Говорят, тут обитает нечисть

Сон, такой теплый приятный, сменяется холодом. Холодом и пустотой, в которую Тянь опять падает. В абсолютную черноту. В абсолютное ничего. И оно захлёстывает волнами исполинскими, вызывающими животный ужас, вызывающими спазмы в лёгких, потому воздуха там тоже нет. Тянь пытается выплыть из этого абсолютного ничего, но руки и ноги вязнут в черноте. Словно он нырнул в нефть, которой забивает носоглотку. Которой с головой уже накрыло и не отпускает из маслянистой пучины, только глубже и глубже утягивает. Которой сковывает грудину тросами и давит, чтобы ребра в осколки острые переломать. В которой глаз не открыть — их тоже забьет чернотой, но это единственный выход. Это единственный шанс на спасение — открыть глаза и выискать свой ориентир. Чтобы к нему выбраться. Чтобы за ним проследовать. И Тянь открывает глаза, которые тут же слоем грязно-желтой жижи заливает и те гореть начинают. Но закрыть их теперь никак. Закрыть их нельзя, потому что Тянь ориентир свой вечный, ослепительно прекрасный, рыжий находит. Хмурится, потому что лишь спину его видит. Видит, как Шань уходит. Тянь окликнуть, забывшись, его пытается, но мерзкая мазутная дрянь заливает глотку, обжигает, выпуская в пространство лишь мелкие пузырьки воздуха, который в лёгких оставался. Пузырьки тоже вязнут, стопорятся перед глазами маслянистыми дырами, через которые Тянь видит Шаня. И пойти за ним нереально. Даже пальцем пошевелить невозможно, потому что жидкость ещё гуще становится. Охватывает всё тело, точно бетоном залитое. А Шань дальше идёт. И дальше-дальше-дальше. Не оборачивается на попытки Тяня его позвать. Не замечает, как Тяня паникой одолевает, как внутри разрывает от боли. Не пошевелиться, не выкрикнуть, знака не подать, что Тянь тут, под чернотой, задыхается без Шаня, умирает медленно и мучительно — только смотреть может, как он уходит. Только глубже проваливаться, под весом собственного тела. Только выть внутри. Тянь резко садится, наполняя лёгкие воздухом, потому что так долго не дышал. И дышит-дышит-дышит до тех пор, пока голова кругом не начинает идти. До тех пор пока сон не отпускает хотя бы немного. Тянь оглядывается, с облегчением понимая, что он в студии. Хотя бы в студии, где пустота жрёт изнутри, хотя жрать там уже нечего. Хотя бы не под водой или нефтью. Хотя бы не в абсолютном вакууме, откуда, как от старайся — не выбраться. Он шарит рукой по кровати, где простынь уже остыла и привычно ладонь холодит. И не находит Шаня. Только обнаруживает, что сам аккуратно укрыт одеялом и вроде расстроиться должен. А нет. Только далёкий отголосок страха прорывается, но затихает, как только Тянь понимает, что Шань, уходя — о нём позаботился. А значит ушёл не навсегда. Значит просто домой. Переодеться или чем там ещё люди нормальные у себя дома перед работой занимаются. Тянь опускает ноги на прохладный пол, растирает руки, потому что во сне сбил с себя одеяло, оставив его только на ногах и то, только потому что Рыжий подбил его под пятки. Ещё раз оглядывает студию и ухмыляется стенам — он их почти уделал. Пустоту эту хренову с помощью Рыжего, хоть немного — но изгнал. Только вот сны всё ещё одолевают, уже не морем и солёной пеной во рту, а Рыжим. Может, это та подсознательная херня, когда боишься — очень, сука, боишься, — что кто-то из твоей жизни уйдёт. И сны услужливо подсовывают ситуации, когда этот кто-то уходит. Ебаная психология. Тянь любил на неё ходить — для стражей был усиленный курс. Ведь стражи нечисть считывать и чувствовать хорошо должны. Действия её в напряжённых ситуациях предугадывать. И действительно интересно было. Интересно слушать о ком-то незнакомом, кто всю эту чушь на себе испытывал, но не самому же в такие дерьмовые сны попадать, господи. Только из одних выбился, как швыряет в другие, не менее жуткие, опасные, стрёмные — ведь вдоха не сделать и смотреть-смотреть-смотреть снова и снова, как Шань, блядь, уходит. Ну привет, новый кошмар, теперь ты у нас за главного, сука. Тянь потирает глаза, пытаясь сбить сонный морок, а самого в холодный пот бросает, липкий, остаточный, неприятный, как та нефть устрашающе чёрная. Сном всё внутри пробирает до поджавшихся внутренностей и Тянь Рыжему позвонить хочет. Просто голос его услышать, успокоить себя. Просто в трубку ему, помолчать — и как же это стрёмно -то, господи. До чего докатился. У него дыхание сейчас частое. И если Шань в трубке одни лишь частые выдохи и рваные вдохи услышит — точно за безумца примет. Тянь хмурится, растирает предплечья уже тёплыми ладонями и встаёт наконец. Встаёт, не давая себе даже подумать о том, что сейчас слишком рано ещё. Что поспать ещё целых два часа можно. Что организм измотан, организм на грани, организм скоро сдавать начнёт. Как это обычно бывает от недосыпа: подорванная иммунная система; проблемы с мозгами, когда думать совсем не получается, как ни старайся, как ни напрягайся, один хер — мозг устал, мозгу перерыв нужен, отдых, мозг подводит; внимание на нет сходит и за руль в таком состоянии лучше никогда не садиться, потому что, каким бы прочным не был металл корпуса машины — кузов в сплошное месиво превращается, когда