Говорят, тут обитает нечисть

Солнечные лучи пробиваются сквозь остекление, пробираясь под веки теплым оранжевым. Словно пытаются разбудить, не дают ухватиться за край сна, что ускользает медленно. И Рыжий не помнит что ему снилось. Не помнит, но чувствует — что-то хорошее. Что-то теплое и приятное. И сон досмотреть бы или полежать ещё немного с закрытыми глазами, подставляя лицо лучам. Наслаждаясь крошечными разноцветными всполохами, что солнце дарит. И теплом, что рядом совсем — под боком. Он дышит спокойно, умиротворённо. И пахнет от него невообразимо. Рыжий открывает глаза, тут же жмурясь, потому что оказывается — в студии может быть очень солнечно. А Шань-то думал, это как в каком-нибудь древнем замке, где все окна заволокло густым плющом, где холодом бесконечным стены каменные окутаны и небо над замком всегда серое и мрачное. Шань думал, солнца тут не бывает совсем. А сейчас — оно слепит, заставляет перевернуться со спины на бок, утыкаясь носом в ключицы Тяня. И глаза снова открыть. Чтобы просто увидеть этого придурка. Он во сне вздыхает тяжко, хмурится. И Шань, даже не понимая, что он делает, на чистых инстинктах — осторожно, чтобы не разбудить — проводит пальцами по хмурой складке, которая разглаживается с одного лишь прикосновения, а Тянь во сне тянется за его рукой, подставляется под неё, точно уличный кот. И Шань не знал, что люди во сне улыбаться умеют. Теперь знает. Теперь видит лёгкую улыбку на губах Тяня. Непринуждённую и мягкую. Что там вообще придуркам снится — он тоже не знает. Но явно ведь что-то хорошее. Обычно, утро начинается с мысли: я не хочу нахуй вставать. Ещё пять минут. И это началось так же, ей-богу. С теми же словами, у которых смысл теперь совершенно другой. Теперь вставать не хочется, потому что солнечные зайчики играют светом на ресницах Тяня, что переливаются цветом почти нереальным. Почти черничным, с лёгким оттенком не то фиолетового, не глубокого синего из-за преломления лучей. Синяки под глазами уже не такими въевишимися кажутся, да и вообще — у него лицо поразительно красивое. Реально — залюбоваться можно. И Шань себе ни в чём не отказывает — любуется, как и вчера, когда темноту разбавляли лишь красные, жёлтые огни города, ярким калейдоскопом смешиваясь на его вспотевшем теле. На котором каждая мышца напрягалась, когда Рыжий резким рывком вперёд — вынуждал Тяня стонать хрипло. И это тоже было красиво. И приятно. Очень. И Рыжий, ещё не отошедший ото сна, почти не верит, что всё это было. Хмурится, вспоминая, а потом приподнимает одеяло и убеждается уже наверняка — было. Ещё как было. Ведь оба голые. А на теле Тяня пиздец как много засов, укусов — в особенности на шее и ниже, ниже, господи. И Шань помнит с какими мыслями он их ставил, помнит как яростно он это делал, потому что он этим точку поставил. Точку в жизни Тяня до него. Как там Тянь говорил? Одно из его правил — не оставлять следов? Хах, вот тебе: получи, распишись, наслаждайся. А потом вспоминаются слова, которые Тянь сказал. И… И Рыжий резко садится. Садится и потирает переносицу пальцами. Это, кажется, было уже слишком. Секс был уже слишком, если честно. А те слова… Они — тем более. Рыжий терпеть не может слова. Они странные, иногда труднопроизносимые, иногда лезвиями по коже, по венам до фатального исхода, а иногда бальзамом заживляющим на душу. И эти — они из разряда всего перечисленного. Они слишком громкие. Оглушительно громкие. Они фатальные. Они частыми ударами в сердце от того, насколько восхитительно звучат. А в конце — они пронзающим смертельным ударом в спину. Потому что люди лгут и очень любят совершать ошибки, топтаться по граблям, самозабвенно подставляя лоб. Чтобы шибануло хорошенько, чтобы отойти на шаг-другой и ещё раз на них наступить — уже с разбега. Чтобы ещё больнее, чтобы уже не шишка на лбу, а гематома настоящая, раскроенные швы черепа, кровь по переносице вниз каплями и ошалелый звон в ушах. И Шань не знает когда Тяня сорвёт на свои излюбленные грабли ещё раз напороться. А