Говорят, тут обитает нечисть

Вождение никогда для Тяня не было проблемой. Даже в далёкие пятнадцать, когда Би с Чэном залетали в машину, оглядываясь на что-то явно неприятное и орали: топи, топи, топи! Всего-то и оставалось, что вжать педаль газа до упора и постараться ни во что не въебаться. И ничего — вон живы до сих пор, при чём все трое. Хотя, пару штатских машин Тянь всё же разбил — проблемы с парковкой, особенно когда с одной стороны в ухо орёт Чэн: дальше, ты чё! А с другой Би: тут сойдёт, мы этой твари сейчас башку отрубим. Мелкий, ты кровь любишь? Кровь Тянь не любил, но благодаря Би приходилось. Ему только дай холодное оружие в руки и всё. Кровь везде. На машине, на лыбящемся Би, на ахуевающем Тяне, на недовольном Чэне и фасаде здания. Тут, кажется, не въебаться не получится совсем. Тут Шань с бляскими блёстками на лице — особенно у крыльев носа их много. И блёстки ещё такие, как у танцовщиц в клубах, где дресс-код проходят только такие, как Тянь. И Шань, кажется, не просто рожей ткнулся в одну из девушек случайно, а по всем проехался и занюхал каждую намерено и с особым кайфом. Тут Шань, который делает всё, чтобы Тянь либо на встречку вылетел на полном ходу, либо в одно из деревьев. Тут Шань решил показательно раздеться, а ремень безопасности ему мешается, видите-ли. Он его дёргает, до того, что тот замыкает, вздыхает расстроено и прямо так, под ним, куртку расстёгивает. И то, что расстёгивает — пол беды. Беда в том, что Тянь не может от этого взгляда отвести. Его всё время скашивает на переднее пассажирское и хуярит одной лишь мыслью: дотерпеть до дома нужно. До дома. Дотерпеть. Бля. Там проще будет и то — не факт. Там Тянь от Шаня спрятаться сможет. В душе, например. А Шань непременно разденется. И всё только хуже станет, господи. Уже не помогает этот ебучий свежий осенний ветер с накрапывающим дождем, который всю левую руку и рожу залил. Уже не помогает музыка, где солист решил себе глотку сорвать и гланды показать всем желающим. Уже не помогает мантра: не-смей-его-трогать-мудак-не-смей-не-смей. Мантра постепенно, незаметно для Тяня издевательски переходит в: выеби-его-прямо-тут-в-машине-даже-не-раздевай-просто-сука-выеби-сил-моих-терпеть-уже-нет. И Шань словно бы мысли Тяня слышит. Слышит и перестает ремень дергать. Слышит и ныряет под него, освобождаясь от ненужной, по его мнению, херни. Слышит и уже не пытается раздеться. Мокрая дорога борется со сцеплением, от чего машину ведёт слегка. И Тяня. Тяня тоже ведёт. Уже не слегка. Уже почти по полной. Уже хочется машину оставить вот тут прям, на обочине, где высокие деревья склоняют ветви над головами и создают иллюзию бесконечного тоннеля. Запереть машину на ключ, на все защитные заклинания, руны на ней нацарапать ветками или — похуй, ногтями. Запереть и в лес убежать. А из леса прямиком в монастырь, про который священник рассказывал. Эти ребята много о воздержании знают. Много о голоде. Ну, подумаешь, там вампиры и прочая нечисть голодают по крови. Тянь будет голодать по Шаню, которого хочется адски. Которого прямо в этой машине, на капоте. Которого можно ведь и на багажнике разложить, ткнуть его рожей прекрасной в холодную сталь, стянуть до щиколоток штаны и оттрахать, как уже давно хотелось. И с удовольствием ловить его крики не то боли, не то удовольствия. И судя по его состоянию — удовольствия будет нереально много. Судя по его состоянию он сам разденется и жадно наблюдать будет, как Тянь в него входит и… Тянь выдыхает шумно. Старается не думать. Не-думать-не-думать-не-думать об этом. Чем больше сейчас одежды на Шане — тем больше шансов не попасть в аварию. Это уже аксиома блядская. Принимается без доказательств. Принимается полностью. Просто дышать. Просто ехать дальше. Просто в город. Просто с Шанем, который успокоиться никак не может. Просто поскорее, блядь, иначе успокоиться не сможет уже Тянь. Они ведь в город уже заехали. Нет больше деревьев, что склоняются устрашающе над головами. Нет больше пустой дороги. Ещё ведь совсем немного осталось. Уже и встречные машины, и люди, куда-то спешащие, и придорожные кофейни сплошь и рядом. Всего пара кварталов до дома Тяня. Пара адских кварталов, потому что Рыжий — сука. Рыжий склоняется к Тяню. Рыжему поебать на машины, что проносятся бликами, потому что Тянь топит, как никогда в жизни. Рыжий тянется к бляшке на ремне Тяня. Обычной такой бляшке. Бляшке, которую не надо трогать, ну. Но это же Рыжий. Рыжий под хре́новой пыльцой, перемазанный блёстками, со въёбанным взглядом и от одного лишь этого взвыть хочется. Взвыть протяжно, голову запрокинув, через этот вой передавая всю свою боль терпеть-и-не-трогать. Может, хоть