Говорят, тут обитает нечисть

Шань теряется. Теряется в каплях, которые льют водопадом сверху, застилая обзор. Застилая бессмысленный калейдоскоп картинок, которые проносятся перед глазами. Их мозг воспринимать отказывается, склеивая всё это в одну мешанину из воды, стеклянной дверцы душа, кафеля бежевого огромного в своих размерах и его собственных рук, которыми Шань тщетно старается разнести ароматную пену по телу. Получается плохо. Откровенно — хуёво. Потому что голова кружится, словно он залпом выпил бутылку текилы. На спор. На голодный желудок. А потом резко встал и ему всекли. Хорошенько так всекли — со всей дури в ухо. И началось. Это вот — началось. Головокружение адское, проблемы с вестибуляркой. А ещё — ужасающее желание повернуться к Тяню и обнять его. С Шаня-то состоянием — упасть к нему в руки. Посмотреть ему в глаза. И Шань откуда-то знает, точно знает, он уверен на все бесконечности из десяти — именно на его глазах, взгляд концентрацию поймает и мир больше не будет кружиться адской каруселью. В его стали, что плавится в радужке — Рыжий найдёт покой. В его глазах уставших, с мягким взглядом — он найдёт себя, потому что Тянь по-другому смотреть разучился. Тянь весь о нём сейчас. И это подозрительным показаться должно, это раздражать должно, бесить до искр из глаз. Но оно не раздражает, не бесит, не злит даже. Оно пронзительно приятными искрами под кожей. Оно фейерверком ярким, непрекращающимся под ребрами. Оно зачем-то нравится Шаню. И это не пыльцой продиктовано. Она почти отпустила, не считая перманентного желания открыть дверь душевой, которую спиной Тянь припирает, и на него накинуться. Накинуться с тем зверским желанием, которое рассудок напрочь отключало, и что в эти моменты делал Шань — ему даже подумать страшно. А судя по одежде Тяня, которая тоже вся сплошь в блёстках — делал он много, старательно и со всей ответственностью, блядь. Пыльца почти отпустила, не считая головокружения и опьянения, как после бутылки текилы. Или двух, чёрт его знает — Шань когда напивается, его так же вырубает. Только вырубает сном, а не стрёмным чем-то. И он никого облапать даже не пытается — воспитание, хули. Лапает он либо диван, до которого почти ползком добирается, либо кромку унитаза, если выпивка не зашла и организм услужливо решает от неё избавиться. Пыльца почти отпустила и с каждым движением шевелиться всё труднее. Поэтому Шань стучит по стеклу, позволяя Тяню обернуться. Позволяя ему дверь открыть, и себе позволяя нырнуть в огромное развернутое полотенце, с которым Тянь его ждёт. В его руки. В него нырнуть, прикрывая глаза от усталости. От всего этого дня. И как ни странно — спать не хочется совсем. Хочется узнать какого члена вообще произошло и какую из фей потом лично удушить голыми руками придётся. А её придётся, уж точно. Она же всё видела. Много видела. Видела то, чего Шань не помнит, но никому не позволил бы смотреть. И — быть может, это побочное действие у пыльцы такое, но отпускать от себя Тяня не хочется совсем. Что-то внутри подсказывает, что Тянь для него, для Рыжего — сегодня старался очень. Из кожи вон лез, раздирая её на себе. Противостоял чему-то серьёзному и важному для Шаня. Старался это серьёзное и важное сохранить до последнего, до победного. Но что именно — так и не удаётся вспомнить. Удаётся только обессиленно уткнуться в его надплечье, когда Тянь уносит его из ванной, с запотевшим зеркалом в пол. Удаётся только нахмурившись, вцепиться в его одежду, когда Тянь аккуратно опускает его на кровать с явно новыми простынями. Которые кондиционером ненавязчивым пахнут. Чем-то цветочным и свежим. Которые кожу приятно холодят и впитывают капельки воды, что на теле ещё остались. — Ты хочешь, чтобы я остался? — Тянь уточняет почему-то шепотом. Шепотом неверящим. Шепотом, в котором до сих пор та разруха слышится. Шепотом уставшим на все вечности вперёд. Шепотом-хрипом. Уточняет и опускает глаза на руку Шаня, которой он