Рыжий такого уже не переживёт — удар в спину, и кажется, уже не ножом, а самодельной заточкой, острой, тонкой и длинной, чтобы глубоким проникающим до почки и не успели довезти до больницы. А там ведь сильнейший болевой шок от разрыва почечной артерии и обширное внутреннее кровотечение, от которого даже врачи открестятся: не, мы такое не лечим. Тут уже всё. Уже в морг везите. Вот и Рыжий думает — тут уже всё. Всё уже — надо валить, пока не поздно. Пока самого не затянуло и он, даже не задумываясь такую же вот херню не ляпнул. А оно ведь так и бывает. Вот спросит у него Тянь однажды: ты любишь мороженое? А Рыжий даже ответ не обдумав, скажет: я тебя люблю, а не мороженное. И это уже отправная в ебучее небытие. Потому что признались оба и что-то с этим делать надо будет. Совместные вечера, потому что так предусмотрено в дьявольском договоре, который заключается помимо воли, когда оба уже признались. Свидания, упаси господи. Прогулки за руку и прочая херня для парочек. Для парочек, но не для Рыжего. Рыжий работой живёт, а не личной жизнью. У него и не было никогда этой личной жизни: сначала жизнь с родителями, потом жизнь под строгим, но справедливым присмотром господина Цзяня, а потом случился Тянь. И всё, и пиздец. И в ебеня привычная жизнь, привычные устои, привычное одиночество. Но от этого почему-то так под ребрами греет. От этого почему-то так остаться отчаянно хочется. От этого почему-то крышу рвёт и ведёт со страшной силой. И Шань чувствует острую необходимость с кем-нибудь поговорить. С кем-нибудь родным и важным. С кем-нибудь, кто этот контракт с дьяволом уже подписал и его не нарушает. Шань свешивает ноги на пол, головой вертит в поисках одежды. А она вся грязная. Она в земле, да травинках иссушенных. Он на Тяня оглядывается — только бы сука, не проснулся — и идёт в ванную, по пути собирая вещи, свои, Тяня, что вереницей от коридора до самой кровати разбросанны. Ворох этот в одной руке, к себе прижимая, держит и дверь ванной за собой запирает на защёлку. Так лучше будет. Так Тянь войти не сможет и Рыжего снова не сорвёт к нему. Потому что срывает. Часто срывает. Подозрительно, блядь, часто и без спроса. Рыжий по привычке закидывает вещи в стиральную машину, вытащив оттуда всё ценное — кошельки, ключи, монеты и свёрнутый чек с заправки, который у Тяня в джинсах оставался. Осматривает полку и почти сразу, среди пены для бритья и какого-то выёбистого геля для волос — находит коробку небольшую с капсулами жидкими для стирки. Закидывает две штуки в барабан и закрывает аккуратно загрузочный люк. Садится прямо на пол с подогревом, держа телефон в руках и думает, что звонить ему почти некому. У него только один человек для таких разговоров есть. Он прекрасный до суеверного ужаса, волосы у него, твою же мать, совершенно нереального цвета, словно солнцем поцелованные и выжженные им же к чертовой матери. Он добрый и потрясающий в своей детской непринуждённости. Он тихий и мирный. И это только когда он спит. А когда просыпается — выносит всем мозги к хуям и всё ещё остаётся ангельски милым. На него злиться нереально, Шань один раз в детстве попробовал — не прокатило. Потому что он так на Шаня в тот момент посмотрел, что холодным потом окатило, а на подкорке навечно вбилось, въелось роем жалящих пчёл: на него злиться вообще опасно. Не смотря на свой потрясающе нежный вид, он — самое опасное из того, что ты видел. И Шань набирает ему. Гудки длятся не долго, кажется — только один или полтора коротких и в трубке слышится: — Шань? — голос у него запыхавшийся, словно он с утра пораньше решил несколько миль пробежать. — Ты чего так рано? А мы вот с Чжэнси решили в горы выбраться. Точнее, он же горы и солнце терпеть не может, а я люблю. Вот я и решил, что после пыльцы ему не мешало бы проветриться. Чтобы всё выветрилось и никогда больше не возвращалось. Шань почти кожей чувствует осуждающий взгляд Цзяня, который он мимолётно кидает на бедолагу Чжэнси. А он, между прочим, пыльцу эту сраную ненамеренно