оборотни поймут о чём Тянь там воет и тоже подхватят, поймут его, сука. Взвыть хочется и выйти из машины. На ходу. На ста милях в час. Взять и выйти. Потому что руки Шаня с его бляшкой очень хорошо справляются. А Тянь уже не справляется. Ни с управлением, потому что машину паскудно кидает из стороны в сторону. Ни с собой, потому что хочется ему помочь: привстать, стягивая с себя ненужное тряпьё, взять его за волосы и… И нельзя об этом сейчас думать. Нельзя-нельзя-нельзя. Зато Рыжий думает, что можно. Ещё как можно. Он вытягивает ремень кожаный из шлёвок, губу закусывает, задумываясь о чём-то явно приятном, явно потрясающем, явно о вырубаещем сознание и разум к чертям. Шань ещё ближе склоняется и выдыхает прямо в ширинку, которая на член давит. И это уже тягуче-больно, ей-богу. Это дыханием, задержанным насколько это вообще возможно — до иссыхающих лёгких. Это до темени перед глазами, за которой ослепительные вспышки искр. Это сердце хуярящее о рёбра на предельной скорости. Кажется, на скорости света. Или такой скорости ещё вообще не придумали. Учёные о таком и не слышали. Учёные пришли бы в восторг. Тянь тоже был бы в восторге, если бы это делал его Рыжий. Его злобный, щетинящийся и умеющий одним лишь взглядом убивать — Рыжий. Это губой закушенной до боли и кровью во рту от сечки. Тянь бы ещё, пожалуй, затылком приложился, да там, блядь, подголовник мягкий. А лучше бы из дерева был. Или из металла самого крепкого, из стали. Чтобы боль, боль, которую Тянь так отчётливо ещё вчера испытывал — хоть на секунду вернулась. Чтобы перекрыла это ослепительное возбуждение, с которым бороться трудно. Очень. Которое зверски удовлетворить хочется. Здесь. Сейчас. С Шанем. Даже внутренняя боль делась куда-то. Взяла, сука, и делась. Ушла без предупреждения и даже сраной записки. Не тянет там больше, не полыхает, не болит, наизнанку не выворачивает и кости не крошит, блядь, не болит. Там штиль ебучий, а должны быть все двенадцать по Бофорту и минимум пятьдесят два по шкале боли Салливана. И руины в которые развалился Тянь — стягиваются, не крошатся больше, не падают на голову валунами тяжёлыми. Не убивает его внутри, не изъедает плоть до самых костей, не раздирает внутренности, натягивая жилы до боли нечеловеческой. А есть сейчас Рыжий-Рыжий-Рыжий, занимающий собой всё пространство, все мысли, весь воздух — заменяющий собой весь мир. Тяню, сквозь пелену мыслей просачивается одна — он бы всегда так мог. С Рыжим в смысле. С ним нормальным. Всегда бы с ним — мог. Каждый день и ночь и каждое утро, пахнущее кофе, с ленивыми поцелуями спросонья, каждый вечер, толкаясь в ванной перед зеркалом и с зубными щетками во ртах. Каждую вечность с Рыжим. И это не надоест, потому что он сложный. Он всегда повод пособачиться найдёт. Он всегда найдёт способ заведённого на драку Тяня успокоить. Он всегда найдёт способ заведённого до боли в яйцах Тяня успокоить. Рыжий ведь всемогущий. Рыжий всё может. И с ним, таким дохуя сложным, хочется всегда и везде. Нет, не про секс сейчас Тянь. Тянь про жизнь. Тянь про уставшие ночи перед телевизором, где будет идти какой-нибудь новый боевик. Тянь про утро, когда он попытается приготовить первый в своей жизни завтрак для кого-то. С любовью. Тянь про тихие вечера, когда будет виски или старый скотч и много разговоров по душам. Тянь про выходные дни, когда на пляж можно будет сгонять. Тянь про старость, хорошую, не одинокую, пронзительно ясную старость. И только сейчас Тянь понимает, что о старости он никогда не задумывался. О разговорах по душам. Они только с Би были. Не жить же ему с Би, как двум почти одиноким, почти братьям, один из которых будет сбегать перманентно к Чэну. Об утрах с подгоревшим завтраком для кого-то, кого-то пронзительно важного, для кого-то, кто в сердце вшит нитями золотыми — не задумывался. А сейчас вот — думает и улыбка сама на губах растягивается. Выглядит, это, наверное, ужасно. Потому что пришлось остановиться на пешеходном переходе, где девочка лет десяти, пиная листья, идёт. Где девочка замечает кровавый оскал Тяня. Ведь кровь из сечки сочится, проникает в рот, красит алым десна и щели меж зубов. И выглядит это едва ли красиво. Пугающе это выглядит. И девочка бежать уже начинает, стоит ей только глянуть на Тяня, глупо совершенно улыбающегося. Рыжего она не видит. Не может. Потому что Рыжий — дважды сука. Тяню пуговицу на джинсах и ширинку приходится рукой удерживать от его разгоряченных пальцев. Рыжий сообразительный даже, блядь, под пыльцой. Он обтирается лицом о пах и находит головку, которой пришлось вправо сбиться, чтобы из-под джинс не показалась. Обтираться он перестаёт и улыбается шаловливо, поднимая