влетает в столб и обнимает его со всех сторон искарёженным металлоломом; а за этим всем ишемия, инфаркты, инсульты — яростная атака на сердечную систему, которая и так страдает от количества кофе, выпитого за день; а с памятью и подавно проблемы — она работать отказывается совсем, она сдаёт позиции и запомнить даже номерной знак автомобиля невозможно. И можно все риски эти сраные сократить, поспав ещё чуточку — пара часов ведь всего. Но Тянь наученный, Тянь уже знает, что тот сон вернётся и окончательно его пригвоздит, убьёт беспощадно. Знает, что опять зависнет над самой поверхностью мазутной черноты и опускаться на дно будет медленно. А это сердцебиением замедленным, слишком гулким, которое в ушах отдаётся оглушительным редким бам-бам-бам. Это блядская брадикардия, которая, кажется, не только во сне происходит, а и с телом, пока Тянь проснуться пытается. Это давлением сильным на перепонки, которые выталкивает наружу. Это давлением на голову, которую распирает от боли, раскалывает напополам, раскраивает швы черепа. Это лёгкими, схлопнувшимися, иссушенными, голодными по кислороду, которого не глотнуть, где стенки альвеол разрывает и только и остаётся, что кровью харкать, разбавляя ею нефть. Это не для Тяня. Потому что даже во снах бывает физически больно. У него так — по крайней мере. Всегда так было и когда во сне ему впервые всадили пулю в лоб — у Тяня ещё неделю голова болела, разрывающей болью. Ещё неделю он чувствовал ледяное дуло пистолета, что прислонили ко лбу. И ещё неделю смывал с себя этот проклятый сон. А потом началось. Потом сны ещё изощрённее, ужаснее, опаснее. Потом Тянь почти перестал спать. И — по-хорошему, мог бы, придурок и к мозгоправу пойти. Тот бы вопросы свои стандартные позадавал, покачал головой понимающе, царапая брендовой ручкой в пиздатом блокноте о том, что у Тяня беды с башкой и выписал бы ему препараты, которые бы помогли. Года так через два. Потому что: ну вы же понимаете, накопительный эффект. И кстати, пить алкоголь и кофе вам нельзя — не совместимы эти прелести жизни с пилюлями. Поэтому, принимайте по назначению, в аптеке покупайте только по рецепту и желательно сидите дома, потому что вас от этих замечательных таблеток швырять от стены к стене будет. Полоскать будет. Ах, да, ещё — с памятью проблемы начнутся. Но вы не отчаивайтесь — всего-то два года, чего вам стоит? Здоровье важнее. Поэтому к мозгоправу Тянь не идёт. Он идёт на кухню, шлёпая голыми пятками по полу. По привычке вскрывает зубами упаковку капсулы с кофе и тут же суёт её в отсек. Жмёт кнопку и с удовольствием ловит дребезжание кофемашины. Спящий город из окна лёгким, молочно-прозрачным туманом покрыт, какой зимой иногда бывает. Но зима только впереди, а туман уже здесь. Точно он осень подгоняет, чтобы прошла быстрее. В слабом тумане сигнальные огни редких машин, кажутся ещё более далёкими — с рассеянным светом почти нереальными. Вот и Тяню вчерашний день, после того, как они с Рыжим переступили порог студии — кажется нереальным. Вот так, лежать друг напротив друга и разговаривать — это новое что-то. Это ослепительно приятное что-то. Что-то, чего Тянь лишён был все эти годы. Оно вызвало почти детский восторг, с каким открываешь подарки, срывая с них упаковочную бумагу, а внутри такое яркое, такое чистое наслаждение, которое появляется за секунду до того, как коробку откроешь и увидишь что там. И Тянь эту коробку открыл и получил с полна. Получил своего Рыжего, который уснул, потянув Тяня на себя. Чтобы обнял сзади, прижался всем телом и запах его волос вдыхал. Почти свой запах, потому что Рыжий его шампунем воспользовался. И запахи смешались, словно не желая разделяться. А Тянь впервые заснул с кем-то. С кем-то архиважным и ценным настолько, что Тянь так и лежал всю ночь, Шаня обнимая. Да, в неудобной позе. Да, шея затекла. Да, рука онемела. И это потрясающе, господи. Он бы все ночи подряд так засыпал. Тянь, пока кофе ждёт, прогуливается по кухне, мажет взглядом от нечего делать по плите, которая в последний раз работала, кажется, когда одна из девушек — имя он так и не запомнил — решила приготовить еду; по столешнице, на которой ничего кроме пары чашек грязных нет, по холодильнику, на котором ни одного магнита и одна записка на мелком белом стикере. Тянь хмурится, подходит, срывает её и вчитывается внимательно. И — подумаешь, всего-то два слова написано. Подумаешь, корявым почерком. Подумаешь, ну. А внутри ослепительные вспышки. А внутри лучше, чем в детстве, лучше, чем подарки. Внутри теплым и сладким разливается, потому что: «Спасибо, придурок.» Тянь фыркает — Шань, по-другому совсем не умеет, кажется. А Тянь и не против, потому что он знает, что это было написано не просто с благодарностью, а ещё и с долей той нежности, которую Шань скрывать привык и никому не показывать. Никому, кроме этих стен и Тяня. *** Рыжему Тянь всё же позвонил. После того, как накачал себя парой кружек с кофе и принял наконец душ, закинув в стиралку одежду, всю перепачканную блёстками. Вчерашний день всё так же далёким кажется. Кажется, что это уже давно случилось. Кажется, что заезжая на парковку обычной панельки — Тянь увидит