Письма в никуда

Милый друг! Ненаглядная Анна Викторовна! С тяжелым сердцем приступаю к сему письму. Трудно осознавать, сколько бед и страданий принес я Вам, так что прощения у Вас я не вымолю за целую жизнь, ежели она когда-то у меня будет. Случилось намедни некое событие, кое привело меня в полнейшее смятение. И, пожалуй, впервые в жизни не ведаю я, верно ли поступаю. Благородство требует поступить так, а не иначе, но сердце... Сердце разрывается на куски. Изложу всё по порядку, но, скорее, не Вам, а себе самому, чтобы привести в строй мысли свои и чувства. В тот роковой день, после полудня, препроводили меня в баню, что было полной неожиданностью, поскольку сие славное событие крайне редко здесь и было оно не так давно. Да к тому же избавили меня от бороды и отросших косм. А уж когда вместо старых лохмотьев выдали чистый тюремный халат, робу и башмаки, вполне целые и пригодные к ношению, я вознес за Вас, друг мой, хвалу небесам. Но радовался я нежному привету от Вас недолго. После всех неожиданностей меня вывели из камеры, причем назвав моим именем, но вместо прогулки увлекли в один из подземных переходов. Страшная мысль ожгла, будто ударом хлыста: вот и всё, на сём и окончится моя жизнь. Ну, хотя бы сгину я не как безыменный узник из камеры номер шесть, а вовсе даже как Яков Платонович Штольман. Вы же, драгоценная моя Анна, вряд ли узнаете, что со мною сталось. Но в следующую секунду новая мысль ударила в висок с силою пули, летящей из пистолета: Вы – узнаете! В ту же секунду. Я, видимо, смогу быть с Вами некоторое время. Видеть Вас, говорить с Вами. Ежели только Вы в состоянии будете спокойно принять мою кончину. Мерно бряцали кандалы, мучительной тяжестью висящие на руках и ногах, а я шел, объятый огнем жалости и сострадания к Вам. Тут на ум пришло, что духи к Вам являются, ежели Вы их вызываете, или же по каким-то своим причинам: несправедливости, оставшихся нерешенных дел. Сие – не мой случай. Значит, я к Вам просто не стану являться. Несколько приободренный этим решением шел я дальше, а коридор всё не кончался. И ещё одна мысль придавала сил: хорошо, что я чисто выбрит, острижен, облачен в чистое, да и отметины от допросов почти зажили. Ведь ежели Вы своей необыкновенною силою призовете мой дух, вряд ли я смогу сопротивляться Вам. Я ведь помню, как Вы приказывали сим эфемерным персонам. Даже у меня, вполне живого человека, появлялось непреодолимое желание исполнить всё, что Вы ни повелите. Так вот был я рад, признаюсь, что явлюсь к Вам на аудиенцию во вполне приличном образе и не доставлю еще больших страданий своим обезображенным видом. С такими горячечными бессвязными мыслями влачился я темным каменным коридором к финалу жизни своей, как мне представлялось. Но тут, завернув за угол, вместо того, чтобы выйти в тюремный двор, мы стали подниматься по ступенькам, и меня препроводили в какое-то присутственное место. Я уж думал, было, что допрашивать меня будет некий высокий чин из тайной канцелярии. Но меня ввели в небольшую комнату и оставили одного. Я смотрел на простой канцелярский стол, на диван с прямой спинкой, на строгие кожаные кресла, на обычный шкаф для бумаг, на незарешёченное окно, закрытое простыми белыми занавесями, и в глубине души был потрясен осознанием, как же далека от меня эта жизнь со столами, креслами, диванами и окнами без решеток. Я был настолько погружен в свои мысли, что не сразу услышал тихие шаги за своей спиной. Но в следующее мгновение предо мной предстала Нина Нежинская. Была она изжелта-бледною, изможденный вид показывал, как тяжело дается ей тюремное заключение. Контраст был ошеломляющ. Сейчас передо мною стояла постаревшая измученная женщина в простом черном платье. Только горевшие огнем глаза выдавали в ней прежнюю фрейлину её императорского величества – в высшей степени утонченную, элегантную, блиставшую некогда в свете. Пока я в ужасе разглядывал её, она дрожащим голосом рассказала, что дело в отношении неё близится к завершению, ей вполне определенно дали понять, что её ждет самый суровый приговор. Против меня же так и не найдено никаких доказательств связи со шпионской историей, и в скором времени меня должны будут оправдать. Она шагнула ко мне и горячо заговорила о том, что у ней есть одна просьба ко мне. Потом, помедлив, выдохнула, что есть у неё сын. Я в первый момент просто оцепенел, но она