на Тяня глаза, полные оглушительного желания. Господи, как же эта улыбка ему идёт. Как же она резонирует с глазами, с дрожью, что внутри Тяня. Как же она заводит. Как же она мешает, господи — кому там помолиться нужно, чтобы не сорваться? Ну вот — кому? Тянь готов и молиться, и в жертву курицу принести, тюкнув её по голове тем, что под руку попадётся. Вы только скажите, как это восхитительно-прекрасное выдержать. Боги, видимо, из-под облаков свинцовых за Тянем наблюдают, смеются, животы надрывая и ставки делают. Тянь бы тоже сделал. На себя бы ставил. Нельзя ему проигрывать. А взамен попросил такой вот жизни с Рыжим — долгой, счастливой, полной смеха и ярости, полной новых незабываемых моментов с-ним-с-ним-с-ним. Полной Шаня — до последнего выдоха. Шань прикусывает легонько головку, а у Тяня дыхание стопорит на полу вдохе. У Тяня сердце с неебической скорости в абсолютный ноль. У Тяня выдох, кажется, что последний — хриплым стоном. У Тяня перед глазами тысячи сменяющих друг друга ошеломительно быстрых сцен. Сцен, где он с Рыжим в машине. Как он с Рыжим в машине. Что он с Рыжим в машине, господи, и поебать, что в седанах не удобно. Поебать, что башка с растрёпанными темными волосами будет упираться в потолок. Поебать, что об обивку всю кожу сотрёт в мясо. Поебать, что окна запотеют в первые же пять минут. Поебать, что на них останутся отпечатки ладони Шаня, скользящие вниз. Поебать. На всё и всех поебать. Как же его хочется. Здесь. Сейчас. Очень. Из этих сладких мыслей Тяня вытягивает гудок машины, что позади. Зелёный уже, видно, давно горит, а Тянь — придурок, наслаждается зубами Шаня на головке, через ткань хре́новых джинс. Выпадает из реальности настолько, что его объезжать начинают. Выпадает настолько, что он, кажется, вот-вот кончит. От зубов, блядь. Через джинсы. От одних только мелькающих картинок перед глазами. От одного только жаркого дыхания Шаня. Тянь трогается, уже видя, как растёт, приближается стеклянно-глянцевое здание. Идеальное снаружи. И неживое внутри. Он Шаня по волосам мягко поглаживает, слыша довольный рык. Которым раздирает внутри. Которым наслаждается Тянь. Который спазмами болючими, сладкими, нереальными в паху. Которым снова почти вырубает. И Тянь сам не замечает, как заворачивает на парковку. Как ставит машину на место рядом со своей. Машине Шаня тут самое место. Всегда рядом. Всегда вместе. Аксиома ведь. — Шань, пожалуйста, давай ко мне. — оглушительным стоном на весь салон, а ведь хотелось ровным голосом. Да какой там ровный, нахуй голос, когда Рыжему поебать на ткань — он вылизывает головку. А там ведь нервных окончаний очень много. У Тяня с телом вообще чудеса какие-то сраные творятся. Где Рыжий дотронется — там мгновенно эрогенная зона и миллиарды помноженные на бесконечности — нервов под самой кожей. Нервов, которые реагируют волнами топящего, ослепительного удовольствия. Тянь откидывает голову, заглушая машину. Заглушая в себе паскудное: хочу-тебя-хочу-тебя-хочу-тебя. Шань голову в непонимании приподнимает, хмурится, почти не осознавая где он и только хочет снова вниз её опустить, как у Тяня выбора реально не остаётся. У Тяня оно само по себе получается. У Тяня рефлекторно срабатывает — он за волосы его реально хватает. Почти грубо, что Рыжему уж точно нравится — он глаза от удовольствия прикрывает и дышать начинает ещё заполошнее. Тяню кое как удаётся усадить его нормально. — Мы сейчас ко мне поднимемся, окей? Ты продержись ещё немного, ладно? — как бы там ни было, это Рыжий. Рыжий, который объят зверским желанием. Но это всё ещё Рыжий, который возможно где-то в глубине — Тяня слышит. Рыжий, до которого Тянь докричаться пытается. Шань недовольно хмурится, оглядывает здание и кажется, узнаёт его. Кивает слабо, сглатывая, от чего его кадык вверх-вниз дёргается. А Тянь, пока его опять то звериное, великолепное, сладкое не одолело — тянется, чтобы отстегнуть ремень безопасности. Простое вроде бы действие. Простое, если у тебя не был затуманен разум им-им-им. Треморные пальцы еле слушаются. А Шаня снова накрывает. Накрывает настолько, что он к Тяню наклоняется. У него губы приоткрыты и искусаны — красные, припухшие. И губы эти к губам Тяня тянутся. Почти находят. Тянь замирает на издевательски-медленную секунду. На секунду, за которую он замечает, как Рыжий только о-нём-о-нём-о-нём весь. Замечает, как Шань облизывает губы и на них влага блестит так притягательно. Замечает, что Шаня взгляд с глаз на губы Тяня скашивает, магнитит, уводит. Замечает, что и сам так же ровно делает. Делает и голову отворачивает, когда губы Шаня мажут по кончику губ, по челюсти. Мягко так. Требовательно