Говорят, тут обитает нечисть

Тянь не помнит как до студии добрались, как не сорвало крышу ещё в машине. Не помнит что шептал заполошно на ухо в лифте, задыхаясь от головокружительного запаха Шаня. От свежего, смешанного с дождем и свинцовыми тучами на небе, с апельсинами и травами Линь. Не помнит кто на ресепшне был и был ли там кто-то вообще, потому что по сторонам смотреть было сложно. Ведь везде зеркала, везде рыжина, везде веснушки во всех остеклениях, во всём глянце — один лишь Шань. И если на ресепшене кто-то был, то явно увидел двух наркоманов в приходе со зрачками в усмерть расширенными, с дыханием вырвающимся хрипами, с руками треморными. И этот кто-то явно подумал, что наверх они за новой дозой тащатся. Наверх они не сговариваясь и держась друг от друга на расстоянии, потому что магнитит со страшной силой. Тянет поводком невидимым, чтобы носом ткнуться в шею Шаня и затянуться, словить приход ещё более жёсткий. Словить и откинуться, потому что сколько бы не вбивал в себя его запах — всегда мало. Так, блядь, мало, господи, ещё его, ещё. Трогать, целовать, вылизывать, трахать. Всё разом. Всё больше, глубже, сильнее, черт тебя задери. И тогда в холле — казалось, что солнцем всё здание затопило. Что на улице не ночь, а яркие закатные лучи, красное марево, что проносится от входа к лифту восхитительным рыжим вихрем, жмёт на кнопку вызова раз, два, ещё и ещё, только бы побыстрее двери открылись и запустили их туда. Тоже в стеклянное, тоже в глянцевое, где ещё больше солнца будет. Где жар от тела в тысячи раз лучше чувствоваться будет, потому что стены жмут друг к другу, несмотря на то, что лифт просторный, почти грузовой. Где поцелуй ещё яростней становится, уже почти неконтролируемый, кусачий. Где в губы выдохи жаркие, где руки под одежду, где вдохи сорванные и взгляды пьяные. А потом сложно взгляд оторвать от спины впереди. От уверенных шагов Шаня, тяжёлых, словно и решение ему тяжело далось. От него, который на сверхзвуковой несётся к знакомой двери. И руки дрожат. Ключ в пальцах тоже дрожит, едва не выпадает, когда Тянь второй раз в замок его просунуть пытается. И тот снова не попадает, только дрожит вместе с рукой, сбиваясь с правильного курса, тыкаясь в скважину безрезультатно. И Тянь замирает. Замирает, выдыхает хрипло, почти со стоном, который еле сдерживает, чтобы он не пронёсся по пустому коридору, где только приглушённый свет софитов — будет призрачным звонким эхо, отражаться от стен, становясь громче. Тянь замирает, потому что Рыжему крышу уже явно сорвало. Уже явно затопило тоннами дурманящего желания и оглушительно приятной тянущей внизу. Потому что Рыжий не останавливается. Рыжему всё равно, что они ещё не зашли. Рыжий позади — руками под толстовку забирается, мажет холодными пальцами по напряжённому прессу, выше и господи… Господи, Тянь готов уже прямо здесь, не доходя до студии, не обращая внимания на то, что на лестничной площадке ещё одна квартира есть, где женатая пара живёт. Где в глазок только глянут, присвистнут с удивлением и подальше отойдут, а потом всё равно тихонько, на самых цыпочках приблизятся, чтобы получше рассмотреть, как двоих, там, в коридоре друг другом размазывает. Тянь готов прямо тут, потому что руки вниз, до бедренных выступающих косточек. Потому что Рыжий вжимается в Тяня настойчиво. Вжимается стояком в задницу, подаваясь вперёд. И даже так, даже в сраном коридоре, даже в ебучей одежде — это заставляет Тяня на секудну-минуту-вечность оставить попытки открыть дверь. Заставляет его закусить губу до боли и приложиться лбом о холодную сталь. Заставляет потеряться в ощущениях, что сладкими спазмами по всему телу. Заставляет