наслаждаться с больным удовольствием, преданно заглядывая ему в глаза. И только когда Шань неаккуратно паркуется и выходит из машины, Тянь чувствует, что двигаться может. Дышать, блядь, может. Это помешательство — уже точно. У Тяня нет никаких оснований думать, что Шань — до сих пор его ориентир. Но почему-то без этого ориентира уже не выжить — организм отказывается совершать простейшие действия. Подумаешь — дыхание. А вот нет — не подумаешь. Его, оказывается, не Тянь уже контролирует, а Рыжий. Шань совсем рядом стоит. И легче, правда легче. Он тут. А Тянь захлёбывается больной, навязчивой и такой реальной мыслью, что он уйдет-уйдет-уйдет. И всё. И мир рухнет ему на голову тяжёлым серым небом, как бетонными плитами. Расколется надвое, а потом ещё и ещё. И так до тех пор, пока Тянь не окажется погребён под завалами. До тех пор, пока Шаню некуда будет возвращаться. Глупо. Иррационально. Тянь точно болен. Им болен и страхом, что он когда-нибудь может НЕ вернуться. И этой навязчивой херней жрёт изнутри. Убивает любую адекватность, которой у Тяня и так было не много. Убивает возможность жить, как раньше. Убивает горечью по тому, как могло бы быть правильно — изначально. Но Тянь оказался не создан хотя бы для нормального. А он замахнулся на идеальную жизнь — кретин. Для всех идеальную, для него самого и Шаня — изломанную. Для них. НИХ, чёрт возьми. Потому что кажется, Тяня без него не станет и вовсе. Останется глухая пустота, которую любой нормальный и даже не нормальный человек — стороной обходить будет. На которую даже Чэн и Би с осторожностью смотреть будут. А может и замучают до смерти, на допросе, пытаясь выведать где Тянь и что это неживое перед ними. А Тянь только руками обессиленно разведёт: это я, ребят. Я настоящий. Без масок. Нет их больше. И меня тоже — нет. Тянь этой правдой с себя кожу содрал, грудину голыми руками раскрошил и позволил единственному правильному человеку — за ребра заглянуть. В сердце. В душу, изнывающую от обмана и лжи-лжи-лжи другим и самому себе. В душу, которую тоже наизнанку собственноручно, как бы больно это не было. Как бы страшно это не было. Как бы непривычно это не было. Ведь его образ — золотой плохой-хороший мальчик. А на деле — боящийся своих чувств, выпотрошенный, боящийся обмана от других — Тянь. Просто Тянь без всей этой мажорской хуйни, которую так не может терпеть Рыжий. Без всей этой напускной уверенности — с обнаженными чувствами. Уязвимый, как слепой котенок, которого оставили в одиночку посреди трассы где сотни несущихся навстречу огромных фур. Где шансы на выживание — меньше двух процентов. Потому что не заметят, переедут, выламывая кости, сплющивая органы под прессом огромных колёс. Вот она правда жизни — мы приходим в эту жизнь в одиночку, в одиночку из неё и уходим. Но как же пронзительно хочется найти где-то в середине кого-то, кого сердце примет. Кого-то, кого всем сердцем полюбим. И быть может, кому-нибудь повезет уходить из жизни не одному. С рукой, которая держать будет крепко. Не будет отпускать до последнего выдоха. И Тяню так кристально чисто вспоминается та самая рука, за которую он лихорадочно цеплялся, пока выпадал из подсознания и когда его туда обратно жестоко затягивало, в мандибулы к тем тварям. Но даже так. Даже, сука, так — он эту руку чувствовал. Даже сквозь расстояние и время — Рыжий держал. Не отпускал. Держал крепко и уверенно. И уверенность эту Тяню передавал. И может быть, только поэтому Тяню удалось выбраться. Не только выбраться, а ещё и Змея с собой забрать. Нечего ему было там делать. На самом деле правда жизни в том, что все мы хотим быть с кем-то, кто примет нас. Кто будет заботиться и оберегать. Кто просто будет. И после этой жгучей, выпотрошенной, еле живой правды — Шань не ушёл. Шань позаботился. Попытался уберечь. И Тянь уверен — что ещё не раз он сможет на его руку помощи рассчитывать. А Тяню, после восстановления, после того, как он не будет похожим на ходячий труп, после того, как пустота перестанет жрать изнутри — нужно сделать тоже самое для Шаня. И не потому что долг и прочая хуета, а потому что хочется. Хочется быть для него тем, с кем Шань не будет чувствовать себя одиноко. С кем ему будет хорошо, открыто и правильно. С кем ему будет спокойно. С кем он дышать сможет. Навязчивые мысли брезгливо вышвыривают Тяня в реальность, когда Шань, проходит мимо, задевая его плечом. Задевая теплом помноженным на бесконечность. Задевая стальной уверенностью, с которой Шань делает каждый свой шаг. Произносит каждое своё слово. Задевая ослепительно-приятными вспышками под кожей. Задевая наполненностью, к которой Тянь непроизвольно тянется, как к спасательному кругу в бушующем океане. Тянется и идёт за ним слепо. Ведь это единственный ориентир в жестоком взрослом мире. В мире охотников и стражей. В любом из блядских миров. В любой из сранных вселенных. В любом из подсознаний. Везде. Всегда. Ведь это и есть судьба. Судьба, которую теперь придется зубами выгрызать. Судьба, за которую бороться нужно даже если сил и шага ступить нет. Судьба, которую Тянь впервые в жизни выбирает сам. Осознанно. И именно здесь. Именно с ним — проебаться нельзя ни в коем случае. Нельзя. И Тянь не собирается, не будет. Не собирается сдаваться и быть живым трупом. Даже пустой — он будет бороться. Даже пустой он будет ради Шаня. Во имя Шаня. Только для Шаня. Тянь улыбается еле-еле. Совсем незаметно для остальных. Заметно для Рыжего, потому что — он останавливается на секунду и оборачивается. Оборачивается, чтобы увидеть. Уловить эту мягкость, которую в себе нашёл Тянь. Нашёл под руинами всей осточертелой жизни. Под пеплом себя, которым он вчера осыпался. Под выпотрошенным нутром. Под тяжестью веса вины — Шань находит. Шань что-то сказать хочет, но только кивает головой и улыбается глазами. Одними глазами, слегка их сощуривая. И до Тяня доходит — глазами улыбки гораздо чище и приятнее. Глазами сказать можно столько, сколько словами не передать. Глазами можно обогреть и покрыть почти мёртвое внутри — чем-то невероятно, осязаемо тёплым. Янтарем можно эту жизнь возродить из трухи, которая внутри осталась. А Шань — всемогущий. Шань чёртова панацея от всего, что в мире происходит. Шань — его панацея. Лучше варева Хельги или ворожбы Линь. Лучше навороченных лекарств, одобренных ВОЗ. И Тянь лечится-греется-воскресает. Тянь наконец начинает становиться не тем, кем его хотели видеть другие. Он становится собой. Собой давно забытым. Собой новым. Собой с Шанем. И он надеется — так пронзительно надеется — что Рыжий это замечает. Хотя бы немногое из того, как Тянь меняется. Из того, как он скидывает старую всем знакомую идеальную оболочку и становится НЕ идеальным. Наконец Тяню не придётся соответствовать мнению других. Наконец ему не придётся сладко улыбаться кому-то, когда за рёбрами мешанина из рыхлого сердца и трухи. Наконец он будет тем, кем хотел быть всегда. Собой. Никогда ещё Тянь не испытывал чувства лучше и хуже этого. И этот диссонанс заставляет перманентно выпадать из реальности. Заставляет чувствовать, как внутри тоже меняется. Как внутри распарывается заточенными лезвиями старое, прогнившее — и перекраивается острыми иглами. Как внутри новыми нитями шьётся новый Тянь. А в сердце на ряду с этим — вшивается Рыжий. И всё это одновременно. И всё это до искр из глаз так восхитительно больно. И всё это до темени перед глазами так поразительно чётко. И всё настолько ново, что Тянь теряется. Не знает где этот порог боли и удовольствия. Не знает во что ему с головой: в бредовую боль или в марево предвкушения. Не знает как ему вообще сейчас работать, потому что всё мешается. Потому что мозг от переизбытка, упрямо отказывается воспринимать всё и сразу. У мозга сейчас одна неотложная задача — показать Шаню, что Тянь сможет ради него. Мозгу не до фей, которые мелькают перед глазами, верещат, щебечут что-то ласково-опасное. Что мимо проносится Цзянь, который Тяня чуть с ног не сбивает. И сбил бы, честное слово — сбил, если бы не рука. Та, самая — которая его вытянула из чужого подсознания. Та самая — от которой ласки хочется больше всего на этом, в душу выебанном, свете. Если бы не Шань, который резко дёргает Тяня на себя — столкновение было бы неминуемым. Тяню бы от того, что в него Цзянь врезался — ничего бы не было. Ну это же Цзянь, господи — Тянь его чуть не в два раза шире, в плечах, так точно. Тянь, быть может, и пошатнулся бы. Быть может, упал. Но упасть-разбиться-сломаться окончательно ему не даёт Шань. Шань, который каким-то чудом всё ещё рядом. Шань, который перехватывает Тяня за запястье и утягивает на себя. Резко. Заставляет в него врезаться. К нему припасть, почти как для объятий — только руки протянуть. Только прижать его к себе. Крепко. Впаять его в себя. Себя в него вшить. И затянуться сладко сказочным запахом его тела, уткнувшись носом в надплечье. Повестись на запах пленительный и затянуться ещё крепче уже на шее, на линии роста волос. А потом уже и тормоза сорвёт. Потом Тянь просто остановить себя не сможет. Потом понесёт так, что Шаня от Тяня спасать нужно будет. Но Тянь уже всё это мысленно испытал. За доли ёбаных секунд. И тут же без столкновения — никак. Тут же не увернуться одному из самых способных стражей, которого обучал лучший охотник. Тут уворачиваться просто нахуй не хочется. Хочется в него в всем телом. И пусть на секунду. Пусть на её доли. Пусть на миг всего — в его руках оказаться. Телом в тело, потому что Шань инстинктивно его ловит. И тепло сразу — зияющие дыры внутри собой заполняет. Тепло сразу электрическими зарядами до кончиков пальцев проносится. Тепло сразу пустоту прогоняет, каждый тёмный угол янтарем освещает, стоит только Тяню, в глаза Рыжему посмотреть. А Шань смотрит сурово. Но за суровостью прячется что-то ломкое и то самое теплое, мягкое, волшебное — на них двоих только поделенное. И нет мира вокруг. И нет птиц, перелетающих с верхушек елей на корявые ветви деревьев. И нет неба серого, которое на голову обвалиться бетонными плитами грозилось. Нет фей, которые игриво мурчат о чем-то. И боли почти внутри нет. Потому что там веснушки и рыжина. Потому что пустота, оказывается — рыжих боится очень. Потому что Тянь в эту рыжину готов с головой прямо сейчас и до конца ёбаного света. Секунды тягуче-медленно