так, господи. Отворачивается, потому что это будет неправильный поцелуй. Неправильный. Не тот, которого хотел был Шань. Не тот, которого хочет Тянь. Тянь из машины пулей вылетает, только бы воздуха глотнуть. Обычного. Без веснушек и рыжины. Потому что сейчас ещё хуже будет, ей-богу, хуже. Сейчас они вдвоём в студии останутся. И Тянь осатанеет. Тянь убьёт себя, стоит только Рыжему близко подойти, потому что тело сопротивляться отказывается. Оно хочет своё взять. Оно так привыкло и его отучивать теперь надо. Его удерживать как-то надо. Стерпеть, пока пыльца не выветрится. Пока Шань не станет самим собой. Пока он сам не позволит. Тянь обходит машину, помогая Рыжему из неё выбраться. Тот почти не сопротивляется, только рычит о вселенской несправедливости. И да — он прав. Быть может, несправедливо. Абсолютно точно несправедливо. Но, наверное, это наказание для Тяня вовсе не наказание, а испытание — сломается или нет. Тянь и так сломан, куда уж сильнее ломаться. Тяню ломаться надоело. Там ведь новыми нитями новый Тянь. А значит и поступки должны быть новыми, сильными, правильными. Рыжий оценивающим взглядом окидывает домину и удовлетворённо кивает — нравится ему. Тяню тоже нравилось первый год. А потом пустотой накрыло основательно. А потом серостью стен холодить начало. А потом людей много было. И не помогало оно. Только травило, как оказалось. А потом Рыжий вообще показать умудрился — что стены там вовсе не серые. И студия не такая тёмная, холодная и до отвращения большая для одного. Шань сейчас ведёт себя как те. Те, кто спасти должны были, а лишь травили-травили-травили — духами едкими, словами приторными и поцелуями ненастоящими. Тянь морщится, вспоминая это. Морщится и когда он затаскивает Рыжего в холл просторный, весь в софитах, весь глянцевый и зеркальный. Весь ненастоящий. Блёстки на лице Шаня и то естественнее выглядят. На них как раз и смотрит Лу, девушка с ногами длинными и лицом идеальным. Девушка, с которой Тяню не повезло один раз в кровати оказаться. Лу смотрит с прищуром на Тяня, который поскорее зону холла пересечь пытается. Лу с интересом рассматривает Шаня, который оглядывается, словно впервые здесь. И Лу, судя по всему его первый раз видит, потому что Шань на её дежурство в прошлый раз не попал. С ног до головы, с головы до ног и точно внутрь смотрит, удивлённо брови приподнимает: — Опять новенького притащил? Да твои аппетиты не утолить, как я посмотрю, Хэ. — она кривится брезгливо. И Тянь пропускается это мимо ушей вместо привычного: это только до утра. Тянь пропускает это вместо того, чтобы повернуться и язык ей показать или средний палец вытянуть. Тянь незаметно даже для себя, притягивает Шаня к себе ближе, чтобы она уже перестала его сканировать. Притягивает, укрывает в себе, чтобы не смотрела она на него так. Чтобы как на очередного не смотрела. И отвечает, уже в лифт заходя: — Это уже навсегда. Двери лифта шелестят, закрываясь, а последнее, что замечает Тянь — удивление искреннее, чистое, неподвластное контролю на лице Лу. Удивление такое, что её пухлые губы приоткрываются, а брови вместо хмурой складки, вверх вытягиваются. Удивление такое, что она роняет на пол ручку, которая звонко отскакивает по глянцевому полу. Удивление такое, что она неверяще моргает, словно в её системе — всегда рабочей, сбоя не дающей — что-то пошло не так. По пизде всё пошло. И не починить уже. Не залатать, не подкрутить механизм, не заменить изъеденные ржавчиной шестерёнки, не заменить регулятор. Всё уже. Уже поздно. Лифт скрывает её растерянное лицо и застывшую руку из которой вывалилась ручка, что под стойку закатилась. А Тянь, кажется, впервые ей правду сказал. Потому что притворялся перед Лу хорошим-плохим мальчиком, которого не трогает ничего, кроме перманентного траха и денег. Потому что она впервые его настоящего увидела. Того, кто готов своё — в каком бы обдолбанном состоянии оно не было — защищать, оберегать, укрывать в себе. Потому что слова слишком искренними были. Их он не губами, а сердцем произнёс. И Лу, проницательная, великолепно-красивая и едкая Лу — всё поняла. Тянь думает, что в следующий раз, когда они вместе выйдут покурить — разговоры у них будут совсем другие. Уже без масок. Тянь ведь её настоящую ещё не знает. Тянь ведь так и не извинился перед ней за свой откровенно свинский поступок. Тянь ведь так и не признал перед ней, что он мудак. Что не заслуживает она такого отношения: давай уже без обид и взаимных подъебов. Давай мир, ладно? Лифт бесшумно уносится вверх, а Шань больше не пытается раздеть Тяня у всех на виду. Тут ситуация намного хуже — Шань сам раздеться пытается. И когда Тянь его за запястье перехватывается, чуть