нюхнул. Ненамеренно же ну — как Рыжий прям. Только Чжаню повезло меньше — он же на какую-то фею там залипал. А значит, ему ещё долго свой косяк перед Цзянем заглаживать. Значит по горам и по палящему солнцу его ещё долго таскать будут. Да и вообще по всем местам, которые Чжэнси терпеть может. У Цзяня всё продумано детально — этот волшебный мальчик с волшебными глазами, такую зверскую терапию ему устроил. Должно быть, действенную, судя по недовольному бурчанию Чжаня, которое в трубке слышится, но разобрать ничего не получается. Получается только усмехнуться тихо и головой покачать. А потом сказать уже серьёзно: — А ты можешь ненадолго оставить Чжэнси пропариться на солнце и отойти в сторону? И да, быть может единственный придурок в этой студии сейчас Рыжий, который, господи, ну по телефону же говорит. Ну не услышит его Чжэнси, даже если Шань дурниной орать, срывая гланды, будет. А дело всё равно настолько важное, что его только один на один, без свидетелей и желательно шёпотом. Стиральная машина тихо гудит, ворочает в центрифуге вещи. Эглеты толстовок цепляют гладкую стеклянную поверхность люка, стучатся о неё и снова тонут в ворохе одежды и пене, за которой Шань, как заворожённый наблюдает. Она облепила собою всё, заполнила пространство резиновых манжетов и клубится там пузырьками. Она словно бы наружу выбиться пытается. Вот и Шаню, с каждой минутой, всё больше сбежать хочется. Только вот — голым по городу не пройдёшься. И можно было бы у Тяня вещи одолжить. Точнее, он обязательно это сделает, после того, как у Цзяня спросит очень для себя важное и страшное. После того, как помоется и кофе себе сварит. И ему. Ему кофе тоже сварит. Ведь когда с утра встаёшь — кофе очень нужен. Как и первая сигарета, которая под кофе очень хорошо заходит затягами долгими, медленными, ленивыми. Нельзя же Тяня без кофе оставить, ну. Шань хмурится — кажется, он сейчас себе придумал несколько стрёмных и нихуя неправдоподобных оправданий, чтобы отсюда подольше не уходить. Чтобы остаться и ещё немного понаблюдать за солнечными зайчиками, которые на лице Тяня светом играют. Кажется, что ему убегать отсюда вовсе не хочется. А вот что делать, что говорить, куда, сука, смотреть, когда Тянь проснётся — он не знает. Не научили. Не выдали пособие по общению с придурками, которые в любви признаются. В Шане эту полезную функцию — разговоры, вообще не предусмотрели. А сказать что-нибудь нужно обязательно. «Доброе утро» — например. «Как спалось» — например. «Я не знаю как себя с тобой вести» — например. «Господи, как же мне стрёмно» — например. Цзянь прыскает от смеха и говорит уже потеплевшим голосом, явно снова смотря на Чжэнси: — Он ворчит уже часа два подряд. Два, Шань. А это его полугодовой запас слов, если ты не знал. Думаешь, ему интересно о чём я по телефону говорю? Да ему отсюда сбежать хочется, как адской гончей из чистилища. Он об этом и ворчит, хочешь послушать? Шань не думает. Шаню сейчас вообще на чем-либо сконцентрироваться трудно, кроме белой мыльной пены и Тяня-Тяня-Тяня. Шань сейчас голый сидит в его ванной и нервно стучит пальцами по полу. И Шаню необходимо узнать как это — когда любят. Как реагировать, что говорить и говорить ли вообще. Потому что — так и башкой поехать можно. Он уже на сумасшедшего похож. Тут до дурки совсем не далеко. Всего-то пара действий, слов и всё. Конечная. — Я сейчас вообще думать не могу, Цзянь. — Шань бы сейчас с удовольствием улёгся на это пол пиздатый с подогревом, свернулся калачиком и молчал бы долго. Долго думал. Да только долго ему не дано. Дано всего час-два от силы, пока Тянь свои очи прекрасные, с плавленной сталью не откроет, не зажмурится от солнца, как жмурился сам Шань. Пока взглядом Рыжего не найдёт. Пока не улыбнётся. И этой улыбкой затопит всё. Студию затопит и Шаня с головой волной укроет, вытеснит напором, давлением мощным остекление, что сначала трещинами пойдет, а потом и вовсе — вырвется наружу с осколками и этим до боли, до искр из глаз приятным. Дано всего час-два от