непроизвольно, ей-богу — его удержал. И воздух становится плотнее, напряжённее, словно кто-то по нему ток провел и дёрнул рычаг, чтобы уж точно заискрилось вокруг, чтобы коротнуло. И да, оно искрит — в глазах Тяня, которые он снова на Рыжего поднимает. В которых надежда мешается с чем-то тёплым. С чем-то пугающе-мягким. С чем-то тем, о чём Шань, наверное, только в книгах читал. А его слова заевшей плёнкой на подкорке: я рад, что ты вернулся. Шань хмурится — никуда он не уходил. Даже если бы попытался, кажется, в лабиринте города — на исходную точку вернулся. А исходная — она здесь. С неё всё началось. С неё началась правда. С неё началась жгучая ревность и глубокое уважение — только смелые так вот правду выдавать умеют, выворачивая себя наизнанку, через боль, через себя переступая. Исходная здесь, потому что тут Тянь. Он — исходная проблем. Он — исходная того, что Рыжий злится больше обычного. Он — исходная лютой дичи, которая в его жизни происходит. Он — исходная ослепительно-яркого внутри, что научным языком навряд-ли объяснить можно. Он — исходная окситоцина, который уже вместо крови качается. Он просто — Шаня исходная. И её, почему-то терять вот сейчас прям, не хочется. Особенно из видимости. Потому что — блядская ж пыльца, — кажется, что если Тянь из комнаты выйдет — у Шаня воздух весь закончится и стены эти ебучие пустые, его сожрут, как жрали годами Тяня. В этой студии вообще по одному нельзя. Тут только вместе, потому что это как в хуёвом фильме ужасов — разделитесь и пиздец каждому. Кому глотку перережут, кому сердце вырвут — и все это только потому что разделились. Поэтому Шань его не отпускает. Глаза в смущении отводит и краснеть начинает, как и прежде. Чувствует, как рожу паскудно печёт. Но это ощущение сильнее. Сильнее любого смущения и ещё какой херни, которая может зародиться мельком. Оно подталкивает качнуть головой утвердительно. Оно прошибает в солнечном сплетении, разрывает грудину щемящей необходимостью в-нём-в-нём-в-нём. В руках его, которые сегодня не дали наебнуться рожей о кафельный пол. Скользит под кожей лёгкой щекоткой и выжигается единственным словом, которое дрожью по костям лупит: нужен-нужен-нужен. Не знаю зачем. Не знаю почему. Он ведь мудак, каких ещё поискать. Он ведь предатель херов. Но он нужен. Сейчас — нужен. И Шань не в состоянии определить пыльца это или его глубинное, внутреннее, глубоко ото всех спрятанное. Шань не понимает зачем вообще не заказал такси и не уехал домой. Не понимает, почему позволил Тяню душевую подпирать. И самое важное — Тянь, как и обещал — ни разу не повернулся. Ни одного косого взгляда не кинул в его сторону. Ни одного, с намёком на прикосновение или того хуже. Ничего. Тянь просто чудовищно верной статуей застыл за прозрачным остеклением и вслушивался в каждый шорох. В каждый вдох и выдох. И сам, кажется, не дышал. Он принял условия и выполняет их так, как будто от этого зависит его жизнь — так Рыжему кажется. А сейчас, ещё кажется, что жизнь Шаня зависит от Тяня. От того, насколько далеко он будет находиться. Эта незавершённая, зарождающаяся паническая атака тускнеет, стоит только Тяню присесть на кровать. На самый край. На расстоянии вытянутой руки. На расстояние, которое Рыжий мысленно отмерил и Тянь без всяких проблем его почувствовал. И эта связь пугает так, господи. Она без слов. Она чистыми мыслями со скоростью света — от одного к другому без помех, без сбоев, без белого шума. Если такое и бывает, то в других мирах, в других нахер вселенных. Но вот оно — ментальная связь, которую, кажется, увидеть можно золотыми нитями, которые от грудины к грудине тянутся. Шань смаргивает — видимо, от пыльцы ещё и галлюцинациями накрывает. Пиздец. Но Шань всё равно, как ребенок, который пронзительно хочет верить в Санта Клауса — касается груди, пытаясь нити эти нащупать. Они почти прозрачные, призрачные, рука сквозь них запросто проходит, не путается, не разрывает, не ловит преграду. Они