не одёргивает руку — горячий. Неестественно горячий. Его лихорадит. Трясёт. И он на Тяня смотрит так, словно тот знает что в таких ситуациях делать. Смотрит всё ещё опьянённо. Всё ещё с ёбаным желанием. Но там мешается паника. Он, возможно, в себя уже понемногу приходит и не понимает, что с ним происходит. Не понимает почему тело горит. Почему к Тяню так зверски тянет. Не понимает что он тут делает, в этом блядском огромном доме, который облака подпирает и почему. Шань приваливается спиной к зеркальной стене и дышит часто, прерывисто, моргает часто, словно пытается сбить с глаз морок. Но это не морок, не сон. Это сраная реальность, куда Шаня периодически вышвыривает. Тянь понимает. Он склоняется немного, обхватывает ладонями его лицо горяченное и говорит тихо, внятно: — Шань, Шань, эй. — Тянь в глаза ему заглядывает, пытаясь найти там своего Рыжего, пытаясь найти там хоть крупицу ярости. — Ты меня понимаешь? Это я, Тянь. Я тебе помогу, хорошо? И ничего с тобой не сделаю. Лифт пищит тихонько, извещая о том, что половину пути они уже проехали. Гудит еле слышно, без рокота канатов, как оно обычно в старых домах бывает. Пятнадцатый этаж — Я сдержу обещание. Я уже его сдерживаю. И мне пиздецки сложно, Шань. — голос почему-то в дрожь бросает, а Шаня бросает в Тяня и он снова притираться начинает. Словно если тело к телу — ему лучше становится. Мягкий свет от приглушенных софитов падает тенью на лицо Шаня. Уставшее. Изнуренное. Который почти в изломе боли отпечатывается на сведённых к переносице бровях. Шань пытается вспомнить. Шань не в себе. Его вернуть нужно. А как — Тянь не знает. Тянь знает лишь, что Шаню сейчас плохо. Действительно плохо. Поэтому. Только, блядь, поэтому — Тянь, на доли секунд, упустив контроль, мягко его в макушку целует. И пусть там листва прожженная солнцем осталась мелкими соринками, пусть иголок с елей нападало, пусть немного пыльцы осталось на его волосах. Тяню всё равно. Он так Шаня успокоить пытается. Как успокаивал его Шань, когда Тяня швыряло между пространством и временем — от подсознания к реальности, от реальности в подсознание и так замкнутым адским кругом. Шаня тоже швыряет. Тянь за руку его бережно берёт. И не отпускает. Девятнадцатый этаж. — Я не знаю что конкретно делать, но мы. Шань, МЫ, справимся, да? — Тянь на шёпот переходит, который выдохом на самое ухо. И господи, когда он отстраняется — видит знакомые мурашки по шее. Кажется, это помогает достучаться. До настоящего Шаня, а не этой подделке. Не этой иллюзии ослепительно-идеальной. Не этому наваждению, о котором Тянь так мечтал. Он понял. Всё понял — такое ему не нужно. Не нужно хорошо нахуй и счастливо. Не нужна эта приторная сладость, которую он ожидал. Ему эти мурашки нужны. И скулы краснеющие. И взгляд исподлобья, злющий ему нужен. Ему нужны слова острые, что сердце пронзают. Настоящий Шань нужен. Очень. Двадцать первый этаж. — Я о тебе позабочусь. Не дам тебе совершить ошибку и себе не дам. Мы оба это перетерпим, ладно? — и голос всё тише. И Шань всё тише. Не пытается больше Тяня в себя вжать. Не пытается стащить с себя одежду. Не пытается Тяня раздеть. Не пытается поцеловать. Он просто лбом упирается в надплечье и дышит урывисто. И лоб у него нереально горячий. Тянь об этом никак думать не может перестать. У Тяня аптечка дома заебись. Её ему Би притащил: держи мелкий, тут всё есть. И там действительно всё есть от простуды, ангины, гриппа, даже несварения. Там всё есть. Но нет того, чего Тяню действительно нужно. Потому что пыльца — не подходит не под одну из человечких болезней, вирусов и прочей херни, которая организм атакует, просачивается в клетки и борьбу с ними ведёт. Пыльца это как яд. А к яду нужно противоядие. Или просто нужно перетерпеть. Нужно время и силы. А ещё, кажется, нужно в душ. Нет, уже не Тяню. Тяня отпустило немного. Да, всё ещё стоит, тянет болью, но это пройдет. Это же просто, сука, стояк. Со всеми бывает. В душ Рыжему нужно. Потому что так можно и температуру сбить. Настроить воду на еле теплую и обмыть его — охладить. И не обтирать полотенцем, ведь вода испарится и температура хоть немного, но понизится. От пыльцы отмыть. И от вчерашнего дня, желательно, тоже. Вчера ведь тоже яд был — внутрь в титанических количествах и без сраного противоядия. Но Тянь сам готов этим противоядием стать. Ведь так бывает, когда жизнь травит-травит-травит тебя всем, что под руку её тяжёлую придётся. А потом человек появляется. Человек, который этот яд из тебя выпускает. Человек, который собой укрывает и всё, и нет никого яда. И не было. Есть только он. Двери лифта открываются на нужном этаже и Тянь, придерживая Рыжего идёт к двери. В