силы, чтобы обдумать — тонуть в этом крышесносном или головой отрицательно покачать и сказать: рано. Рано ещё, блядь. Я не готов. И вот это было бы самым простым, нахуй, решением. Было бы. Но Шань же лёгких путей не ищет, Шань же привык сквозь колючую проволоку, сквозь тернии, напарываясь на острые углы преград, на шипы, что заточенными пиками в тело вонзаются. Шань же привык к тому, где сложно пиздец. Шань привык к ударам по ребрам от судьбы, а не к: я тебя люблю. По ту сторону возня слышится и шум нарастающий, к которому Цзянь шагает уверенно: — Понял, принял, иду в сторонку. Вправо? Влево? — Цзянь как всегда дурачится, не понимает ещё какой вопрос ему Шань задать хочет. — Давай лучше прямо, тут такие виды, Шань. Водопад просто сказка. Он нас точно не слышит, а если услышит, я его лично перекрою. А у Шаня глотку схватывает, стоит только понять, что Цзянь уже на приличное расстояние от Чжэнси отошёл. Что там и в правду водопад искромётно плещет звонкими каплями по каменистому склону. Что там даже птиц не слышно. Там ничего не слышно, кроме водяной пелены и помех, которые трубка ловит — шипящий звук водопада. Судя по всему большого и кристально чистого, в который Шань бы сейчас с головой нырнул. И вода там явно ледяная. Вода там явно острыми каплями выбила бы всё ненужное и один верный ответ в голове оставила. Да и сейчас в голове лишь два вопроса. Первый — какого члена капсула для стирки затесалась в резинку манжета и не растворилась, а застряла там, да лежит себе спокойно нетронутая, ослепительно голубая и глянцевая. И второй, который Шань на выдохе произносит тихонько совсем: — Как ты понял, что любишь Чжэнси? У Шаня пальцы холодеют, потому что вопрос он всё-таки задал. Решился, произнес непроизносимое, пугающее до одури и до такой же одури ослепительно притягивающее. И теперь обязательно ответ свой получит. А если бы не задавал — всё бы проще, сука, было. Всё бы как всегда и словно ничерта этой ночью не произошло. Словно бы и не было того дьявольски приятного. Словно бы, слышь — напарники мы друг другу, и никто больше. Шань колени к груди подтягивает, упирается в них лбом и пальцы свободной руки отогреть пытается. И замечает — они дрожат. Он весь дрожит, как ребенок, пришедший к доктору на укол. А укол этот пиздец ведь — игла длинная, толстая, в ампуле жидкость ядовито-красная, которая, кажется, как только в мышце окажется — разъест всё нахуй, даже кости. И от укола этого уже не сбежать. Потому что дверь закрыта, а над головой нависают два здоровых медбрата. — Ой, тут всё просто. — Цзянь так же весел, бодр и свеж. Но потом его голос меняется. Меняется интонация, становится на тон тише, доверительнее, клинится в уши откуда-то взявшейся мудростью. — Шань, у тебя есть дом? Рыжий вопросу удивляется, даже голову приподнимает и косится на экран. Ну мало ли. Мало ли не заметил и кому-то другому набрал. Набрал не своему Цзяню, который вечно щебечет шутливо о чём-то пустяковом. Который смешливо новые фильмы обсуждает, заправляя выбившиеся пряди из пучка очаровательно-льняных волос. Который ну точно же, точно, как Шань мог забыть — с темы на тему перепрыгивает, даже не закончив первую обсуждать. У него мысли вперёд действий, действия вперёд мыслей, у него всё в нестабильном хаосе, которым он управляет эффектно и день на день не приходится. Цзянь всегда разный и всегда родной. У Цзяня миллиарды домыслов самых невероятных и ахуеть какой нестандартный подход к стандартным вещам. Цзянь всё делает не как все и от этого только выигрывает. У Цзяня талант особенный — быть везде и всюду, знать обо всем и много, быть постоянной константой в изменчивой жизни Шаня. Наверное, поэтому — он такой невероятный. Наверное, поэтому он к себе внимание приковывает одним лишь небрежным взмахом руки. Наверное, поэтому он вопрос странный задал и странно, но очень понятливо Шаню всё объяснит. — Ну да. — Шань потирает затёкшую шею прохладной вспотевшей ладонью, морщится и глядит бездумно в стену. Потому что при разговоре с Цзянем