Говорят, тут обитает нечисть

Устало привалившись к стене, Рыжий трёт переносицу. Ему про Торира и рассказа Линь хватило. Ему хватило того, что она поведала, как ей этот ритуал трудно дался, чтобы травы нашептали невозможное. Чтобы травы рассказали то, что правдой оказаться практически не может. Чтобы травы тихо шелестели: только родная кровь может спасти себе подобную. Только родную кровь пролили на этой земле. Родной кровью нас окропили и сердце с собой унесли. И это вот — бредом показалось. Немыслимым, невообразимым, исключительно невозможным. И быть может, травы тоже рехнуться могут. Перегреться, сгореть в адовом пламени. Но Линь утверждала — ищите убийцу среди клана оборотней. И сама выглядела так, словно своим же словам не верила. Сама выглядела подавленной, уставшей на все вечности вперёд и хмурой. Ведь даже ведьмам известно, что оборотни всегда свой клан защищают. Что оборотни друг друга не разрывают просто так. Они друг за друга рвут, мощными челюстями клацают и раздирают. Если и будет провинившийся — его к вожаку стаи отправят и лишь тот уже решит что делать. А если уж провинность выходит за рамки клана — там собираются семь вожаков, семи кланов со всего Китая. Собираются и решают судьбу. И никогда это решение не приводит к смерти. Самое страшное наказание — изгнание. Ведь для оборотней семья — это всё. Это главная константа жизни и её основа. Это первое по значимости и самое важное, что в них воспитывают с малых лет. Преданность семье, клану, стае. Преданность слепую и чудовищно верную, непоколебимую. Преданность, которую внутри клана никто не нарушает и не нарушал с начала веков, с начала зарождения кланов. И среди версий, странных, пугающих, совершенно идиотских — никто и не подумал написать об оборотнях. Потому что даже мысль о таком неприятно отдаёт медью на языке, копится где-то на краю сознания и затухает так же быстро, как появилась. Потому что — нет, такого не бывает. Не в этом мире, не под этим небом, не в этой вселенной. Зато бывают девушки с орехово-коричневыми глазами, полными надежды и абсолютной печали. Девушки, которые вылавливают в управлении, тащат за угол, воровито оглядываясь. Бывают девушки со странным хвостом, небрежно собранным на боку — совершенно наивно полагающие, что они помочь могут. Не просто могут — хотят. Хотят настолько, что ни черта уже не страшатся, ни Шаня. И Шаню бы сказать ей, что это дело особой важности, что детали выдавать он не может, что не её это: ты иди, иди куда шла и об оборотнях забудь. Рано тебе ещё с ними связываться. Шаню бы развернуться и уйти, забыв о ней уже через минут пятнадцать. Шаню бы отмахнуться от неё: и без тебя проблем много. Шаню бы забить — ну мало ли сколько таких городских сумасшедших считают, что в и без них запутанном, тёмном, мрачном деле — помочь могут. От них только открещиваться, рукой взмахивая, мол, не твоё дело, ну не твоё оно. Но вместо этого, Шань притащил её на курилку. На то место, где условились с Тянем встретиться. Вместо этого — Шань разглядывает её, пытаясь понять, где такое до боли знакомое лицо уже видел. Вместо этого — Шань совершает совершенно иррациональные для себя поступки. Потому что внутри слабый голос разума затёрся наждачкой, затопила его сталь плавленная, в которой Рыжий позволяет себе тонуть. И тонет с садистским наслаждением, даже не пытаясь выплыть. Не пытаясь воздуха глотнуть. Не пытаясь уже сопротивляться. Хьюстон, у нас проблемы: тут сопротивление бесполезно. Хьюстон, у нас тут, кажется — любовь. Рыжий бы сам на себя сейчас вот так же недовольно, как девушка посмотрел. Как Сяо Хой — так она представилась. У неё глаза большие и чистые. И взгляд зачем-то очень смелый. Ну не пробирает её холодом зверским от серьёзной рожи Шаня, которой он привык людей отпугивать. Не отпугивается она — стоит рядом, терзает нервно