Искры, звезды, темнота

Май сидела на краю широкого дивана, обитого мягкой светло-серой тканью, удручённо опустив подбородок на сцепленные пальцы. Подчистую набитый желудок отдавался неприятной тяжестью, от еды её разморило, и хотелось прилечь, а может даже и вздремнуть. Сказывались долгие бессонные ночи, проведённые за выискиванием информации для расследования и нудным штудированием пособий по органической химии. Берёшь дела, включающие в себя наркооборот — будь добр, вникай в суть работы «волшебной пыли». Склонившись вперёд, девушка прикрыла глаза и, с шумом втянув носом воздух, произнесла: — Кажется, это всё же был перебор. Высокая стопка абсолютно пустых коробок из-под пиццы возвышалась над столом из прозрачного стекла, изрядно покачиваясь и напоминая собой величественный и одновременно жалкий макет, созданный руками какого-то безумного архитектора. — А ещё, кажется, я не могу встать, — честно призналась Май, безвольно откинувшись на мягкую спинку. — Сила притяжения прямо пропорциональна массе тела, ровно, как и их увеличение, — отозвались негромким и отчасти сдавленным голосом с другого конца дивана. Сам хозяин офиса полусидел-полулежал, вытянув длинные ноги вперёд и устремив рассеянный взгляд куда-то к потолку. Выражение его лица в полной мере отражало все те чувства и эмоции, испытываемые человеком, изрядно переборщившим с употреблением пищи. Марго, воспользовавшись неподвижностью Разумовского, забралась ему на макушку и, соорудив себе приемлемое гнездо из золотисто-рыжих прядей, с удобством утроилась в густых волосах, распушив перья и даже прикрыв глаза от удовольствия. — Мне бы, наверное, следовало оскорбиться, — протянула Май. — Однако с объективностью физических законов спорить смысла нет, всё так. Ох-х. На щеках Разумовского показались ямочки, и молодой человек робко извинился. Завуалированных смешинок в его голосе, однако, прослеживалось явно больше, чем ноток сожаления. Девушка сморщила нос, поглядев на мужчину с мастерски сыгранным выражением глубочайшей обиды на лице, что в свою очередь вызвало у него ещё более широкую улыбку, постепенно перешедшую в смех, звонкий, чистый и чертовски заразительный. Потревоженная Марго недовольно расправила крылья, чтобы сохранить равновесие, и ещё больше распушилась, приобретя форму весьма крупного снежка или какой-то чудной шапки. Поглядев на это забавное сочетание птицы и её владельца, Май не сумела сдержаться и тоже рассмеялась. — Вы так чудно смотритесь вместе. Разумовский закатил глаза, что со стороны выглядело весьма комично, и запрокинул голову в попытке взглянуть на Марго. Птица в свою очередь склонилась вниз. Они обменялись растерянными взглядами, а затем губы молодого человека дрогнули в ласковой и полной искреннего восхищения улыбке. Черты его лица будто бы разгладились, сделались мягче, а глаза, насыщенно-синие, чистые и прозрачные как стекло, смотрели на Марго с такой глубокой заботой и любовью, что Май невольно вскинула брови, удивившись. Птица шагнула вперёд, цепляясь коготками за рыжие пряди, и, спустившись практически на лоб мужчины, потёрлась клювом о нос Разумовского. Он прикрыл глаза и слегка потрепал её по загривку. Марго довольно заурчала, но тут её нога соскользнула вниз, оставляя белые следы неглубоких царапин на коже молодого человека, и птица, всполошившись и взмахнув крыльями, поднялась в воздух, уносясь прочь. Разумовский негромко охнул и потёр лоб, а затем перевёл взгляд на хохочущую Май. — Порой Марго бывает неловкой, однако в большинстве случаев, её грация бесподобна. — Скажи, откуда она у тебя взялась? — поинтересовалась девушка. — Хм, — он сомкнул ладони и поднёс их к лицу, устремив задумчивый взгляд куда-то в стену. — Это было очень-очень давно, ещё в детстве. Однажды наш класс выбрался