нового Рыжего. Своего, по которому истосковался очень. Всего за несколько часов. Шань из подъезда выходит, прищуривается, головой вертит в поисках машины Тяня, а как только находит, уверенно идёт к ней. Разве что, кажется, что с каждым шагом уверенности в нём всё меньше. Наверняка ведь переживает по поводу того, что под пыльцой натворил. Наверняка же ожидает, что Тянь ему напомнит. Наверняка подвоха ждёт, когда ручку дёргает слишком резко и садится на переднее пассажирское, бросая которое «привет». И да — Тянь раньше бы из этого целое представление устроил, только бы уловить его сочный румянец на скулах. Только бы засмущать настолько, чтобы Рыжий случайно за границами не уследил, чтобы поближе к нему затесаться. Но этого теперь не нужно. Тянь этих границ теперь совсем не чувствует. Тянь не упирается руками в невидимую стену, через которую не просочиться никак. Тянь не встречает сопротивления, когда широко Шаню улыбается и тянется, ей-богу, ненамеренно, чтобы ремень, завёрнутый поправить. Поправляет и чувствует, как на щеке дыхание Шаня оседает. Оно быстрее, чем обычно. У Тяня словно внутри механизм установили для обнаружения сбоев дыхания и сердечного ритма Рыжего. И работает он на все сто. Работает он отлично. Работает он без помех. Работает, когда Рыжий слишком громко выдыхает — срабатывает чисто, лупит по перепонкам, под дых даёт приятной тяжестью, которая всё тело охватывает. Тянь голову приподнимает на чистых инстинктах, потому что это дыхание уже хочется не щекой ловить, а губами. Ловит взгляд Шаня нахмуренный и тонет в нём, потому что привычной ярости там не находит. Находит лёгкое удивление и ожидание. Тянь мысли читать не умеет, но порыву поддаётся. Поддаётся этому моменту, когда, мыслей поток тянется густой нугой. И, кажется, это недосып сказывается — ведь мозг от него работает плохо. Кажется, секунды в вечности превращаются, когда Тянь застывает в дюйме всего от Рыжего. Секунда-вечность Вдох, которым накрывает, ведь запах у Шаня потрясающий, свежий, с нотками апельсина, кажется. Секунда-вечность Выдох, которым сказать хочется всё несказанное, уже нихера не сокровенное, но всё ещё тотально нужное. То, что душу трогает ласково. Секунда-вечность Глаза в глаза неразрывно. И кажется, что опьянение по телу разносится беспощадно. У обоих. Как по щелчку тумблера. Потому что у Рыжего в янтаре явно виски растворили или ещё какой въёбывающий алкоголь, под которым делаешь не то, что нужно, а то, что хочется. Секунда-вечность А хочется его поцеловать. Адски хочется. И сдерживаться приходится тоже адски, жадно янтарь в себя впитывая. Голодным совершенно взглядом, разглядывать радужку, которую чернотой зрачка топит. Секунда-вечность И совершенно забывается, что мир вокруг до сих пор существует, живёт своей жизнью, но уже без них. Потому что им другой мир нахуй не нужен — ведь свой есть. Свой, который отстроили сами из развалин и почти сожженных мостов. Свой, в котором так время тянется долго, упрямо медленно. Где есть свой Рыжий и никого, ничего больше не нужно. Секунда-вечность И Шань сам сокращает этот дюйм, подаваясь вперёд. Подаваясь и легко касаясь сухими тёплыми губами — губ Тяня. И это взрывом убийственными под ребрами. Это полной остановкой дыхания. Это пульсом под двести и новыми звёздами перед закрытыми веками, такими яркими и ослепительными, что кажется, сетчатку выжжет. Что кажется, Тянь на месте воспламенится. И это всего лишь на секунду. Это всего лишь касание. Это даже без языка. Это на настоящий поцелуй не тянет даже. Но Тяню кажется, что это и есть тот самый настоящий, которого у него никогда не было. Тяню кажется, что это самый оглушительно восхитительный поцелуй. И правильный. Которого Шань сам захотел. Сам вперёд подался. Сам позволил. И черт возьми, это самая потрясающая секунда в жизни Тяня. Шань отстраняется так же медленно и выдыхает, словно и сам не может поверить в то, что сейчас сделал. Поверить не может — а то, что почувствовал ещё не отпускает. Ещё остаётся теплым отпечатком на собственных губах, до которых он рукой дотронуться хочет. Уже тянется, как одёргивает себя, хмурится и руку подальше убирает — на подлокотник. Разглядывает старательно улицу, где деревья уже сплошь желтизной изъедены, где от недавнего тумана лишь лёгкая незаметная дымка осталась, где дети на детской площадке из сырого песка сооружают не то покосившийся дом, не то хижину, очень похожую на дом Линь. Тянь чуть поправляет зеркало заднего вида и выезжает со двора. Выезжает молча, потому что единственное на что он способен это: мне понравилось, повторим? И теперь даже осень, тусклая, хмурая, с белым небом, которое Тянь откровенно ненавидит — ведь создаётся впечатление, что за этим белым ничего нет, никакой вселенной огромной, что какой-нибудь художник-недоучка забыл ему красок добавить, цветов ярких и солнца — уже не кажется такой безнадежно угрюмой. Уже не кажется, что из открытого окна задувает жухлой листвой, потому что салон Шанем пропах. Уже не кажется, что за небом белым, неразукрашенном — нет никакой вселенной, нет луны, солнца, звёзд нету, потому их тоже нарисовать забыли. Они все есть — внутри Тяня. Целая