тянутся. Стрелка на часах точно остановиться должна была. На всех часах этого мира. Потому что, стоит только впечататься в Шаня — как срабатывает какая-то древняя магия. Магия, которая их двоих куполом от остального-неважного-обезличенного укрывает. От вчерашней исповеди, от сегодняшнего угнетающего молчания и нелепого диалога по пути сюда. От прошлого, от будущего, оставляя новое ошеломительное настоящее. Здесь и сейчас, когда Шань смотрит на Тяня с беспокойством бесконечным, а Тянь на него с бесконечной нежностью. Тянь поклясться на крови готов — он не умел так раньше смотреть. Или просто не пробовал. Не на кого было. Но она, эта нежность — прорывается сквозь тонны масок, которые намертво в лицо Тяня въелись. Она через сердце ударами пропущенными. Она через выдохи-выдохи-выдохи. Она от души к душе родной-родной-родной, недавно совсем найденной. Ведь не зря, черт возьми говорят, что однажды одно целое было поделено на двое богами. И одна половинка непременно должна найти другую. Свою. Родную. Неделимую. И в этот момент кажется — Тянь абсолютно точно, нашёл свою. Он ни в чём ещё не был так уверен. Нашёл часть себя. Всего себя в Шане. Полностью. И это так восхитительно, что за ребрами вой — заменяется щемящей нежностью, с которой Тянь, уже не контролируя себя, касается его руки. Призрачно. Еле заметно для других. И так пронизывающе ощутимо для них двоих. Тянь видит — Шань тоже из реальности выпал, когда Тяня на себя потянул. Когда подоспел и спас его от столкновения, а на деле падения на острые высохшие пихтовые иголки. От падения на развалины, которые после себя оставила правда. Потянул на себя рефлекторно. Чтобы тело к телу, глаза в глаза, чтобы дыхание одно на двоих. И мир. Мир — один на двоих. Шань дышать почти перестаёт. Только жадно, раз в три секунды — втягивает воздух носом, крылья которого напряжены. Он весь напряжён. И не одёргивает руку, по которой Тянь пальцами мимолётно мажет. Он, господи, подумать только — тянется за рукой Тяня. Тянется бездумно совершенно, всё ещё в глаза глядя. На чистых инстинктах. Потому что две половинки. Одного целого. Всегда найдут друг друга. Они нашли. Они притягиваются, словно канцелярские скрепки огромным магнитом. И только сейчас. Только, блядь, сейчас Тянь вспоминает, что мама рассказывала красивую легенду про чарующие своим величием и красотой горы. Тянь-Шань. Это место — где мгновение превращается в вечность. А сама вечность замирает при виде красоты этих гор. Шёпот ветров доносил до людей, что в этих горах можно найти тайны и загадки многих веков. А птицы щебетали о том, что это место воссоединения — ты, я и никого больше. По легенде — в горах Тянь-Шань жил ужасный дракон, который пожирал людских детей. Но появился герой, который убил его и разрезал на восемь частей. Кровь дракона окропила алым горы, а восемь частей превратились в восемь долин. Ведь при виде этих гор, кажется, что они объяты пламенем. Тем пламенем, которое Тянь неизменно находит в глазах Шаня. Яростным, свободным, правильным — пламенем. И Тяню рассказать эту легенду Шаню очень хочется вот прямо сейчас. Рассказать, как рассказывала её мама. Чтобы Шань тоже понял, что они были предназначены друг для друга — ещё до рождения. Ещё до того, как целый мир ширился и разрастался. Ещё до того, как в книгу судеб начали записывать имена тех, кто должен был друг друга найти. Ещё до того, как на планете зародилась жизнь. Уже были они — друг для друга. Уже были Тянь-Шань — небесные горы. — А ну сюда иди! — взбешенный голос Цзяня прорывается сквозь купол и тот покрывается трещинами, разлетается звонким хрусталём. Таким тонким, что можно и не заметить, что он крошится. Тянь возвращается в реальность. Наполненную осенним холодом, лесом, феями и Чжэнси до которого Тянь так и не добрался. Чжэнси с совершенно глупой улыбкой глядит на фею, которая перед ним на корточки присела. Тут не так что-то. И даже не то, что Чжэнси себя так ведёт. В фее что-то не так. Остальные нежные, покрытые лепестками лилий, что закрывают те места, которые Тянь раньше бы с удовольствием рассмотрел. У них крылья волшебным аквамарином взгляд притягивают. А у той, что напротив Чжэнси — шорты. Обычные такие, человеческие. И шарф длинный, который по земле собирает иголки и сор от листвы. Тянь где-то такой уже видел. Серый с красными и синими полосками. Она, блядь, одета. А всем, сука, всем охотникам и стражам известно, что единственная «одежда» фей — лепестки намертво к коже приставшие. Шань тут же отшатывается, словно он тоже в реальный мир вернулся. Словно его оттолкнули. Словно не было этого волшебного момента, где только они-они-они и никого вокруг. Где горы врезаются в облака. Где дыхание одно на двоих. Где чувства обостряются в миллиарды раз. Где они общими становятся. Где чувствовать друг друга — это закон природы. Где Тянь-Шань — небесные горы. Отшатывается и тут же сам к Чжэнси бежит. А Тяню только и остаётся, что вдохнуть поглубже, потому что Тянь не знает на сколько работает это расстояние между ними, когда дышать свободно можно. Вдохнуть и перехватить Цзяня, который вихрем мимо проносится, чтобы до Чжаня первым добраться. У