кулон какой-то круглый, золотой, с гравировкой и письменами непонятными. Мажет по выбитым символам большим пальцем уже машинально, кривится своим мыслям и снова из них в реальный мир возвращается, нетерпеливо поглядывая на Шаня. — Так ты работаешь в управлении? — Шань от нечего делать вопрос задаёт. Стандартный, обычный, нейтральный. Мимо всё так же люди снуют, а кто-то остаётся на курилке и тянет дым быстро, потому что работа не ждёт. Работу работать надо, а Тянь копается в своей секции слишком долго. И его там опять наверняка спрашивают, подходят, сука, трогают. Проводят пальцами по коже пергаментной, а этот им улыбается. Он всем улыбается. У него, кажется, эта функция на всё включена. Бьют — улыбайся. Чужие трогают — улыбайся. Рыжий бесится, звереет, сатанеет — улыбайся, бля, хули ещё делать. Нельзя же сказать остальным: ну всё ребят, меня трогать нельзя. Я уже чей-то. У меня уже эта, как её там — большая и чистая, которая началась с грязи лютой и правды кишки вспарывающей. Любовь у меня, отъебитесь. — Да, не так давно. Года два уже. — Сяо Хой всё подвеску свою в покое не отставляет, кажется, ещё немного и закусывать её начнёт кромками зубов идеально белых. — Но я не охотница. Я в отделе по защите нечисти. Она кривится, произнося последнее слово, точно оно ей горло режет. Шань бы так же скривился, спроси его кто о Шэ Ли. По сути — он нечисть, по факту — семья. Нечистью его — язык не поворачивается назвать. И стоит только подумать об этом, как сплюнуть эту мерзость хочется, собирая остатки слов с языка слюной вязкой. Стоит только подумать, что кто-то Змея нечистью назовёт, как кулаки чешутся рожи поразбивать тем, что такую хуевую терминологию придумал. И тем, кто его так называет тоже. А называть будут. Будут пальцем показывать. И Шань не стерпит — сорвётся с первого же неудачника, который под руку подвернётся. По полной на нём отыграется, на лопатки опрокидывая и нависая сверху, чтобы удобнее было морду разукрашивать гематомами сочными. Он руки встряхивает, потому что те уже горят, гудят от одних лишь мыслей. Ведь Змея господин Цзянь принял в охотники. А это большая редкость, когда нечисть за нечистью охотится. Большая редкость и большой повод для разговоров и сплетен. Пожалуй, даже больший, чем Тянь, который в управление припёрся весь в засосах и укусах, специально их напоказ выставляя. Одна новость лучше другой, бля. — Мой отец, наверное, вам уже рассказывал. Рыжий отвлекается от мыслей, за паскудно жужжащим, жалящим роем которых, должно быть, не услышал что конкретно рассказывал отец Сяо Хой. Шань хмурится — так он её-то не знает, каким боком тут её отец затесался вообще не понятно. — А кто твой отец? — Господин Пинг. Ты с напарником у него бывал. — она отмахивается от мошкары, которая странно, что в такую жару ещё не сгорела на палящих солнечных лучах. Странно, что крыльев не лишилась и… И Рыжий каменеет на секунду — Сяо Хой он вспомнил. Теперь уж точно. Она на фотографии была, что у самого входа висит. Только там она веселой была, улыбалась, лучилась светом ангельским, держа за руку отца, совсем как ребенок. А тут она совершенно другая. Словно ту улыбчивую девчушку подменили и на её место поставили нервную и хмурую незнакомку, которая перманентно в себя уходит и лицо её становится совершенно непроницаемым, искажается гримасой пронизывающей боли и кроме этого — кроме боли, ничерта в ней нет. Она на ней кажется, только и живёт. За неё держится. И старается её никому не показывать. Но актриса из неё мягко говоря хреновая — играть она не умеет. Слишком для этого искренняя. Слишком чистая и невинная израненной душой. — Так это тебя Торир… — Шань договорить не успевает. Не успевает, потому что на его имени — Сяо Хой ломает. Выламывает настолько, что она дышит часто, поверхностно, бледнеет, словно из неё кровь всю