***
— Мама, папа! Нам нужно бежать! Нужно бежать! — Гермиона кричала, хватая своих родителей за руки. — Не так быстро, грязнокровка! Авада Кедавра! — обезумевший голос Лестрейндж раздался где-то за спиной гриффиндорки. Зеленый луч, вырвавшийся из палочки Беллы, и перед Гермионой два бездыханных тела… Она снова проснулась от собственных криков. Тело било крупной дрожью, а волосы прилипли к влажным щекам. Это был очередной кошмар. Нащупав в темноте свою волшебную палочку, Гермиона разрушила заглушающие чары и направилась в ванную комнату. Она снова начала ночевать в гриффиндорской спальне после истерики на Астрономической башне. Тогда Гермиона проплакала до утра, искусав в кровь губы и расцарапав себе руки. Прошло несколько дней, а кровавые ссадины до сих пор украшали её предплечья. Но убирать их Гермионе не хотелось, пока болели они — не болела душа. Эта мысль глубоко засела в голове девушки. К ней пришло осознание, что физические увечья отвлекают её от душевных. Это было так глупо, что ей показалось, что она начала сходить с ума. Калечить себя, чтобы перестать плакать. Гермиона крепче сжала древко в своей руке и направила его себе в область солнечного сплетения. — Эверте Статум. В этот момент девушку с силой откинуло в сторону зеркал. Зеркала с раскатистым шумом разбились, впиваясь мелкими осколками в ее кожу. На белой ночной рубашке начали проявляться темно-красные подтеки, а кровавые струйки начали вытекать из-под тела. Гермиона была не в силах пошевелиться, наслаждаясь каждым мгновением. Десятки осколков резали её плоть, оставляя раны на бледном теле. Оглушающая терпкая боль разносилась по телу, оставляя металлический привкус крови на губах. На лице Гермионы появилась слабая ухмылка. Не найдя в себе сил привстать, она рухнула всем телом в осколки, упиваясь этой болью. Краем глаз она заметила, как в ванную ворвалось несколько ее соседок, но сознание уже покидало ее. Она проваливалась в темноту, но та больше не пугала, а дарила какое-то умиротворение, уют и спокойствие. Гермиона перестала ощущать это спокойствие без Малфоя. Казалось, что в тот вечер, когда он ушел, то он забрал его с собой. Спорить со своими мыслями ей не хотелось, она приняла то, что Малфой стал её тихой гаванью, как бы абсурдно это не звучало. Человек, отравляющий жизнь на протяжении многих лет, подарил ей желанное спокойствие, сам того и не подозревая. Гарри, Рон, Джинни. Каждый из них считал, что вылечиться от Войны можно только с помощью любви, дружбы и семьи. Но Гермиона не поддавалась традиционным методам лечения, её не исцеляла светлая магия этих чувств. Война высосала из девушки весь свет, отрезала от привычных ценностей, всучив ей вместо этого померкший душевный мир. Глубоко в ней начало прорастать желание к чему-то темному, неизведанному. Гермиона перестала верить в силы света и добра, они не давали ей ответа ни на один вопрос. Она пыталась помочь своим родителям, хотела вернуть свою жизнь в первозданный вид, перелопатила сотни книг. Но ни одна чертова книга, которая яростно возвышала светлую магию, не давала ей шанса. Все колдуны или ведьмы твердили Гермионе, что ничего изменить нельзя, что Обливиэйт не имеет обратной силы. И только в конце лета, перед Хогвартсом, девушка наткнулась на книгу, которая говорила о обратном. Это была книга темной магии Морганы Ле Фэй. Гермиона потратила далеко не один день на перевод некоторых заклятий, но это позволило убедиться в том, что Обливиэйт можно обратить. Только вот цена была слишком высока. Её душа. Применив магию такой силы, девушка раздробила бы свою душу, пропустив её через мясорубку. Это не шло ни в какое сравнение с применением тех же самых Непростительных. Гарри и Рон были первыми, кому она рассказала об этой книге, о её шансе на удачу. Гермиона надеялась на поддержку своих друзей, но получила сильную пощечину по своим ожиданиям, когда те чуть ли не закатили скандал, после того, как услышали идею девушки. Ещё несколько раз она пыталась поговорить с ними, но все эти разговоры заканчивались одинаково. Они повторяли ей, что это будет ошибкой, если она решится на такое безумие. И ей надоело. Гермиона спрятала книгу глубоко на дно, своей расшитой бисером сумки, и решила подождать до лучших времен. Ей казалось, что они втроем вернутся в школу, всё начнет налаживаться и ребята обязательно поддержат. Но этого не случилось. Гермиона видела, как Гарри ожил в отношениях с Джинни, а Рон увлекся Лавандой Браун и перестал ежеминутно волноваться о Молли. Гриффиндорка поняла, что не вправе растоптать и без того хрупкое счастье своих лучших друзей. Теперь она