Цзяня оружия в руках нет. Да ему и не надо, он с голыми руками готов за Чжэнси кого угодно удавить даже хорошенькую фею, которая на него никакого внимания не обращает. Цзянь шипит что-то нецензурное и пытается высвободиться. Руками и ногами в воздухе перебирает, точно если не добежать до Чжаня — то по воздуху доплыть решил. — Эй, эй, всё хорошо. — Тянь пытается успокоить и кое-как, ей-богу, удерживает это нежное создание в своих руках. А нежное создание даже не пытается сдаться. Даже услышать не пытается. Нежное создание орёт что-то похожее на смесь мёртвого эльфийского и грубого мата и отпихивает Тяня острыми локтями куда придётся. А приходится прямо по ребрам. По лицу ногтями, задевая сечку, в которой тут же кровь скапливается. По лодыжкам ощутимыми тяжелыми пинками. Приходится его поудобнее перехватить и отвернуть от Чжэнси, которого Рыжий, бесцеремонно совершенно, отпихивая фею — поднимает. А у того — видно сразу — ноги ватные и вставать в его планы ну никак не входило. И уже позади, когда Тянь тащит Цзяня к машине — слышится мат мягким девичьим голосом. Такой мат, что в горле ком встаёт — даже Рыжий так не матерится. Такой мат, что Тянь еле себя удерживает, чтобы не повернуться и не посмотреть на фею, которые, вообще-то не матерятся совсем. Не по статусу им. Они игривые и звонкие. — Она ж там, она ж его щас… — Цзянь задыхается, выбиваясь из мертвой хватки, когда Тянь его упихивает на водительское. И Тянь понимает — Цзянь Рыжему настолько доверяет, что позволил себя оттуда увести. Захотел бы он туда — вырвался бы давно. А царапины эти, пинки — все инерционное. Остаточное. Что нужно было выплеснуть ну хоть куда-то. На кого-то. А тут Тянь и так помятый, можно его для ясности ещё немного помять — хуже уже не будет. Потому что худшее уже случилось. Цзянь елозит на сидении, хмуро на Тяня смотрит, потом на Рыжего, который ведёт к машине Чжэнси опьянённого совершенно. Совершенно не понимающего почему ему от туда — из-под ели уходить нужно: там же круто, Шань. Ты вообще её видел? Шань, поворачивай, я тут останусь. Мне туда надо, как ты не поймёшь? Шань не понимает. Шань упрямо его утаскивает и на пассажирское усаживает аккуратно, чтобы о бортик головушкой своей не ударился. Чжэнси, Цзяня совершенно не замечая, прилипает лицом к стеклу, смотря на предмет своей странной страсти — фею, которая и на фею-то не похожа, если бы её крылья не выдавали. Шань шипит что-то неразборчивое и возвращается туда. А Тянь Цзяня вразумить пытается: — Увози его отсюда поскорее. Если в городе не отпустит — сразу в лазарет. Над головой во́роны пролетают. Откормленные, нахохленные. Да так низко, что Тяню пригнуться приходится и чуть самому в машину не залезть. Позади, там, в лесу — странное хихиканье слышно и Тяню повернуться очень хочется. Там же Шань. Его ориентир, к которому постоянно тянет. Но он знает — сначала нужно Цзяня с Чжэнси отсюда куда угодно отправить. Жалательно — подальше от магии фей, которые совсем разошлись в своих шалостях. Он знает, что так правильно будет. Знает, что Шань так хочет — чувствует. Поэтому, переступая через себя, выслушивает Цзяня, который психованно машину заводит и говорит упрямо зло, поглядывая на Чжаня, который всё так же в окно с придыханием смотрит: — А я его сейчас. Сейчас его отпустит, поверь мне. Так отпустит, что… — у Цзяня нездоровый блеск в глазах, такому даже черти позавидуют, а сам дьявол перекрестится. Дважды. — Если крики услышите неподалеку — всё окей. Это я его вразумляю. — Цзянь глаза на взгляд Тяня закатывает и фыркает смешливо. — Ой, да не смотри ты так на меня, не собираюсь я ему ничего ломать. Я же не чокнутый. Я его нежно. С любовью. Нежно и с любовью — можно и человека по башке неслабо так арматурой тюкнуть. Ну а что, с любовью же, бля. Что входит в понятие Цзяня «нежно» Тянь не знает. Зато знает Шань, который там, а не тут. Который точно бы понял и решил стоит ли этих двоих отпускать без охраны и команды парамедиков. Судя по тому, как Цзянь ловко выгоняет Тяня из машины — стоит. Потому что иначе тут сейчас Тяню что-нибудь сломают. Нежно. С любовью, сука. Или переедут совершенно случайно. Или ещё что-нибудь, о чём в рапорте напишут с особой чувственностью и на надрыве: он был хорошим парнем, которого я почти не знал. Он хотел измениться ради Рыжего, потому что в него влюбился, но не успел. В общем, вечная ему память P.S. во всем виноваты феи, с них и спрашивайте, а мы домой. Рев мотора удаляющейся машины на всю округу слышен. Он заглушает голоса фей и самый главный голос. Самый чистый, ровный и родной. Тянь наконец к своему ориентиру поворачивается лицом. Наконец находит рыжину волос. Веснушки. Наконец к нему двигается. А напротив Шаня — та самая фея стоит. Улыбается широко, морща, вздернутый носик. Перекатывается с пятки на носок, невинно заведя руки за спину. Остальные феи на неё из-за сосен поглядывают. И быть может, Тяню только кажется, но с опаской поглядывают. Не суются. Не суетятся больше. Только с крыльев периодически сбрасывают листья да иголки нервно. Перешептываются тихо совсем — Тянь не может разобрать о чём. Шань хмурится на неё, голову на бок