выкачали и тянется за сигаретой. Достаёт одну из початой пачки, смотря в одну точку над горизонтом. Смотря в никуда. Смотря с болью, из которой теперь эта девочка соткана. И сигарета несуразно смотрится в её руках — толстая, измятая субтильными пальцами, что дрожью исходятся, когда она щелкает зажигалкой пару раз. Пару раз безуспешно. И так же безуспешно сдерживает нарастающую истерику, которая губами изломом в судороге сведёнными. Которая подбородком поджавшимся и слезами блестящими в глазах. Теперь опустошённых. Подёрнутых дымкой изнурения зверского и пустотой. Шань такие глаза уже видел. В отражении, когда жизнь под откос пошла, по касательной его самого задевая и скидывая с собой в бездну. В случайных людях, просто на тротуаре застывших, которые таким же пустым тусклым взглядом бороздят небо. Словно проделать дыры в нём пытаются. Пытаются узнать есть ли кто на верху. Есть ли тот, кому они молитвы каждый день посылают, а их не слышат, не хотят слышать, не пытаются даже. Людей тех в этом мире — как будто и нет. Они ему уже не принадлежат. Они зависли где-то во вне. В атмосфере космического пространства — пугающе тихого, пустого вакуума. Они уже не среди живых, которые их стороной обходят, а порой и не замечают даже, уносясь по своим мирским делам. Потому что люди эти случайные — жить перестают. Существуют, делают машинально рутинные вещи, быть может, даже с кем-то разговаривают равнодушным бесцветным голосом. Живут они уже не в этом мире, а в себе. В своих развалинах, в своих личных руинах, которые после себя трагедия фатальная оставила. Живут в воспоминаниях, которыми так же ломает, как сейчас Сяо Хой. Живут в себе до тех пор, пока не решают — хватит. С меня хватит. И находят их под утро в петле или телом безвольным в ванной полной крови. Находят, когда уже поздно. Сяо Хой делает несколько глубоких и быстрых затяжек, что сигарету жрут с лёгким треском. Это, кажется, для неё сейчас единственный способ не сорваться в ту самую пропасть, в себя не уйти и не вернуться больше, как не возвращались уже многие. Её тут держит лишь нераскрытые дело. Убийство. Хотя Шаню кажется, что её там — вместе с Ториром убили. Только Ториру посчастливилось умереть, а ей не повезло остаться здесь. Где каждый шаг, каждый вдох, каждый день — болью пропитан. Где каждый шаг, каждый вдох, каждый день — во имя него усилием бесконечно сильной воли, бесконечно хрупкой девушкой делается. Где она сжимает кулак до фантомного хруста, смотрит в ненавистью яркой, огромной, погребающей под собой ту боль, что её душит, и говорит стальным, изъеденные ржавчиной голосом: — Он был моей жизнью, понимаешь? — затяжка снова быстрая, снова глубокая, снова до садящих лёгких и слова, что дымом наружу вырываются. — Он был всем, а потом это всё отняли. Сердце вырвали и оставили оболочку. Оставили гниющий труп. Они и мне сердце выдрали и я перестала жить. — Сяо Хой свободной рукой сжимает футболку на груди, сгибается, приваливаясь к стене и съезжает по ней спиной, царапая фасадную плитку голубым пластмассовым шариком резинки. — Ни спать, ни есть — как ходячий мертвец. И там болит — так сильно, так страшно. И Шань видит, как сильно, видит, как страшно. Чувствует это всё, зачем-то пропуская каждое её слово через себя. Через воспоминания о том, как у него не стало Шэ Ли, который тоже для Рыжего всем миром был. Рыжего, мир которого ни раз и ни два ломали, истаптывали кирзовыми сапогами в крошево хрустальное. Мир, который он сам возводил столько раз, учась жить без важных, без пронзительно нужных людей. Без сердца своего. А оно, глупое, изъеденное надеждой и голодом по нежности — спасение, утешение, оглушительную безопасность в Тяне нашло. Нашло и поселилось там, как в доме, о котором ему Цзянь талдычил. И теперь ясности пиздец как много. Теперь слова Тяня не головную боль