в город в кукольный театр. Представление было весьма посредственным: потрёпанные игрушки, примитивный сюжет, тусклый свет и пыльный полупустой зал — ставили, кажется, «Спящую Красавицу». Помню, оно не произвело на меня особого впечатления… А вот люстра, такая огромная, вся в сияющих огнях, — глаза Разумовского блеснули, — как какой-то фантастический галеон… Кхм, — он негромко кашлянул. — А потом нас повели гулять в парк. Стояла поздняя осень: серое небо, пожухшие листья, запах сырой земли. Я бродил между деревьями, выискивая трутовики, как вдруг увидел под ногами что-то белое. Сначала мне показалось, что это просто комок старой ваты, но потом я наклонился ближе и понял, что это «что-то» живое. Маленький птенец, наверняка по воле жестокой судьбы выпавший из гнезда, — голос Разумовского сделался тише, казалось, он полностью погрузился в воспоминания. Май внимательно слушала молодого человека, не перебивая. — Сначала я очень удивился, увидев такую необычную птицу, и только потом до меня дошло, что это ворона, просто белая. Это показалось мне каким-то, даже не знаю, — он усмехнулся, — знаком судьбы. Ведь я и сам на протяжении всей своей жизни в приюте, да и после неё чувствовал себя белой вороной. Подумал, что вместе нам будет проще продержаться, да вообще, как только я взглянул в эти испуганные рубиновые глаза, понял, что ни за что не смогу оставить замерзать это существо лежащим в сырой и липкой осенней грязи, дожидающимся неминуемой смерти. — В приюте с ней, наверное, было непросто? — О да, — усмехнувшись, он обернулся к Май. — Мне приходилось держать её в картонной коробке под кроватью, чтобы никто не нашел, а выпускать Марго получалось только поздней ночью, после отбоя. Я обычно пробирался в заброшенное крыло, где, пусть и не долго, ей наконец удавалось размять свои крылья. Сначала она была совсем слабой и с трудом передвигала ноги. Я очень боялся, что не выкарабкается. Но со временем Марго становилось лучше, а потом она даже начала пробовать летать. А ещё я выкапывал для неё дождевых червей, отчего вечно ходил, вымазанный в земле. Откровенно все, точнее, почти все считали меня полусумасшедшим чудиком, а воспитатели и учителя вообще на дух не переносили. — Почти? — Был один человек… не такой, как другие, — он задумчиво сощурился, а затем, склонив голову набок, откинул волосы назад и посмотрел на Май. — Истории из моего детства не самые весёлые, я бы с удовольствием узнал что-нибудь о тебе. — Ох, моя жизнь скучна и тосклива в преимуществе своём, даже и не знаю с чего начать, чтобы не вышло слишком блекло. Улыбка Разумовского показалась ей ироничной, однако возражать он не стал и миролюбиво поинтересовался: — Может с имени? Я надеюсь, это не очень грубо с моей стороны лезть с таким вопросом, да и задают его, наверное, многие, и всё-таки, почему Май? — Хоу, ну. Мои родители были людьми эксцентричными отчасти. Ой, неправильно, кажется, говорить о них в прошедшем времени, ведь их время ещё не прошло. Просто мы не поддерживаем связь, и я привыкла к тому что… — она небрежно взмахнула рукой, — неважно. Маме нравилась весна, особенно её конец, она говорила, что время перехода в лето — граница между двумя временами года — особенное, что в этот промежуток могут происходить самые невероятные события, что май — месяц очищения и перерождения, месяц, когда природа достигает пика своего могущества, как-то так. Они долго спорили с отцом, он считал это имя дурацким, но в итоге смирился. В раннем детстве мои волосы были куда светлей, а глаза — круглые, как плошки, может я и выглядела «по-майски». Потом, правда, моя внешность стала всё больше смахивать на папину, нет, даже на дедушкину, да и характер я приобрела его. Имя перестало мне подходить, вот только девать его было уже некуда. В