огромная, исполинская, бесконечная вселенная, которая только ширится, когда Тянь ненароком задевает локтем руку Шаня, выворачивая на главную улицу. Когда улыбается уголками рта, поглядывая на него осторожно. А когда Шань смотрит в ответ — внутри происходит самый настоящий великий взрыв. Самое настоящее зарождение новой жизни из новых ощущений. С Шанем всё — по-настоящему. Тянь смотрит на него слишком часто. Ну красивый ведь он. И веснушками своими и рыжиной волос — спокойно может солнце заменить. Фыркает себе, потому что никого раньше с небесными телами не сравнивал и спрашивает: — Как ты себя чувствуешь? Рыжий ёрзает на сидении, вздыхает тяжко и наконец взгляд на Тяня переводит. Недовольный взгляд. Осуждающий. Руки на груди складывает и бормочет раздражённо: — Как будто в меня швырнули пыльцой, а потом я вёл себя, как портовая проститутка. Тянь усмехается, следя за дорогой и боковым зрением замечая, как Рыжий чуть не сутулится от своих слов. Ему-то ладно. Он-то не всё помнит. А Тянь — в мельчайших деталях, вплоть до выдохов его и вдохов. Тянь сейчас готов десятитомник написать, антологию целую, запечатлев там всё от и до. От его рук горячих, до поцелуя вскользь по уголкам губ и щеке. От тела горячего до своего полного смирения. О том, каким Шань может быть чертовски развязным, а Тянь святошей с порочными мыслями и праведными действиями. О том, какой Рыжий неугомонный, неукротимый, сжигающий всё на своём пути — огонь. О том, какой Тянь придурок терпеливый. О том, какой рыжий искренний был после в своих прикосновениях уже в кровати. И том, как Тянь буквально за пару часов постиг Дзен. Это будет тянуть на настоящий бестселлер на века вперёд. На детальное пособие о том, как не сорваться и не сделать глупостей. Это будет исповедь самых грязных мыслей и самых чистый действий. Сценаристы придут в благоговейный восторг, а Тянь уйдет из стражей и засядет где-нибудь в тихой деревушке, чтобы написать ещё один вот такой — только теперь без внутреннего сопротивления, без стоп крана, без тормозов, потому Рыжий оттаивает. И там уже рейтинг восемнадцать плюс, там сцены все, которые в голове всплывали помимо воли — там по-настоящему всё будет. Машины мимо проносятся, разъезжая по мокрой дороге. Шум городской ещё громче кажется. Сигналы клаксонов от нетерпеливых водителей и музыка из настежь распахнутых окон авто — какая-то старая, но приятная на слух. Тянь её точно в детстве сотни раз слышал, а вот названия вспомнить не может. Голоса людей и такой заразительный девичий смех, когда они мимо школьных ворот проезжают. Ветер, сгоняющий с листвы деревьев капли недавнего дождя и смачный матерок от мужчины, который от бессилия по рулю бьёт: а я ведь только машину помыл, проклятье! Из придорожных кофеен тянет потрясающим запахом кофе, который тут же встречным ветром разносится. Тянет даже духами, проходящей по тротуару женщины. Дорогими, изящными, с нотками древесными. Которые ей, такой утонченной и стильной — подходят очень. И всё это такое живое, такое настоящее, что белое небо уже не отталкивает. Только слепит немного стерильностью. И Тянь эту жизнь с удовольствием вдыхает, потому что раньше ничего подобного не замечал. Не понимал насколько много её вокруг — жизни этой. Всё цеплялся за свою пустоту внутри и глядел лишь на себя. Внутрь себя. Был не живым. А сейчас — он как эти люди — он жив. Потому Рыжий научил во вне смотреть. Научил, что если только в себя заглядывать — там в этих топях ебучих, потеряться можно, заблудиться, утонуть. А сейчас Тянь с удовольствием тонет в ярком янтаре. Тянь с удовольствием в этой жизни городской тонет. И не думает про пустоту, потому рядом с Шанем её нет вовсе. И не нужен оказывается для её заполнения никакой нахер секс. Не нужно, зажав чужие волосы в кулаке, вдавливать лицом в подушку и трахать кого-то, чтобы её прогнать. Тут всё просто оказалось — пустота боится рыжих. Ну не выносит она их. Бороться с ними не умеет, поднимает белый флаг и капитулируется в дальние дали. Подальше от Тяня, который наконец полной грудью дышит. Который наконец живёт, воскресает, под быстрыми взглядами Шаня, который думает, что Тянь их не замечает. И даже не понимает, господи, не понимает — как вековые льды Тяня, те, что внутри прочно засели — топит беспощадно. Даже не понимает, что он настоящее спасение утопающим, таким, как Тянь — давно потерянным в лабиринте собственного нутра, давно уставшего от себя, давно себя ненавидящего. Даже не понимает насколько он красивый. И им только и делать, что любоваться, впитывать его образ в себя. И не растворять внутри — выколачивать грубой гравировкой на подкорке, чтобы наслаждаться им уже вечность. Профилем его суровым и до проёбанного сердечного ритма — родным. Веснушками его, которые ночью Тяню так и не удалось сосчитать, потому что, бля… Бля, он обнимал Шаня всю ночь. Обнимал так крепко, словно и вовсе никуда не собирался отпускать. И сейчас тоже не собирается. И это всё теплым отпечатком на губах. И это всё диким вихрем под ребрами. Огненным и необузданным. Это словами, что по венам бурлят, смешиваясь с кровью: влюблён-влюблён-влюблён. Так отчаянно сильно и невыносимо