задумываться нельзя. Иначе мысли уведут в ебеня, а Цзянь ведь совсем другим путем пойдёт. Креативность, хули. Шань креативным никогда не был. Шань прёт напролом: лбом в стены, кулаками в морды, мыслями по прямой и без поворотов. Цзянь мыслит совсем по-другому. У Цзяня свои пути решения, у Цзяня свои совершенно нелогичные логические цепочки, которые в итоге приводят его к правильному варианту. Взять, хотя бы тесты, которыми их мучили в академии: из пункта А в пункт В… Цзянь, словно перевёрнутую картинку мира видел и изящно выкручивался с решением задачи. С правильным. С тем, который профессор Лян долго в руках крутил, голову на бок склонял, хмурился, очки нервно поправлял на переносице и сидел неподвижно по пятнадцать минут, коршуном склоняясь над каракулями Цзяня. Вглядывался в неразборчивый угловатый почерк, чтобы потом подбородок потереть, вскинуть брови в удивлении и восторженно охнуть: да я об этом даже не подумал, вот же дьявол. Цзянь хмыкает довольно и кажется, мочит руку в ледяной воде, потому что шипит что-то нецензурное и тут же, словно бы не отвлекался, продолжает мягко, почти баюкающе: — Что ты чувствуешь, когда в него возвращаешься? Шань сейчас себя господином Ляном чувствует — нихуя не понятно, но интересно, сука. Интересно ход его мыслей понять, нащупать в пространстве ту ниточку, за которую Цзянь ухватился. Интересно слушать его голос словно солнцем охваченный и мудростью тысяч монахов. Шань отвечает первое, что в голову лезет. Первое, что чувствует, возвращаясь домой: — Комфорт, уют, тепло. — вспоминает, что в квартире каждый угол под завязку оружием забит и добавляет почему-то смущённо. — Безопасность. — И ты можешь там быть самим собой, верно? Ну там, в одежду удобную переодеться, старую, дырявую, всю в жирных пятнах. На диване развлечься, пиво выпить, а потом смачно рыгнуть. — Цзянь притихает ненадолго, словно давая Шаню время переварить информацию. — И никто же пальцем не покажет, не будет смотреть, как на психа. Потому что — это твой дом. Крепость. Можешь хоть голым ходить и тебе будет начхать — ты же дома. Шань думает: да я и в чужих домах, оказывается, голым могу ходить, чё. Думает: хорошо, что не по видео связи, блядь. Отвечает: — Угу. Шум водопада всё отчётливее слышится. Всё громче, фактурнее и если прикрыть глаза — кажется, что Шань и сам там напротив него стоит. Почти чувствует бриз попадающий на лицо — холодный, освежающий. Почти ощущает под ногами насыпь камней, ровно сточенных, гладких, тоже холодных. Почти отрывается от реальности, когда Цзянь совершенно просто говорит: — И с любовь так же. Если ты с человеком чувствуешь себя как дома — ты можешь позволить себе влюбиться в него. — Цзянь вдыхает горный воздух, а потом уже совсем серьёзно, без усмешек продолжает. — Твой дом же тебе не говорит: а ну, зараза такая, пшёл отсюда вон и зашёл нормально, чё за грязь на ботинках? Откуда дыры на кофте? Не, ты такой во мне жить не будешь. Ты мне нахуй такой не сдался. Отказано. — он смягчается, словно вспоминает что-то хорошее, что-то отсро-необходимое каждому, что-то простое и жизненно важное. — Он тебя принимает в любом состоянии, настроении и с грязью на ботинках. Ему всё равно, что ты в кофте рваной и рыгаешь. Поэтому тебе в нём комфортно, уютно, тепло и безопасно. Поэтому ты всегда туда возвращаешься. И всё становится почти понятным. Грязь на ботинках, которую Тянь с Рыжим натаскали в студию, то, что было после. И слова Тяня теперь немного вписываются в сложный мир Рыжего. Немного. Потому что таких слов он просто не привык слышать. Слышал когда-то от родителей. Но то другое. Там иначе совершенно. А здесь Тянь. И Тянь, по словам Цзяня — Рыжего своим домом посчитал. Своей крепостью. Шань задумчиво Цзяня благодарит и отключается. Так же задумчиво моется, находя на теле новые царапины. Приятные воспоминания вызывающие. Мурашки вызывающие и дрожь. Вызывающие чувство, что Тянь тоже, когда-нибудь сможет стать Рыжему домом. Дома ведь разные бывают. И Тянь — целый особняк кем-то