вызывают, а головокружение и хорошо, что Рыжий к стене привалившись стоит. Иначе ноги не удержали бы и он, как Сяо Хой — по стене бы съехал. Потому что — Тянь сделал для него слишком много. Невероятно, пугающе много — он Шэ Ли вытащил. Вытащил после того, как Шань его похоронил. После всех этих адских мук — приучил к себе, к рукам своим с вечно холодными пальцами. Привязал к себе нитями золотыми, что от одного израненного в ошмётки сердца — к другому такому же. Спас, сам того не зная. Укрыл в себе и там, в нём — комфортно, уютно, тепло, безопасно. Укрыл ещё там, в хижине Тьёрга, когда Рыжего колотило от холода в его руках, на огромном кресле. И, Хьюстон, серьезно — это уже нихуя не учебная тревога. Это жизнь, Хьюстон. Это жизнь, где Тянь стал его домом, а Шань этого даже не понял, не осознал сразу. — Мы изо всех сил стараемся найти тех ублюдков. — собственный голос неузнаваемым становится. Понимающим слишком. Уязвимым слишком. Без привычной резкости, зато с тоннами вины, которой теперь накрывает лавиной. Которой скручивает суставы, рвёт сухожилия — Шань обрёл новую жизнь, новый шанс, свой дом обрёл. А она, такая нежная, хрупкая, одинокая, сильная бесконечно и бесконечно печальная — отчаянно цепляется за жизнь. Отчаянно хочет найти убийцу, посмотреть ему в глаза и наверняка так же вырвать ему сердце, как вырвали ей. А потом, когда гнев утихнет, когда Торир будет отмщён, когда смысла жить уже не останется — она станет одной из тех встречных людей, что небо взглядом пустым буравят. Что под утро решают умереть. Тихо, без шума и даже без записки. Оно само получится. Оно само неожиданно в голове навязчивой мыслью вспыхнет и будет мозг изъедать до тех пор, пока в её аккуратной руке с тонкими пальцами не откажется бритва острая или бечёвка шершавая. До тех пор, пока на одну такую зверски уставшую от войны с жизнью девочкой — не станет меньше. — Блядь. — Шань головой качает, ведь не хочется, чтобы она так себя мучила, чтобы хоть на секунду, на ёбаную секунду, ожила и почувствовала ветер, который волосы её колышет, принося с собой запах плотного мужского парфюма и солнечной пыли. Чтобы она просто жила и улыбалась, как на той фотографии. — Мы были у ведьмы. У двух. В подсознании, куда нас хер знает как занесло. Мы были в другом измерении. Мы землю носом роем, только бы найти, понимаешь? — Понимаю. — Сяо Хой голову опускает низко совсем, словно у неё батарейки сели и она выдохлась. Выговорилась и гнев, что ещё минуту назад словами выплёскивался — испарился. Его лучами солнца спалило, выжгло, иссушило, оставляя после себя лишь сломанную девочку, которая задыхается от несправедливости и не умеет жить без сердца. Не умеет жить без того, кого всем своим большим и чистым любила. Не хочет. И не будет. А Шань, вот же придурок, даже не знает как её поддержать. Как её на ноги снова поднять и попросить, чтобы глупостей не делала. Как вбить в ее землистую макушку, что свой дом она ещё раз обязательно найдёт. Нежданно, негаданно — совершенно для себя неожиданно. И сразу не поймёт, что этот — именно тот, в котором она будет себя чувствовать комфортно, уютно, тепло, безопасно. Сразу не вычислит. Ведь у всех восприятие мира разное и всем разное время нужно на то, чтобы принять потерю. Принять новую жизнь. Новый дом. Нового человека или нечисть. И нового себя. — Я тоже рою. И вышла на монастырь, католический, кажется. — Сяо Хой не вставая, зажав зубами сигарету почти до фильтра истлевшую и даже не обращая внимания на то, что на неё косо смотрят, роется в небольшой сумке, ремешок которой на плече болтается, находит нужное и протягивает Шаню треморной рукой. — Вот. Там есть старый оборотень. Его изгнали ещё двадцать лет назад из стаи, что находится провинции Ганьсу. Они затворники и никому не позволяют лезть в свои дела. Но он ведь изгнанник, а все