почти умолять: давай здесь, а? Ну давай. И плевать на соседей, плевать на всё в этом сраном мире. Просто, сука, сними уже эти драные джинсы и давай прямо тут. Но потеряться окончательно Шань ему не даёт, наклоняется и шепчет на самое ухо, сильнее сдавливая косые мышцы, ввинчиваясь в них пальцами до синяков, отчего темень перед глазами: — Открывай. Дверь. — жёстко, настойчиво, бескомпромиссно. Голосом прокуренным, хриплым, от которого всё только хуже становится, ей-богу. От которого Тянь в спине прогибается, беспомощно царапая идеально ровное стальное покрытие. От которого Тянь теряется — это он должен сейчас позади Рыжего стоять и так же его мучить. Это он должен говорить своим шепотом, от которого голову теряют, как по щелчку. Это он должен членом вжиматься в его задницу, проезжаясь по ней стояком. Это он должен заставлять Рыжего выгибаться и стонать. Под ним, под Тянем. У Тяня было золотое правило — он сверху. Всегда. Точка. Никаких компромиссов, никаких вопросов, никакого сопротивления. А сейчас золотое правило золотого мальчика ломает Шань, которому на его каноны жизни поебать совершенно. Которому Тянь сопротивляться почему-то не может. И страхом накрывает ровно, как и возбуждением. Накрывает так, что Тянь дверь действительно открывает и заваливается в студию первым. На паркет падает свет далёкого города, который жить ни секунду не прекращает. А вот Тянь сейчас, кажется — прекратит. Потому тут выбор сложный. Тут Рыжий, который без вариантов сверху — либо принципы, которые Тянь годами выстраивал и сам в них свято верил. До сих пор верит и не собирался их разрушать. Но Шань… Шань всё рушит до чего касается. Шань ураган невиданной силы и не поддающийся каким-то там хе́ровым шкалам, по которым ударную волну стихии определяют. С ним учёные заебутся шкалы выстраивать, потому что чисел таких огромных не знают. Тянь смотрит на то, как руки дрожат. Уже не от похоти, которой охватило мгновенно. Уже не от предвкушения, как в Шане, в этом неукротимом рыжем урагане — будет хорошо. Как он сжиматься будет, когда Тянь едва на головку войдёт. Потому что: да — больно. Но это только поначалу. Потом будет приятно, ты только потерпи немного. Привыкни. С мысли сбивает. Сбивает напрочь, как и с ног, потому что Рыжий не останавливается. Рыжий вбивает Тяня в стену спиной до задушенного выдоха и вдохнуть он не успевает. Не успевает и слова сказать, потому что Шань целует яростно. Сминает губы, кусает осатанело, зализывает жарко и жадно. Проходится языком горячим таким, господи, по кромке зубов, по языку, втягивая Тяня в глубокий поцелуй. И поцелуем много сказать можно. То, что словами передать не получится, они эфемерны, призрачны, они в воздухе зависнут невидимой дымкой и рассеятся, стоит только выдох сделать. Словами не передать, а вот поцелуем можно. Поцелуем властным, одичалым, в котором тонны слов тонут и все они: мой-мой-мой-блядь-мой. И Тянь даже не против. Его. Он — его. Он о Шане целиком и полностью. Он горит им внутри, снаружи — абсолютно. Загорается от одного лишь взгляда на него. Он весь в огне рыжины и веснушек. Шань нетерпеливо стаскивает с себя обувь, сбивая носками пятки, сбивая высохшую грязь, по которой они сегодня шли. Дышит сорванно, и цепляет толстовку Тяня, срывая её вверх, прерывает поцелуй, избавляя Тяня от ненужного тряпья. Скидывает её куда-то на пол, куда она валится, шелестя. Рыжий останавливается на секунду, взглядом до одури голодным мажет по торсу, скалится хищно. И видно, как скулы его красным обжигает. Видно, что он от мира основного оторван совсем. И… Хьюстон, у нас проблемы: привыкли трахать мы, но, кажется, сейчас выебут нас. У нас нихуевые