замочную скважину, оказывается, попасть совсем нелегко. Особенно, когда руки трясутся. Особенно, когда рядом трясёт Шаня, который говорит, что ему пиздец как холодно. И Тянь от этих слов завопить от радости готов. «Пиздец». Великолепное слово. Замечательное. Родное, бляха. От Шаня — родное. За всё время под пыльцой он даже не попытался заматериться, даже когда с ремнём безопасности боролся. Только шипел что-то злобно. Даже не чертыхался. Тянь Рыжего первым пропускает в студию. Потому её им-им-им поскорее наполнить хочется. Чтобы на подольше его свет тут сохранился. Чтобы тьму беспробудную прогнал. Чтобы стены рыжиной напитались, веснушки в себя вобрали. Чтобы вот так — на подольше было. Тепло. Рыжий, приваливаясь плечом к стене, стаскивает с себя ботинки шатко. Но он не упадёт. Точно не упадёт — Тянь не даст. Тянь придерживает его за плечи бережно. Помогает снять куртку, ведь Рыжий уже вялый совсем. Ну конечно, конечно он, сука, вялый — пыльца, температура — причинно-следственные связи, ебать их в рот. С себя Тянь скидывает только куртку, быстро кеды сбивает. Заглядывает Шаню в глаза и находит там только дезориентацию дикую, словно его сотни раз кружили на отвратительной карусели, которая к себе тягой прижимает и вертится-вертится-вертится. Кому-то нравится. А Тянь считает, что этот аттракцион — полное дерьмо. Опорно-двигательный после него хуже некуда, головокружение такое, что даже не замечаешь куда блюёшь: в мусорку или на чью-то собаку, потому что перед глазами сплошной ебучий калейдоскоп и мазня. Вот и Рыжий, словно не замечает ничего. Даже Тяня. Смотрит насквозь, пробивает взглядом потерянным и почти безразличным. Только по тому, как закатываются у него глаза, когда он моргает — Тянь понимает, наверняка у Шаня не просто головокружение. Оно, сука, зверское. Но Шань молодец. Шань держится. За Тяня руку. И правильно делает. Ведь наверняка инстинктивно держится. И не потому что головокружение и прочая хуета. А потому что знает, что Тянь его руку ни за что не выпустит. Не даст упасть. — Тебе сейчас нужно раздеться. Полностью. Слышишь меня, Шань? — Тянь осторожно его ведёт к ванной. Шань слышит — головой качает одобрительно, но уже без былого энтузиазма. Запал пропал, как и его желание Тяня с ног до головы вылизать. И это хорошо. Господи, Тянь и представить не мог, что будет радоваться тому, что Рыжий не захочет его вылизывать. Ебать расклад. Словно мир с ног на голову, где Тянь не озабоченный придурок, а смущённая школьница на первом свидании. Когда максимум о чём мечтаешь — подержаться за руки. Тянь не школьница. Но за руки ему держаться всё равно хочется. Он взгляд опускает на сплетённые пальцы и внутри отогревается. Внутри ослепительно ясное понимание: вот это — правильно. Это. И становится легче. Становится почти хорошо, потому что стоило только вернуться в студию, как к глотке подкатил ком огромным валуном, подкатили воспоминания. Тянь принюхивается — пахнет бытовой химией, словно тут случайно убили какого-то бедолагу и решили следы замести. Убийство ведь реально было. Тянь сам себя убивал перед Шанем. Медленно, размеренно и уверенно. Потому что правда, конечно, не кольт сорок четвертого калибра — но убивает она не хуже огнестрельного. Разве что, крови после неё немного. Только следы подтёков на стене, о которую Тянь от бессилия и ненависти к себе — костяшки сбивал. Только сечка на губе, которую Тянь так и не заклеил и оставил — без дезинфекции. Он ещё утром, до того, как Шань позвонил — вызвал уборщицу и попросил убраться в студии так, словно тут кого-то убили. Больше химии, пожалуйста, больше едких химикатов, не жалейте, плачу двойную, нет — тройную ставку. Просьбу его выполнили ответственно. Запах стоит почти удушливый. Если полные лёгкие им набить — закашляешься. Шань тоже просьбу Тяня ответственно выполняет. Лениво стягивает с себя одежду, сбрасывая её ненужным ворохом на пол. А Тянь не знает куда глаза деть: смотреть на него, упиваться-вмазываться-убиваться им или отвернуться и ну его нахер. Рыжему плевать абсолютно — смотрят на него или нет. Рыжему хуёво. Поэтому взгляд Тянь всё-таки не отводит. Наоборот, подходит ближе, чтобы придержать Рыжего, когда он от штанов старательно избавляется. Тянь к себе прислушивается, к ощущениям внутренним — тихо. Словно его организм наконец понял, что пора остановиться. Пора остановиться от неправильного, не своего Рыжего — остановиться хотеть зверски. Пора думать мозгами, а не членом — они тут больше нужны. Впервые, сука, в жизни этой сраной студии мозги нужны больше, чем член — удивительные вещи происходят, бляха. Тянь фыркает смешливо — вот до чего его Шань довёл. Тянь у нас мозгами