оборотни в изгнании рано или поздно становятся безумцами, да? — она на Шаня взгляд полный решимости поднимает, смотрит, прищуриваясь, точно решая стоит ли ему рассказывать и сама себе головой кивает. Продолжает. — Он оказался не разговорчивым. Всё молчал и молчал, когда я к нему приходила. И на третий визит, не знаю что на меня нашло, я рассказала ему о том, кем мне был Торир. Рассказала нашу историю. А он мне это. Она указывает пальцем на записи, что в плотном блокноте с кожаным переплётом и магнитной застёжкой. Там записей немерено и все вразнобой. Все о Торире, детально, хаотично, на надрыве, словно Сяо Хой боялась, что когда-нибудь забудет. Его забудет. О нём забудет. И стоит хоть одну маленькую деталь забыть — как вереницей, со временем в памяти сотрётся всё. Поэтому блокнот плотный, толстый, исписанный от корки до корки — им-им-им. В нём, кажется, запечатлён каждый вдох и выдох Торира. Чтобы оно не забылось. Чтобы перечитывать и снова лавой обжигающие солёные слезы с щеки смахивать. И не забывать никогда-никогда. Каждый его вдох и выдох помнить вечно. И тут не начало. Тут уже конец — Шань уверен ещё десяток таких же дневников у неё дома на столе лежат в правильном порядке, придвинутые друг к другу, по корешкам которых она пальцами проводит, когда возвращается и в одиночестве тонет. В мыслях о нём тонет и захлёбывается истерикой, что глотку схватывает, подкатывает комом, который не протолкнуть, не выхаркать с кровью. Потому что округлённые буквы, которые написаны красивым ровным почерком — размазало крупными каплями. Точно на каждую страницу стряхивали с рук воду. Но это не вода. Это слёзы, что и сейчас у неё в глазах стоят. Которые она утирает предплечьем нервно и отшвыривает бычок прямиком в урну. На неё уже не косятся. Уже внимания не обращают, а Шаню всё равно хочется её от них, стоящих рядом, смеющихся, живых — защитить. Потому что нет места живому среди мёртвого — Шань хорошо знает. Живое, когда это мёртвое обнаруживает — старается поглубже в землю закопать, с глаз долой, чтобы не гнило рядом. Чтобы жить не мешало и вот так беззаботно смеяться. Поэтому Рыжий от стены отходит, загораживает Сяо Хой собой. Отбрасывает тень на ссутулившуюся хрупкую фигуру. И она благодарно Шаню кивает. Даже улыбнуться пытается. Но выходит только губы изломать в подобии болезненной кривой. Мёртвые не улыбаются. Не умеют просто. И только Шаню край сознания царапает мысль о том, что он недостаточно её укрыл, её всё ещё видно — как Сяо Хой уже полностью в тени оказывается. В тени того, кто передвигается беззвучно и руку сразу же Шаню на плечо укладывает, как всегда это делал. У него кожа холодная, а чёлка пепельная щекотит лицо, когда Шэ Ли виском о висок Рыжего протирается. И в такую жару — он настоящее спасение. Его она вообще не берёт, даже загаром, что уж говорить о температуре. Шэ Ли, кажется, даже если на солнце закинуть — ему начхать будет. — Тебя так трудно не заметить, что я аж два раза мимо прошёл. Специально. А ты всё внимание на даму и ноль на меня. — Змей посмеивается тихо, сметая руку с плеча и на корточки присаживается, чтобы почти на одном уровне в Сяо Хой оказаться. Шэ Ли заглядывает ей в глаза с интересом и быть может, Шаня солнечный удар по напёкшей башке ебанул, а может оно и показалось вовсе — но Сяо Хой каменеет на секунду и взгляд проясняется, не таким мёртвым кажется, не таким ужасающе отчаянным, когда её глаза встречаются с ядвито-жёлтыми. Там заискрило, кажется — ярким чем-то и живым. Всего на секунду, на сотые её доли. На тысячные. И потухло, когда Змей протянул ей бутылку с водой. Без газа. Видно, для Рыжего взял, но увидев её — решил по-другому. И правильно. Потому что если жизнь в неживом даже на тысячную одной мелкой секунды искрится — значит оно не зря. Значит ещё есть шанс на спасение. Змей вот так