настолько реальны, что кажется, их уже ничем не разорвать: ни зубами, ни руками, намотав их на кулак, ни ножницами самыми острыми, ни ножами. И они есть. И Тянь рядом — есть. И Рыжему от этого спокойнее. Рыжему от этого комфортнее, как бы парадоксально это не было. Видели где-нибудь одиночку, который чувствовал бы себя в компании с кем-то комфортно? А вот смотрите — Шань живой тому пример. Шань тому сраное подтверждение. И как он к этому пришёл — загадка природы, вселенной, блядского космоса и звёзд, что решили, что они напарниками станут. И у кого объяснение просить — не знает Шань. Он ничерта сейчас не знает, кроме как — с Тянем хорошо, спокойно. К Тяню сейчас отвращения нет, хотя вчера ещё было. Было настолько, что ему врезать по мажорской роже пришлось, ломая маски, что намертво въелись кожу. Было настолько, что Шаню потом вернуться хотелось и наорать на него. Было настолько, что Рыжему казалось, что это почти конец. Почти. Потому что смелость Тяня оценил. Помнит, как за руку Тяня держал, когда его ломало от боли нечеловеческой. Сегодня ломало Шаня. Он ещё не знает чем — но ломало. И единственное, что он помнит — крепкую хватку руки Тяня. И поцелуй в макушку, такой теплый, мягкий такой, господи. Наполненный словами, что вслух не скажешь. Наполненный тем, что у Тяня внутри помимо разрухи и разорванных внутренностей осталось. Осталось, не затерялось в руинах, не полегло под ними мёртвым грузом. Не затёрлось суровой правдой и стрёмной исповедью, где ноль выживших и два пострадавших, еле живых осталось. И Шань не видит. Шань, блядь, чувствует — черт бы задрал эту связь странную, упрямую, сильную — настолько сейчас уязвимый Тянь. Насколько он весь выкладывается, только бы не проебаться в очередной раз. Только бы не налажать. Тишина стоит нереальная. Кажется, их в вакуум поместили. И оба не дышат. И оба думают о том, как так вообще вышло, что Шань в кровати Тяня. Что Тянь меняется вопреки своей блядской натуре. Что Шань способен настолько близко кого-то подпустить. Что то, что было между ними — правильно-неправильное сейчас будет греть, а не вызывать отвращение. Что то, что между ними было, эта правда — не отшвырнёт их друг от друга на разные полюса, а наоборот — притянет. Что всё это пазлами будет складываться и расти-расти-расти где-то глубоко в душе теплым, а не отрезвляюще-ледяным. Шань всё же находит в себе силы — а на деле смелость — посмотреть на Тяня. На уставшего. На выдохшегося, словно его всю дорогу от леса заставили трусцой бежать. Шань находит в себе силы ещё раз тихонько потянуть его за рукав черной толстовки. И он уверен — Тянь поймёт. Воспримет это правильно. Как оно должно быть. Потому что, откровенно говоря, Шань сейчас туго соображает и Тянь — единственный трезвомыслящий из них. Но Шаню хочется немного больше тепла. Немного больше его глаз. Немного больше откровенности, хотя Тянь и так уже весь, с развёрнутой грудиной перед ним — со всей грязью, которая только могла там уместиться, с пустотой, о которой он так много, долго и больно говорил. Говорил и ломался с каждым словом, с каждой секундой молчания, когда он пытался слово подобрать. Говорил серьёзно, потому что для него этот разговор был критически важен. Как и Шань — по его словам. Шань для него важен. Шань не понимал такого раньше. Этой пронзительной откровенности. Открывать кому-то душу? Ужас, кошмар, хуевая идея, честно. Но когда Тянь открылся ему, это как прозрение было. Как что-то потрясающее, осколками сладкой застывшей карамели прямо в сердце. Шань просто такого ещё ни с кем не пробовал — открыться. Это ведь, как впервые надеть очки, когда зрение у тебя минус четыре. Когда всё вокруг — это кляксы, разводы из мешанины цветов. Когда всё вокруг размытое, неясное и понятное только по очертаниям. С очками по-другому. С очками, то зелёное пятно — это ослепительно красивое дерево с сочной летней листвой на ветвях. С очками, то нелепое серое — это машина, глянцевая, ловящая