такие проблемы, Хьюстон, вырубайте все датчики, сейчас тут будет пиздец и вам этого лучше не слышать. От Шаня тащит густым желанием, животным, таким же неукротимым, как и он сам. От Шаня тащит в принципе, потому что его огнем опаляет, заражает, выжигает всех, кто в студии побывал до него. И он не похож на того, кто был под пыльцой. У этого оттенок новый совершенно, у этого глаза блестят кострами адскими, на которых Тянь залипает безбожно. Залипает так, что не замечает, как Шань его внутрь студии увлекает, утягивает. И Тянь идёт, по пути разуваясь. Тяню похуй на грязь, которая по всей студии разнесена, на дождь, что с волос мелкими каплями срывается, на всё ему поебать основательно. Он идёт за своим единственным ориентиром, который в темени студии янтарем прогоняет пустоту. Он идёт за радаром, который не позволяет и взгляда от него отвести. Только впитывать-впитывать-впитывать его. Только ловить разрушительную энергию, которой, словно магнитом тянет к нему. Которая пленит и отказаться не позволяет. Которая заставляет собственным принципам на глотку наступить кирзовыми сапогами и переломать им трахею к чертовой матери. Потому что выбор тут очевиден. Тянь всегда будет выбирать Шаня. Какую бы сраную дилемму жизнь Тяню не представила. Всегда его. Всегда за ним. Всегда с ним. Шань — это конкретный такой сбой в системе Тяня. Он всё ломает, всё рушит, всё по-своему переделывает. И это новое — восхитительное. Это новое — прекрасное. Это новое резонирует с дрожью внутренней и страхом перед, блядь, новым. Перед новыми ощущениями, которых Тянь в жизни не испытывал. Потому что — золотое правило золотого мальчика сейчас по швам трещит, разрывается в ошметки и скидывается трухой, как одежда Шаня. Как одежда Тяня. Как что-то именно сейчас пиздецки не нужное. Ну, подумаешь, Тяня трахнут. Ну подумаешь ведь, блядь. Почти не страшно. Почти не дрожит. И это как параллельный мир, другая реальность, что-то, чего Тянь не ожидал. Это Шань, который хочет быть сверху и у Тяня он даже не интересуется о том, как бы он хотел. Даже не спрашивает. Просто перед фактом ставит жёстко. Ситуация безвыходная, Хьюстон, забудьте о нас, мы служили вам верой и правдой. Оставьте, бегите и не оборачивайтесь. Тут света мало совсем. Тут лишь отблески ночного города. Тут лишь плотный воздух, которым дышать трудно. Тут электричеством пахнет, словно колючей проволокой с током по проводам вся студия обнесена. Словно кроме напряжения нихрена нет. Тут одежда по полу разбросанная по всей студии, где придётся — ворохом от прихожей и вплоть до кровати. И Шань. Голый совершенно. Совершенный. Пустоты стен больше нет. Самих стен, кажется, больше нет, потому они рухнули под звериным оскалом Шаня. У них и шанса не было. У Тяня тоже нет. Против Шаня — шансов у него никогда и не было. Только понял он это поздно. Это Тянь сюда, как в клетку к зверю, опасному, устрашающему, дикому — заманивал тех, что были до. А теперь он сам себя в клетке чувствует. В клетке с хищником, гораздо опаснее его самого. В клетке с тем, кому всё позволено без спроса, без единого слова, без вариантов. Тянь влип. Пиздецки так влип. В этот страх нарастающий, который холодными липкими щупальцами схватывает за горло. Ведь больно будет точно. Ведь вот так — у него ещё ни разу. Ведь Тянь ещё никому целиком и полностью не отдавался. Ведь отдаться ему, целиком, блядь, и полностью — хочется зверски. Его хочется зверски. Перед глазами мутнеет, перед глазами лишь Шань и ничего больше. Никакой студии, никакого мира во вне, который сигнальными огнями из остекления светит размытым красным и жёлтым, ни даже звёзд, которые на небе сегодня так отчётливо видны. Они