должна была справиться со своими проблемами сама. Все мысли в голове начали путаться, а темноту вокруг Гермионы начал нарушать пробивающийся свет. Она почувствовала тупую головную боль и ощущение полной дезориентации в пространстве. Глаза начали медленно открываться, возвращая в реальный мир. Когда она, наконец, сумела это сделать, все вокруг поплыло. — О, мисс Грейнджер, вы очнулись. Прекрасно, — приятный голос мадам Помфри обволакивал девушку. — Аккуратно, мисс Грейнджер, вам не стоит делать резких движений, ваши раны ещё не затянулись. И Гермиона почувствовала, как тело начало предательски ныть. В голове всплыли картинки, как она лежит на полу в ванной, а из-под её тела вытекают тонкие кровавые струйки. Кровь во рту не отдавала солью, скорее казалась ей сладковатой, с привкусом огневиски и мяты. Но пусть лучше будет эта боль, чем пылающий костер в душе. Да, так определенно лучше. — Мисс Грейнджер, как вы себя чувствуете? — Помфри взяла девушку за руку. Гермиона не знала, как она себя чувствовала. Ей было больно, но приятно больно. — Н…нор…нормально, — прохрипела Гермиона. — Пить…я хочу пить. — Сейчас, мисс Грейнджер, я помогу вам подняться, — медсестра бережно протянула руки к гриффиндорке и помогла ей принять полусидящее положение. — Вот так. Вот, возьмите стакан. Грейнджер потянулась к мадам Помфри за стаканом. Вода стекала по её горлу, окончательно приводя девушку в чувства. Картинка перед глазами больше не плыла и стала четкой. Конечно же, она находилась в больничном крыле. Жалела ли она себя? Нет. Было ли ей больно? Да, очень. Медсестра начала суетиться вокруг гриффиндорки, спрашивать о чем-то, но та не отвечала. Гермиона сосредоточилась на своей боли, пыталась распробовать её на вкус, оставить привкус на губах. Она закрыла глаза и прокрутила то утро у себя в голове, раз за разом. Вспоминала, как она отлетела в зеркала, как осколки впились в спину, руки и ноги, как от этой боли она впервые искренне улыбнулась за последние полгода… — Как давно я тут? — перебила Гермиона медсестру. — Ты не приходила в себя три дня, деточка. Твой организм так истощен, что применять к тебе зелья было губительно, поэтому я старалась тебя выходить своими силами… — Помфри продолжала что-то еще рассказывать, но Гермиона уже не слушала. Три дня. Она смогла забыться на три дня, боль отключила её на долгих три дня. Она не видела кошмары все эти дни, не ощущала одиночества и боли, просто отключилась и все. Эти мысли привели в восторг и она захохотала. — Мисс? С вами все хорошо? — только глухой не услышал бы испуг в голосе медсестры. — О да, мадам Помфри, со мной все хорошо, — уняв свой смех ответила Гермиона. Этот занятный диалог прервался, когда отворились двери в больничное крыло и в проеме появился силуэт Макгонагалл. Та направилась в сторону Грейнджер и буквально через секунду была у её постели. — Мисс Грейнджер, вижу, вы идете на поправку? — в голосе директора слышались нотки беспокойства и тревоги. — Да, профессор, спасибо. Я, правда, чувствую себя лучше, — Гермиона посмотрела на обеспокоенный вид директора. Минерва жестом попросила медсестру оставить их наедине и присела возле Гермионы, изучая взглядом. — Мисс Грейнджер, я очень рада, что вы пришли в себя и идете на поправку, — профессор замялась и отвернулась к окну. — Но я хотела бы услышать, что с вами произошло в то утро? Потому что из слов ваших соседок: они услышали шум в ванной, а когда забежали туда, то вы лежали…в луже собственной крови. — Думаю, что все так и было, профессор. Я тоже помню, что я была в ванной и я лежала в луже своей крови, — Гермиона впервые в жизни не знала, что ответить. Эйфория от боли начала униматься и гриффиндорка оказалась в тупике. Не понимала, что она должна была сказать директору, как должна была объяснить свой поступок. Да, профессор, я лучшая ученица Хогвартса, решила выпилить себя заклинанием. Вот такая я, поехавшая на всю голову. Но, вслух, Гермиона не решилась больше ничего произнести. Она видела взгляд Макгонагалл на себе, ощущала ее непонимание ситуации. Недосказанность висела в воздухе тяжелым туманом. — Мисс Грейнджер, заклинание было выпущено из вашей палочки. Кроме вас никого в ванной не было, — директор прервала тишину и пыталась звучать уверенно. — Из этого всего я могу сделать вывод. Один вывод. Вы пытались сами себя травмировать.? Вывод директора скорее казался вопросом. Гермиона видела, как МакГонагалл снова уставилась на неё изучающим взглядом. Что-то еще было в этом взгляде. Разочарование? Негодование? Недоверие? — Нет, что вы, профессор. Я просто…это получилось случайно. Просто