думать учится, как примерный мальчик. Ахуеть можно. Тянь застывает на долю секунды, когда видит спину Рыжего. Лопатки острые, перекат мышц под светлой кожей и царапины почти на всю спину, словно его по асфальту протащило. Наверняка же это после Альвы. Там и других много. Старых, въевшихся. Шрамами украшающими его спину. Именно украшающими. Тянь бы знатно удивился, не будь на Рыжем хоть одного. Он же взрывоопасный. Он же пламенный. Он же прёт даже на того, кто его по силе явно превосходит. Безумный, странный, дьявольски красивый Рыжий. Тянь себя не удерживает — мягко подушечками пальцев мажет по его спине ссутуленной. Задевает царапины и слышит шипение недовольное. И улыбается. Улыбается, потому Шань, его Шань — злой, со скверным характером и яростью в янтаре — возвращается. Рыжий уходит от прикосновений мимолётных и заходит в ванную, придерживаясь за стену. И Тянь за ним. Как за своим вечным ослепительно ярким ориентиром. Тянь старается на него не смотреть. Не смущать. Не выдать, что его любого — всё-таки хочется. Со шрамами, с характером скверным, со взглядом, где одна только ярость и мелкие крупицы нежности, которую только Тянь научится замечать. И хорошо, что душевая кабина тут огромная. На двоих точно рассчитана, а то и на троих. Зачем — понятно. И Тянь в принципе уже пробовал. Ничего необычного. Рыжий на него оборачивается, смотрит пристально, хоть взгляд всё ещё фокусировку поймать не может и спрашивает охрипшим голосом. Своим, господи спасибо, голосом: — Ты зачем сюда прёшься? И теперь отпускает. Полностью. Вернулся. Его Шань — вернулся. Пусть и выглядит так, словно его лихорадкой свалило. Но это он. Определённо точно — он. Тянь застывает в проходе, хмурится, потирает устало переносицу и руками разводит: — Придётся со мной. У тебя сейчас сил мало. И взгляд Рыжего — господи, убийственный в самое сердце разрывными и ни одного навылет. Все в сердце остаются, распускающимися цветами. В самую душу родной-родной-родной яростью. Тянь готов под неё подставляться. Под это излучение опасное — полностью, пусть хоть всё тело прошьёт насквозь. Пусть хоть изрешетит сердце больное им-им-им. Тянь выдыхает. Выдыхает наконец-то. Его Шань вернулся — наконец-то. — Какого хуя вообще произошло? — Шань облизывает пересохшие губы и тут же отплёвывается, потому что на губах ведь пыльца осталась. Он рот утирает предплечьем и смотрит озадаченно на блёстки, что розово-голубым переливаются. На Тяня взгляд поднимает, руку ему показывает и спрашивает тихо: — Это что за хуйня? Тяня почти пробивает смехом. Тем самым истеричными, который из самого нутра бурлящим ядом продирается. Тянь сдерживается. Опускает голову, снова выдыхает. Рассматривает кровавый бинт на ноге. Кафель, идеально уложенный — плитка к плитке. Пока Рыжий чертыхается, понимая, что он обнаженный совсем. Пока Рыжий, судя по шороху — сдирает с петли полотенце махровое и кутается в него. Только после этого Тянь поднимает на него глаза и отвечает заговорческим шёпотом, словно великую тайну всех времён и народов открывает: — Ты был в стрипклубе. — качает утвердительно головой на растерянно-злой взгляд Шаня. — Я еле тебя оттуда вытащил. Отбивался от стриптизёрш, как последний герой. И — сейчас не до шуток, ведь Рыжего трясёт всего. Не то от лихорадки, что тело охватила, не то от злости. Сейчас не до шуток, но обстановку разрядить нужно. Иначе рванёт. Шань отсюда рванёт куда угодно. А Тянь не хочет, чтобы он уходил. Тянь хочет о нём позаботиться. Впервые в жизни безвозмездно и правильно. Так ведь правильно-правильно-правильно. — Я их чё, нюхал? — Шань трёт лицо усиленно и на ладони коситься, которые сплошь покрыты блёстками. Он сглатывает шумно и отряхнуть руки пытается. Не то, что с усердием — он, кажется, решил с себя кожу содрать. — Нет, что ты. — Тянь рукой взмахивает небрежно. — Всего лишь падал лицом в их грудь. А потом делал… Договорить ему не удается. У Рыжего талант есть — затыкать людей. И этому таланту Тянь подчиняется, как и всему, что Рыжий скажет или сделает. Ещё одна блядская аксиома для провинившегося. Ещё один шанс показать ему, что Тянь меняется. — Заткнись. — Шань присматривается к ладоням. Приближает их к глазам, отдаляет, щурится подозрительно, а потом выдыхает в удивлении. — Это же пыльца, блядь. — Да, пыльца. — Тянь соглашается. Он сейчас вообще на всё, что угодно согласиться готов. Даже если Рыжий прикажет выметаться отсюда через окно. Тут и падать-то всего-ничего. И смерть мгновенная. Может, даже не почувствует. Рыжий только сильнее полотенце на бёдрах запахивает и шипит злобно: — Тогда зачем ты мне про стриптизёрш втираешь, придурок? А Тянь снова голову опускает. Прячет