склоняет, точно оценивая что ему с ней делать: отпустить или в управление доставить и пусть сами уж как-нибудь разбираются. А она — мелкая совсем, Шаню по грудь. Но смотрит открыто, без страха, как это обычно у нечисти бывает при виде охотников, с таким суровым выражением лица. Тянь засматривается невольно. Засматривается на его спину прямую. На разлет плеч широкий. На кадык, под кожей выступающий, который прикусить уж точно с нежностью, уж точно с любовью хочется. Засматривается на хмурую складку между потрясающе рыжих бровей. На всего него засматривается. Потому что это уже, бляха, не ориентир. Это помешательство на нём одном. Засматривается на Рыжего, который весь в своих мыслях, куда Тяню пока не попасть никак. Засматривается и не замечает, что у феи в руке что-то. Не замечает, как она быстрым движением руки, швыряет в Шаня какую-то блестящую дрянь. А Тяня вперёд дёргает сию же секунду. Дёргает так, словно пинком под зад. Словно цепного пса, который эту цепь зубами ради хозяина перегрыз. — Шань! — Тянь орёт так, что связки, кажется рвутся в ту же секунду. И Шань поворачивается. Шань потерянный. И взгляд у него странный. Разморённый. Пьяный. И такой… Черт возьми, влюбленный. Слишком влюбленный. Таких в жизни не бывает, Тянь точно знает. Такие только в глупых детских мультиках рисуют: с сердечками в глазах и полной отключкой от основного мира. Сердечек, там, конечно, нет. Зато есть вот это влюбленное выражение. И оно только для Тяня. Оно в него разрывными. Оно о нём окончательно. Тянь этим взглядом упивается-вмазывается-убивается. Тяню этот взгляд где-то глубоко внутри себя запечатать хочется. И чтобы больше никому. И чтобы больше никогда на других Рыжий так не смотрел. Взгляд этот — под кожу приятной дрожью, в вены тоннами окситоцина, в сердце самой острой стрелой сраного купидона. И кажется, Тянь в Шаня ещё больше. Ещё сильнее. Хотя казалось, что сильнее уже некуда. Уже невозможно. Казалось. Но сейчас этим великолепным, мягким, разморенным — только захлёбываться и даже не пытаться спастись. Это же Рыжий. От него негде спасения искать. Он уже в сердце золотыми нитями вшит. Он уже внутри давно и надолго. Он уже навсегда. — Ну что ты наделал! — фея, явно недовольная исходом, руки в бока упирает, шарит по карманам шорт и вздыхает, словно Тянь у неё из-под носа что-то важное увёл. — Он же теперь не в меня влюбится, идиот! Другие феи моментально деваются куда-то. Ни одной не видно, когда Тянь оглядывается, пытается понять кого это тут, эта мелкая назвала идиотом. Одни ели вокруг и небо серостью затянутое. Одни блёстки по земле разбросанные, яркие, переливающиеся, розово-голубыми оттенками. Одно большое ничего, кроме природы. Даже во́роны разлетелись. По всему выходит — что идиот тут именно Тянь. И это ему не нравится совсем. Идиотом его только Шаню позволено называть. Откровенно говоря — Шаню вообще всё позволено. Всё, что он Тяню говорит, делает. Всё. — Какогоху… — договорить Тянь так и не успевает. Не успевает, потому что его сносит рыжим ураганом. Потому что Шаню резко становится поебать на суровый диалог с феей, и он бросается на Тяня. Бросается так, словно он абсолютно, — на все сто из десяти — уверен, что Тянь его поймает. И Тянь ловит. Ловит так, как никогда и никого. Ловит мягко, чтобы Рыжий себе лоб не расшибил. Чтобы носом не ударился. А Рыжий прыгать, оказывается, отлично умеет — он в один прыжок расстояние преодолевает, цепляется руками за одежду, словно от него сбежать попытаются и на Тяня глаза поднимает. Поднимает и смотрит так, что у Тяня за ребрами зарождаются ослепительные всполохи нового конца света. Его света. Потому что во взгляде этом нет обиды, нет яростного пламени — там всё, кусающим нутро, счастьем потопило. Абсолютным. Беспрекословным. Искренним. Тянь дышит часто, перебегает лихорадочным взглядом с Шаня на фею, которая недовольно насупилась и обиженно листву распинывает перед собой, поднимая вверх пылинки, блёстки и жухлые оборвыши вместо листьев. Внутри жжется желанием его к себе прижать, потому Шань жмётся, Шань руки на шею закидывает и пытается ближе притереться. Пытается в Тяня врости. И это всё — чего Тянь так долго желал. Рыжий без смущения — открытый, проявляющий столько ласки, что голова кругом и в глазах темнеет. От него теплом таким кроет, что Тянь едва ли на ногах себя удерживает. От него желанием зверским по прикосновениям по нему-нему-нему передаётся. От него сладкое что-то внутри нутро покрывает, залечивая раны, которые Тянь вчера сам себе нанёс, когда весь наизнанку был. От него веет тем самым, что Тянь сам к Рыжему испытывает. Тем самым обнаженным, без злых взглядов или слов. Откровенным настолько, что Рыжего сейчас же в себе укрыть хочется. Потому что Тянь жадный. Потому всё это — его-его-его. Всё это пронзительно личное. Всё это восхитительно настоящее. Всё это в полубреду, ведь Шань, господи, Шань вжимается в него сам. Шань отступать и не думает. Шань сейчас вообще не думает. Поэтому приходится думать Тяню. Думать, отгоняя от себя сладкий морок Шаня, который рядом-рядом-рядом наконец. Наконец без обиды, без злости, без ярости. Наконец открыто, боже. Даже