запросто — рядом с Сяо Хой присаживается, приваливаясь к стене спиной, пока она недоумённо вертит в руках бутыль, говорит ей что-то тихо совсем. Отсюда не уловить, даже с учётом того, что Шань близком совсем стоит. Но оно ему и не надо. Ему в эти искры странные лезть совсем не хочется. Рыжему и своих искр хватает, которые даже когда Тяня рядом нет — греют в подреберье. Поэтому Рыжий листает блокнот, где тысячи версий, сотни догадок и десяток психованно вырванных страниц. Где слёзы и боль нечеловеческая. Где на последних страницах чернила ручки чёрной потечь решили и смазались вправо, пока Сяо Хой явно наскоро записывала слова старого умалишённого оборотня, поселившегося в монастыре, о котором Шань не в первый раз слышит. В который уже давно смотаться хотел и встретиться с вампиршей, которая у них и не в бегах вовсе, как оказалось — а в добровольном заточении, смирении, принятии своей личности и отрицании людской крови. Оборотень явно безумец. И о нём всего пара строк, но и те, блядь, не верится просто — говорят тоже, что и Линь. Не слово в слово, но смысл одинаковый: ищи среди стаи. Шань неверяще глаза потирает пальцами, ещё раз вчитывается, словно пытается что-то другое там увидеть. А нет. Всё то же. Ничерта не изменилось. Этот как холодильник открывать через каждые пол часа и зависать над ним, вцепившись в дверцу рукой, высматривая — а не появилось ли там чего нового и вкусного. Оно не появится, сколько его не захлопывай и не открывай снова. Вот и с записями также. Поэтому надо туда ехать сейчас же. Надо с оборотнем говорить и выведывать почему. Ведь в это не верится совсем. Дикость, даже среди нечисти. Особенно среди оборотней. *** Монастырь больше напоминает психиатрическую лечебницу, обособленную от мира, стоящую в глуши лесной, куда никто сунуться даже и не подумает. Тут деревья исполинские, которые массивными ветвями перебивают солнечный свет, не пропускают его, создавая вездесущую тень и прохладу долгожданную. Забор высокий, глухой, через который перемахнуть даже нечисти трудно будет, не то что человеку. Людей здесь и нет. На подходе к монастырю, с виду почти заброшенному — по дороге извилистой ветки валяются, которые хрустят под подошвой, заставляя оборачиваться на чистых инстинктах, потому что Шань отделаться от ощущения не может, что за ними кто-то следит. Но позади никого. Никого впереди. И только Тянь рядом, который всё же, слава блядь, господу — оделся нормально. В нормальную одежду с воротом, где засов не видно. Шань его в монастырь вообще брать не хотел. Не хотел, чтобы он на глаза попадался вампирше, потому что они запах человека, пролившего перед ними свою кровь — запоминают очень хорошо. И воспоминания острыми иглами по мозгу дают. Дают по рецепторам, которые на человека этого выкручивает и ничего они с собой поделать не могут. Не могут и убивают. А Тяню плевать. Тяня остановить невозможно было. Тянь первым помчался к машине, весело заливая: на перегонки. На перегонки, бля, с его-то не зажившей ступнёй. Рыжему не плевать. Рыжий, как на иголках всю дорогу. Рыжий запасся излюбленным Ругером с целым магазином серебряных пуль, которые, если не убьют, так обездвижат. Рыжий клинок кожей чувствует, что даже через ножны холодит, который хоть немного успокаивает. Рыжий думает, что это хреновая идея — Тяню в этот монастырь соваться. А Тянь не думает, кажется вообще. Тянь вперёд идёт, задумчиво листая блокнот Сяо Хой, которую с Шэ Ли пришлось оставить. И Шэ Ли — вот же странности-то нахуй — ни слова против не сказал. Даже не сопротивлялся и вот уж совсем невероятно — даже не слушал, что ему Шань говорил. Только изучающе на Сяо Хой смотрел, склонив голову на бок. Шань на них рукой махнул и поперся на перегонки, в которых, кстати, проиграл, потому что нахер все эти игры. Игры кончились, началась работа. — Я даже