ненастоящими кажутся — картонками криво вырезанными каким-то недоделком, потому что настоящие звёзды — в глазах Рыжего. Потому что ничего прекраснее Тянь в жизни не видел. Ничего опаснее Тянь в жизни не видел. Перед Шанем вся нечисть пугливо по углам разбежится. Перед Шанем вся вселенная на колени встанет. Перед Шанем — Тянь сейчас уязвимый настолько, что кажется, только тронь его — осыпется осколками вниз. И Тянь осыпается, возносится, расщепляется на атомы и снова в себя, когда Шань дотрагивается до плеч и опрокидывает вниз. И это свободное падение испугать должно, должно адреналин в кровь вбрызнуть, должно выкрик вызвать. Но в крови и так, кроме адреналина и окситоцина нихуя нет. Но страх уступает место мелькнувшим перед глазами веснушкам и рыжине. Но Тянь им наслаждается. Наслаждается не долго — до тех пор, пока телом не врезается в мягкую кровать, которая ни единого скрипа не издаёт — элитные матрасы, хули. Тут всё, сука, элитное и всё это пойдет под снос. Каждая утварь, каждый клочок, каждый угол. Потому что Шань — разрушительная, неисчерпаемая энергия. Потому что Шань нависает сверху и застывает, вглядываясь хмурым в Тяня. А во взгляде его чёрт разберёт что. Во взгляде тех огней адских в миллиарды раз больше. Во взгляде его неисчислимые звёзды, которые падают, сверкают, взрываются, появляются новые. Во взгляде его въёбанном — килотонны желания и им всё топит. Даже звёзды, даже костры, которые, кажется, шипеть должны от того, как радужку обволакивает зрачком. Но шипит лишь Тянь, когда Рыжий смотреть перестаёт. Когда Рыжий наклоняется и шею вылизывает, кусает, оставляет на теле свои отметины идеального прикуса, оставляет мокрую дорожку, которую тут же холодит. Оставляет на шее засосы, от которых перед глазами настоящие черные дыры разворачиваются с пугающей скоростью. В Шане ни капли нежности сейчас нет, в нем ярость бурлит жидким огнём по венам. В нём концентрация одна на Тяне-Тяне-Тяне. И руки по телу мажут без намёка на ласку. Собственнически, продавливая каждую мышцу, сжимая до приятной боли. И зубы, губы, руки — кажется, уже везде. Тянь мечется по кровати, запрокидывая голову назад, потому больше надо. Ещё надо. Ещё его следов, отметин, меток. Ещё его ярости внутрь, внутривенно, внутримышечно, да как сука угодно. Ещё — пусть разрушит нахер всё, что в Тяне живым оставалось и воскресит уже новое. Тянь только и может, что дышать сорвано и за плечи его цепляться. Отдаваться без права на побег. Без права на страх. Тянь ради Шаня любую боль готов вытерпеть. Уже терпел. И готов ещё-ещё-ещё её принимать, поддаваясь правилам его игры. Поднимая белый флаг. Тянь ему сдаётся. Тяню терять уже нечего — он Шаня почти потерял. И вот это — самым нахуй страшным было. Это кошмарами липкими. Это потом холодным. Это воем немым под ребрами. Сейчас воя нет. Сейчас под ребрами настоящий пиздец по всем шкалам мира. Там ураганом накрывает и плещет волнами исполинскими. Там растущая новая-новая-новая вселенная лишь на них двоих поделённая. И кажется, что Тянь напился, нанюхался, принял запрещёнку самую въёбывающую, самую забористую, самую сильную. Потому что мозг вырубает совсем, а все нервы оголенные, под кожей, все рецепторы в абсолютный плюс выкручивает. Каждое прикосновение Шаня — как удар тока в миллиарды вольт, пронзают насквозь. Каждый нетерпеливый укус, каждый засос — маленькой, искромётной, восхитительной смертью внутри. И Тяню действительно кажется, что он вот-вот откинется от этого тягуче-приятного, от этого ослепительно пронзающего. От тела к телу. От веса Шаня. От собственного голоса, который помимо воли прорывает хриплым рыком, отражаясь от стен, застревая