эту улыбку. Потому что да — он придурок. Счастливый до безумия придурок, потому что его Шань вернулся. Потому нет того умоляющего кого-то, кто притирался телом к телу. Нет того, ненастоящего. Господи, у Тяня за ребрами разворачивается целая новая вселенная, распирает грудину щемящим счастьем. Просто потому, что его придурком назвали. Просто потому что зашипели злобно в ответ. Это такое родное-родное-родное. Это своё. Это то, по чему Тянь истосковался зверски. И понял, наконец — окончательно понял — Рыжий ему нужен именно такой, какой он есть. Такой, каким Тянь его встретил и знает. И Тянь готов о его шипы раниться, готов кровью истекать, напарываясь на острые углы, которыми Шань себя окружил. Готов о стены глухие разбиваться. Он, похоже лютый мазохист. Влюбленный именно в такого Шаня — мазохист. Тянь ему в глаза смотрит открыто. Сбрасывая с себя труху масок, что уже от лица отваливаются твёрдыми корками. Смотрит и отвечает честно: — Я нервничаю, Шань. Поэтому и шучу. Защитная реакция. И Рыжий щурится. Хмурится в этой своей восхитительной манере. И видит, что Тянь не врёт. Что он обнажен перед Шанем душой. Что он меняется-меняется-меняется, слышишь, Шань? Меняется. И говорить правду, чистую, ни чем не испорченную — так восхитительно приятно. Не больно. Она не ранит. Она словно крыльями на лопатках прорезается. Она мёртвой петлей внутри — невероятной. — А в душ тебе со мной нахуя? — Шань уже переступает бортик огромной душевой. Но Тяня не прогоняет. Не выставляет вон за дверь. Из квартиры. Из жизни. Оборачивается через плечо и ответа ждёт, чтобы решить. — Ты на ногах нормально стоять не можешь, у тебя лихорадка. Я помогу. Обещаю, — Тянь руки поднимает, в сдающемся жесте, — не буду трогать. Я просто помогу. Тебя опасно сейчас одного оставлять. Ты помнишь, что было после того, как в тебя пыльцой швырнули? Тянь с места не двигается. Даже дышать старается через раз. Потому что кажется — одно лишнее движение, один слишком громкий выдох и неаккуратный вдох, как все его усилия прахом под ноги падут. Как то, что он так долго, сука, мучительно-долго держался, сдерживался — пеплом осыпется вниз. И уже не сбудется МЫ. И уже не сбудется НАВСЕГДА. И уже не будет доверия. Шань кивает неуверенно. Кивает на слова Тяня. Кивает, позволяя ему остаться. Помочь. А Тяня швыряет в экстаз от одной только мысли — его только что приняли. Не совсем. Не полностью. Даже не наполовину, но приняли. Посчитали нужным. И быть нужным — это так поразительно приятно. Это лучше всего, что Тянь за всю свою изгнившую жизнь получал. Это лучше первого затяга сигаретой с утра. Лучше секса. Лучше стакана ледяной воды, по которому стекают капельки конденсата, после усиленной тренировки. Лучше того, что Тянь вообще заслуживает. Он выдыхает шумно. Выдыхает, потому что задержал дыхание, позволяя Шаню подумать. Задержал дыхание в страхе отказа. Задержал дыхание, мысленно умоляя его — остаться тут, вдвоём. — Ничего. Вообще. — Шань головой отрицательно качает и снова хмурится, смотря на полотенце. Потом на Тяня и снова на полотенце. — Хорошо. Хорошо, ладно. Окей. — Тянь говорит не своим голосом, потому что его срывает в хрип. — Я отвернусь, если хочешь. И даже не ждёт этого «хочешь». Он отворачивается. Захлопывает дверь, не закрывая её на замок. Так ведь Рыжему комфортнее будет. Так у него будет иллюзия того, что отсюда без труда можно выбраться. Иллюзия выбора. Будет устойчивая ассоциация — замок не щёлкнул, значит есть пути отхода. Тянь сам себя в эту иллюзию выбора помещает. У него тоже был выбор: воспользоваться Шанем или стерпеть, как бы адски его не хотелось. Он выбрал, хотя по сути — выбора у него не было. У него была чёткая ассоциация: Шань под пыльцой плюс секс, равно — разрушенное в стеклянные осколки будущее. И он выбрал путь наибольшего сопротивления. Сопротивления себе самому. Но Шань, ломает все мысли Тяня в прах, потому что голос у него тоже севший. Хриплый. Потому что он говорит: — Тронешь там, где не позволю — руку вырву. — и поясняет тут же. — У меня сил почти нет. Поэтому просто побудь тут. Поясняет, потому что когда Тянь поворачивается — он стоит к нему спиной. Без полотенца. А шею кусает мелкая россыпь мурашек и краснота. Тянь как в бреду, делает первый шаг на встречу. Делает второй, совершенно потерянный решением Шаня. Сглатывает шумно, кивает: — Я знаю, Шань. — и улыбка, та самая непрошенная, пронзительно искренняя губы трогает. Трогает сердце. Её Шань чувствует — ёжится, словно ему некомфортно и спрашивает уже без злобы. Спрашивает с мягкостью, которую никто кроме Тяня уловить бы не смог. Спрашивает тихо: — Чего лыбишься, придурок? — Я рад, что ты вернулся.