Со смертью тишины

      Ночи в Скайриме холодные; северные ветры тысячи и тысячи лет несут шепот ледовитого моря и дыхание непоколебимых гор, знакомые любому норду. Пар срывается с пурпурных губ и стекает облачком по придвинутым к лицу ладоням. Сбрызнутая на лоб вода скатывается по впалым щекам и падает с острого подбородка, а умывшись, Довакин смотрит на свое отражение в волнах ледяного ручья.       Ясные даже во тьме глаза сверкают нечеловеческим сиянием, отблескивающим в зеркале воды. Зрачки мерцают, и от хищного драконьего взгляда лицо уж не выглядит ни мирным, ни человечным. Драконорожденный спокоен, видя произошедшие со своей личностью изменения. Его разум не мечется от потери собственного человечного Я, а сердце горит, как в груди у дракона, и в рёбрах смертного ему тесно. Довакин жаждет заполучить то, что ему принадлежит. Цицерона.       Уже нет прежнего хладнокровия, а на месте бесцельной пустоты внутри горит Желание.       — Я хочу, чтобы он был моим, — шепчет Довакин ручью, а его взгляд гипнотизирует, точно у змеи. — Я хочу забраться в его сердце и получить всё, чем он владеет. Я хочу погрузить пальцы в его внутренности и почувствовать, как пульсируют там его вены.       Язык скользит между губ, и на миг в спокойной улыбке мелькают зубы. Драконорожденный поднимается и уходит с берега ручья, позвякивая снаряжением, а спектральный ассасин безропотно следует за ним.       — Не в моем праве вмешиваться в твои решения, — шелестит дух, — но я чувствую колебания в пустоте… Отец Ужаса не хочет смерти этого шута.       Довакин приподнимает подбородок и медленно улыбается.       — Смерти? Нет… — он возлагает руку на дверь со знакомым рисунком черепа, отмеченного черной ладонью, и произносит пароль. Путь в Данстарское убежище плавно отворяется, впуская ветер в сырую пещеру, и ноздри Драконорожденного раздуваются от знакомого запаха бальзамических масел. А затем его приветствует болезненный, истеричный, смеющийся голос, льющийся из глубин Убежища.       — О, Слышащий, это ты?! Ты пришел к бедному Цицерону…       Довакин идет за ним, как за путеводной звездой, не видя и не замечая больше ничего, и не останавливается, пока не добирается до последней, самой дальней комнаты. Разложенные всюду инструменты говорят о древней истории боли и страданий пленников, замученных в том месте — Довакин находит отчасти ироничным, что шут намеревался встретить свой конец в пыточной.       — Добей меня, если должен, — хрипло выдыхает Цицерон и угрожает расправой, зло и неприязненно скаля зубы в улыбке, но его брови морщатся, рисуя на лице сложную эмоцию. Темные глаза шута смотрят в сторону, не одаривая Слышащего ни единым взглядом.       Довакин не останавливается.       Шут не оказывает сопротивления, скорчившись на полу и прижимая рукой раненое брюхо. Он одновременно изображает злодея и притворяется беспомощным в своей истерике, то смеясь, то льстиво юля, предлагая пощадить ему жизнь. Слышащий опускается на колени и внимательно смотрит на него. Ладонь ложится на чужой кинжал, оброненный на землю, и блик эбонитового лезвия отражается в драконьих глазах.       — О, Слышащий… Ты всё же сделал свой выбор? — Цицерон безумно хихикает, и их глаза наконец-то встречаются. Драконорожденный снова поглощен океаном эмоций и многогранностью интонаций в голосе шута. Он не может понять, видит ли он в хранителе Матери Ночи разочарование или принятие судьбы. Довакин наклоняется к его лицу, в его взгляде вновь проявляется тепло, исходящее из сердца.       — Я не убью тебя, — нож прижимается плоской стороной к шее собственного владельца. Острейшее лезвие на грани того, чтобы проткнуть глотку, и оба ассасина замирают, прожигая друг друга глазами. Но эмоции шута далеки от страха.       Цицерон доверяет ему.       Кончик ножа оттягивает край цветастой рубахи и касается впадинки между ключиц. Довакин пристально смотрит на человека напротив, водит чужим кинжалом вдоль шеи, и на коже остаются тонкие розовые линии. Цицерону, кажется, щекотно, и от игры с собственной жизнью он восторженно улыбается и отбрасывает голову, максимально уязвимо раскрывая горло. Слышащий ведь пообещал, что не убьет.       А для Слышащего — что угодно.       От радости и восторга Довакин задерживает дыхание и в неверии пробует подаренное доверие на вкус, смакуя, как сытый дракон, которому некуда спешить. Он прижимает кинжал к малиновым губам хранителя и надавливает до капелек крови. Драконорожденный облизывается, словно чувствуя этот вкус на собственном языке.       — Это то, чего ты хочешь, Слышащий? — спрашивает Цицерон. Его голос тихий, скрывающий бездну неизвестных эмоций, каждую из которых Довакину хочется поглотить. Что шут сделает — набросится, выбив нож? Покорится, сдавшись победителю? Убьет себя о собственный нож, смеясь, как тот безумный скоморох?       Цицерон не делает ничего из этого. Он читает согласие на лице Слышащего и его лицо становится расслабленным в его естественном коварстве. Расстояние между двумя сокращается, напряжение эмоций между ними растет и подбирается к точке кульминации.       — О, да… Цицерон согласен отдать себя Слышащему, — шут хихикает и вытягивается на полу, придерживая рану. — Хранитель и Слышащий. За или против друг друга. Настоящее безумие!       — Да, — не давая ему вставить больше ни слова, дракон с человеческим лицом взмахивает чужим кинжалом. Не ранив кожи, лезвие рассекает и без того разорванную одежду шута. Оба, измазанные в крови Цицерона, тяжело дышащие, они смотрят безумными взглядами — такие разные, но до ужаса похожие. Произошедшее между ними доводит их до кульминации — не тел, но эмоций. И взрыв чувств между ними слаще и сильнее, чем любой секс. Они не говорят друг с другом. Но их взгляды сейчас говорят намного больше.       Тогда Довакин вонзает кинжал.