волшебные совершенно блики на идеально начищенном капоте. А то, огромное синее, пугающее — это небо. И не просто небо, а с настоящими облаками, пушистыми, головокружительных форм, в которых отыскать что угодно можно. В основном — красоту. Правда Тяня оказалась для Рыжего прозрением. Оказалась его очкам при зрении минус четыре. И она не пугает больше. Она не злит, как было вчера. Шань её увидел, рассмотрел со всех сторон и, кажется, понял. Осталось принять. Осталось привыкнуть. И Шань привыкает. Шань позволяет Тяню улечься на кровать, лицом к лицу. Позволяет смотреть на себя, и себе — смотреть на него. Без всяких лишних эмоций. С той самой карамелью в сердце, которая обжигающим сиропом заливает рёбра. С той сталью плавленной, которая в глазах Тяня плещется. И с мягкой, кажется, впервые за долгое время — улыбкой. Усталой, мягкой и искренней. На которую Тянь отвечает, такой же уставшей и настоящей. Без масок и защитных реакций. И это кажется правильным настолько, что Шань, уже вполне намерено, уже по своей воле — протягивает руку, мажет пальцами по запястью застывшего в ожидании Тяня и всё-таки — берёт его за руку. Не потому что пыльца. И не потому что сраная благодарность. А потому что — хочется. Так бывает. Ты хочешь чего-то. Например, апельсинового сока. Ты берешь и пьёшь его, не придавая этому какого-то сакрального смысла, не решая в голове вселенскую задачу «а почему именно апельсиновый» с длинными формулами и расписыванием половины тетради решением. Ты просто берешь — и делаешь. Всё просто. И взять его за руку тоже очень просто. Просто и правильно. И так, кажется, становится теплее. В этой студии — теплее на несколько спасительных градусов. Потому что, зайдя сюда в первый раз, Шань тоже холод заметил. Словно кто-то забыл включить обогрев. Сегодня — почти так же было. С разницей в пару градусов всего. Но всё равно — холодно. А сейчас — теплее. Со стен точно должны льды сойти, а с Тяня ещё пара масок, которые ему больше не нужны. Тянь словно пошевелиться боится. Только руку чуть ближе к Шаню вытягивает, чтобы удобнее было. У него на запястьях вены синими вздутыми каналами к предплечьям, за ткань толстовки уходят. И сухожилия натянуты. И весь он — натянут. И хочется как-то его успокоить, приободрить или сказать что-нибудь, что воздух плотный разрядит. Хочется и не можется пока что. Пока Рыжий привыкает к руке в своей ладони и такому близкому, сломавшему себя до основания Тяню. У него там стройка внутри масштабная. У него там обновление полным ходом. У него чёрт ногу сломит в душе, как только сунуться туда посмеет. А Шаню туда — путь заказан. Он подсмотреть может. Подслушать. И может быть — вот этим простым движением — рука в руке, — поддержать. Потому как бы Тянь перед ним не провинился, но он себя перекраивает, разрывает старое зубами, выскабливает и выбрасывает, не перебирая, как ворох ненужных сырых листов со смазанными чернилами. — Что сегодня случилось? — Шань моргает медленно. Нет, сна до сих пор ни в одном глазу. Но так с головокружением легче бороться. Так проще на взгляде Тяня сфокусироваться, который бессознательно мажет большим пальцем по костяшкам Рыжего и смотрит с удивлением. Смотрит так, словно ущипнуть себя хочет, чтобы понять — это не сон. Словно вот так спокойно лежать друг напротив друга — для него что-то совершенно новое, неизученное, пугающее слегка. Словно он вот так — в первый раз. Тянь хмурится, вспоминая что-то вроде и приятное, но в тот же момент то, что отторжение вызывает. Это как лакрица — вроде и не вкусная она вовсе, слишком солодкой отдаёт, странная, чёрная, солью приправлена и тьфу, ну и гадость же она. Но съев один длинный пласт, свёрнутый в круг, тянешься за вторым — вдруг не распробовал, не понял вкус, не оценил. А она всё равно не вкусная и приторная. Хмурится и говорит, подбирая слова: — Многое. И это многое тебе очень не понравится. Теперь и Рыжий хмурится. Ему вообще многое не понравиться может. Да