неаккуратное обращение с палочкой, — Гермиона пыталась правильно подобрать слова и звучать увереннее. — Гермиона, «Эверте Статум» не относится к чарам красоты. Будьте аккуратнее в следующий раз. Макгонагалл больше ничего не сказала, развернулась и ушла. Гермиона прекрасно знала тон, с которым была сказана последняя фраза директора. Она ей не поверила, ни одному ее слову. Через мгновение перед ней появилась мадам Помфри. — Мадам Помфри, как скоро я смогу вернуться на занятия? — Думаю, что с понедельника. Сегодня вечером ты сможешь вернуться к себе в башню. Выходные пойдут тебе на пользу, отдохнешь и наберешься сил. А в понедельник можешь возвращаться к занятиям, — Помфри внимательно посмотрела на Гермиону. — Тебе нужно лучше питаться, твой организм слишком слаб… и постарайся больше без глупостей. Без глупостей? Она постарается? Нет. Потому что для себя Гермиона уже решила, какая будет следующая глупость. Она вернет себе своих родителей. И ей плевать, чего ей это будет стоить. Ей не нужна душа без них, они и есть её душа. Вечером гриффиндорка покидала больничное крыло и со скоростью света направлялась в сторону факультетской гостиной. Она не обращала внимания на студентов, которые встретились ей на пути. К ушам доносилось несколько приветствий в её сторону, но все, что она видела перед глазами — это расшитая бисером сумочка. — Гермиона! Тебя выписали! Прости, что мы тебя не встретили! — Гарри бросился обнимать свою подругу, когда та появилась в гостиной. — Эм… да, выписали. Ничего страшного, я вот сама дошла, — Гермиона пыталась освободиться из крепких дружеских объятий. — Гарри, я рада видеть тебя. Очень рада, но мадам Помфри сказала, что мне стоит ещё отлежаться… Она снова почувствовала боль в спине от ран, которые не успели окончательно затянуться. Приступ болезненной эйфории снова накрыл девушку и заставил внутренних демонов скрыться глубоко в темноте, освобождая дорогу обычной физической боли. — Конечно, извини, — Гарри разомкнул объятия. — Мы можем посидеть тут, в гостиной, поговорить. Ты… ты можешь нам рассказать… что произошло… Гермиона посмотрела на Поттера, за спиной которого стояли Рон и Джинни. Они смотрели на неё выжидающе, хотели, чтобы она с ними поговорила. Грейнджер и сама понимала, что только что, за две минуты они поговорили больше, чем за несколько месяцев. — Да, конечно. Мы можем поговорить, — Гермиона улыбнулась и присела на диван. — Как… как ваши дела? — У нас все хорошо, все по-старому. А ты как? — отозвалась Джинни. Это был максимально нелепый и неловкий диалог. Они разговаривали так, будто бы когда-то вместе ходили на внеклассный кружок и теперь случайно встретились на улице. Гермиона понимала, что у её друзей очень много к ней вопросов, но они не решаются их задать. — Я нормально. Мадам Помфри сказала, что я с понедельника могу вернуться на занятия. Раны… раны практически затянулись и не болят. Ложь. — Она смазала их мазью и напоила меня зельями. Я не чувствую никакой боли и ничего не доставляет мне дискомфорта. Я в полном порядке. Ложь. Ей больно и это приятно. — Мы очень рады, что ты так скоро поправилась… — Рон запнулся. Грейнджер читала друзей, как открытую книгу. Видела в их глазах один и тот же вопрос. Они хотели узнать, что произошло с ней, хотели услышать это, услышать правду, как Макгонагалл утром. Но Гермиона не собиралась им говорить эту правду, не сейчас. В голове вовсю клацали тумблеры, все решения уже давно были приняты. Она не станет жертвовать вновь обретенным счастьем своих самых близких друзей, не станет их подвергать опасности или просить о помощи. Это только её забота, только её проблема и только она с этим справиться. — Я вас очень люблю, — Гермиона приблизилась и обняла ребят. Они обняли её в ответ и не заметили выступивших слез на её глазах, не почувствовали её тяжелого дыхания и она была рада этому. Вот и все, у неё есть только один шанс на эту ошибку.2
23 мая 2021 г. в 21:47
Малфой начал приходить на Астрономическую башню всё чаще, а Гермиона не помнила, когда последний раз выпускала птичек и не находилась под дезиллюминационными чарами. Она нашла какую-то отдушину в этих вечерах. Они сидели тут, вдвоем, и просто молчали. Каждый думал о своём, развлекая своих внутренних демонов. Дни стремительно сменяли друг друга, унося последнее осеннее тепло, но Гермионе было тепло тут, на Астрономической башне, рядом с Малфоем, в полном молчании. Она чувствовала исходящий от него терпкий запах огневиски в перемешку с мятой и сигаретным дымом. За эти недели она до мелочей изучила его лицо, рассмотрела каждый сантиметр его мантии.