в них, въедаясь. Тянь замирает, как только чувствует пальцы Шаня, медленно ведущие по подколенной ямке, задыхается восторгом снова и снова тысячи раз умирает внутри и покорно позволяет Рыжему закинуть свою ногу ему на плечо. Реальности больше нет. Ничего больше нет. Только сорванные вдохи и хриплые выдохи. Только Шань, нависающий сверху, который давит подушечками пальцев на губы. И Тянь не удерживается, втягивает их с убийственным удовольствием до последней фаланги, вылизывает языком чуть шершавую кожу, ранится о ногти, прикрывает глаза. И время теряется совсем. Внутренний таймер поймал отказ, как и все системы. И Тянь теряется совсем, потому что Шань пальцы вынимает, а Тянь за ними тянется непроизвольно. Приподнимается на локтях, ловя взгляд Шаня. Не на своих глазах, как это обычно бывало. На своём теле, там, внизу. Шань уже не хмурится, только смаргивает пьяно и опускает туда руку. Мажет пальцами по туго сжавшемуся колечку, давит и снова мажет. И это аут полный. Это похлеще пропущенного хука справа, когда организм забывает что такое координация, когда сил на ногах удержаться нет, когда звон оглушительный в ушах мерзко стрянет. Это приятно, оказывается. Это волной одичалого жара внизу живота. Это губой закушенной, когда Тянь видит стояк Шаня — идеальный. С сочно блестящей головкой, на которой смазка выступает каплями. До которой дотронуться хочется, в себя её вобрать, слизать. Но Шань не позволяет привстать чуть выше, Шань свободной рукой упирается в грудь и толкает Тяня обратно на спину. Тянь валится, дышит оглушительно громко, на что Рыжий внимание обращает. На что Рыжий хмурится и продолжая разбивать мир на части, на осколки, на труху — вводит медленно один палец. И туго так. И непонятно так. И обжигающе. На что Рыжий спрашивает хрипло: — У тебя ведь так ещё не было? И вопросом этим застаёт врасплох. Вопросом этим слегка отвлекает от давящего дискомфорта. Тянь губы пересохшие облизывает, выдыхает, хватая простынь, комкая её в кулаках до фантомного треска. У Тяня в глотке сухо, он ответить пытается изломанным голом, но получает лишь выстонать что-то нечленораздельное. Поэтому Тянь отрицательно головой качает и его снова швыряет в ощущения, в тянущую боль, которая уже сзади, в предвкушение адское — остановиться теперь не получится совсем. Рыжий хмыкает понятливо и не останавливается, растягивает, не даёт и вздоха сделать, как добавляет второй палец, сосредоточенно смотря туда. И это так странно, так неприятно и приятно одновременно. Это нереальным кажется, это дрожью по коже и миллиардами мурашек. Это успокаивающе поглаживающей ладонью Шаня по ягодице. Он внутри пальцы разводит и Тяня снова дрожью бьёт. Бьёт под дых новыми ощущениями, ни с чем несравнимыми. Ведь Шань скользит пальцами по гладким стенкам и давит на пробу. Давит куда надо, потому что Тяня выгибает дугой, потому что пальцы ног непроизвольно поджимаются, потому что новый почти умоляющий стон по всей студии разносится: — Ещё. А Рыжему нравится. Рыжий скалится хищно и выполняет просьбу с удовольствием рассматривая Тяня, который задыхается, захлёбывается, умирает под его руками. Под его взглядом голодным. Под его дыханием напряжённым. И теперь Шань терпение совсем теряет. Шань добавляет третий палец и специально там-там-там давит, выбивая из Тяня остатки разума, выбивая из Тяня сознание, выбивая воздух. Потому что там уже не неприятно. Там уже пиздец как хорошо и горячо. Там уже горит и Тянь хватает Рыжего за запястье. Чувствует его пульс взбесившийся. Чувствует его лаву в венах бурлящую. Останавливает, потому что всё. Всё, хватит. Хватит так. Давай уже по-нормальному. Давай по-настоящему. Давай