приятно. Живой, влюбленный придурок. Тянь улыбается своим мыслям, съезжая на трассу, которая к Линь ведёт и уже без напряга, что за дорогой следить надо — поворачивает голову к Шаню. Говорит уверенно и весело: — О нет, портовые проститутки так себя не ведут. Поверь, ты превосходишь их. Рыжий слова его обдумывает. Зависает на пару секунд, смотря перед собой. А потом всем корпусом к Тяню поворачивается, возмущенный до невозможности. До вулканического всплеска нежности, лавой которого накрывает так искромётно быстро, что Тянь едва успевает вдох сделать. Едва успевает подумать, что мог не то что-то сказать. И сказал уж точно не то, потому что Рыжий в самое сердце пронзает колким взглядом, а Тянь под него подставляется. Под глаза эти колючие, что начинающуюся злость копят. Что в сердце отзываются ударами лишь о Шане. Что нутро скручивают искушением его снова поцеловать. Уже нормально. Уже как хотелось, с языком и без преград. — А откуда ты знаешь о… — Шань раздражённо рукой взмахивает, словно пытается выловить в воздухе слово подходящее. И не вылавливает. Не получается у него просто, потому что Тянь его руку перехватывает, сцепляет пальцы в плотный замок и подносит его руку к себе, мягко целуя костяшки. Там кожа сухая совсем. Там наросты костей крепкие от тренировок. Там целовать хочется снова и снова, чтобы залечить былую боль. Там целовать хочется просто так. Потому что это Рыжий. Потому что любое касание к нему — приводит к восхитительной вспышке перед глазами и спокойствию, которое с ослепительным желанием балансирует. И баланс этот Тянь поймал. Дзен, хули — ему уже можно в старшие монахи подаваться и обучать, тому, как его достигнуть, ходя из стороны в сторону с заведёнными за спину руками и блаженным выражением лица. Рыжий хмурится, но руку не вырывает. С интересом за Тянем наблюдает и всё ещё дышит сорвано, потому что его пламенную во всех смыслах этого слова речь — так бесцеремонно прервали. Нежностью укротили. — Да шучу я, Шань. Никогда у них не был. — Тянь уже без усмешки говорит, с тотальной серьёзностью, чтобы у Рыжего сомнений в нём не было. — Поверь, можешь у Би спросить, они с Чэном как-то решили устроить экскурс во взрослую жизнь и взяли меня с собой в бордель. Угадай, кому досталась Пухляшка Ши, которой это прозвище очень льстит. — Тянь многозначительно на него смотрит. — Шань, она огромная была, ей-богу, я думал, она меня одной рукой пришибить может. Шань информацию обрабатывает, голову на бок склоняет, точно ему продолжение узнать очень хочется. Губу закусывает на долю секунд и отпускает её. А к ней кровь приливает. Она красной становится. И цветом этим сочным манит сделать с ней тоже самое. Только уже самостоятельно. Уже с нажимом зубов посильнее. Уже с удовольствием, которое отзываться дрожью по всему телу будет. И не только у Тяня. И интересно ему — сразу видно. По румянцу на щеках, который так отчётливо днём разглядеть можно. Сразу чувствуется. Сразу улавливается, по тому, как Шань напряжённо Тяня руку сжимает. Как выпрямляется точно к его спине жердь приставили. По тому, как он рот открывает, порываясь что-то сказать и закрывает его сразу же, хмыкая понятливо. Словно действительно понял, а на самом деле уже надумал себе всякого ненужного. Надумал, потому что правду о Тяне знает. Потому что Тянь и сам бы на себя пальцем указал: этот точно про путан всё знает и с каждой знаком лично, отвечаю. Шань снова по сидению ёрзает, точно ему туда канцелярских кнопок насыпали и взгляд отвести пытается. Пытается безуспешно. Его всё равно к Тяню магнитит. В нём интереса на все тонны мира и столько же самоконтроля, который сдавать начинает. Сдаёт в тот самый момент, когда Шань начинает сосредоточенно терзать шов на толстовке, а потом и вовсе, закусывает эглет. Сдаёт в тот момент, когда он хмурится ещё сильнее, отпускает эглет и на полном серьёзе спрашивает почему-то тихо: — А потом? Тянь воспоминаниям улыбается и думает, что за такие выходки Би и Чэну не мешало бы отомстить. Это кто ещё из них троих придурок. Ну точно не Тянь. Вот познакомит он Рыжего с ними поближе — и он поймёт. Дорога ухабистой становится, на асфальте все прорехи грязью залило и машину чуть дёргать начинает. Уводить вправо, и Тяню от разговора слегка отвлечься приходится. Приходится объезжать ямы, виляя из стороны в сторону, разнося колёсами грязину, в которой они утопают. Хорошо, тут прохожих случайных нет — их бы точно обрызгало. Тянь плечами пожимает, мол, ну что потом… — А потом мне пришлось сбегать через окно, потому что я Пухляшке Ши понравился и её не волновало, что я ещё несовершеннолетний сопляк. — Тянь усмехается, наслаждаясь растущей злостью Шаня, такой искренней и понятной. Приятной такой. — Оказывается, Би с Чэном меня так подколоть решили и уже ждали около того самого окна, через которое я еле как вылез. Ну крошечное оно было, а я уже нет. — Я даже не знаю кого пожалеть: тебя или Пухляшку Ши. — Шаня отпускает заметно. Потому что знает он про многих. Про всех, кого Тянь смог вспомнить, чтобы без утайки. Чтобы потом не было неприятных сюрпризов для Рыжего и головной боли для Тяня, не было случайных встреч на улице и неловких