школе дразнили жутко, а в сочетании с фамилией так вообще, брр. Кстати, а ты её с первого раза правильно произнёс, это мало кому удаётся, — она окинула Разумовского взглядом, полным восхищения. Молодой человек недоуменно нахмурился: — В ней ведь ничего сложного. — Эх, вот бы все так считали, как меня только не называли... Разумовский сочувственно вздохнул и тут же поинтересовался: — Скажи-ка, а что было самым… хм. Кошмарным? Май нахохлилась: — А вот это действительно приватная информация, молодой человек, таким не делятся во вторую-то встречу, мы не настолько близки. — Ой-ой, — он вскинул руки, — простите, что затронул такую травмирующую тему. — Не всем достаются дворянские фамилии, которые невозможно исковеркать, знаешь ли. Разумовский слегка пожал плечами: — Зато твоя достаточно необычная. — Необычное людям не нравится, — буркнула Май. — Ты не походишь на человека, который хочет нравиться. — Это ты сейчас остришь? — угрожающе сощурившись, поинтересовалась девушка. Несколько долгих секунд Разумовский смотрел на неё не мигая, а затем его губы тронула мимолётная улыбка. — Вовсе нет, на самом деле, это качество восхищает. Хотел бы я тоже быть полностью независимым от мнения других людей, но увы… — Думаю, у всех мнение о тебе более, чем положительное, — отозвалась Май. — Ценность. — Помню, — усмехнулся Разумовский. — Я предоставляю большой набор выгодных людям услуг. Девушка вдруг вскочила с дивана и размеренным шагом двинулась к противоположной стене, мимоходом проговорив: — Мы остались квитами, верно? — Верно, — на губах Разумовского застыла растерянная улыбка, видимо, внезапное решение Май изменить своё местоположение его несколько удивило. — Я не буду называть «самое кошмарное», ты слишком пристально смотришь. — А ты убегаешь? Она обернулась, сложив руки на груди. — Я никогда не убегаю, — твёрдо произнесла девушка. Затем её голос сделался шутливым: — Это тактическое отступление. А ещё у тебя красивый офис. Хотя чем-то он похож на музей. В действительности, личный «кабинет» Разумовского разительно отличался от той части здания, которую довелось увидеть Май, когда она впервые оказалась внутри небоскрёба. Холодность и безликость главного холла поистине отчётливо контрастировали с какой-то причудливой одухотворённостью самого офиса. Пусть наполненное множеством скульптур, забранных под стеклянные колпаки, помещение и смахивало на выставочный зал, оно всё же удивляло своей утончённостью, казалось насыщенным и живым. — Спасибо, — молодой человек улыбнулся и неловко развёл руками. — В какой-то степени я возмещаю упущенное. — М-да, оформление этого помещения говорит о почти маниакальной любви к искусству, проявляемой его владельцем. Улыбка Разумовского вдруг померкла, сделавшись какой-то тусклой и меланхоличной: — Искусство для меня всегда было мирком, где можно укрыться, окунуться во что-то по-настоящему фундаментальное, незыблемое и великое, чистое и свободное от истёртой рутины. Она окинула его быстрым взглядом из-под полуопущенных ресниц и вновь развернулась к стене, разглядывая одну из скульптур. — Порой реальность настигает тебя, где бы и как бы хорошо ты не прятался. Её наглость просто поразительна, — возмущённо выдохнула Май. — О да, такая настойчивость иногда сводит с ума, — отозвался Разумовский с застывшей улыбкой и каким-то отчуждённым выражением на лице. — А вообще, — девушка обернулась вокруг себя, расставив руки в стороны, — этот офис вовсе не смахивает на офис, кажется, будто ты тут регулярно живёшь. Молодой человек рассмеялся: — Это действительно так. Иногда, точнее почти всегда, работы бывает слишком много, и я остаюсь здесь. Наверное, сейчас ты посчитаешь меня озабоченным трудоголиком? — Вовсе нет, на самом деле, я тоже так делаю. То есть, мой дом и есть моё