полностью. Тебя во мне — полностью. Потому что сил терпеть уже нет. Потому что от каждого толчка пальцев — Тяня разносит пеплом. Тяня сжигает желанием диким. Тяню хочется раствориться уже не в руках Шаня, а в самом Шане. Разлететься тысячью сверхновых, ослепляя, разнося всё в пыль. Потому что внутри одна ослепительная вспышка за другой. Потому что Шань вынимает пальцы осторожно, вынуждая Тяня недовольно застонать — ведь там становится отчаянно пусто. Шань тянется к тумбе, что около кровати стоит, шарит рукой слепо, пока взгляда от глаз Тяня пьяных, больных желанием, разъёбанных в ноль — не отнимает. У Шаня так же. У Шаня внутри всё огнём охвачено, он воспламеняет всё, чего только касается. Тяня касается. И это уже почти оргазм, почти наивысшая точка наслаждения. Тянь уже ничерта не понимает, только слышит, как свинчивается крышка с бутылька. А потом по члену, горячему, истекающему смазкой — холодное, вязкое льётся. И Шань будто специально. Шань дразнит. Шань не дотрагивается до него, но Тяня прижимает к кровати, прибивает гвоздями от ощущений, размазывает. Ведь кажется, что это не смазка, а Шань. Его холодная рука или рот холодный, словно Шань выпил ледяной воды и сразу же вобрал член в себя. И этим перёбывает хуже виски, хуже любой синтетической дряни, которую на улицах толкают по немыслимым ценам. А смазка, господи, блядь, стекает с головки, по стволу, вниз-вниз-вниз. Туда, где горячо очень. Туда, где пульсирует нетерпеливо. Туда, где… Тянь не улавливает, когда Шань сверху нависает, раздвигая его ноги, пытается сконцентрироваться на его глазах, волосах, веснушках, но всё ускользает к ебеням. Все чувства, ощущения оголенные провода: все там — внизу. Потому что Шань водит головкой по припухшему, чувствительному входу. Снова дразнит, снова не позволяет Тяню получить желаемое. Снова смотрит с хищным оскалом, когда Тянь плюёт на всё и протягивает руку к его члену. Прекрасному, блядь, такому прекрасному. Который в руку идеально ложится. У которого головка так дурманяще блестит смазкой. Тянь по ней большим пальцем мажет, разносит по стволу липкое и приставляет ко входу, задыхаясь от нетерпения, которым схватывает кипятком. Шань выдыхает сорвано, но находит в себе силы головой отрицательно покачать, отстраняется, нащупывая около сброшенного тюбика презерватив. И Тянь чувствует, что это неправильно. Что Шаня он хочет полностью без преград, даже латексных и пиздецки тонких. Хочет раствориться в нём, хочет, чтобы Шань оставил в нём себя. Кончил внутрь. Потому что с ним можно. С ним все золотые правила сжигаются. И это было одно из них. Было. Но у его принципов перемолота глотка, они умерли в муках, выхаркивая кровь. Для Шаня, ради Шаня, во имя, сука, Шаня — их больше нет. Тань его снова за руку перехватывает, кое-как сглатывает вязкую слюну и на вопросительный взгляд отвечает простуженным: — Без него. С тобой всё по-настоящему. Я хочу по-настоящему. Без него. С тобой. Тянь и сам не понимает какую околесицу несёт, ведь он как никто другой умеет толкать душещипательные речи. Умеет красиво говорить, заливать уши сладкими речами, на которые все ведутся. И кажется, что Шань не повёлся. Он хмурится, вертя в руках глянцевую упаковку, думает, кажется, так долго, что в другом, основном мире — уже тысячи лет прошли. Уже сменилось несколько поколений и полеты на Марс это обычное нахуй дело. А потом на Тяня смотрит. Смотрит уверенно и головой качает почти незаметно. Отрицательно. Вышвыривает презерватив назад и Тянь дышать перестаёт. Перестаёт, потому что Шань склоняется, целуя так въёбывающе, что у Тяня сносит сознание, сносит все ориентиры, сносит волной чистого неразбавленного