разговоров о том как жизнь — с теми, кого утаил. Чтобы за этим не было резонного вопроса: а это кто вообще? Чтобы не было: ах, это. Да так. Я его трахнул один раз. Тянь бы вообще стёр себя из памяти тех. Он бы и их из своей стёр с удовольствием. И они затираются, становятся призрачными, ненастоящими, как во сне. Потому что настоящий тут только Шань. Потому что по-настоящему тут только с Шанем. — Меня конечно. — Тянь головой кивает утвердительно, отпуская руль ненадолго и прижимая ладонь к сердцу, продолжает артистично, закатывая глаза. — Я самая обделённая и пострадавшая сторона, потому что вынес раму. Вместе с собой. — он слышит смешок Шаня такой пронзительно яркий, что этим глушит ненадолго. — Меня потом из неё вытаскивали, кстати. Ну, как вытаскивали — Би её рукой ёбнул, а заодно и мне гематому оставил на пояснице. Шань посмеивается мягко и его смехом, таким искристым, солнечным — заполняет все темные углы внутри, которых Тянь так опасался. Темные углы — они ведь такие. Никогда не знаешь что там может притаиться и насколько оно вообще опасно. И воображение само начинает придумывать что там. Кто там. И страх мгновенно одолевает — демоны. Те, что внутренние, те, что что на ухо шепчут издевательски, заражают новыми страхами, тревогой заражают. И благодаря Шаню, смеху его такому тихому, хриплому — Тянь понимает, никаких демонов там нет. Или разбежались кто куда, закрываясь от настоящей солнечной вспышки, которой их сжигает на месте. И теперь совсем хорошо становится. Совсем спокойно и по-новому прекрасно. Тянь раньше не понимал почему люди, идущие ему навстречу по тротуару улыбаются в никуда. Мыслям своим или вспоминая кого-то. Думал, что они больные. А теперь он их понимает. Очень хорошо понимает, потому что стал одним из этих прелестных городских сумасшедших с улыбками на лицах в никуда. Он тоже может — вон, сидит лыбится в своё удовольствие, как сытый кот. Потому что жизнь прекрасна, оказывается. Книги не врали. Тянь просто смотреть на мир по-другому не умел. Не умел замечать те детали, что улыбку вызывают. Не умел видеть красоту в окружающих, потому что был заперт в себе, как вечный пленник. В себе ему любоваться было решительно нечем. Ну чем там залюбуешься? Рваньем, которое вместо органов осталось, осколками костей переломанных самолично или ошмётками сердца, застывшего во льдах и мглистом тумане? Нет уж. Этим только себя жалеть и запивать всю эту дурь виски, чтобы взгляд замыленным становился и всё выглядело не так уж и плохо, не таким отчаянно мёртвым. Сейчас, сегодня — всё по-другому. Всё так красочно, с цветами насыщенными, сочными, что Тянь задыхается от этой красоты, которую опаляет рыжиной волос. Которую дополняет, как последним решающим штрихом — веснушками. Тянь на себе концентрацию больше не ловит, это теперь ни к чему. У него есть на ком её остановить. У него есть кем любоваться. У него есть Шань. — Ты точно придурок. — Шань неверяще головой качает и пытается скрыть улыбку, прощупывая языком клык. И у Тяня оправданий тут нет — придурок он. Ну точно же. Придурок, потому что раньше Рыжего не заметил. Не выделил из толпы единственным красочным оранжевым пятном и не поплёлся за ним, как тогда — вместо морга. Тогда, может быть, и правды меньше пришлось бы рассказывать, потому что не было бы той вереницы бессмысленных встреч на одну ночь. Не было бы самокопания и яростного самоуничтожения годами. Не было бы пустого, мёртвого внутри Тяня. И было бы правильное начало. Но кто-то там, наверху с явными проблемами с башкой решил иначе. Решил измучить, извести, убить, а потом воскресить одной лишь судьбоносной встречей. Решил, что так надо. — Я знаю. Твой придурок. — Тянь говорит тихонько совсем, чтобы Рыжий не услышал. Но Шань после этих слов застывает на секунду, сглатывает шумно и только крепче руку сжимает. И Тянь надеется — очень, блядь, надеется, — что в подтверждение. Что Шань уже свою судьбу, как Тянь — принял. Понял, что бороться с этой чертовкой бесполезно. Ей только себя отдать и пусть делает что хочет. А делает она сейчас как никогда правильно. Как никогда прекрасно. На подъезде к дому Линь, небо тучами серыми обволакивает. Но Тянь останавливается раньше. Тянь даже не паркуется — открывает окно настежь и с удивлением смотрит на место, где Торира убили. Там трава, господи, вся в круговую выжжена. И круг такой ровный, идеально ровный, словно кто-то специально замерил, высчитал диаметр. Там, где раньше стояло дерево — обугленный пень, который даже выкарчёвывать не нужно. До него, кажется, только коснись — как тот рассыпется сажей. На руках чернотой угольной останется. Там теперь одна лишь чёрная земля. И её вот, кажется, касаться совсем нельзя — испепелит. Это Тянь сразу понимает. Понимает каким шестым чувством, которым он с нечистью связан. Понимает, по взгляду Шаня, который хмурится и тоже из машины выходить не спешит. Тоже оценивает масштаб катастрофической силы заклинания, которое Линь произнесла, когда тут колдовала ночью. Она даже для верности, чтобы никто не сунулся — ветвями дикой колючки всё обвила, заколотив по периметру дюжину деревянных пик. Они черноты не касаются, чуть дальше в землю