ту же лакрицу, в рот её еби, взять. Или беготня в пустую за феями. Или пыльца эта дурацкая — на вкус, как растертый рафинированный сахар с примесью горечи острого перца. Проще перечислить то, что Рыжему нравится. Вода без газа, сэндвичи без сыра, драться до пота, заливающего глаза и Тянь. Шань стопорится на секунду, дыхание перехватывает на полувдохе и взгляд останавливается на точке чуть левее головы Тяня. Там как раз плазма огромная висит. А потом замечает, что руку Тяня он сжимает так, словно кости сломать ему пытается и связки разорвать к чертовой матери. Тянь. Ему. Нравится. И он об этом думает уже не как о чём-то пиздец нереальном. А на бытовом уровне. На уровне воды без газа. Нравится и всё тут. На уровне сэндвича и это так странно, господи. Как будто привык. Как будто об этом подумать очень просто — как взять Тяня за руку. Как будто это механически уже получается. Ведь если нас спросят какого вкуса еда нам нравится — мы без труда ответим. Вот и здесь — без труда совершенно. И вот такое расстояние — уже даже не вытянутой руки, простым оказывается. Обычным. Привычным. Шань к себе прислушивается и не находит никаких против. Не находит раздражения, когда сам же попросил в своё личное не вторгаться. И делится он этим личным почти сознательно. Внутри просто тепло. А с Тянем просто хорошо. — Мне очень не нравится твоя студия, но я слишком устал, чтобы этим заморачиваться. — Шань привычно фыркает на стены эти пустые. Не потому что они его бесят, а потому что они Тяня так долго жрали. Годами, господи. — Думаю и это перетерплю. Рыжему от чего-то хочется по этим стенам молотом увесистым пройтись. Разнести их к чертовой матери, чтобы в студию хлынула улица со всеми её запахами и звуками. Чтобы сюда дождь порывами ветра, чтобы сюда голоса далёкие, визг шин и гудки клаксонов. Чтобы сюда бензиновый запах и озон в немеренных количествах. Чтобы сюда что-то живое, а не вечно мёртвое и холодное. Потому что если в этом мёртвом слишком долго жить — и сам не заметишь, как в живого мертвеца превратишься. Не заметишь, как синяки под глазами въедаются чернотой в кожу, как сама кожа бледной, почти прозрачной делается. Не заметишь, как сердце леденеет и ребра лютым морозом трещат. Не заметишь, как живёшь в абсолютном минусе, а абсолютный минус — живёт в тебе. Вот и Тяня сейчас отогревать приходится, потому что пальцы у него ледяные. Потому что у него только взгляд теплым оказывается. И то, в последнее время — теплеть стал. Такими восхитительными всплесками топлённой стали, что радужку окутывают и дыхание на нет сводят. Тянь мельком оглядывает студию и возвращает взгляд к Рыжему, щурится слегка. Щурится, чтобы Шань наверняка не заметил. Но Шань замечает — ясную ненависть ко всему, что Тяня тут окружает. Замечает — пронзительное отвращение к стенам этим и пространству, которое огромное, но даже тут клаустрофобия развивается стремительно, ведь кажется, что стены вот-вот схлопнутся от абсолютного вакуума и похоронят их под тоннами ненастоящего, на вид великолепного, а внутри всего сгнившего. Тянь отзывается смешком, хриплым, понимающим: — Знаешь, мне она тоже не нравится. В ней слишком много места и слишком мало тепла. И словами передаёт все мысли Рыжего, словно считав его. Словно они единый организм работающий в едином ритме. Чувствующий одно и тоже. А чувствуется сейчас зверская усталость — даже головы не поднять. Чувствуется лавина спокойствия, которой накрывает обоих и Тянь расслабляется. Отпускает себя, позволяет себе пошевелиться, укладываясь на жёсткую подушку поудобнее. И кажется, на дюймы ближе. И Шань не против. Так дышится проще. Когда его дыхание на своём лице оседает. Когда уже точное понимание приходит — эта пустота и стены его не сожрут, пока Тянь настолько рядом. И момент этот уже не кажется хрупким, ломким, призрачным. Вот же оно — настоящее. И сколько от него не беги — оно настаёт. Оно просто не оставляет выбора и не спрашивает разрешения. Оно