Искры, звезды, темнота

«Give me a day or two Дай мне день или два To think of something clever Чтобы подумать о чём-нибудь умном, To write myself a letter Чтобы написать самой себе письмо, To tell me what to do, mm-mm Чтобы подсказать себе, что делать, мм-мм». Billie Eilish — Happier Than Ever

Птица открыл глаза и ничего не увидел. Лишь серо-черные пятна, накладывающиеся друг на друга размытыми очертаниями. Неясные, куда-то плывущие, будто смотришь на мир через запотевшее стекло. Колкие ледяные мурашки побежали по коже. Каким же это было ненормальным, пугающим — смотреть и ничего не видеть. Воздух пах бергамотом, гвоздикой и пылью. Странно, непривычно щекотал нос. Кисло-горький привкус бежал с языка в горло. Он сглотнул, поморщился. Скривился, борясь с подступившей тошнотой. Провел языком по небу, стремясь избавится от гадкого послевкусия. Сомкнул глаза, крепко, до разноцветного мерцающего марева и открыл их вновь, силясь понять причину подобных ощущений. В этот раз туманные силуэты чуть прояснились, обрели очертания, выплывая из слепяще-белого песка. Потолок, серый, в мелких трещинках, терялся высоко в тенях. Справа — окно в бархатно-зеленой шторе. Слева… Птица досадливо поджал губы. Вместе с образом Абамелик, развалившейся на стуле, пришли и воспоминания. Особенно чётко отразился в мыслях белоснежный, в зазубринах, треугольник плитки. Сверкнул, как наяву, золотой отблеск света, дрожащий на его острие. А ещё серые глаза, тёмные, как грозовые тучи. Да, было чертовски забавно видеть Абамелик такой взбешенной, уязвимой, с горящим взглядом и побелевшими губами, дрожащими от гнева. Не то чтобы он не предполагал, что она зайдёт так далеко. Возможно, именно этого ему и хотелось — выяснить, каков ее предел. Птица невольно коснулся шеи. Пальцы, непослушные, какие-то резиновые, нащупали одеревеневший от засохшей крови ворот водолазки, коснулись корочки, покрывшей порез. — Привет. Он поспешно убрал руку, словно устыдившись своего жеста. Вскинул голову, будто только после произнесенного слова присутствие Абамелик сделалось по-настоящему реальным. От резкого движения виски тут же прошила игла острой, слепящей боли. Птица поднял пальцы к голове, но так и не коснулся висков. Да что с ним, черт возьми, такое?! Ему было настолько плохо, что даже привычное завывание Тряпки задним фоном где-то в отголосках мыслей сделалось почти неразличимым. Молодой человек закусил губу и, наконец пересилив себя, посмотрел вверх. Казалось, от этого простого действия его шея вот-вот переломится, как сухая ветка, не выдержав веса внезапно потяжелевшей головы. Абамелик Май. Сидит, упершись ладонями в колени. Прямая, как жердь. Воротничок черной рубашки застегнут до последней пуговицы, на узком галстуке тусклым серебром поблескивает брошка. Широкий пиджак стекает с плеч. Этакий образ покладистой школьницы. В комнате вроде бы тепло, а руки в перчатках. Одна из них заметно больше другой. Ссадины на бледном застывшем лице — в белой пудре. Он усмехнулся. Ей так нравится выглядеть безупречной, неуязвимой, только получается не очень. Белое лицо сейчас такое странное. Слишком большое. Это, наверное, из-за заколок — отливающих металлическим блеском черточек, удерживающих лаково-черные кудри. С чёлкой гораздо лучше. Не видно всех этих острющих углов, и лоб не кажется таким огромным. А, впрочем, с челкой или без, Абамелик в любом случае далеко до красотки. Под глазами тени больше, чем сами глаза. Цвет — нелепое отражение настоящего серого. Слишком невзрачная на фоне мебели и стен во множестве оттенков. Черно-белая, как старое фото. Девушка поймала его взгляд, прищурилась, отвечая