кайфа, который он только с Шанем чувствать научился. Тянь целует его как давно уже хотел, как уже целовал, но всё мало было. Шаня всегда мало. Выёбывает языком рот, вырывая полустоны в губы, ранится о кромки зубов острые. И резко распахивает глаза, когда чувствует, как головка мягко входит внутрь. Это, блядь, не пальцы. Это, сука, даже не три пальца. Это отрезвляющей болью, которой насквозь пронзает и Тянь голову запрокидывает, сцепляет зубы, шипит, втягивая в себя воздух, упирается ладонями в Шаня, только бы прекратил. Потому что кажется, ещё немного — и Тяня к чертям разорвёт. Шань понимает, останавливается, войдя на головку. Шепчет что-то заполошно на самое ухо. Тянь не улавливает что конкретно. Потому что он уже под завязку, кажется. Кажется, забит до основания. Но только на головку. И Тянь дышит-дышит-дышит, привыкает, а в уголках глаз соль паскудно собирается. И искры из глаз. И продолжить хочется, но невозможно, сука, невозможно это вытерпеть. Шань приподнимается, чтобы на уровне — глаза в глаза быть. Дышит тяжело, смотрит. Смотрит с похотливым, урывистым, а ещё с пониманием. Смотрит так, что у Тяня дыхание спирает. Всё нахуй спирает, сжимает там до рычащего выдоха Шаня. Пронзает болезненными спазмами, от которых Тянь захлёбываться. Только чувствует распирающую боль внутри. Только чувствует теплую ладонь Шаня на щеке и его большой палец, который уголков губ касается мягко. Только слышит хриплое, сорванное, изломанное: — Тссс, тише. Я буду аккуратным, хорошо? Ты только потерпи немного, Тянь. Слышишь? Расслабься. Просто расслабься. Тянь слышит. Головой качает утвердительно и расслабляется. Отпускает себя. Позволяет Шаню коротким толчком войти чуть глубже. И вырубает уже полностью. Болью, удовольствием, чувствами, что раздирают грудную клетку. Вырубает ровно до того момента, пока Тяня не вышвыривает в настоящее. Пока он не ловит на себе взгляд Шаня, почти безумный, осатанелый. Пока не ощущает себя до невозможности заполненным. Не пустым. Не пустым больше. А Шанем, Шанем заполненным. Полностью. Шань входит уже беспрепятственно, скользит внутрь медленно, с садистским наслаждением. И нутро тут же разрывает тягуче-сладким, Тяня разрывает болезненными импульсами чистого удовольствия. Такого, которое в первый раз. Такого, которое галактиками под ребрами и стонами громкими на губах, которые Шань своими ловит лихорадочно. Которыми он задыхается. Которыми наслаждается. И рука его на собственном члене водит вверх-вниз, ухватив его крепко. И Тянь не знает где чувствовать, что чувствовать, как чувствовать. Ведь всего так ослепительно много. Всё ударной волной по телу, от которой Тянь выгибается, мечется по кровати под Шанем, который ускользнуть ему не даёт. Только и позволяется что, дышать и наслаждаться, наслаждаться и дышать. Разрядами тока прошибает от головки, от точки внутри, по которой Шань членом проезжается, уже найдя нужный угол. И это на грани. На грани вскрытой наживую реальности, на грани сознания, которое расщепляется с каждым резким толчком. На грани боли и удовольствия. На грани аномальных ощущений, потому что такого, сука, просто не бывает. Не бывает так хорошо. Не бывает настолько приятно, что кажется, вот-вот умрёшь. Но с Шанем возможно всё, с Шанем можно потерять себя, потерять смысл, потерять всё, что годами копил. С Шанем возможно обрести новое, потрясающе искреннее, пронзительно важное. У Шаня лоб взмокший, с него крошечные бисеринки пота у Тяня в волосах путаются. У Шаня тело кипяток, о которое Тянь обжигается с удовольствием. Шань наблюдает за каждым движением Тяня, за каждым вздохом и выдохом-стоном, за тем, как его по кровати мажет и дрожью