просто настаёт. И оно не всегда плохое. Перемены — не всегда плохие. Ведь нас самого детства учат этих перемен бояться, пугают, что они к худшему, к чему-то опасному, к тому, что как раньше уже не будет. Ведь в прошлом уже всё изучено, в прошлом комфортно, надуманно хорошо там. А Шаню, как раньше — уже и не надо. Не надо пугающе одиноко. Не надо прошлым жить, которого не вернуть, кого не умоляй, как ни старайся восстановить его, как ни предавайся сладким воспоминаниям. Прошлое на то и прошлое — что его больше нет. И настоящее приходит ему на смену переменами, которых бояться не стоит. Которые иногда с объятьями принимать нужно. Потому что в настоящем есть Тянь. Который залипает на глазах Рыжего. Рыжий, который безуспешно старается не утонуть в плавленной стали. И есть что-то, что их друг к другу подталкивает. — То есть, я сегодня творил лютую дичь под этой хе́ровой пыльцой? — Шань спрашивает аккуратно, потому что ему уже достаточно историй на пьяную голову. Достаточно того, когда они с Шэ Ли — щеглы же ещё совсем, господи — выпили на пару бутылку пива. И — оно не специально вообще вышло, но разгромили комнату Шаня. Разгромили до выставленного из рамы окна, разбитого. А потом байки придумывали, мол не они это. Не сообразили, что чтобы окно снаружи выбить — стекло внутри остаться должно. На том их и поймали. Мама тогда такую взбучку обоим устроила, что Шань понял: во первых — ответственность это очень, блядь, важно. Второе: косячишь — придумывай хорошее оправдание. А тут и оправдания-то нет, потому что не помнит ничерта. Тянь стараясь, улыбку сдержать, головой кивает, шурша волосами о наволочку: — Не то слово. — Хуйню творил. — ещё тише произносит Шань, прикрывая глаза. Он бы сейчас с удовольствием потёр переносицу, но одна рука под головой, вторая у Тяня, а третьей у него просто нет. Он бы сейчас с удовольствием под землю провалился, но блядская студия высоко — облака собой подпирает и чтобы до земли добраться — ещё постараться нужно, а сил у него нет даже встать. Он бы глаза так и не открывал, если бы не услышал такое же тихое, оседающее теплом почти на губах: — То слово. Тянь вроде бы на таком же расстоянии, а выдохи его Шань ловит теперь ещё отчётливее. Ещё ярче они мурашками отдаются на шее. Дрожью непроизвольной по телу. И голос его едва слышный — оглушительным кажется. Оглушительным и успокаивающим, словно других звуков в мире никогда и не было, кроме голоса Тяня. Словно там, под ними, внизу — не сигналят машины, люди не смеются заливисто и в соседней квартире кто-то не воюет на кухне с посудой, которая постоянно падает звонко. Словно этот вакуум вечный, глухой, пустой — его голосом мягко заполняется и отступает, уходит насовсем. — Только не говори мне, что я приставал к феям. — Шань выдыхает устало. Выдыхает и хмурится, потому что, приставать к феям это нихуя не смешно, а Тянь улыбается, и тихонько дергается от смеха. — Блядь, там хоть совершеннолетние-то были? Тянь лицом в подушку зарывается, потому что смеха сдержать не может. А Рыжий ждёт. Напряжённо ждёт. Феи, конечно, красивые и всё такое… Но чтобы охотник с ними… О господи, это же жуть. Шань упрямо старается не думать что он там с ними делал, если вся рожа в пыльце была. Старается даже себе не признавать, что вытворял лютое дерьмо. Потому что, если фея решит человека заполучить — она заполучит. Ей это нихрена не стоит, ну разве что, пару дней кропотливой работы над созданием пыльцы. Тянь наконец голову от подушки отнимает. Уже не смеётся. Уже серьезный. В глаза Рыжему заглядывает, словно что-то там отыскать пытается. А чего там искать? На роже Шаня и так всё написано: пиздец-пиздец-пиздец. Пиздец как не хочется узнавать эту дрянную правду. Пиздец как хочется её узнать, чтобы не терзать себя внутри. Пиздец у Тяня глаза красивые, когда он смотрит так. Серьёзно, но с проблесками пожарищ дьявольских, на которые поведётся кто угодно — никакая пиздатая пыльца не нужна. Никакая магия