собственным. Острым, как лезвие бритвы. Зато в ней точно было нечто зловещее, стылое, неприятное, но влекущее куда больше сопливого очарования. От сопливого очарования Птицу в принципе трясло похлеще, чем от самой жуткой лихорадки — заслуга Тряпки, что тут уж поделаешь, когда вынужден существовать с таким под боком всю свою сознательность. Вдруг вспыхнуло остро в мыслях осознание — наверное, если с Абамелик и разминешься, какая-то её часть всё равно останется с тобой, угнездившись в воспоминаниях, как какой-то паразит. Насовсем. Отвратительно. А, впрочем... Может, только в качестве воспоминания Абамелик и хороша. Или развлечения. Развлечения, подходящего к концу. Птица скривился. Да какая, к черту, разница? Не о том думает, определено. Вопрос — где он сейчас — куда более интересный. А еще «почему?» и «как?». Абамелик все смотрела, хлопала своими глазками-щелками. До чего раздражающе! Как же хотелось вскочить, схватить ее за плечи, до хруста костей, и трясти, трясти до тех пор, пока не посыпется с белой кожи этот налет показушной надменности. Она ведь могла быть другой, ну конечно. Рядом с Тряпкой каждый, как по мановению волшебной палочки, обращался заботливой курицей-наседкой. Даже с Волковым работало это сопливое очарование. Тряпку всегда хотелось жалеть. Такой хрупкий, такой наивный, такой честный. С горящими глазами и робкой улыбкой. Заботливый, учтивый, чуткий. Девушки в его обществе растекались в лужицу, обалдевая от ощущения защищённости, веры в то, что такой человек точно никогда тебе не навредит. Может, образ Птицы, уверенного, саркастичного, амбициозного и привлекал их поначалу, но в конце концов все всё равно выбирали Тряпку. Так надёжнее, так не страшно, так проще убедить себя в том, что контролируешь ситуацию. И всё-таки она ведь чуть не убила его. На долю секунды и впрямь поверилось в то... Чушь. Птица стиснул зубы, так, что желваки заходили под щеками. Прочь! Что за жалкая, постыдная, пропитанная предательским страхом мысль! Она бы не дошла до конца, хотя бы потому, что течёт по синим глазкам. И не только по синим. Он выпрямился, отшвырнув в сторону тяжёлое покрывало (тяжёлое, вероятно, из-за векового запаса пропитавшей его пыли), и тут же согнулся пополам в приступе острой боли. Разгрызаемый тысячью мелких колючих зубов, тонущей в густом жаре, белом и лишенном жалости. Птица прикусил язык, сдерживая рвущийся из горла стон, и кровь горькой солью наполнила рот. Да что за гадство?! — Скоро пройдёт, — поспешила «обнадежить» его Май. Голосом ровным и совершенно безразличным. Даже без ноток затаенного садизма. — Что... это? — с надрывистой паузой просипел Птица, стискивая пальцы до белизны костяшек. Что же ты сделала, дрянь? Отчего так хочется вывернуться наизнанку, выжать самого себя, как свежевыстиранное полотенце? Прозрачные звезды отплясывали хороводы перед глазами, пока он, скрючившись и мелко дрожа, изо всех сил сдерживал себя, чтобы не наблевать прямо на начищенные до блеска ботиночки Абамелик. Ботиночки было вовсе не жаль, только собственную гордость. Боль между тем действительно начала отступать. Медленно, нехотя, слово навязчивый гость, тактично, но настойчиво выпихиваемый вон хозяевами дома. Птица разжал пальцы, даже сумел распрямить спину. Закусил губу, предпринимая очередную попытку вспомнить, после чего это его так кукожит, но, как на зло, единственным ярким образом в голове всё ещё оставался чёртов кусок плитки. Да, да, да. Это действительно произвело на него впечатление, однако, в конце всё должно было выйти иначе. Абамелик стоило прекратить существовать, а Тряпке разочароваться. Понять, наконец, что втягивать кого-то в их дела — идея заведомо провальная. Разве после Гречкина это не стало очевидным? И тут мысль, леденящая, куда болезненней вспышки мигрени, вонзилась в голову: Птица вспомнил о том последнем звене этой позорной цепи недоумков, связывающей его личность с кучей ненужных проблем. Бехтиев, человек, знающий более, чем достаточно, чтобы обрушить его план, как карточный домик. Липкая тревога мгновенно обволокла внутренности склизкими холодными щупальцами. Он так и не закончил. А сейчас вообще находится не весть где, крючась, словно в припадке жесточайшего похмелья. А время идет, идет, идет… Интересно, чем же занимается Бехтиев, может, например, от скуки уже топает в участок? Абамелик, чтоб ее! Птица вскинул на девушку яркие злые глаза. — Что ты со мной сделала? — его голос по-прежнему звучал, как скрежет сотни заржавевших шестеренок, хотя хотелось кричать. — Батрахотоксин пролонгированного действия. Какое неприятное название. Но, надо же, она соизволила ответить! С чудесной снисходительной улыбочкой, пробудившей в нём просто непреодолимое желание разорвать её на кусочки прямо в эту же секунду. Как жаль, что даже на ноги не подняться! Абамелик, об этом, конечно же, знает. Поэтому решила остаться сидеть так близко. И не шелохнется. Гнусная улыбчивая дрянь. Стоило свернуть ей шею ещё в ночь, когда она так не к месту выкатилась на площадь с каким-то мужиком, помешав безупречную убийству. Может это был знак судьбы? Предупреждение? Стоило догадаться. — Синтетический, — решила уточнить между тем девушка, — от оригинального природного варианта ты бы откинулся в течение пары секунд. Удивительно редкая вещица, настоящее сокровище, можно сказать. Представляешь, у оригинального батрахотоксина противоядия в общем-то и нет, но эта штука — совсем другое дело! К нему не только изобрели антидот, но и сумели продлить период интоксикации до пяти часов. А еще после смерти этот яд совершенно невозможно обнаружить в организме! — Как интересно... — безо всякого энтузиазма внешне и содрогаясь внутренне протянул Птица. — Гораздо интереснее, чем твой промедол, — хмыкнула девушка. Он медленно и звучно хлопнул в ладоши. Раз, два, три. Губы Абамелик вновь растянулись в улыбке. — О чем ты думаешь? Да она в ударе. Птица прикрыл глаза, представляя, как медленно и с наслаждением выдавливает бледно-серые напротив. Полегчало совсем слегка. — Зачем? — наконец выдавил он из себя вопрос. Абамелик недовольно сморщила нос, будто ожидала услышать что-то совсем другое. — А ещё для того, чтобы его полностью нейтрализовать, необходима предельно точная доза противоядия, — решила продолжить девушка, вещая бойко и почти счастливо. — Количество, меньшее положенного, лишь замедлит эффект. Как, кстати, голова? Не кружится? Какой тонкий намек. — И? — почти прорычал Птица, желая поскорее закончить с этим цирком. От неизвестности и того, как Абамелик откровенно наслаждалась своей находчивостью, блевать тянуло ещё сильнее. — Видишь ли, — она покрутила в пальцах темный локон, выбившийся из прически, — у меня еще остались к тебе вопросы. Поэтому ты сейчас здесь. Вопросы. Вопросы. Снова вопросы! Почему бы тебе не затолкать свою любознательность поглубже в собственную задницу, дорогая? Нет, все-таки рядом с Тряпкой она нравилась ему куда больше. — Где это «здесь»? — В Москве, — сообщила Абамелик, с явным наслаждением наблюдая за переменами на его лице. Сердце мигом ухнуло куда-то вниз. — В Москве? — тупо переспросил Птица, не улавливая в её словах ни капли смысла. В Москве… В Москве! Да у него уйдет половина дня только на то, чтобы вернуться обратно. При условии, что он не выблюет собственные кишки по дороге. Что за это