намертво вошли. И это Тянь откуда-то тоже знает. Их теперь не вытащить никак, ведь заклинания — хуже бетона. Тянь на Рыжего смотрит и тот только головой кивает, поехали, мол дальше. Машина с места трогается, шурша шинами о гравий, раскидывая мелкую насыпь позади, которая влетает в днище и неприятно по ушам даёт. Ритуал проведён и Тянь не знает, что сейчас от Линь услышит. Не знает насколько он хочет эту правду слышать, которую ей растения нашептали и сгорели в праведном огне. Не знает, не хочет, но едет дальше, едет до тех пор, пока это возможно, пока колеса не тонут в грязи. И дальше пешим. Дальше тонут уже берцы, которые Тянь предусмотрительно надел, как и Шань. Правая ступня всё ещё простреливает болью, но им спешить надо, поэтому Тянь, хромая, старается от Рыжего не отставать. Не отставать от своей вечной путеводной, которая ярче самого Сириуса светит, ярче солнца. Шань недовольно бормочет себе под нос, что и сам мог бы сюда смотаться, это ведь не проблема, бляха. Это ведь проще простого было. А Тянь со своей боевой травмой мог бы и дома отлежаться: ну чего тебе стоило, а? А стоило это Тяню очень многого. Даже вот так хромая и кривясь от боли — лучше, чем в студии, всё ещё холодной и пустой. Вот так, с пронзающей, легче, когда он Рыжего видит и любуется беззастенчиво рассматривая его спину. Тянь на боль почти внимания не обращает, когда Рыжий рядом — не до боли ему. Ему лишь бы до Рыжего. Это уже какой-то странный и ахуительно верный закон природы. Поэтому Тянь рассказывает по пути к дому Линь о том, как в студии порой паршиво бывает. И Рыжий на это только соглашается. Потому что сам там уже не раз бывал и на себе всё прочувствовал. И ворчать, рыругивая Тяня, он перестаёт. Только оборачивается периодически, недобро поглядывая на ногу Тяня. Линь их ждёт снаружи, нетерпеливо наматывая круги около входа в избу. Вся перемазанная сажей, с обугленными пальцами, на которые она вообще внимания не обращает. С обряда, видно — даже переодеваться не стала, их ждала. И как только их далёкие фигуры видит, только рукой взмахивает властно, поторапливая. — Что ж вы долгие такие, а? — она ворчит по-доброму и смотрит в лицо Тяня долго, напряжённо. Считывает что-то своё, ведьминское. Чары какие-то применяет, щурится задорно и улыбается, освещая морщинистое лицо ямочками на пухлых щеках. Она уставшая очень. Садится прямо тут — на землю. Поглаживает ласково траву, что солнце сожгло и рукой по ней хлопает, мол: и вы садитесь тоже, чего стоите? В ногах правды нет, ребятки. Тянь только плечами пожимает и садится — тут земля сухая, грязи нет. Да и запачкаться он давно не боится. Только до этого — наскоро подходит к Линь и обнимает её зачем-то. Просто потому что хочется. Просто потому что она ему уже как Хельга — родной стала. Как бабушка, которой у него в жизни не было. Такая добрая, но строгая. Такая мягкая в объятиях, когда Линь Тяня тоже к себе прижимает, вставая на цыпочки. А Тяню, чтобы её обнять — приходится склониться в три погибели — она же крошечная совсем. Крошечная и сильная. Не физически — нет. От неё этой ведьмовской силой за милю веет. И добротой. Добротой тоже веет. — Мой ты маленький страж, — она по спине Тяня гладит мазолистой ладонью и слышно, что улыбается. — Привыкать к ведьмам дело опасное. Но что с тебя взять? В её голосе дрожь слышится, словно её эмоциями бурными захлёстывает, а она их сдерживает через силу. Она, кажется, способна и небо на плечах удержать. С ней тоже спокойно. По-другому — не как с Шанем. С Шанем Тянь всё в абсолют возводит: абсолютное спокойствие, абсолютное единение, абсолютно влюблен. А с Линь — спокойно, как ребенку, которого на руках качают. Как с матерью. Как в тот момент, когда ещё не знаешь, что монстры существуют и кажется, грозный голос мамы и её суровый вид способен их прогнать. Вот так с Линь спокойно. Тянь после того, как они с Хельгой его из подсознания вытащили — испытывает к ним что-то. Что-то тоже тёплое, мягкое, что словами не объяснить и лишь в объятьях ласковых показать. Тянь, когда Линь отпускает, шлёпает себя по лбу: забыл, дурак. Ну как мог забыть-то, а? По карманам шарит и нащупывает коробочку небольшую, но такую ценную. Достаёт её под изучающим взглядом Линь и протягивает ей подарок. Обычный такой. Которого Линь достойна. Который Тяню необходимо было ей подарить. Необходимо внутренне и не отпускало, пока он заказ делал через знакомых Би. Такой штуки в Китае не найдёшь. Такие только у древних индейцев в строгой секретности и анонимности скупают. Потому что да, во первых — незаконно. А во вторых — из обычных людей о такой херней никто и не слышал. Линь принимает подарок, вертит его в руках с изумлением и открывает в нетерпении. А как только видит, что там, у неё на глазах слёзы стоят. Она шмыгает, сдерживая их поток и благодарно на него смотрит снизу вверх. Подносит поближе, чтобы рассмотреть диковинку и говорит тихо: — Это же… Страж, не стоило. — шмыгает ещё раз и со счастливой улыбкой надевает на себя подобие кожаного напульсника. Тянь знает — это один из ценнейших амулетов. Древние индейцы верили, что самая незащищённая часть тела человека — запястье. Это, по их