Только возле Малфоя она прекращала думать о себе, переставая испытывать это навязчивое чувство жалости. Теперь она думала о нём, пытаясь понять, что его тревожит, что не даёт спать по ночам. Теперь она жалела его. И так было проще, Гермиона так привыкла. Думать о ком-то другом, пытаться помочь кому-то другому. Так было правильно.
— Тебе следовало бы надеть что-то потеплее, если ты собираешься тут сидеть, пока я не уйду, — голос Малфоя был устрашающе тихим. — Ночи стали холоднее.
Грейнджер напряглась, а сердцебиение начало эхом разноситься в ушах.
— Ты правда думала, что я не почувствую твое присутствие? Дезиллюминационные чары, так примитивно. Могла занять у своего дружка мантию-невидимку, пользы было бы больше, — продолжал Малфой, но теперь уже насмехаясь над ней. — Так что, Грейнджер, покажешься? Где же твоя гриффиндорская смелость?
Она не ответила, а просто взмахнула палочкой, разрушая скрывающие чары. Они сидели в нескольких сантиметрах друг от друга. Непростительно близко. Казалось, что Гермиона могла слышать не только своё, но и его сердцебиение. Почему-то под чарами ей такая близость не казалась пугающей, но теперь её тело начало подрагивать. Это стало казаться чем-то слишком интимным.
— На Гриффиндоре манерам не учат, Грейнджер? Или отвечать Пожирателю смерти не в принципах Героини Войны? — последние слова прозвучали как издевка.
— Бывшему Пожирателю смерти, — отрезала Гермиона.
Ей не хотелось ему отвечать, не хотелось прерывать такое правильное молчание. Это сразу отрезвляло сознание, возвращало к реальности. Гермиона даже не почувствовала, как по щекам начали скатываться слезы, они больше не обжигали её. Она не заметила, как за мгновение несколько слезинок превратились в настоящую истерику.
Она поджала к себе колени и начала плакать, горько и громко. Последние недели она не позволяла эмоциям взять верх, она находила своё спокойствие в этих вечерах на Астрономической башне, и теперь это спокойствие разрушили.
Гермиона не могла сама себе в голове объяснить, что с ней сейчас происходило. Малфой не сказал ей ничего такого, что могло задеть или обидеть. Впервые за все годы он не сказал ничего ядовитого, но ей и не требовалось. Со слезами исчезли все чары красоты, раскрывая её настоящий внешний вид. За своими слезами она и не заметила, как Малфой дрогнул при взгляде на неё.
Ему хватило только одного взгляда на девушку, чтобы из него выветрился весь огневиски. Даже в кромешной темноте он увидел, во что превратилась Грейнджер, и к горлу подкатило навязчивое чувство тошноты.
Её и без того мешковатый джемпер стал на несколько размеров больше, джинсы перестали обтягивать ноги, а волосы потускнели. Малфой теперь видел перед собой жалкое подобие той зубрилы и всезнайки, которую знал не один год. Её пальцы, обнимающие саму себя, стали в два раза тоньше, а кожа мертвецки бледной. Гриффиндорское маленькое тельце дрожало то ли от холода, то ли от накатившей истерики. Он не знал, что ему делать: попытаться её успокоить или просто уйти.
Он пришёл впервые на Астрономическую башню несколько недель назад и заметил её, заметил, как она применила скрывающие чары. Но ему не было дела. Он молчал и она молчала. Лишь изредка он слышал её тяжелое дыхание. Малфой не пытался с ней заговорить, ему это было не нужно, ему нужно было спокойствие. И вот сейчас она пронеслась ураганом своими слезами по этому спокойствию.
Что-то глубоко внутри подсказывало Малфою, что ему стоит попытаться успокоить её, заговорить с ней, но он ушел. Просто молча, ушел.