место работы. Я живу на верхних этажах, а первый и подвал оборудованы для приёма клиентов и под морг. — Ого, — он изумлённо вскинул брови, — это весьма необычно. — Арендная плата в Москве — вот, что необычно, — фыркнула Май, пожав плечами. — А тебе не бывает, хм, неуютно под одной крышей с…? — Телами? — девушка покачала головой. — Да они самые миролюбивые соседи на свете. — Тихие и не доставляющие неудобств? — Именно! — Май перешла к следующей скульптуре, окинув её цепким взглядом. — А вообще, жилище человека может очень многое рассказать о его характере. — И что же вы можете рассказать обо мне, следователь Май? — вкрадчиво поинтересовался Разумовский. Она отозвалась с лёгкой полуулыбкой: — У тебя нет конфетти в голове. — Что? — молодой человек опешил и в недоумении выгнул бровь. — По правде сказать, мне давно уже следует извиниться за несколько предвзятое отношение. Когда я увидела всё это впервые, — раскинув руки, она широким жестом обвела помещение, — мне даже захотелось разочароваться. Многие окружают себя предметами искусства, если у них имеется такая возможность, отплачивая пошлину моде, — в голосе девушки послышались нотки глубокого презрения. Разумовский воззрился на неё непонимающим взглядом. — Просвещённый абсолютизм, — пояснила Май. — Образование и искусство так популярны, что некоторые люди хватаются за них, как за спасительный прутик, стремясь показать себя такими необычными и прогрессивными ценителями прекрасного, но вместо этого ещё больше скатываются в пучину пустого надувательства. Никто из этих пафосных ребят с мишурой в мозгах почему-то не догадывается, что нельзя просто купить знания и стать эстетом, всё это нужно ощутить, прочувствовать, пропустить через себя, иначе оно по-прежнему будет проворно ускользать из пальцев, и от падения в бездну глупости уже ничего не спасёт. Остановившись у картины «Рождение Венеры», она несколько долгих минут рассматривала холст, следя за переливами цветов и оттенков. Взгляд девушки задержался на очаровательном лице молодой богини. — У тебя нет конфетти в голове, — повторила Май. — Во всём этом чувствуется определённый стиль и взаимосвязанность, оно как мозаика: отдельные фрагменты различить непросто, но возможно. А в центре всего — госпожа Венера. — Замечательно, — Разумовский поднялся и подошёл к девушке. — Ты разгадала секрет этой комнаты. Поравнявшись с Май, он спрятал ладони в карманах толстовки и тоже посмотрел на полотно. — Думаю, секретов у неё куда больше, чем один, — протянула девушка, заложив руки за спину и сцепив пальцы в замок. — Эта картина… Она имеет такое множество смыслов, и никто ни за что не угадает, какой из них верный. — А разве возможно определить абсолютно верный? — поинтересовался Разумовский. — Прелесть искусства и состоит в том, что каждый находит в нём то, что необходимо именно ему. — Да. И всё же мне интересно, какой из смыслов выделяешь ты? А ещё ты не прав, я вовсе не разгадала секрета, он по-прежнему кроется где-то в красках, покрывающих этот холст. Май задумчиво прищурилась. — Венера. Такая прекрасная, молодая и юная, только появившаяся в этом мире, и вместе с тем удручающе печальная. Нет, это даже не печаль, а какое-то тусклое, холодное, абсолютно меланхоличное смирение. Или безразличие? Девушка, переступая по-кошачьи медленно и плавно, прошлась от одного конца широкой рамы, покрытой переливающейся позолотой, до другого, продолжая свой монолог: — Две противоборствующие силы, одна олицетворяет страсть, радость, яркость, эгоизм, человеческие чувства, иногда низкие, но дарующие наслаждение. Другая — возвышенность, духовность, смирение, добродетель. Божественность. Безукоризненно правильная, но холодная и пустая. Радость, изгнанная долгом. А сама Венера будто просто наблюдательница, смотрит