в раю такого наслаждения не знают. Даже в аду не знают какое это мучение — стоять и ничерта не делать. Не обнять даже. Уговор. Слово, завязанное на их будущее. Которое не нарушить, иначе Тянь разрушит то шаткое, призрачное, субтильное, что между ними осталось после разговора. Иначе Тянь сам себе приговор подпишет. И от чего-то внутри непониманием натягивает: кто это? Это вот, что ластится сладко, почти мурлычет от удовольствия. Это не Шань. Это кто? Тебя обманули, приятель. Тянь с усилием от себя Шаня отдирает. С усилием не потому, что Рыжий за одежду мёртвой хваткой держится. А потому, что самому отнимать его от себя — физически пронзительно больно. Больно осознавать, что внутри правы. Так отвратительно, блядь, правы, потому что в рот эту правду Тянь ебал. Потому что это не Шань. Лицо потрясающе красивое — его, руки горячие, что по телу Тяня лихорадочно шарят — его, губы ослепительно мягкие — его. Но. Это. Не. Шань. Тянь лишь усмехается тихо, головой качает — это не Рыжий. Рыжий бы так не стал. Даже в лесу, где глаза есть только у воронов и одной недовольной феи. Даже наедине, где никого кроме них — не стал бы. У Рыжего характер совсем другой. Для него прикосновения значат очень много и он словно бы бережёт их для особых моментов. Для Тяня берёг так долго. Никому ведь. Никому на памяти Тяня, кроме него самого. Осознанно — никому. Рыжий вот так, как кот, ласку давно позабыший, ластиться-тереться-умолять — не умеет. Это не Рыжий. Потому что у него лицо всё в блёстках. Без привычной красноты, которая даже шею кусает. Потому что это старая магия. Потому что Тянь ещё не заслужил такой лихорадочной мягкости, которую Шань проявляет. Которую Шань кончиками пальцев по шее до дрожи. Которую Шань дюймами ушедшими в минус между телами. Которую Шань едва слышно на ухо дыханием сбитым. Которую Шань вдохами где-то в надплечье, повисая на Тяне. Вдохами глубокими, рваными, словно надышаться не может. — Не какогоху или чего ты там пытался сказать, а Джэмиан. Повезло тебе красавчик. — фея морщится, смотря на них, потому что планировала она явно другое. — И ведь единственный рыжий мужик мне попался, а бежит к тебе. Тьфу, не буду больше эту пыльцу использовать. Она какая-то неправильная. Тяню так тяжело. Так тяжело каменным изваянием стоять и ошарашенно принимать-принимать-принимать эту ласку от Рыжего. Не отвечать на неё — тяжело до боли в напряжённых жилах, которые рванут скоро, рассекая внутренности в фарш. Не вестись на неё до сжатого в ком сердца, которое не колотится совсем, которое встало на одном полуударе и тоже пошевелиться не может, которое изнывает: ну прикоснись ты уже к нему. Видишь? Он хочет. Не сорваться и не послать всё к херам, накидываясь на Шаня. Потому что. Это. Неправильно. Это неправильное начало здоровых отношений. Это неправильное решение, о котором Тянь всю жизнь жалеть будет. О котором виски в себя литрами и людей в себя без разбору, как раньше. А как раньше Тянь не хочет. Он отказался от прошлой жизни. Он перелатанный уже. Уже почти новый. Уже нет той прогнившей, изъеденной ржавчиной и гематомами правды. Тянь избавился от неё, выхаркал с кровью и болью нечеловеческой. Тянь до сих пор весь болит о Шане и о времени без него так глупо потерянном. Тянь до сих пор по осколкам топчется и пытается собрать себя нового. На того ублюдка не похожего. Тянь не тронет его. Потому что это не Шань. Это чёрт знает что. Это сумасшествие в чистом неразбавленном. И будь Тянь прежним, будь он тем же ублюдком, который привык всеми пользоваться — он бы не отказался. Он бы этого шанса ни за что не упустил. И с собой бороться так тяжело, потому что всё внутри требует, дурниной орёт: ну вот же он. Ты его хотел так сильно. Получите, распишитесь, наслаждайтесь нахуй. Прямо тут наслаждайтесь в чаще лесной. Да где угодно, только наслаждайтесь-наслаждайтесь-наслаждайтесь. И это заезженной пленкой на подкорке. Это ладонями, которые в кулаки сжать приходится, потому что они к Шаню тянутся-тянутся-тянутся упорно. Они преград не видят. Тело Тяня преград не видит. Это только разуму подвластно. Разум понимает. Помогает сдержать себя, закусывая зверское желание дотронуться, прижать, выебать, господи ж ты боже. Тянь. Не будет. Тем, кем его знали раньше. Тяня уже дрожью крупной колотит. Легче было бы поставить его сражаться с обезумевшим орком, в котором силищи немерено. Без оружия, без защиток, ладно — хоть голым. И то легче было бы. Легче сдаться. Поддаться. Рвануть вперёд к-нему-к-нему-к-нему. И прошлый Тянь именно так бы и сделал. Ещё и ещё, до тех пор, пока пыльца не выветрится и Шань не придет в себя, раздетый полностью, весь в засосах и синяках от того как его Тянь хотел. Тяню приходится закусить все рецепторы, которые к-нему-к-нему-к-нему, все нервы, что внутри натянуло до боли, все свои ёбанные никому на хуй не упавшие «хочу». Приходится себя контролировать как никогда прежде. Приходится голову отворачивать, когда Рыжий в глаза заглянуть пытается — Тянь знает, от Шаня он там только янтарь найдёт. Неправильный. Не свой янтарь. Охваченный экстазом от сраной пыльцы. Выточенный из мягкости, которая Тяню нахуй не