время успеет сделать Бехтиев? Невероятно хотелось верить в то, что на тупость у него безлимит, но в жизни так мало хорошего... — Только давай без истерик, а? — проворковала Абамелик. — Ты хоть понимаешь, что ты... — голос бессовестно подводил. Кажется, зубы сейчас треснут от такого давления. Нужно успокоиться. Нужно прийти в себя. Если этот идиот успеет хоть что-то растрепать... О-о, Абамелик, ты будешь умолять о быстрой смерти. — А может, я о тебе беспокоюсь, желтоглаз. Птица медленно, будто бы со скрипом, поднял на неё взгляд. Пара солнц в тёмных ресницах. Сейчас действительно абсолютно круглых. Кажется, все-таки тронулась. Даже более, чем они на пару с Тяпкой. Как говорится, с кем поведёшься, о того и... — Разумовский, ты, разумеется, идиот, — сказала Май, обращаясь куда-то сквозь него. Таким тоном, словно этим заключением запросто объяснялось происходящее. Нет, это невозможно. Птица почти изящно хлопнулся обратно на подушки. С очарованием падающей в обморок дамы. Совершенно апатично уставился в потолок. — Но это не моя проблема, — продолжила Абамелик голосом каким-то слишком вдумчивым, словно сомневалась в собственных словах. — Проблемой может стать передавание тебе записочек через охранников в тюрьме. Поэтому, закончим со всем сейчас, а потом уже вляпывайся в дерьмо, как и сколько захочешь. — С чего бы это? — не выдержал Птица. — А что непонятного? Если ты собираешься продолжать в том же духе, можешь уже махать Грому ручкой. — Боюсь, он слишком туп. — Боюсь, это ты слишком туп. Действительно думаешь, что эта история с твоими помощниками не вскроется? — Твоими стараниями уж вскроется наверняка, — съязвил Птица, давя в голосе горечь. Абамелик вздохнула, тяжело и шумно. Он представил, как она закатывает глаза. Поднимать голову и смотреть было лень. — Я пытаюсь помочь… — Птица услышал, как клацнули ее зубы, досадливо, словно обрезая и без того еле различимую фразу. И вскипел. В этот раз принять сидячее положение удалось почти безболезненно. Воодушевившись, он качнулся вперёд, вцепился в черный воротник и дёрнул. Захрустела до странного громко ткань. — И с чего бы тебе помогать лжецу, идиоту и убийце, Абамелик Май? — прошипел он в меловую щеку, облизывая пересохшие, словно в чешуе губы. — Ты что несёшь? Из-за тебя у меня теперь в тысячу раз больше проблем! Ты сама — одна прилипчивая занозистая проблема, Абамелик. Совсем мозги отшибло? Какого хрена вообще, а? Какого хрена, я тебя спрашиваю? — он с удовольствием тряхнул ее со всей силы. — Ни с чего. Я помогаю себе, — кривой оскал, и острый серый блеск. Черные волны взметнулись вверх. Руки в перчатках легли поверх его, сдавливая пальцы. — Сядь, — ледяным тоном и совсем как приказ. Серые глаза так близко, снова узкие щелочки графита. Птицу почти трясло. Как же близко эта тонкая белая шея. Ещё совсем немного, одно лёгкое движение, только сдавить ладонями покрепче... Замечательный галстук, просто прелесть. Наверняка, дорогая и очень прочная ткань. — Батрахотоксин. Не забывай. Дрянь. Он медленно разжал непослушные, будто на ржавых металлических шарнирах пальцы. Так же медленно опустился на диван. Май как ни в чем не бывало поправила воротник, не сводя с него пронизывающего пристального взгляда. — Твои действия необдуманны и архаичны. Ты слишком много внимания уделяешь этой идиотской зрелищности. И недооцениваешь всех вокруг себя. — Неужели ты и вправду так печешься обо мне, Абамелик? Даже после нашей размолвки? А мне казалось, ты обиделась... — Моя клиентка умерла, — резко, как лезвием по стеклу. Единственное, что связывает меня сейчас с её так и не найденной дочерью — это дурацкие рисунки, — выплюнула