на это всё со стороны, смиренно ожидая, кто же победит, готовая покорно принять в себе сторону, оказавшуюся более проворной. Май рассеянно потерла переносицу: — Мне кажется, что эта картина очень грустная. Какая-то давящая, говорящая о том, что ты ни над чем не властен, что сражаться бессмысленно, и самое лучшее решение — покориться судьбе и борьбе этого жуткого раздвоения. За яркими красками — холодный и блеклый туман обречённости. И все эти цветы, как последние лучи заходящего солнца, последние искры. Вспышка, а за ней темнота. Ну а может, всё гораздо проще, — голос девушки сделался насмешливым, — и дело в Симонетте Веспуччи и влиянии её кончины на образ Венеры. Вот только согласился бы великий мастер принести свою идею в жертву смерти одной единственной несчастной натурщицы? Хотя, это был всего лишь заказ. — Согласно некоторым источникам, он её любил, — отозвался Разумовский, голос его прозвучал глухо и показался Май каким-то пустым. Девушка повернула голову вбок. Мужчина стоял неподвижно, черты его лица заострились, а кожа сделалась белой, как мел. Сейчас он больше походил на восковую куклу, чем на живого человека. Взгляд его застывших и потемневших глаз, будто бы покрывшихся корочкой льда, был устремлён к картине, но смотрел Разумовский куда-то мимо полотна, будто теперь он был где-то очень далеко. Внезапно молодой человек показался Май таким похожим на остекленевшую Венеру, отрешённую и печальную, что девушке сделалось не по себе. Она осторожно ухватила его за рукав толстовки и слегка потянула на себя. Разумовский вздрогнул, растерянно заморгал и обернулся к Май. Спустя мгновение его взгляд сделался более осознанным, и он наклонился к ней чуть ближе, словно стремясь разглядеть что-то скрытое в этих резких, будто состоящих из одних прямых линий, чертах лица. — Кто ты такая, Май Абамелик? — вопрос, заданный едва уловимым вкрадчивым шёпотом, застал девушку врасплох. От этого золотисто-жёлтого отблеска в его глазах, цепкого и острого изучающего взгляда ей сделалось странно неуютно, он был так не похож на привычный мягкий и пронзительно-синий, прежний. Казалось, сейчас Разумовский заглядывал ей прямиком в душу. Глаза девушки распахнулись шире. Но взгляда она не отвела. — Хотела бы я сама знать ответ на этот вопрос. Молодой человек слегка улыбнулся, и улыбка эта была новой, совершенно другой. Затем коснулся рукой её волос, осторожно заправил прядку за ухо. Май замерла, оцепенев, будто всё её тело вмиг обратилось в камень, сделавшись неповоротливым и неподвижным. — Думаю, — он провёл кончиками пальцев по краешку уха девушки, приглаживая жёсткие непослушные волосы, грозящиеся вновь выбиться назад, дотронулся тыльной стороной ладони до линии скул, — все характеристики в одно слово и не уместишь. От прикосновения горячих пальцев по щекам Май пробежали иголочки мурашек. Разумовский слегка прикрыл глаза, длинные ресницы коснулись белой кожи, и вдруг, усмехнувшись, отстранился, слегка ткнув девушку в кончик носа указательным пальцем. Май часто-часто заморгала, пытаясь понять, отчего вдруг у неё так сбилось дыхание. Она не видела, как Разумовский, отвернувшись, недоуменно нахмурился, окинув изумлённым взглядом собственную руку, а затем до белизны костяшек сжал пальцы. — Это точно, — отозвалась Май, придав своему голосу небрежные интонации. Лицо её вновь приобрело свойственное ему спокойное, несколько насмешливое выражение. — Впрочем, то же самое можно и о тебе сказать, ведь правда? Он ответил растерянной, вновь ставшей прежней, улыбкой, и Май невольно удивилась такой резкой перемене. На мгновение она даже задумалась о том, не привиделись ли ей последние несколько минут, однако кожа девушки по-прежнему хранила не успевшие остыть и раствориться тёплые прикосновения чужих пальцев.