и уж тем более слова. Ничего не нужно, чтобы захлёбываться сталью плавленной и взглядом голодным, прищуренным. Шаню в любом из возможных раскладов — пиздец. Потому что вперёд податься хочется. Ведь дюймов почему-то всё меньше, словно пространство само по себе сокращается. — Ну, приставал, ага. — Тянь головой кивает насмешливо. — К совершеннолетней. А вот на счёт феи — не уверен. — он задумчиво глаза наверх отводит, словно вспоминая что-то, а потом просит неожиданно. — Глянь, у меня за спиной крылья не выросли? — А с какого ху… — Шань запинается на слове. Сердце запинается на ударе и ебашит о рёбра так, что кажется — Шаню срочно в больницу нужно, срочно под аппарат реанимации, потому что у Шаня сраная фибрилляция желудочков, где сердцебиение под четыреста восемьдесят ударов. — Я к тебе… И договорить не получится. Не получается и слова произнести, потому что сердце решило биться у самой глотки, искажая голос. Потому что — ну вызовите кто-нибудь врачей уже, а? Ну помрёт же так Шань. Сначала от стыда, а потом уже от фибрилляции. С таким сердцебиением не живут ведь. Умирают почти сразу, потому что остановка сердца происходит. А у Шаня организм по-другому, видимо, решил. Решил, что выдержит эти четыреста восемьдесят ударов и полную остановку дыхания. Решил, что оно так лучше будет. Если не дышать совсем и в глаза Тяню не смотреть. Потому — рожа горит, под ней лава бурлит, под ней капилляры разрывает к чертовой матери, под ней едкой краской взрывается. Не к феям Шань приставал. Феи ещё пол беды оказались. К Тяню, господи, к Тяню. При феях — и вот это самый настоящий, неподдельный, тотальный пиздец. И только сейчас Рыжий замечает, как одежда Тяня розово-голубым переливается. Где, бляха, она так переливается. Укус на шее замечает, по которому любой стоматолог на Шаня рукой укажет — его, мол, зубы. Вон — какие ровные. Вон, как клыками, центральными и боковыми резцами впился, умничка мальчик, знает как кусать надо. И резко вдруг отстраниться хочется. И под одеяло зарыться кулем. И ни ногой оттуда, никуда, никогда — чтобы Тяня не видеть. Чтобы не смотреть на его насмешливо сощуренные глаза. Чтобы он не увидел, как Рыжий сгорает от стыда от потери главного — самоконтроля. И Рыжего дёргает. Действительно дёргает резко на другой конец кровати, Тянь едва успевает за руку его ухватить, которую тот вырвал сразу же из хватки — чтобы не свалился на пол. И руку Тянь сразу же предусмотрительно убирает. Смотрит на Рыжего едва ли не напряжённо, пока тот отдышаться пытается и не показывать, как раскраснелся. Как девчонка, бляха. Шань нашаривает слепо одеяло, зарывается в него, как и хотел и притихает. Потрясений на сегодня и так достаточно было, а тут ещё и это. Тут ещё и Тянь, на которого только посмотришь — и границы эти ебучие, что годами выстраивал — падают перед ним. Рушатся, не успевая пустить ток по колючей проволоке и её под собой погребают. И адекватность Рыжего под собой заодно. Намертво, сука. Шаню бы рыкнуть сейчас что-нибудь обычное. Мол, на хуй иди. Или придурком его обозвать на худой конец. Но из-под слоя одеяла — звучать это будет как-то по-дурацки. Вообще ситуация дурацкая вышла — Шань, в его квартире, в его полотенце, под его одеялом, под его долгим изучающим взглядом. И не видно же ничерта, но Шань чувствует. Чувствует, как на него смотрят. Смотрят и улыбаются. Смешно, бля. Ничего смешнее в жизни не было. — Шань, эй. — голос мягкий сквозь плотную ткань просачивается, слух лаская. Обласкивая тело мурашками, потому что по-другому тело на его голос реагировать, кажется, вообще не способно, проклятая пыльца. — Я же тебе обещал, помнишь? А нихрена Шань сейчас не помнит. Шаню из-под одеяла высовываться страшно, потому что накроет. Глазами его уставшими, голосом хриплым, и улыбкой этой ослепительно мягкой. Мало ли что за побочка у этой пыльцы. Мало ли — не содержится. Мало ли — на Тяня, как в том бреду накинется и тут уже преград никаких не будет. Тут