Май. — Я уже давно не рисую, — насмешливо скривился Птица. — Не представляю, о чем ты говоришь. Да и не расстраивайся так, с твоим количеством профессий бедная женщина может попытать удачу воспользоваться услугами Великой-и-Ужасной-Май-Абамелик во второй раз. А вообще какой же это все-таки провал, — протянул он с искренним удовольствием, — какое пятно на репутации… Никудышный из тебя детектив. Лучше бы и дальше раскрашивала лица трупам в морге, было бы не так неловко. — Не знаю, почему, но я просто чувствую, что они связаны с тобой, — прошипела девушка, сверля его свирепым взглядом. — Загвоздка как раз в том и состоит, — Птица выразительно постучал пальцем по виску, — что нужно думать, а не чувствовать. — Почему бы тебе не заткнуться? — предложила Абамелик, зарылась в пиджак и спустя секунду швырнула в него плотным конвертом из черной бумаги. Птица автоматически поймал его на лету, и руку в это же мгновение прошило разрядом колющей боли. Совладав с эмоциями, он с усмешкой выгнул бровь. Рассматривать рисунки какой-то девочки совсем не входило в его планы. А вот тонкий, завязанный идеальным узлом галстук с каждой минутой казался все привлекательнее. — Выбора у тебя нет, — Абамелик закинула ногу на ногу и выжидающе сложила руки на груди, — да и времени не так много. Птица ухватился за края конверта, аккуратно, самыми кончиками пальцев. И потянул, намереваясь разорвать его пополам вместе со всем содержимым. Хруст бумаги, мягкий, шелестящий… Нет идиотских рисунков — нет идиотских вопросов. — Не смей! — Абамелик бросилась вперед и почти рухнула сверху. Заветный галстук так близко. И усилий никаких почти не нужно, только потянуть под правильным углом. Сдавленный хрип. Как удобно, что одна из ее рук ощутимо больше другой. Порез от осколка оказался глубоким, да? Но бить по плитке наверняка было куда больней. И как нормально шевелить пальцами с такими распухшими костяшками? Это стало ясно, еще когда он сжимал в руках черный воротничок. В итоге идиоткой оказалась все-таки ты, Абамелик. — Где? — шепнул он в самое ухо, задевая кожу губами, и натянул галстук еще сильнее. Она дернулась. Птица свободной рукой вцепился в воротник, притягивая ближе. Снова захрустела ткань. В этот раз громче. Абамелик метнулась вновь, и стукнули о стену пуговицы, одна, вторая… — М-м! — она дернулась еще раз, куда слабее. Тускло блеснула серебром тонкая цепочка, ровным углом свисающая вниз под весом тяжелого массивного кулона. Кольцо. Нет, перстень. В россыпи черных камней. Птица охнул. Вспомнил. Он нашел взглядом порез на одной из рук, совсем незаметный, как полустертая карандашная линия. Абамелик обмякла и больше не шевелилась. Птица дернул цепочку, и перстень оказался в его руке. Скользнул задумчивым взглядом по бледному лицу. Выдернул из волос одну из заколок. Темная прядь упала на лоб. Острая, тонкая улыбка дрогнула в уголках губ. Он устало прикрыл глаза. Провел рукой по лицу, отпихнул Абамелик к краю дивана и все-таки заглянул в уцелевший конверт. Из чистого любопытства. Какие-то закорючки, кривые грубые штрихи. Листы, один за другим, посыпались на пол. Снова все в черном, но на этот раз… Желтые глаза широко распахнулись. Он замер, неподвижный, окаменевший, только пальцы, сжимающие уголок листа, слегка дрожат. — Он! Это Он! — пронзительной свирелью прозвучал крик на задворках сознания. Оранжевые разрезы глаз и пальцы-когти. Он. Птица накрыл лицо рукой, сдавил виски. Поразительно. Поразительно, Абамелик, как тебе везет. Он поднялся на ноги, осторожно, плавно, словно находился на палубе корабля, угодившего в ужасный шторм. Рисунки и распечатки, одна за другой, исчезли в конверте. Птица