не знал, что у той девчонки и Торира такая связь была. — Тянь захлопывает блокнот, оборачивается к Шаню и смотрит пристально. Так пристально, что дышать становится трудно. Трудно и невыносимо. Ну невыносимо под этим его взглядом вести себя как нормальный человек. Потому что совершенно ненормально хочется к нему подскочить в один прыжок и сделать что-нибудь для Рыжего необычное. Необычное и приятно для обоих до темени перед глазами. И Шань себя еле удерживает. Еле как отводит взгляд, старательно убеждая себя, что работа, работа же бля. Её работать надо, для этого в чащу лесную притащились. Работать, а не залипать безбожно на глазах его с какого-то хуя бездонных. Не скашивать взгляд на губы к которым тянет пиздец с какой силой. — Господин Пинг был не слишком разговорчивым. А вот записи Сяо Хой немного… — Шань не договоривает, потому что не хочет приравнивать сломанную девочку к безумцам. Разглядывает приближающееся по мере шагов огромное здание и решётками на окнах, по которым вьётся плющ. Оно, кажется, потерялось во времени, застряло где-то в прошлых веках и только гудящие провода напоминают, что современность сюда просочилась электричеством. Провода, что скрываются между деревьев только звуком о себе и дают знать. И Шань уверен — если ветер сильнее подует — тяжёлые ветви оборвут их к чертовой матери, оставляя монастырь без питания. Без света, которого тут и так слишком мало. Словно бы и не было солнца, что выжигало кожу, напекало макушку, оседало дымкой миража над асфальтом. Рыжий уверен был — монастыри светлые, без решёток и глухих стен. И там зачем-то обязательно должны звенеть колокола, вышагивать медленной поступью группы монашек с поседевшими волосами и корзинками в руках. А в корзинках ягоды спелые, сочные. И Шань убеждается — не всё в этом мире такое, каким мы хотим это видеть. Не всё надуманное, вычитанное или в фильме увиденное — правда. А правда тут в том, что нечисть сюда уходит в добровольное заточение. В тени исполинских деревьев, за забором, за решётками даже от своих укрывается и медленно сходит с ума. И наверное, именно к этому и приводит одиночество, которым терзал себя оборотень — господин Пань Ян. Наверное, к этому приходит тот, кто лишился всего и видит мир только в чёрном, неразбавленном даже крупицей света. И пытается найти свет в смирении, принятии, молитве. И может быть — находит. Шань не уверен — молитвы не слышат, он на себе проверил. Хруста костей не слышат, когда ломает по родным безвременно ушедшим. Вой зверский, что за рёбрами каждую секунду такой «не жизни» — игнорируют напропалую. А учения твердят — нам дано только то, что мы можем выдержать. И ебал Рыжий эти учения в рот. Потому что не выдерживаем, ломаемся, тщетно пытаясь склеить разрушенную под фундамент жизнь, собирая осколки, вспарывая ими кожу, ранясь о них. Потому что выстоять может не каждый. Зато каждый может найти утешение в виски, синтетике или сотнях приходящих-уходящих людей, которые важными не станут никогда. Никому не нужны сломанные люди. Проблемы эти никому не нужны. — Немного сумасшедшие? — Тянь замедляется, останавливается, не спешит больше в монастырь. И смотрит на Шаня уже совсем по-другому, смотрит серьёзно и почему-то с тоской. — Да, Шань. Если бы в этом хре́новом мире не оказалось тебя, я бы тоже что-нибудь подобное выкинул. И тоска эта, видимо, от того, что Тянь знает о чём говорит. Тянь уверен в своих словах на все сто из десяти. Он на вопросительный взгляд Рыжего только плечами пожимает и неожиданно, с непохожей на него резкостью и отчаянием обнимает. Просто обнимает, не пытается поцеловать, что было бы гораздо привычнее. Не пытается отшутиться и списать всё на мрачное настроение, что охватывает собой всю округу. Просто обнимает, утыкаясь носом в надплечье. Словно он идти устал, потому что шёл долго, всю свою