границы опали все перед ним зачем-то. Тут Рыжий вроде как в сознании. Тут он вроде разрешение даёт негласно: делай что хочешь, только поскорее, поскорее, блядь, у меня тело всё по тебе горит. Дотронься же ну, сил моих на тебя просто так смотреть нет. Поэтому лучше подальше. Поэтому лучше под одеялом, как в детстве, когда подкроватных монстров боялся. Сейчас Шань сам себя боится. Желаний своих совсем не детских и поступков, которые из памяти, словно резинкой от карандаша затёрлись. И лишь проблески сейчас вспоминаться начинают. Лишь запах Тяня, который Рыжий в себя втягивал-втягивал-втягивал, упивался им, растворялся в нём, тонул добровольно. Лишь руки его холодные, которые придерживали, останавливали, не давали глупости совершить. Лишь поцелуй мельком в уголок губ и по челюсти, потому что Тянь отвернулся. До Рыжего доходит медленно — это Тянь его спас. Взял и не поддался на всю эту хуйню магическую, которая мозги Рыжего в мешанину из похоти и животного желания превратила. Это Тянь его увёз подальше об беды, от леса, к себе. Это Тянь помог. И не сдался. Сдержал обещание. Рыжий вообще не верит в то, что люди меняются. Но Тянь же ебаный волшебник. Тянь умудрился за один вечер заставить Рыжего его возненавидеть. Разрушил шаткий мост, что между ними только отстраиваться начал. А на следующий день — возродил его сам. Поступками. Действиями. Силой своей. И как Тянь только стерпел это всё — не понятно совсем. Как Тянь не сорвался. Не совершил ещё одну ошибку. Не проебался. А ведь мог, ещё как мог — вон какая возможность ахуительная выпала. Просто сказка же, ну. Тянь удивлять не перестаёт. И бесит этим очень. Хочется кулак высунуть и приложить его ещё раз, просто потому что Рыжий не знает как по-другому общаться. Как словами говорить то, что внутри отчаянной благодарностью разрывается. Как словами говорить то, что внутри яркими вспышками воспоминаний: суровое лицо Тяня, который держит себя в руках и не поддается даже на самое заманчивое, сладкое, тяжестью в паху разливающееся, отдающее в поясницу спазмами до одури приятными. И ебаный в рот, как же Рыжему теперь стыдно. — Я тебя не тронул. — Тянь касается легонько плеча, вызывая внутреннюю дрожь. — Мне правда очень сложно было сдерживаться, боже, ты такое делал… — он запинается, точно вспоминает, задыхается, хрипло выдыхая слова. — Ты… Шань, просто посмотри на меня, окей? А вот смотреть теперь на него — большая проблема. Смотреть на него пиздец как хочется, красивый он, хули. Смотреть на него, и не злиться на себя — не получится. Не сегодня точно. Поэтому Шань одеяло поплотнее запахивает и тоже задыхается — тут дышать нечем, под одеялом этим. А там — Тянь, и дышать им придётся, если вынырнуть из-под вороха. И Шань единственное оправдание себе находит. Бормочет даже для себя неразборчиво: — Я устал. Я хочу спать. Рыжий не знает понял его Тянь или нет. Не знает что будет, когда настанет завтра и как вообще Тяню после такого в глаза смотреть. Не знает и действительно хочет спать. Уснуть, проснуться и забыть. И Тянь чтобы забыл. Единственное, что точно знает Шань — домой он сегодня не поедет. Ему вот так, когда Тянь успокаивающе поглаживает — легче. Руками от плеч к лопаткам, касаниями с нажимом, а потом еле уловимыми, которые тело принимает, подставляется, не отторгает. Касаниями, под которые так просто уснуть оказывается. И когда веки совсем тяжёлыми кажутся, Шань сбрасывает одеяло с головы, чтобы кислорода глотнуть. Тяня ещё немного глотнуть. Когда сон схватывает лёгкой судорогой руку, которой Рыжий снова в полудрёме находит запястье Тяня и тянет на себя. Укрывает им себя, потому что помнит, что это приятно. Помнит, что так безопасно. Помнит, что так хорошо. И быть может, ему только кажется, быть может, это бред перед сном, какой бывает, когда выматываешься очень сильно и тебе слышится хер знает что, но до Шаня долетают, как сквозь плотную толщу воды слова: — А я хочу, чтобы ты не прятался от меня.