быстро опровергла мою догадку, заявив, что ребенок не мой. Отношения наши с Ниной длились к моменту моей высылки в Затонск около года, а сыну её нынче уже пять лет. Только вот, занятая светской жизнью, признать она его так и не успела. Ошеломленный этим признанием и разрывающей грудь жалостью к этой, некогда любимой мною женщине, я готов был взять на себя ответственность за мальчика, о чем и сказал ей, но она прервала меня. А дальше Нина заговорила о том, что я могу обеспечить будущность её сыну. Он находился все время на попечении некой семейной пары, которые были обязаны многим Нине, но после её казни вряд ли будут и дальше продолжать заботиться о нем, и он без сомнения попадет в приют, условия жизни в котором мне хорошо известны. Но она нашла выход: единственно правильный, по её мнению. Я просто должен заключить с ней брак, а после освобождения передать её состояние мальчику. Её покровители мало что могут сделать для неё здесь, но венчание устроить они могут. Для меня же оно не повлечет никаких осложнений в судьбе: следователю велят закрыть глаза на то, что я женюсь на государственной преступнице. Прецеденты такого рода уже случались, и я по долгу службы читал о них в циркулярах, поступавших мне в Петербурге. Единственное, чего я никогда в жизни не мог представить, что сам окажусь в таком положении. Когда же состоится exécution, после я окажусь единственным её наследником и опекуном мальчика. В противном случае немалое её состояние отойдет казне, и мальчик останется без средств к существованию. Не знаю, ведаете ли вы, единственная и любимая моя Анна, чего мне стоило это решение. Но Нина сумела убедить меня. И даже не столько она, сколько те сведения, коими я владею по долгу службы. Сталкиваясь с самыми темными сторонами жизни, я вполне осведомлен об участи таких детей – незаконнорожденных, лишенных всяческой поддержки, коим дорога только вниз. Казните меня, Анна Викторовна, я не смог ей отказать. Как бы я дальше жил, зная об участи этого невинного ребенка, с ранних лет столкнувшегося с самыми отвратительными сторонами жизни? Но это не главное, что повлияло на моё решение. Передо мной вдруг во всей своей неприглядности встала перспектива моего дальнейшего существования. Возможно, когда-то меня оправдают, шанс на это есть, Нина дала мне это понять со всею определенностью. Но что я буду из себя представлять после крепости? Почти что старик с подорванным здоровьем, без всякой надежды на какую-то более-менее нормальную жизнь. Вряд ли я буду иметь возможность служить в своей прежней должности. Я… надо это признать окончательно – не смогу украсить Вашу жизнь, не смогу обеспечить хотя бы приемлемое существование Вам, той, для которой я готов отдать всё. Но этого всего ничтожно мало для более менее сносного существования, а не прозябания. Я со всею обреченностью понял, что, даже выйдя отсюда, не смогу сделать и попытки приблизиться к Вам. За эти годы Вы, скорее всего, уже устроите Вашу жизнь. С Вашим золотым сердцем, невероятною красотой Вы встретите какого-нибудь достойного человека своего круга – благородного, состоятельного, который полюбит Вас всею душою. Ведь что и говорить, наш с Вами возможный союз и тогда имел весьма призрачные шансы, потому я так долго и запрещал себе даже помыслить об этом, хотя я и сам полюбил Вас, и Вы тянулись ко мне. Теперь же эти перспективы превратились в ничто. Со своей неизбывной любовью к Вам я уж как-нибудь справлюсь. Обрекать же Вас на столь неприглядное существование с бывшим заключенным, парией, изгоем… На это я пойти никак не могу! Потому сегодня я прощаюсь с Вами, драгоценная моя Анна. Вы подарили мне такое счастье на излете моей жизни, что большего требовать от Вас будет весьма неблагородно с моей стороны. Любовь же моя останется со мною до конца дней моих. Посему завтра же я дам согласие Нежинской и посвящу жизнь этому несчастному сироте, такому же одинокому, как и Ваш покорный слуга. И как знать, возможно, я смогу дать мальчику хоть некое подобие счастья. Прощайте, ненаглядная моя Аннушка! Не поминайте лихом своего фараона, который на беду встретился на Вашем пути, безрассудно полюбив и не сумев побороть в себе это чувство, да ещё и Вас вовлекши в эту бездну. Сердце моё навеки отдано Вам, но отныне я ни словом, ни мыслью не потревожу Вас. Я Вас слишком люблю для этого. Целую Ваши нежные ручки. Прощайте.