крупной бьёт. И от осознания этого у Тяня в лёгких кислород выжигает напрочь. От этого полная остановка сердца. От этого приятнее в миллиарды раз. Потому что — Шань им любуется. Этими муками сладкими, пронзающими тело, сознание, весь проклятый мир. Тем, как Тяня под ним плавит с болезненно-облегченными выдохами, когда Шань вдалбливается до конца. И не сбавляет темпа. Рукой по члену вверх-вниз. Рывками в Тяня. И это восхитительно так, господи. Это волнами-волнами-волнами, прошитыми электричеством чистым. Это выдохами-выдохами-выдохами, отражающимися от стен. Это оглушающим удовольствием, которым накрывает с головой. Которым конвульсиями бьёт. Которым протяжным хриплым стоном. С которым Тянь выгибается. А перед глазами яркие огни вспыхивают. Перед глазами калейдоскоп из веснушек, рыжины и сильных рук. А потом абсолютное ничего и абсолютный кайф. Сильный настолько, что Тянь голову теряет, теряет себя, теряется в нём, растворяясь, уже не сдерживая себя. Потому что рукой вверх-вниз, потому что толчки резкие, глубокие, лихорадочные. Потому что Шань тоже в стоны. Шаня тоже в дрожь. Потому что протяжная судорога проходит сквозь всё тело, сквозь пространство и время, сквозь них обоих и теперь эту связь не разорвать. Она навечно теперь. Она окутывает собой, охватывает, не даёт и вдоха сделать, она бурным оргазмом и спермой на руке Шаня. И не отпускает, когда он двигается дальше, вколачивается в экстазе, не позволяя Тяню понять кончил он или ещё нет. Потому что оргазм вечным кажется. До тех пор, пока Шань не входит до упора и не останавливается. Дышит сорванно, опустив голову, прислонившись лбом ко лбу. До тех пор, пока горячее не разливается внутри Тяня белой и густой. До тех пор, пока Тянь окончательно не понимает — вот теперь. Теперь, блядь, теперь. Он не будет чувствовать себя пустым. Окончательно и бесповоротно. Потому что наполнен Шанем и в прямом, и в переносном смысле. Потому что он весь о Шане будет каждую секунду, минуту, вечность. Потому что это единение настоящее. В высшей степени, дальше просто уже некуда. И это его настоящее-будущее-вечное, которым Тянь упивается, убивается, наслаждается, закидывая ноги Шаню на поясницу, чтобы не выходил. Чтобы ещё немного вот так — вплавленными друг в друга телами. Хриплыми вдохами и выдохами оседающими обжигающим теплом на вспотевших телах. Когда другого мира не существует, а Тянь всё ещё чувствует пульсацию свою-чужую-родную внутри. Когда он незаметно даже для себя, не успевая себя удержать, не успевая подумать, потому что такие вещи на ум, в ослепительно чистое сознание, просто так не приходят, хрипит: — Я тебя люблю. И слышит тишину в ответ. И получает вместо слов такой наполненный чувствами, разрывающими изнутри, яркими, восхитительными — поцелуй. Мягкий, вдумчивый, уже не безудержный, не сумасшедший. И поцелуем много сказать можно. То, что словами передать не получится, они эфемерны, призрачны, они в воздухе зависнут невидимой дымкой и рассеятся, стоит только выдох сделать. Словами не передать, а вот поцелуем можно. Поцелуем властным, одичалым, в котором тонны слов тонут и все они: мой-мой-мой-блядь-мой. На языке соль чувствуется, осевшая по́том на губах Шаня. Чувствует, что это — навечно. Навсегда. Что это действительно то, чего люди ищут годами. Что, чтобы прийти к этому — стоило ходить живым мертвецом целую вечность. Что оно — настоящее. Восхитительное. И оно в ответ. Оно не словами, которые тут не нужны вовсе. Оно всем существом Шаня, всем существованием Тяня, всей вселенной одной на двоих. Оно этим дышит, возрождается из пепла. Оно соединяет обоих телами и душами, смешивает, переплетает и не отпустит уже никогда.