жизнь шёл. И в какой-то момент решил остановиться. Решил, что хватит. Решил не передышку сделать, а идти уже с кем-то. С Рыжим. А чтобы с кем-то идти — путь выбирать нужно уже вместе. Уже не потащишься туда, куда тянуло, ветром в спину толкало до этого. Уже не будешь вечным странником одинокого мира в лабиринте городов. Потому что есть плечо, в которое можно уткнуться вот так, как Тянь и передохнуть немного. Немного забыть обо всём, обо всех и прижаться урывисто обнаженной душой к чужой, чтобы чувство одиночества, которое так долго до этого испытывал — не посмело вернуться. Чтобы даже в мыслях, которые так быстро и жутко атаковали Тяня о том, что он мог оказаться на месте Сяо Хой — отступили на шаг. На второй. Насовсем. Потому что Тяню теперь себя одиноким чувствовать не нужно, как и Шаню, который обнимает в ответ, проходясь подушечками пальцев по линии роста волос, зарываясь в них пятернёй. Ведь Шань не железный — тоже чувствует это отчаяние, что у каждого в глазах найти можно. И перед Сяо Хой становится стыдно. Ведь Шань свой дом нашёл. Отыскал среди тысячи уютных и комфортных — развалины и пустоту, которую прогнать можно вот так — объятиями тёплыми и минутным молчанием. А её дом снесли подчистую. Из него сердце выдрали, как снесли несущую стену и всё уже. Уже только новый искать или похоронить себя под бетонными плитами, что она и делает изо дня в день. Старательно, умышленно, добровольно. — Стал бы сумасшедшим? — Шань спрашивает от чего-то тихо, словно их в этом лесу глухом подслушать могут. Словно темные прорези на деревьях окажутся глазами, ушами. Словно лес живой и ему свои слова доверять совсем не хочется. А хочется ещё немного вот так — с Тянем одними лишь выдохами и вдохами разделенными на двоих. Одним лишь шепотом, что теряется в его волосах, пахнущих уже так по-родному. Пахнущих свежестью мятной и домом. Пахнущих им. Тянь вжимается в надплечье сильнее, словно боится, что Рыжий порывом ветра — пеплом разлетится и останется его ошмётками в руках. Притирается и тоже шепчет севшим, изломанным голосом: — Пустым. Оглушенным одиночеством. Ослепленным ненавистью к себе и всему живому. Как она. Последние слова и вовсе на выдохе еле слышном. Последние слова подтверждают, что Рыжий прав, а Тянь зачем-то примерил на себя её роль. Зачем-то встал на её место, словно потоптавшись по песку — нарвался на её следы. И сойти с них не может. Не может до конца осознать, что он уже не пустой. Уже не одинокий и ему не нужно себя больше ненавидеть. Что не будет он больше себя изматывать чужими, распылять на чужих, теряясь в себе всё сильнее. Не нужно ему это. Это больше не его. Не их больше. Потому что курс направления обоих — сменился, как только Рыжий его увидел, разглядел настоящего Тяня в том бушующем море, на песке, который омывала пена солёная. Сменился курс плавно, незаметно, но критически судьбоносно для обоих. Сменился с самоуничтожения, которым Тянь себя годами разрушал на что-то совершенно иное. На что-то тёплое, что в душе сразу поселилось. На что-то спасительное и яркое, искрами вспыхивающее под рёбрами. — Тебе уже не надо быть, как она. Уже всё, Тянь. — Шань успокаивающе проходится по напрягшимся плечам рукой, по спине, где каждая мышца словно судорогой схвачена, сталью объята. И позволяет Тяню дышать. Дышать собой. Себе позволяет дышать им. Позволяет спокойствию такому оглушительному, ни с чем не сравнимому проникать через лёгкие в тело. Насыщать им вместо кислорода каждую клетку, разносить с кровью по венам, сосудам, артериям — эту лёгкость приятную. Позволяет себе оказаться дома — в безопасности и уюте, даже если стоят они где-то у чёрта на куличках, в дальних ебенях лесной местности. Потому что — Хьюстон: отставить тревогу и выход на связь. Хьюстон, у нас нет проблем. У нас есть Тянь и никого больше и не нужно.