нужна. Ведь с ней просто. Просто взять его и поцеловать. Просто взять его и увезти к себе. Просто сделать то, о чем тело изнывает остервенелым предвкушением. Но он привык, что с Шанем сложно. Он привык, что Шань краснеет и виду не подает. Что он одним лишь взглядом-пламенем завести может. Он привык-понял-принял что у Шаня разрешения спрашивать нужно. Уговор. Иначе пропасть темная, страшная. Иначе смерть внутри окончательная. И уговор важнее секундного, минутного, вечного-вечного-вечного желания взять его. Взять и никому не отдавать. Уговор важнее того, что Шань сам, господи, блядь, сам притирается, шипит злобно, пытаясь с Тяня стряхнуть куртку. Уговор важнее всего на этом ёбаном свете. Уговор словами, не на крови даже. Уговор, который Тянь безмолвно принял. В себя, как мантру вшил. И повторяет её, повторяет-повторяет-повторяет, пытаясь заглушить глупое тело, которое не слушается. Которое к нему всё. Которое о нём всё. Которое только в физическое, а не в моральное. И физическое, которым привык действовать Тянь — нахуй сегодня идет. Ради ради Рыжего. Ради них. Них-них-них. Тянь собирается. Собирает жалкие остатки разума, потому что чувствует, что его вот-вот снова куполом накроет. Их накроет. Тяня, который в почти здравом уме. И Шаня, который под пыльцой. Который вообще не понимает что делает. Что же он с Тянем сейчас делает, боже. Делает то, чего Тянь желает всей своей разодранной в клочья душой. Делает так, что у Тяня искры из глаз от удовольствия неправильного-неправильного-неправильного. Делает то, от чего внутри поджимается всё и лишает рассудка напрочь. Делает то, от чего спазмы сладкие, предвкушающие, ослепительные внизу живота. И член, сука, колом. Делает то, чего потом не простит, если Тяня сорвёт. Тянь выдыхает. Ещё и ещё раз. Смотрит на фею, которая издевательски машет ему рукой, усевшись на землю. Сглатывает насухую и к ней идёт. Ну как, идёт — тащит на себе Шаня, который уже отбросил идею Тяня прямо тут раздеть, зато нашел себе новое увлечение — коснуться языком шеи и на реакцию посмотреть. На реакцию, блядь. Тянь горит изнутри, почти скулит паскудно от тёплого, что холодит сразу же, как Рыжий отстраняется. Рыжему нравится. Тянь готов потерять сознание — хоть какое-то оправдание будет, если Рыжий очнётся на нем голый совершенно. И почти теряет, потому что от Рыжего что угодно — пронзительно головокружительным кажется. Касание, взгляд, выдох: всё. Ведь это Рыжий. Прекрасный совершенно. Совершенный. Тянь рычит на фею почти зло, улавливая момент, когда Шань не вылизывает его шею: — Что ты с ним сделала? Потому что стоит начать говорить, когда язык Рыжего мучительно-медленно проходится по коже — по самым острым точкам, как Тяня ломает бесконечно. Ломает ослепительным кайфом. Ломает сделать так же с его шеей. Ломает на хуй всё послать: все уговоры, обещания самому себе и сигануть в пропасть, забирая с собой Шаня. Отдаваясь ему снова и снова. Забирая его себе, в себя снова и снова. И так бесконечно долго. И так до тех пор, пока Шань не придет в себя. До тех пор, пока Шань не поймет в чём дело. До тех пор, пока он не развернётся и не уйдёт. Уже навсегда. Этим ломает сильнее, крошит ребра, топит сердце отчаянием, помогает держаться-держаться-держаться, себя в руках держать и не трогать Рыжего. Только придерживать. Слегка, чтобы не упал. Только чувствовать-чувствовать-чувствовать, что Шань делает и рушиться снова, только теперь по-другому. Восставать из этих руин. Разгораться с каждой секундой. С каждой секундой терять контроль, в который приходится зубами вгрызаться. Потому что за ребрами натянуто, потому что внизу тягуче-сладко. Потому что это самое настоящее наказание. — Ой, это? — фея заливисто смеётся, откидывая голову назад. — Ну, подумаешь, дала ему немного пыльцы. Возбудился мальчик. — она ногу на ногу закидывает, щурится подозрительно и тычет пальцем в Шаня, который, кажется, немного подутих и дышит-дышит-дышит Тянем. — Только я вот одного не пойму. Почему он к тебе побежал. И смотрит она так, словно Тянь ответ ей тут же выдаст. Смотрит испытующе, серьёзно. Понимает, что до Тяня не дойдет. Понимает, что Тянь с каждой блядской секундой балансирует над адской пропастью, в которую с головой хочется. Шаня зверски хочется. Потому Тянь и не станет. Тянь не тот, что был раньше. И это одно из самых сложных проверок. Это самое жестокое наказание. Это мучительно-сладко. Это адски несправедливо. Это то, чего Тянь заслужил в конце концов. — В смысле? — Тянь уже не особо понимая, что происходит, глядит на Джэмиан пьяным взглядом. И всё плывёт. Всё расплывается от жара тела Шаня. Всё, как в мареве. Всё слишком по-настоящему, чтобы это казалось невъебенно восхитительным сном. Тянь ещё никогда за реальность так не держался, как сейчас. Не дать ей ускользнуть. Не дать ей уйти. Не дать себе даже одного лишнего выдоха сделать. Не-дать-не-дать-не-дать. Это важно. Это для Шаня важно. Значит для Тяня — тоже. — Эта пыльца только на меня настроена. — важно сообщает Джэмиан, кивая головой в подтверждение. Её медные волосы на плечи длинными прядями спадают. — Не важно кого он увидит или услышит первым — я для него