заброшенный. Им самим — заброшенный, разваливающийся, со стенами холодными и сквозняками гулко по коридорам гуляющими. Со скелетами многочисленными в шкафах, которых Шань уже видел, слышал о них. С демонами по углам, с которыми Шань уже сталкивался и наверняка, не раз ещё столкнётся. И кажется, именно такой дом ему и нужен. Не в глянце, зеркалах, шике, блядь, блеске. А вот такой — сложный, проблемный дом с подтекающей крышей и пугающе гудящями водопроводными трубами, с призраками прошлого, что по ночам тревожат. Ведь простых путей Шань не ищет. Простых домов. Простых людей. И идея сбежать уже глуповатой кажется. Ну правда — куда он такой? Куда голым, с башкой мокрой и на Тяне вывихнутой. Куда с озарением или признанием самому себе: даже такой вот проблемный дом — нужен. В нём потенциал есть. Его заново отстроить можно. Сквозняки выгнать, демонов, скелетов из шкафов повыкидывать. Починить Тяня можно. И кажется, он уже чинится. Вот так — во сне, когда Шань из душа в одном полотенце выходит и замечает, что на его красивом таком лице — солнечные зайчики играют. Когда Шань к гардеробной подходит и подозрительно спокойно у него одежду одалживает, словно так и должно быть. Словно уже тысячу раз так делал и тысяча первый — раз плюнуть, уже без смущения. Когда одевается и заваривает кофе. На двоих. С тем самым ощущением — так было всегда. И странное оно. Вроде и неправильное, но в то же время дарящее безмятежность. Рыжий совсем запутался. Совсем с тропы проторенной своими силами — сошёл и встал на другую. На общую почему-то. Где Тянь и Рыжий, Рыжий и Тянь. Где всё такое правильно-неправильное и до одури новое, приятное. Когда Тянь открывает глаза и, как и ожидалось — жмурится, а потом смотрит на Рыжего, который издали за ним наблюдает — у него взгляд потерянный немного. Не ото сна, как оно обычно бывает. Потерянный, удивлённый, словно Тянь не ожидал, что Рыжий останется. И Тянь улыбается, приподнимаясь на локтях, рассматривая Шаня в своей же одежде. А Рыжий — ей-богу, — взял первое, что под руку попалось. На ощупь приятное и идеально на теле сидящее. Рыжий не успев чашку ко рту поднести, стопорится от его взгляда изучающего и немного сонного. Стопорится и хмуро поясняет: — Я у тебя чистые вещи одолжил. Те, что вчера были, которые… — и тут воздуха не хватает совсем, потому что, жаль в чашках в кофе ароматным, чёрным, горьким, не тонут. Потому что — ну всё это нахер, ведь рожу печь начинает уже на подходе, воспоминания плотным туманом обволакивают разум и Рыжий только красноречиво рукой взмахивает и отворачивается. — В общем, я верну. Тянь усмехается тихо и встаёт судя по шелесту простыни. А Рыжий смотрит на стену. Ну интересная она, стена эта. Оттенка какого-то хуежопого, который ни один нормальный человек назвать не сможет. Шань не художник, чтобы в цветовой палитре разбираться. А художники все немного двинутые и оттого, наверное, притягательные личности. Интересная она — стена эта, особенно, когда застывшей статуей сидишь — и не пошевелиться. Не повернуться даже — там ведь Тянь. Тянь, который улыбается мягко. Тянь, которого Рыжий спиной чувствует. И он приближается. И он молчит. А в Рыжем паника поднимается, копится где-то в районе живота и скручивает органы узлами. А Тяню всё просто. Тяню заебись, потому что он проходит мимо, слегка задевая пальцами линию роста волос, от которой вниз по позвоночнику тут же кипятком ошпаривает. И Шаню уже стена нахуй не нужна. Взгляд ведь магнитит к коже бледной, к засосам сочным на шее и проступающим, только цветом наливающимся — синякам на пояснице. К следам. Им, Шанем, оставленным. Которые ещё неделю сходить будут. На которые Шань ещё неделю залипать будет. И при свете, ничерта не приглушённом, при солнечном — тело Тяня, господи-боже, откровенно пиздато выглядит. И Тянь это знает. Тянь этим пользуется. Проходит мимо. Голый. Не смущается, только разворачивается и идёт куда шёл — уже спиной. Подмигивает, растягивая совершенно блядскую улыбку, явно наслаждаясь, тем как