скользнул долгим взглядом по Абамелик. И исчез в дверном проеме. — Увидимся, — призрачным следом растаяло в воздухе обещание. *** Она сидела, откинувшись на жесткую спинку старого деревянного стула. Горло саднило невероятно. Так, будто Май решила проглотить кактус. В комнате стоял густой, тяжелый, забирающийся в легкие и ноздри шершавым привкусом, воздух. Сквозь неплотно задвинутые шторы, бывшие когда-то давно приятного оттенка темного шоколада, а сейчас какие-по присыпанные пыльной сединой и жалко-громоздкие, светило белым небо. Хлопья пылинок кружились в медленном танце, переливаясь в помутившем свете, и оседали на широкие, покрытые старым лаком доски деревянного пола. Она наклонилась вперед и пробежалась легким, скользящим, будто бы поглаживающим движением кончиков подрагивающих пальцев по белым зубам-клавишам. Старое пианино отозвалось чистым и мелодичным голосом, раздробившим хрусталь тишины. Словно получив этим звуком одобрение от старого друга, пальцы надавили уверенней, резкими и отточенными движениями забегали по клавишам, выплетая мелодию, холодную, как кусочки льда и пронизывающий осенний ветер, тяжелую, как пыльный бархат, обволакивающую, как туман. Она играла в каком-то немом исступлении, отдаваясь музыке, стремясь раствориться в ней, избавиться от всего мира, от собственной никчёмности, от мыслей, назойливо зудящих в голове, от него. От горячего жара волос, струйками верескового меда растекающихся по простыне, от мягкой, трепетной голубизны глаз, нежных омутов, от слепящего золотого отблеска безумия, таящегося на самом дне зрачков, от робкого изгиба губ, так непохожего на острый и хищный оскал Птицы. Пальцы ныли, дрожали, разрываемые дикой болью, а она играла, играла, играла… Сейчас Май чувствовала себя раненой, глупой и преданной. Она так жгуче ненавидела себя, и хотелось, чтобы рука болела еще сильней, намного сильней, настолько, чтобы невозможно было сдержать крик. И она била по клавишам, быстрее и резче, и чаще, и звонче, глубже, насыщенней звучала музыка, такая непривычная долго молчавшей комнате. Сухие глаза неприятно жгло, все ее лицо словно превратилось в растрескавшуюся фарфоровую маску. Точнее, таким оно было уже давним давно, вот только зудящую тяжесть холодной материи Май ощутила сейчас особенно ярко. Ей хотелось рвать на себе волосы и выламывать клавиши, но вместо этого она продолжала играть, вдавливая все свои эмоции кончиками пальцев в несчастный инструмент. Он всегда дарил ей спокойствие, слово впитывая в себя все ненужное, освобождая от лишнего, выдергивая колкие занозы из сердца, мышц, легких. Она играла, играла до тех пор, пока за окном не сгустилась глубокая тьма и различать клавиши сделалось почти невозможно, пока они не стали совсем скользкими от алых капель. Последний, невероятной красоты аккорд таял в воздухе. Она сидела, откинувшись назад, чувствуя, как деревянные ребра стула, совсем не подходящего пианистке, впиваются в спину. Совсем чуть-чуть, и снова тишина. Густая, сизая, как все за высоким грязным окном. Рваное, болезненное движение, и Май ухватилась за тонкую ручку, как за спасительный канат, последний шанс избежать падения в бездонную пучину, и потянула. Холод, как расплавленный лед, как его дыхание, густой ночной воздух, словно сотканный из мерцающих стеклянных нитей, и бело-белое небо. За окном шел снег. Порыв ветра дохнул им в Май. Сияющие безупречной белизной снежинки запутались в темных кудрях. Она закрыла глаза, раскинула руки в бескрылом полете, наслаждаясь обволакивающим тело льдом. Крошечная слезинка скользнула по бесцветной щеке стеклянной кометой. Наверное, слишком сильно болела рука.