поверьям, самый важный центр течении энергии в теле. А для ведьмы энергия — то, с чем они работают. Для ведьмы энергия жизненно важна. И через запястья они выпускают её во вне, как через дыру, которую не заклеить ничем. Тратят за зря. А тут — ну дикость просто, кожа вождя сильнейшего племени — запястная. А в ней зубы дикого кабана, который существовал ещё задолго до рождения самой Линь и даже не успел попасть в красную книгу, потому что о таких в те времена даже не слышали. Покупка знатно по карману ударила и если бы не Би — Тянь не нашел бы этот амулет. Шань тоже с интересом рассматривает напульсник, на Тяня быстрый взгляд кидает и кивает с одобрением. Садится около неё. Близко совсем и тоже что-то в руку вкладывает. А Линь, господи, на девчушку похожа, которой в жизни ничего не дарили, а только по ребрам пинали изо всех сил. Ей не то сильнее разреветься хочется, не то от радости подскочить и запрыгать. Что Шань ей отдал — Тянь не увидел, потому что Линь эту штуку к сердцу прижала, глаза закрыла, из которых сразу несколько крупных слёз скатились по щекам и сразу же в нагрудный карман убрала. Тянь запрокидывает голову наверх, рассматривая небо, которое скоро дождём должно разразиться, опираясь руками о холодную землю. Вдыхает свежий полевой запах, где мешаются травы, зелень и вымокшая кора, и чувствует, что с этими двумя — он как дома. Не с каждым человеком себя так чувствуешь, а тем более не с каждой ведьмой. Но в двух ведьмах и одном человеке — Тянь нашел свой дом. Настоящий, теплый, уютный. В котором навсегда остаться хочется. Линь, чуть успокоившись и ещё раз прижав к себе двоих сразу — серьезной становится. Утирает соль со щёк, где остаётся сажа. Обтирает пальцы о замаранный фартук и начинает говорить. Говорит много и без остановки. Говорит вещи, в которые поверить трудно. Говорит то, чего Тянь никак не ожидал. Говорит и сама не верит в это. Шань тоже не верит и уже после, когда Тянь в город заезжает, он всё глубже погружается в мысли и думает, что такую информацию стоит несколько раз проверить, прежде чем искать убийцу там, где его быть не может. Ну не может так быть, черт задери. Даже в мире, где повсюду нечисть снуёт — не может. И Тянь совсем не замечает, что сворачивает на главной улице не туда. Сворачивает направо. Сворачивает к себе. И Шань молчит, тоже не замечает. А как только Тянь паркуется — видит перед собой огромное здание из стекла и глянца. Хмурится, потому что должен был Шаня домой закинуть, а не сюда. Фонари светят мягким лимонным, выхватывая капли дождя, который по крыше мерно барабанит. Никого уже нет, только в здании горят светом окна, чередуясь с темнотой пустых рам. Тянь отстёгивает ремень, уверенно поворачивается к Шаню, который задумчиво возит пальцем по панели. Который, кажется, не против что Тянь сюда его привез. И Тянь взгляд его улавливает, видит в нём сомнение, которое чем-то необычным для Шаня перекрывает. Темнота мягко обволакивает улицу, когда Тянь выключает фары, заставляя её проникнуть и в машину. А в ушах почему-то писк. И сердце почему-то удары проёбывает, когда Тянь решает не просто повернуться к Рыжему. Не просто приблизиться, и отвлечь его от мыслей. Не просто протянуть руку, а на затылок ладонь ему уложить и захлебнуться от того насколько колючим огнём кожу обдает. Не просто застыть на пару секунд, а потом совершенно просто. Просто ведь, да? Просто надавить ладонью, чтобы Шань вырваться не смог. Просто коснуться его губ своими, чтобы под ребрами тысячи галактик ожили. Чтобы под кожей дрожь. Чтобы Шань, рыкнув что-то неразборчивое — приоткрыл губы, проникая языком в рот. И это волной адреналина, которой накрывает основательно. Которой получается на поцелуй ответить жадно, с вызовом, с нажимом. Ответить рваным выдохом и снова захлебнуться от того, как Шань губу нижнюю закусывает до боли и отпускает её, зализывая почти с нежностью отчаянной, которой распирает изнутри. Которую заглушать уже невозможно. Которая прорывается через дамбу всех запретов, что Тянь себе выставил — огромной разрушительной волной, погребающей под собой голос разума, его не слышно теперь совсем. Слышно только оглушительный набат сердца и пульсацию в висках. Слышно только сбитое к чертовой матери дыхание Шаня. И нежность эту, почти физически ощутимую, которая требует отдавать-отдавать-отдавать — всего себя Рыжему отдавать. Всего себя настоящего. И Шань принимает, скидывает его руку с затылка с раздражением, психованно пытается ремень безопасности отстегнуть, не разрывая голодного поцелуя. И Тянь уже плохо понимает, что он делает. Плохо понимает, что вообще в таких ситуациях делать нужно, он только шепчет в губы болезненное: — Останься. И Шань, видимо, тоже плохо соображает. Потому что у него кожа горячая. Потому что он дышит сорванно. Потому что не отпускает, вцепившись в одежду — и вырваться тут не сможет уже Тянь. Тяня в сети поймали и любое сопротивление будет пустой тратой времени. Тянь и не станет. Потому что Рыжий кусает ещё сильнее. Потому ответ Тянь, кажется уже получил. Твердый и настойчивый, такой, блядски жаркий, жадный, настырный. Такой восхитительный ответ. Кажется, это его твёрдое «да».