Шань на него смотрит: — Доброе утро, Малыш Мо. *** В управлении бардак настоящий — служащие несутся по своим делам, создавая безумный хаос. Шань еле уворачивается от паренька со стопкой бумаг, которые ему чуть не до подбородка достают и почти валятся из тощих рук. Рядом прошмыгивает белокурое нечто, присвистывая незатейливый мотив, который заставляет в памяти копаться и вспоминать эту ебучую песню, которую пару лет назад по радио часто крутили. Пару таких далёких лет. Шаню кажется — это было в прошлой жизни, в прошлой вечности, которая без Тяня. Которая скучная, серая и привычная. Из которой Рыжего швырнуло в буйное море и сталь плавленную. И в ту, прошлую, теперь даже на минуту, даже на забытую песню — возвращаться отчаянно не хочется. Рыжий проходит мимо охотников, которые без дела стоят — кучкуются неподалёку от входа. Они смеются с какой-то шутки раскатисто и смех их под высоким потолком стрянет сотней отголосков. Рыжий привык к такому. Привык к этому движению, к скорости и хаосу. Но только сейчас, кажется, что оно всё странное. Оно всё не то. Потому что Рыжий припёрся на работу в одежде Тяня и теперь невольно плечами передёргивает: будь Цзянь здесь — он бы эту херню заметил. И хорошо, что его нет. И хорошо, что Рыжий почти ни с кем плотно не общается, чтобы такие вещи замечали. Что не подходят и не задают лишних постыдных вопросов, от которых рожа красной станет и под землю провалиться захочется — только издали рукой взмахивают в знак приветствия. И волноваться вроде бы не о чем — Тянь ведь там, в секции для стражей получает какие-то важные указания от господина Хэ. А значит — на приличном расстоянии. Значит никто ничего не узнает, не заподозрит, не раскроет. И от этого дышать — ей-богу легче. Потому что когда Тянь рядом — у Рыжего мозг сдвиг тут же ловит, туннельное зрение, в рот его еби и мысли генерирует не те, что для работы нужны. Не те, которые сейчас нужны Рыжему. И Рыжий сюда зачем-то сунулся, хотя мог и на улице его дождаться. Рыжему указаний никто не даёт — ноги сами несут куда-то вглубь изученного вдоль и поперек управления, куда-то далеко, лишь бы подальше. Забиться в темный угол и выдохнуть. Потому что с Тянем дышать получается, сука, через раз. Тянь, кажется, Рыжего — каждым своим движением провоцирует. Тянь нацепил на себя майку просторную, которая ни на дюйм не скрывает укусов, засов, сочных, притягивающих к себе всё внимание. И на него смотрят. И к нему подходят. И его трогают. И это так бесит, господи. И он точно, ну точно Рыжий говорит — провоцирует. Не то рыкнуть на тех, кто подходит злобно: чтобы не смели нахуй. Чтобы трогать его не смели, мать вашу, и отошли все, отошли быстро от него на милю, иначе разорву блядь. Не то наброситься на самого Тяня и ещё больше своих следов на нём оставить, чтобы поняли, поняли, нахуй кому это всё принадлежит. Поэтому Рыжий из двух вариантов выбирает третий — тоже оказывается одним из тех, кто без дела слоняется. Идёт невесть куда и засмотревшись на знакомую дверь кабинета, где обычно господин Цзянь отчитывает новобранцев — врезается в кого-то, даже не замечя кого. Извиняется коротко, похлопав по хрупкому плечу — как оказывается, — девушку, которая равновесие только благодаря его руке удерживает. Жест этот не к месту совсем был. Рыжий же приложил её знатно, думая, что опять сюда из академии малышня пробралась и рассматривает всё с благоговейными вздохами. Девушек среди охотников не так много. Девушки от природы эмпатичны и их чаще к стражам распределяют, для которых эмпатия чуть ли не ключевой навык. Рыжий её раньше тут не видел, но лицо смутно знакомым кажется. А она смелая — хмурится сурово на Шяня, словно вспоминая, и удивлённо брови приподнимает. А потом и вовсе, за рукав хватает и тащит за угол, где одни лишь кабинеты наглухо закрытые. Шань и подумать не успевает, не успевает вывернуться, как она в молитвенном жесте руки у груди поднимает и просит, загнанно оглядываясь: — Мне всего лишь на минутку поговорить. Это о Торире, пожалуйста.