буду предметом страсти, окей? Так понятно? Тянь думает: убью её. Думает: как только Шаня от этой пыльцы избавлю — убью. Потому что терпеть больше сил нет. Нет сил отстраняться от ластящегося не похожего на себя Шаня. И Тяня переключает резко. Как тумблером щёлкнули. Это не Шань. А значит, Тянь в такого Шаня не влюблён. И пространство, которое, казалось, вот-вот вместе с ними схлопнется — шириться начинает. Воздух в лёгкие проникает с резким вдохом — не им. Он ведь не настоящий. Это ведь не Рыжего желание. Не его действия. Не его, просто не его. А значит — и не Тяня. Он только в одного влюблён. Раз уже и навсегда. Это конечная. Конечная. — Нахера ты это сделала? — Тянь руки разводит в стороны и тут же ловит ослабевшего Рыжего, который уже почти жалобно пытается порвать ворот футболки Тяня. Пытается, но не рвёт. Пыльца, видимо, много сил отнимает. Рассудка лишает. Личности лишает. А личность в человеке — самое важно. Самое главное. То, во что мы и влюбляемся. Тянь грозно на Джэмиан смотрит, которая игривисто языком пухлые губы обводит. Ей весело. Шаню всё равно, он с воротом сосредоточено борется. Тяню пиздец, если Рыжий ещё что-нибудь подобное, что с шеей недавно делал — вытворит. Тяню пиздец, потому что он пойдет к ближайшей сосне и будет биться о неё головой, пока сознание не потеряет. Пока не вырубится и не перестанет помирать от внутреннего диссонанса: выеби-его-не-смей-сука-его-трогать. — Пробую, учусь, практикуюсь. — беззаботно отвечает она, снова морща вздернутый носик. — Я ж академию фей закончила, теперь с вузом надо определяться. Вот — определяюсь. На пыльцедела меня явно не возьмут теперь. Хотя… Она задумчиво пальцем по губам стучит и на Шаня смотрит глазами потрясающе карими. Смотрит не как на человека, а как на эксперимент. Тяню от этого сейчас крышу могло бы сорвать со злости. Но. Любая. Лишняя. Эмоция. Лишит. Блядского. Контроля. Тянь вот тут прям, в лесу — Дзен, сука, постигает. Не очень удачно. Потому что Шань… Господи Шань, решил, что не языком, так зубами. Вгрызается в надплечье, где сладкой судорогой сводит. Где Тянь почти с ума сходит. Где купол, этот купол ебучий — снова мерещится, которого Тянь старается не замечать. Не замечать, прикусив щеку со внутренней стороны до боли, когда Шань место укуса зализывает. Тянь весь вес переносит на стопу правую, закусывает губу, на которой сечка кровью разрывается. Чтобы больно, а не оглушительно приятно. Чтобы реальность не расплывалась больше. Чтобы устоять перед Шанем, сука, что угодно сделать, хоть член себе вырвать — но устоять. Дзен. Самоконтроль. Пиздец. — Чего хотя? — Тянь её подгоняет, потому что ему срочно нужно домой. Домой и в душ. И подрочить. Нет, даже не дважды. — Гони противоядие. — Нет его. — Джэмиан плечиками аккуратными пожимает и улыбается издевательски-сладко, играясь с шарфом, что на её шее обмотан. А Тянь думает, что стоит только за концы шарфа потянуть, как она посговорчивее станет. — Само выветрится через час, два, двенадцать, я не знаю. А вообще, я читала, что такое бывает, если человек уже влюблен. — у Тяня внутренности от её слов скручивает: не то проблеваться хочется, не то от радости завопить. — Вы парочка, да? Я на другом попробовала, ну, который с каменным лицом. На нём подействовало. Хочешь открою секрет? — Хочу, чтобы ты закрыла рот. — Тянь поворачивается и идёт к машине. Идёт, чтобы это прекрасное и глупое создание не удушить прямо тут. Идёт, гулко ступая на землю — боль в стопе вообще сейчас не ощущается. И это уже плохо. Очень плохо, потому что ощущается Шань, который от него ни на шаг. Который в руку его вцепился крепко и не отпускает. Руки у него влажные от чего-то. Руки манящие. В эти руки хочется головой зарыться, хочется выстонать на выдохе: как же я тебя хочу, Шань. И прямо сейчас Шань будет не против. Шань будет за. Шань сам с себя одежду стащит. И это другой Шань. Шань, который Тяню не нужен. Шань ему нужен. Очень. Только — настоящий, щетинящийся, яростный. Джэмиан не отстаёт, вскакивает с земли, отряхивается изящно и бежит за ними, нависая над водительским, куда Тянь уже успел усесться. Рыжего усадил за пассажирское, пристегнув ремнём безопасности — рядом. Чтобы в пути он не решил из машины сигануть — мало ли как его будет от пыльцы отпускать. Мало ли что у него в мыслях сейчас. — Нет, я всё равно открою, такая уж я добрая. — она гордо за сердце хватается и слушает, как Тянь машину заводит. — Мы ту, которой наделили твоего хмурого друга — украли у лучшего пыльцедела с кафедры. И сработало, прикинь? Там даже влюбленность не поможет и столетняя любовь. Вы, люди, такие слабые и падкие на влюбленность. — она торопливо уже говорит, потому что Тянь выслушивать её явно не намерен. — Визитку мою вот возьми, отходос тем ещё будет. Если не он тебя, так ты его, ну…понимаешь? — она красноречиво рукой взмахивает, когда визитку уже через открытое окно впихнула и та прямо на колени Тяню падает. — Позвони как его отпустит, нам есть о чём потолковать, страж. Тяню сейчас не до разговоров. Ему бы продержаться. Ему бы ёбаный Дзен постигнуть за минуту. Ему бы Шаня к себе домой и… И ебаный свет, будь что будет.